Нетрудно предвидеть, что Америке суждено испытать немало разнообразных, быстро следующих одна за другой перемен как в области истории, которыми и займется в свое время историк, так и в области быта, который едва ли найдет своего писателя. А потому трудно надеяться, чтобы картины этого быта, картины жизни общества того времени дошли до потомков за неимением обычных средств для их сохранения Отсутствие национального театра, мемуаров о частной жизни, бытописательной литературы или легкой юмористики, где бы могли отразиться как в зеркале и сохраниться для потомства взгляды, нравы, обычаи и характерные черты той расы, на смену которой так быстро идет совершенно новая раса, нисколько не похожая на потомков наших отцов, — вот причины, благодаря которым должны были безвозвратно кануть в реку забвения весь семейный уклад и та частная жизнь и быт, какими некогда жила Америка.
      Сознавая это, я решил попытаться сохранить для потомков эти былые типы, тот быт и нравы, и какие были при мне и при родителях моих в Нью-Йорке, и просил своих друзей, живущих в Нью-Джерси, сделать то же, а ввиду того, что все мы смертны и моя задача могла остаться невыполненной, я в своем завещании прошу всех моих близких, до внука включительно, продолжать мой труд и записывать все сколько-нибудь значительное из того, что будет происходить вокруг них и при них.
 
      Конечно, все эти явления частной жизни весьма просты, но, повторяю, я не берусь писать историю; моя задача иная. Я глубоко убежден, что всякий правдиво и искренне описавший хотя бы всего только одну сцену из частной жизни, своей или чужой, немало способствует этим воссозданию общей физиономии известной эпохи.
      Я родился 3 мая 1737 года на перешейке, прозванном Сатанстое, то есть Чертов Палец, в графстве Вест-Честер, в колонии Нью-Йорк — части громадной территории, подвластной Его величеству Георгу II, королю Великобритании и Ирландии.
      Перешеек, называемый в Вест-Честере и Лонг-Айленде Чертов Палец, правильнее было бы назвать головой с плечами, если судить по его очертаниям; согласно же географическим терминам это был настоящий полуостров; но я предпочитаю сохранить за ним местное название перешейка.
      Расположенное здесь поместье Сатанстое занимает пространство в 463 акра прекрасной плодородной земли, на которой, однако, встречается много камней. Две мили береговой полосы дают ему соответственное количество морских трав, которые служат превосходным удобрением для почвы, и, кроме того, сотня акров этой территории залита соляными озерами. Это поместье принесла с собой в приданое моему деду, капитану Гуго Литльпэджу, его супруга, моя бабка, ровно 30 лет спустя после окончательной уступки этой колонии англичанам ее первоначальными владельцами голландцами. Оно должно было перейти моему отцу, майору Ивенсу Литльпэджу, а от него, по воле судеб, мне.
      Ко времени моего рождения это поместье являлось уже, так сказать, родовым гнездом, так как мои родные владели им уже свыше полстолетия, а если считать по женской линии, то и гораздо дольше. Здесь жили мой дед и бабка, а также и мои родители, и в то время, когда я пишу эти строки, я тоже живу в этом самом поместье, где я родился и вырос и где, надеюсь, будут жить после меня мой единственный сын и мой внук, если Господь пошлет мне внука.
      Прежде чем приступить к более подробному описанию Сатанстое, я хочу объяснить, откуда взялось это странное название перешейка и находящегося на нем поместья.
      Дело в том, что этот перешеек находится близ известного узкого морского пролива, отделяющего остров Манхэттен от острова Лонг-Айленд; пролив этот носит название Адских Врат, и предание гласит, что однажды дух тьмы, будучи выброшен за дверь одной таверны Новой Голландии, несся над этим проливом, вследствие чего в нем появились бесчисленные рифы, мели, омуты и водовороты, сильно затрудняющие проход судов. Там, где в пролив вдавался клочок земли, бегущий сатана ступил ногой, и это место явилось как бы отпечатком большого пальца его ноги; с той поры это место называется Сатанстое, то есть Чертов Палец.
      Я не сторонник всяких бесполезных и ненужных изменений и потому надеюсь, что упомянутое название останется за этим местом до тех пор, пока вода будет течь и трава расти. Недавно еще пытались уверить окрестное население, что это название противно религии и неприлично для просвещенных жителей Вест-Честера, но уверения эти ни к чему не привели.
      В сущности, поместье Сатанстое не что иное, как большая ферма в прекрасном состоянии; все постройки, не исключая даже сараев и амбаров, каменные; стены ограды могли бы с честью служить стенами крепости или форта; сам дом не уступал по красоте красивейшим домам колонии и имел фасад в семьдесят пять футов длины при тридцати футах высоты. В гостиной был ковер, покрывавший две трети всего пола, а буфет в столовой вызывал удивление всех, кто только его видел. Все комнаты были светлые, просторные и имели одиннадцать футов вышины.
      Кроме поместья, мы имели еще кое-какие капиталы, и так как Литльпэджи служили в регулярных войсках, отец — прапорщиком, а дед — капитаном, то мы принадлежали, так сказать, к местному дворянству. В этой части Вест-Честера нет больших поместий, и потому Сатанстое считалось крупным имением. Я, конечно, не говорю ни о Моррисах, ни о Филиппсах, огромные поместья которых лежали у Гудзонова залива, в двенадцати милях от нас, ни о де Лансей, поселившихся еще ближе к нам. Но это были первые лица колонии, и мы не могли равняться с ними. Тем не менее, наша семья занимала весьма почетное положение среди лиц, которые по своему состоянию, образованию и общественному положению составляли, так сказать, аристократию страны. И отец мой, и дед в свое время заседали в Совете или Общем Собрании, и однажды мой отец даже произнес речь, которая продолжалась целых одиннадцать минут, что, несомненно, доказывает, что ему было что сказать. И это событие до самого дня его смерти и даже еще долго после нее было постоянно причиной великой радости и гордости всей семьи.
      Сильно содействовало возрастанию почета и уважения, какими пользовалась наша семья, то, что и отец, и дед мой служили в регулярной армии. Чин прапорщика даже в милиции имел известное значение, тем более в регулярной армии. Правда, все они служили недолго в королевских войсках, но слава и опыт, которые они успели за это время приобрести, сослужили им добрую службу в дальнейшей их жизни. Оба они были зачислены офицерами в милицию, и мой отец дослужился до чина майора — чина немаловажного по тогдашним понятиям.
      Мать моя была голландка, по отцу Блайветт, мать же ее была из Ван-Буссеров, которые были сродни Ван-Кортландам; мать принесла в приданое отцу одну тысячу триста фунтов, что в 1733 году считалось очень приличным приданым.
      Я не был ни единственным, ни даже старшим сыном моих родителей. Один брат меня опередил, родившись раньше меня, а две сестрицы явились следом за мной; но все они умерли очень рано. Однако брат прожил достаточно для того, чтобы отнять у меня право на имя Ивенс, имя отца, и мне пришлось удовольствоваться именем моего деда— голландца — Корнелиус; уменьшительное же от него было Корни, и так меня звали вплоть до восемнадцати лет все наши белые знакомые, а мои родители вплоть до самой их смерти. Но Корни Литльпэдж звучит вовсе не так дурно, и я надеюсь, что тот, кто прочтет эту рукопись, найдет, что я делал этому имени честь.
      Самые давние мои воспоминания связаны с Сатанстое и с семейным очагом. В раннем детстве я часто слышал разговоры о короле Георге II, о Джордже Клинтоне, генерале Монктоне, о сэре Чарльзе Гарди и Джемсе де Лансее и прекрасно помню войну между французами Канады и нами в 1744 году. Мне было тогда семь лет; дед мой был еще жив и очень интересовался военными вопросами того времени. Хотя Нью-Йорк не участвовал в знаменитой экспедиции, окончившейся взятием Луисбурга, тогдашнего американского Гибралтара, но капитан Литльпэдж всем сердцем участвовал в пей, не имея возможности участвовать как-то иначе.
      Надо сказать, что между колониями Новой Англии и южными колониями не было особенной симпатии; во всяком случае, мы, нью-йоркцы, смотрели на наших соседей, колонистов Новой Англии, как на людей другой категории; они платили нам тем же. Новая Англия получила свое название благодаря тому, что английские владения на западе соприкасались с голландскими, которые отделяли их от других колоний, также англо-саксонских. Как я заметил, в самой крови англо-саксонской расы лежит предрасположение осмеивать и презирать другие расы, и даже жители родной нам Англии, прибывая к нам, проявляли эту черту по отношению к нам, нью-йоркцам, и жителям Новой Англии.
      Но мой дед, как человек старого закала, не разделял этих чувств, хотя я и не раз слышал, как он превозносил свой остров, его славу и могущество, как настоящий чистокровный англичанин; впрочем, среди нас не было почти человека, который бы не признавал открыто первенства Англии даже и над нами.
      Я помню поездку капитана Гуго Литльпэджа в Бостон в 1745 году для присутствия при приготовлениях к великой экспедиции. Хотя наша колония не принимала участия в этом предприятии, тем не менее офицеры, собравшиеся на берегах Новой Англии, с охотой принимали его советы и искали его общества. Здесь было немало старых военных, некогда служивших на континенте и участвовавших в свое время в других кампаниях, и многих из них мой дед знавал; с ними он провел немало приятных часов, прежде чем они сели на суда и отправились в экспедицию; не будь меня, я думаю, и дед отправился бы с ними. Многим покажется, быть может, странным, что дед взял меня, семилетнего мальчугана, с собой в столь дальнее путешествие, но случилось это так: я только что перенес серьезную болезнь, и доктор советовал для меня смену воздуха; дед как раз собрался ехать в Бостон, и моя матушка уговорила его взять меня с собой.
      То, что я тогда видел и слышал, имело впоследствии большое влияние на мою дальнейшую жизнь.
      Я пристрастился к военным предприятиям, и меня стало тянуть к приключениям. В Бостоне дед встретился со своим старым сослуживцем, приехавшим сюда, подобно ему, присутствовать при снаряжении экспедиции, и с самого момента встречи старые приятели сделались неразлучны. Майор Хаит был из Джерси и в свое время слыл лихим бонвиваном; он любил выпить и привез с собой целый запас превосходной мадеры. Друзья целыми вечерами беседовали о ходе дел и о современном положении вещей, но при этом не титуловали все время друг друга «майор» и «капитан», что было бы неизбежно, если бы они оба были бостонцами; они просто называли друг друга Хью и Джо, как в детстве.
      — Эти янки были бы умнее, если бы меньше молились, старина, — сказал однажды майор, покуривая свою трубку, — я, право, не вижу надобности тратить так много времени на молитвы, раз уж кампания начата!
      — Они ничего другого и не делают, — отвечал дед. — Вспомни, как в 1717 году, когда мы с тобой вместе служили в войсках Новой Англии, при каждом батальоне было по священнику, и эти господа являлись у них своего рода полковниками. Говорят, что его превосходительство приказал, чтобы все войска постились один день в неделю в продолжение всей кампании!
      — Да, приятель, молиться да грабить — вот все, что они умеют, — продолжал майор, выколачивая золу из своей трубки. — Помнишь старика Ватсона, что служил в 1712 году по набору в Массачусетсе? Он был еще правой рукой Барнвелля во время нашей экспедиции в Тускарора?
      Дед утвердительно кивнул головой.
      — Ну так его сын участвует в нынешней экспедиции, и старый Том или, лучше сказать, полковник Ватсон, как он любит, чтобы его величали, приехал сюда с женой и двумя дочерьми, и я застал их всех занятыми снаряжением юного Тома на войну.
      Раскурив новую трубку, старый майор продолжал:
      — Прежде всего я увидел с полдюжины пучков красного лука, затем целый жбан патоки, но всего более привлек мое внимание громадный парусиновый мешок, совершенно пустой. «На кой черт молодому Тому этот мешок?» — думал я, но вскоре в разговоре старик чистосердечно признался мне, что, судя по рассказам, Луисбург — город богатый, и как знать, что Господь Бог пошлет его сыну Тому. Но так как мешок был пуст пока, то сестрицы догадались положить в него Библию и молитвенник, очевидно, полагая, что здесь молодой прапорщик всего скорее найдет их. У нас с тобой, Хью, никогда ни в одном походе не было с собой ни Библии, ни молитвенника, но и мешков для добычи мы тоже не заготавливали!.. — докончил майор.
      В этот вечер приятели пили за успех экспедиции и кляли на чем свет стоит будущих ее участников. Мы, нью-йоркцы, не отличались особенной религиозностью, зато у наших соседей благочестие было всегда на виду, и один полковник Хескот, возмущенный тем, что мы чуть не язычники, рассказал деду прием, примененный им для возбуждения религиозного рвения во вверенном ему отряде. Он издал приказ, чтобы командиры всех отдельных частей по воскресеньям с рассветом собирали своих людей на плацу и производили учения до заката, делая исключение только для тех, кто выкажет желание идти к утреннему и вечернему богослужению и прослушать в течение дня две длинные проповеди; этот прием дал превосходные результаты.
      Однако все это увело нас в сторону, и мне пора вернуться к своему рассказу.

      О первых четырнадцати годах моей жизни я почти ничего не могу сказать; они похожи на жизнь всех мальчиков из хороших семей в нашей колонии. Небольшая сравнительно группа лиц голландского происхождения довольствовалась местным образованием для своих детей и не отправляла их ни в Англию, ни в другие заморские страны, считая Лейденский университет ничем не хуже Оксфордского или Кембриджского. И теперь многие с ними согласны, но в мое время такое мнение людьми английского происхождения считалось чудовищным. Все голландцы давали своим детям не бог весть какое образование, предоставляя им понахвататься того и сего, где и сколько случится, но они внедряли в них незыблемые правила честности и порядочности, не менее полезные в жизни, чем всякие науки и познания.
      Большинство же лип, преимущественно английского происхождения, весьма заботились об образовании своих детей и отправляли их в Англию в учебные заведения первого разряда и в университеты.
      Что касается меня, то я сначала обучался у мистера Вордена, нашего приходского священника и ректора местной семинарии, слывшего человеком весьма ученым и бывшего весьма популярным во всей округе. Проповеди его всегда были кратки, но энергичны; они продолжались, как правило, не более двадцати минут, и только однажды его проповедь затянулась на двадцать две минуты; но когда проповедь длилась всего четырнадцать минут, мой дед неизбежно уверял, что она была божественна.
      Когда я мог уже сносно переводить две первые книги «Энеиды» и знал все Евангелие от Матфея, мог управиться с начальной математикой и освоил еще кое-что из других наук, зашла речь о помещении меня в какой-нибудь колледж. Посылать меня в Англию не хотели, и у нас оставался выбор между Йелем — в Нью-Хавене, в Коннектикуте, и Нассау-Холл в Нью-Арке. в Нью-Джерси. Но мистер Ворден презрительно пожал плечами и заявил, что последняя средняя школа в Англии стоит во сто крат выше и что любой ученик грамматических классов Итона или Вестминстер-колледжа мог бы быть здесь профессором. Отец, родившийся в колонии и воспитанный здесь, был несколько обижен таким мнением; дед же мой, родившийся в Англии, хотя и выросший в колониях, не знал, как к этому отнестись. Я присутствовал при обсуждении этого вопроса в нашей большой гостиной. Это происходило ровно за неделю до Рождества. Мне только что минуло тогда четырнадцать лет.
      В гостиной собрались капитан Гуго Роджер, мой дед, майор Ивенс, мой отец, матушка моя, высокочтимый мистер Ворден и старик Ван Валькенбург, друг семьи голландец, которого друзья, ради краткости, звали всегда полковник Фоллок; он был другом и сослуживцем моего отца и дальним родственником моей матери. Человек всеми уважаемый, в это время года он постоянно приезжал в Сатанстое и на этот раз привез с собой и своего сына Дирка, который сделался моим другом (он был всего на год моложе меня).
      — Так что же ты думаешь делать, Ивенс? — спросил полковник. — Дать ли мальчику высшее образование, подобно его деду, или же только среднее, подобно его отцу?
      — Сказать по правде, — ответил отец, — этот вопрос у нас еще не решен, потому что мы, прежде всего, не можем прийти к соглашению, куда отправить мальчика.
      Полковник удивленно посмотрел на отца и воскликнул:
      — Кой черт! Да разве их так много, этих колледжей, что выбор представляется затруднительным?
      — Для нас представляется выбор между двумя, — ответил отец, — так как Кембридж слишком далеко, и мы не можем решиться отправить туда нашего единственного ребенка. Сначала мы было думали об этом, но потом совершенно отказались от этой мысли!
      — Кембридж? Где это Кембридж? — спросил полковник, вынув трубку изо рта.
      — Это в Новой Англии, близ Бостона!
      — Упаси вас Бог отдать туда Корнелиуса! — воскликнул полковник. — Там, сударыня, слишком много праздников и слишком много священников; они совершенно испортят мальчика. Вы отправите туда честного мальчугана, а вернется оттуда негодный малый.
      — Как же так, полковник? — возразил мистер Ворден. — Неужели вы хотите сказать, что праздники и духовные лица могут создать только негодяев?
      Полковник ничего не ответил, а стал пускать громадные клубы дыма.
      — Ну а что вы скажете о Йеле, полковник? — спросила моя мать.
      — Там тоже все болтуны, краснобаи, целый день говорят и ничего путного не делают! На что порядочным и честным людям такое богомольство? Когда человек действительно хороший, то это может только повредить ему. Я говорю про религию наших янки! — добавил полковник.
      — Я могу возразить против Йеля то, что у них там говорят убийственным английским языком! — заметил дед.
      — Ах, и не говорите мне об их английском языке; он положительно невыносим! — подтвердил полковник, который сам не мог сказать двух слов по-английски, не исковеркав их до невозможности.
      — Ну, в таком случае придется отправить нашего мальчика в Нью-Йорк, в Ныо-Джерси! — сказал отец.
      — С этим могла бы и я согласиться, — заметила мать, — если бы не приходилось переезжать море.
      — Как так переезжать море? — сказал мистер Ворден. — Ведь мы говорим, сударыня, о Нью-Йорке, который находится не в Англии, а у нас в колониях!
      — Я знаю, глубокочтимый мистер Ворден; но ведь туда нельзя попасть иначе, как переправившись через страшный пролив между Нью-Йорком и Поулес Хуком, и каждый раз, когда мой бедный мальчик будет возвращаться домой, ему придется совершать этот ужасный путь! Нет, это невозможно: у меня не будет ни одной минуты покоя!
      — Но он может пользоваться Доббским бродом, мистрис Литльпэдж! — спокойно заметил полковник.
      — Это ничем не лучше: брод есть брод, и Гудзон всегда останется Гудзоном от Альбани до Нью-Йорка; вода — везде вода! — возразила моя мать.
      — В таком случае, — сказал полковник, многозначительно взглянув на отца, — есть возможность обогнуть Гудзон! Правда, это маленький крюк, и придется ехать мысом; всего только два месяца пути; но все же это лучше, чем оставить мальчика без образования! Я даже могу указать ему дорогу.
      Матушка заметила, что над ней подтрунивают, и больше не сказала ни слова. Но остальные продолжали обсуждать вопрос, и, в конце концов, было решено отправить меня в Нью-Йорк.
      — Вы и Дирка отправьте туда же, мой друг, — заметил мой отец, — жаль было бы разлучать наших мальчиков: они так дружны и во многом гак сходны между собой.
      На самом же деле между Дирком и мной было не больше сходства, чем между мулом и конем.
      — Дирк — мальчик солидный, рассудительный, — продолжал мой отец, — он из того теста, из которого в Англии сделали бы епископа!
      — Нам в нашей семье не нужны епископы, майор Ивенс, и ученые нам тоже не нужны; нас никогда ничему не учили, и мы тем не менее не отстали от других! Я, как видите, полковник; мой отец был тоже полковник, мой дед тоже, и Дирк также может стать полковником, не имея надобности переправляться через тот страшный брод, который так пугает мистрис Литльпэдж!
      Полковник любил пошутить, и пока я обучался в Нью-Йорке и даже после моего выпуска из колледжа моей бедной матушке частенько приходилось выдерживать целые залпы сарказмов по поводу страшного брода.
      — Все мы согласны с тем, что вы прекрасно устроились в жизни, полковник, — сказал мистер Ворден. — но как знать, может, вы были бы теперь генералом, если бы прошли колледж!
      — У нас в колонии нет генералов, кроме главнокомандующего, — возразил он. — Мы не янки, чтобы из пахарей делать генералов!
      — Вы правы, Фоллок, — воскликнул мой отец, — с нас достаточно и полковников, лишь бы полковники были люди, заслуживающие уважения и достойные своего звания! Но немного поучиться Корни совсем не повредит, и он отправится в колледж; это дело решенное, и мы больше не будем говорить о нем!
      Действительно, я отправился в колледж, и как раз тем страшным бродом. Хотя поместье наше было очень близко от города, тем не менее только теперь, отправляясь с отцом в Нью-Арк, я впервые посетил остров Манхэттен, где жила моя родная тетка, пригласившая нас остановиться проездом у нее на Квин-стрит. В былое время люди не ездили, как теперь, с места на место, не проводили половину времени в дороге и путешествиях, и даже мой отец и дед редко бывали в Нью-Йорке, кроме тех случаев, когда их туда призывали законодательные обязанности. Мать бывала здесь еще реже, хотя мистрис Легг приходилась ей родной сестрой. Муж ее был известный адвокат, но так как он держался оппозиционного образа мыслей, то и не мог пользоваться сочувствием нашей семьи.
      В городе образовалась партия, имевшая претензии требовать от правительства отчета в трате каждого шиллинга налогов и податей; но такое вмешательство, совершенно неуместное со стороны подданных, в дела, их не касающиеся, энергично отвергалось правящими. Мистер Легг был, конечно, на стороне населения, а мой отец и дед — на стороне власти. Завязался горячий спор, и тетка, чтобы положить ему конец, попыталась дать другое направление разговору.
      — Я весьма рада, что Корни приехал сюда именно теперь, потому что завтра предстоит большой праздник для негров и для детей!
      Я ничуть не обиделся, что меня приравняли к неграм, так как у нас они постоянно участвовали во всех увеселениях, но был несколько задет тем, что меня могли причислить к детям. Однако не подал виду и даже заинтересовался праздником. Мой отец стал выспрашивать подробности предстоящего.
      — Вчера получено известие, что патрон Альбани на пути в Нью-Йорк в экипаже, запряженном четверкой, с двумя форейторами, и что он должен прибыть завтра поутру. Многим детям из хороших семей родители разрешили идти встречать его; что касается негров, то им тоже пришлось разрешить, так как в противном случае они обошлись бы и без разрешения.
      — Я весьма рад, — сказал отец, — молодым людям полезно приучаться почитать старших!
      — В сущности, патрон Альбани человек весьма почтенный и богатый. Пусть Корни идет его встречать, но, с вашего разрешения, Помпеи и Цезарь пойдут с ним! — заявил дядюшка.
      На другой день ранним утром я и мои провожатые вышли из дома; по пути они указывали мне на все красоты и достопримечательности Нью-Йорка, который и тогда уже был красивым и величественным городом. Около одиннадцати часов утра целые толпы негров и детей устремились за город, увлекая нас за собой. Наконец мы остановились под сенью маленькой вишневой рощицы против грандиозной загородной дачи семейства де Лансей. Тут были не одни негры и дети, но и немало рабочего и мастерового люда, даже, судя по шпагам, лица из высшего класса. Наконец, после довольно долгого ожидания, на дороге показались сперва верховые, а затем и запряженный четверкой экипаж патрона. Лошади были вороные, крупные, чистокровные фламандские, как мне сказал Цезарь, а патрон оказался видным, дородным мужчиной в красном мундире, большом парике и треугольной шляпе и при шпаге с массивным серебряным эфесом; он отвечал поклонами на приветствия толпы и выглядел весьма довольным.
      Мне этот день надолго врезался в память, так как со мной произошел весьма забавный случай. В толпе зрителей было несколько маленьких девочек, которые, судя по их наряду и манерам, принадлежали к избранному обществу. Среди них мне особенно приглянулась одна девочка лет десяти-двенадцати, с большими голубыми глазами и очаровательной улыбкой; оказалось, что Помпеи был знаком с негритянкой, сопровождавшей эту девочку, и, здороваясь с маленькой барышней, назвал ее мисс Аннеке (сокращенное от Анна-Корнелия). Это имя мне показалось тоже очень красивым, и, желая завязать знакомство, я предложил хорошенькой девочке яблоки и вишни, нарванные мной по пути. Девочка приняла угощение, и мы обменялись с ней несколькими фразами относительно того, видала ли она уже патрона и кто выше, патрон или губернатор. Вдруг мальчишка-мясник, пробегая мимо, грубо толкнул Аннеке и выхватил у нее из рук яблоко, отчего на глазах у девочки появились слезы.
      Я не выдержал и треснул кулаком мальчишку по спине. Тот был приблизительно моих лет и моего роста; обернувшись, он презрительно смерил меня взглядом с головы до ног и сделал мне знак, приглашая последовать за ним на соседний огород. Несмотря на просьбы Аннеке, я поспешил последовать за ним, а Помпеи и Цезарь — за мной. Мы уже сбросили куртки, когда они подоспели, и хотя они старались помешать поединку, но так как я нанес удар, то не мог отказать и в удовлетворении. Мистер Ворден был превосходный боксер и научил меня и Дирка своему искусству, которое мне теперь очень пригодилось: мясник-мальчишка вынужден был просить пощады и пошел домой с расквашенным носом и подбитым глазом, а я отделался несколькими царапинами и ссадинами, которые принесли мне даже известный почет в колледже.
      Когда по окончании поединка я вернулся на прежнее место, Аннеке уже там не было, и я не посмел спросить ее фамилию ни у Цезаря, ни у Помпея.

      Я не намерен вести читателя за собой в колледж, где провел обычные четыре года; могу только сказать, что не потерял этого времени даром. Там я прочел по-гречески весь Новый Завет, познакомился с Цицероном, Горацием, географией и математикой и разными другими науками, даже с астрономией, так как у нас имелся телескоп, в который можно было видеть четыре спутника Юпитера. Наш преподаватель был такой знаток в этой науке, что мог бы даже показать нам кольцо Сатурна, если бы только знал, как найти саму планету, но отыскать ее он не мог, и в этом заключалось единственное препятствие.
      Четыре года, проведенные мной в колледже, были хорошим для меня временем. Я часто гостил дома, с удовольствием учился, потому что по природе был любознателен, и благополучно окончил курс наук. Что же касается брода у Паулес-Хук, то я маю о нем думал, но мать моя была весьма рада, когда я, окончив колледж, в последний, как она думала, раз переправился через пего.
      — Слава Богу, Корни, теперь тебе никогда больше не придется переезжать этот брод!
      Она не думала тогда, что мне предстоит преодолеть много других, гораздо более серьезных опасностей в жизни, да и через этот самый брод сколько раз я переезжал впоследствии!
      Окончить колледж считалось хорошей рекомендацией для молодого человека в 1755 году, так как примеры этого рода были нечасты. За все время моего пребывания в колледже я поддерживал деятельную переписку с Дирком Фоллоком, который пробыл еще два года в школе мистера Вордена, но чему он там научился, сказать не могу. Его наставник обыкновенно говорил полковнику, что успехи его сын делает медленно, но зато полученные им знания закрепляются надежно, и этого было вполне достаточно для человека, который питал положительное отвращение к манере все хватать на лету, столь принятой у населения английского происхождения.
      Когда я вернулся наконец в родительский дом, школа мистера Вордена перешла в другие руки; старик получил наследство и отказался от педагогической деятельности, которая ему вообще была не совсем по душе. Но все свои обязанности священнослужителя он продолжал исполнять по-прежнему. Надо было или найти заместителя мистеру Вордену, или закрыть школу, которая являлась главным рассадником знаний в Вест-Честере. Заместителя этого стали искать сперва в Англии, но безуспешно. Тогда пришлось удовольствоваться получившим ученую степень в Йеле господином Язоном Ньюкемом, что произошло не без ропота и неудовольствий. Полковник Фоллок и майор Николас Утоут, также голландец по происхождению, взяли своих сыновей из школы, и с этого момента Дирк окончательно покончил с науками.
      Так как мне не раз еще придется говорить о новом педагоге, Язоне Ньюкеме, то лучше теперь же познакомить с ним читателя. Когда я первый раз встретился с ним, мы наблюдали друг друга, как две птицы, севшие на одну ветку. Прежде всего, человек, получивший, как я, ученую степень в Нью-Йорке, был такой же редкостью в те годы, как грош времен королевы Анны или книга, напечатанная в XIV веке. Язон был пуританин и теоретик, но его принципы смягчались при столкновении их с практикой, как я мог заметить. К примеру, в первый вечер нашего знакомства, когда матушка моя часа за два до ужина принесла и положила на стол несколько колол карт, табак и трубки, я уловил на его строгом лице как бы выражение скрытого удовольствия; он, по-видимому, не знал, как ему быть, и как будто спрашивал взглядом, для него ли предназначены эти невинные развлечения.
      Я от души рассмеялся бы, если бы мог это сделать, глядя, как Язон переживал все страхи могущего быть уличенным преступника в то время, когда матушка готовила стол для карт. Его предрассудки явно были чисто условные; это был плод узких провинциальных взглядов, но не крик совести, не внутреннее убеждение. Вскоре я понял, что он боялся не столько совершить такой ужасный проступок, как сыграть партию в вист или выпить стакан пунша, а опасался, чтобы его не увидели за вистом или за стаканом пунша.
      Мистер Ворден всеми силами старался заставить своего преемника блеснуть знаниями, но всех нас смешил его латинский выговор и ударения; его английская речь была не лучше. Сын доброго коннектикутского фермера, он не получил другого предварительного образования, кроме того, какое можно получить в деревенской школе; он не читал ничего, кроме Библии, книжки проповедей и нескольких брошюр, специально издаваемых для прославления Новой Англии и уничижения всего остального мира. Так как для его семьи весь мир заключатся в пределах родной деревни, то его жизненный опыт был крайне ограничен. На таком-то основании воздвиг впоследствии Язон замысловатое здание своего научного образования, когда его родители, видя его способным к учению, решились наконец отправить сына в Нью-Хавен. Вследствие первоначальной необразованности, замешанной на последующей учености, английская речь его стала смесью простонародных выражений с претенциозными оборотами книжного языка, и хотя он достиг ученой степени, тем не менее, ясно чувствовалось, что он начал учиться слишком поздно и что слишком долго прожил в той среде, к которой принадлежал. Он был не глуп, но манеры его были так уклончивы, что его можно было считать лицемером. Он постоянно говорил только о Коннектикуте, восхвалял только то, что делалось там, и порицал или критиковал все остальное; но существовало нечто такое, к чему он питал высшее уважение, — это были деньги. Богатых людей было мало в Коннектикуте, и для них Язон делал исключение, их он любил всех, как своих соотечественников.
      Таковы были в общих чертах характерные особенности этого молодого педагога. Мы с ним очень скоро познакомились и сразу же стали отстаивать каждый свои взгляды. Он был ярый демократ, я же стоял за различие классов, как и вообще все в нашей колонии; кроме того, мы никак не могли сойтись с ним и относительно ранга наших профессий. Язон после высокой должности священника не признавал ничего более почетного, чем положение школьного учителя. Духовенство в его глазах было высшей аристократией, но другой более блестящей карьеры, чем учительская, он не мог себе представить; и как только наши отношения стали более интимными, он высказал мне свои взгляды в следующих словах:
      — Удивляюсь, Корни, как это ваши родители не стараются склонить вас к какой-либо сфере деятельности! Ведь вам, так сказать, девятнадцать лет; пора бы об этом подумать!
      — Я не совсем вас понимаю, мистер Ньюкем!
      — Мне кажется, однако, что я выражаюсь довольно категорически. Ваше образование стоило вашим родителям достаточно много денег, и они, естественно, должны извлечь из него пользу. Ну скажите мне, сколько они истратили на вас со времени вашего поступления к мистеру Вордену и до окончания вами колледжа?
      — Право, не имею об этом ни малейшего представления, я никогда об этом не думал!
      — Как? Неужели виновники вашего рождения никогда не говорили вам этою, не подводили итога своим расходам? Быть не может! Во всяком случае, вы можете узнать об этом из приходно-расходной книги вашего отца; все эти суммы должны быть занесены па ваш дебет.
      — На мой дебет? Да неужели вы думаете, что мой отец намерен заставить меня вернуть ему то, что он потратил на мое образование?
      — Конечно, вы единственный сын, и, в конце концов, все вам же достанется.
      — Ну а если бы у меня был еще брат или сестра, неужели вы думаете, что мои родители стали бы записывать каждый шиллинг, который они израсходовали на нас, чтобы впоследствии истребовать его с нас?
      — Ну конечно! Это несомненная справедливость, а то как же иначе уравновесить расходы так, чтобы каждый получил свое?
      — Мне кажется справедливым, если отец дает каждому из своих детей столько, сколько он считает нужным им дать, и если он почему-либо желает дать моему брату на несколько сотен фунтов стерлингов больше, чем мне, то на то его воля, и я не вправе выдвигать претензии: он хозяин своим деньгам и может располагать ими как ему угодно.
      — Сотни фунтов стерлингов! Да это громадные деньги! — убежденно воскликнул Язон. — Если ваши родители тратили на вас такие суммы, то вы тем более обязаны отплатить им той же монетой. Почему, например, не открыть бы вам школу?
      — Открыть школу?
      — Да, вы, конечно, могли бы взять школу мистера Вордена, но теперь она в моих руках, и я ее не отдам; но в школах чувствуется большой недостаток почти везде — это занятие в высшей степени почетное.
      — Неужели вы в самом деле думаете, что человек. который со временем будет владельцем Сатанстое, ничего лучше не может сделать, как стать школьным учителем? Вы, вероятно, забыли, что и мой отец, и мой дед были офицерами!
      — Что же из того, я все-таки не вижу никакого лучшего дела. Ну, уж если у вас такие утонченные взгляды, то попросите место профессора или преподавателя в Нью-Джерси. Сын губернатора выхватил у меня это место, что называется. Я чуть было не получил такое место, но мне перешли дорогу.
      — Сын губернатора? Да вы шутите, мистер Ньюкем?
      — Это святая истина! Кстати, почему вы называете ферму вашего батюшки столь непристойным словом — «Сатанстое»? Это слово неблагозвучное, неблагоприличное, а вы произносите его даже в присутствии вашей матери!
      — Но и мать моя много сотен раз на дню произносит его при своем сыне! Что вы в этом видите дурного?
      — Что дурного? Да, во-первых, оно богохульственно, противно религии, затем простонародно и вульгарно и, наконец, противно истине! Злой дух не имеет пальцев на ногах — он козлоногий.
      Вот образец взглядов и мыслей Язона, который я привел для того, чтобы впоследствии было легче сделать сравнение его взглядов с его поступками.
      Со времени моего возвращения из колледжа Дирк и я были положительно неразлучны: то я гостил у него, то он у нас. Оба мы достигли теперь полного физического развития, и к девятнадцати годам мой приятель стать настоящим Геркулесом. Стройности и красоты форм юного Аполлона у него не было, но он был светел лицом, белокур, голубоглаз и мог даже быть назван красивым; только в фигуре и движениях его сказывалась присущая ему неповоротливость; ум его также отличался той же медлительностью, хотя Дирк был не глуп, и кроме того, честен, добр и храбр, как бойцовый петух.
      Язон был совершенно иной. Он также был рослый детина, но угловат, жилист и костист; походка же и манеры его были так неуверенны, так неопределенны, что их можно было назвать разболтанными, хотя он в действительности был весьма силен, так как до двадцати лет работал на ферме. Он был деятелен, хотя этому трудно было поверить, глядя на его расхлябанность. Любую мысль он схватывал гораздо быстрее Дирка, но не всегда верно, тогда как молодой голландец, хорошенько подумав, всегда улавливал самую суть. Рассердить Дирка было очень нелегко, но когда это удавалось, то он становился ужасным.
      Не знаю, следует ли мне говорить о себе, но я сделаю это насколько возможно объективно. Выросши на воле, я был силен, деятелен, красиво сложен и, говорят, весьма недурен собой. В детстве мы не раз мерились силой с Дирком, и тогда я постоянно одерживал верх, но теперь победа осталась бы за ним, и если бы не моя ловкость и проворство, то лучше было бы мне вовсе не мериться с ним силой. Я был не зол, доброжелателен к моим ближним, а к деньгам не питал особенного пристрастия, хотя и умел ценить их.
      Все это я сказал, чтобы нарисовать читателю портреты трех главных действующих лиц, фигурирующих в настоящем рассказе.

      Мне только что исполнилось двадцать лет, когда мы с Дирком впервые отправились знакомиться с городом Нью-Йорком.
      Хотя расстояние от нас до этого города было всего двадцать пять миль, все же поездка в Нью-Йорк считалась чем-то необычайным. Отец мой бывал там раза четыре в год, и про него по этому случаю говорили, что он непоседа и его никогда нельзя застать дома. Мы с Дирком отправились вскоре после Пасхи. В это время многие семьи из окрестностей столицы съезжались туда, чтобы побывать в церкви Святой Троицы на торжественных богослужениях, подобно тому как евреи на Пасху отправлялись в Иерусалим. Я должен был остановиться у своей тетки мистрис Легг; у Дирка также были в Нью-Йорке родственники, которые рады были его приютить. Для того чтобы отправиться вместе со мной, Дирк приехал к нам за несколько дней до нашего отъезда, и все это время прошло у нас в сборах и хлопотах.
      Отец припас для нас двух превосходнейших коней, а заботливая матушка встала чуть свет, чтобы разбудить нас пораньше и отправить в дорогу: она хотела быть уверенной, что мы прибудем на место до наступления ночи.
      По милости Божьей, грабителей на больших дорогах тогда не существовало, но встречались иные опасности, а именно мосты. Последние далеко не все были в надлежащем порядке, и дорога делала такие крюки, что нетрудно было заблудиться и проплутать иногда несколько дней в долине Гарлема — беспредельной пустыне, расстилавшейся на громадное пространство и лежащей всего в семи-восьми милях от столицы.
      С первым лучом солнца мы выехали из Сатанстое. Дирк был удивительно в духе, и мы без умолку болтали по дороге, как две пансионерки; никогда еще я не видел моего приятеля столь общительным. Не отъехали мы и одной мили от дома, как он сказал:
      — А знаешь, Корни, чем наши папеньки были заняты последнее время?
      — Нет, не имею ни малейшего представления!
      — Неужели? Так ты не знал, что они подали губернатору коллективное прошение об утверждении их в правах собственности над землями, приобретенными ими от мохоков во время последней кампании, в которой оба участвовали вместе офицерами милиции!
      — Это для меня совершенно ново! — воскликнул я. — И я, право, не понимаю, почему они делали из этого секрет!
      — Почему? Может быть, для того, чтобы об этом не пронюхали янки! Ведь ты знаешь, что мой отец не выносит, чтобы какой-нибудь янки совал нос в его дела?
      — Но как же ты узнал об этом, Дирк?
      — Мне сказал сам отец; мы курим вместе и беседуем, и тогда он мне говорит все!
      — Я тоже начал бы сразу курить, если бы знал, что это верное средство узнать все, что мне хотелось бы знать! — заявил я.
      — Да, трубка многому содействует! — заметил Дирк.
      — По-видимому, так, если твой отец открывает тебе свои мысли и секреты в то время, когда вы курите свои трубки. Но где же находятся эти земли? — спросил я.
      — Вблизи земли мохоков, возле Хампширских концессий!
      — И много там земли?
      — Сорок тысяч акров, из которых часть составляют те луга, пригодные под пастбища, к которым так льнут все голландцы!
      — И твой отец вместе с моим совместно купили эти земли, говоришь ты?
       —Да!
      — Сколько же они за них заплатили?
      Дирк не спешил с ответом на этот последний вопрос; он не торопясь достал из кармана свой бумажник с замочком, долго возился над замком, прежде чем ему удалось открыть, так как тряска в седле мешала ему, и в конце концов разыскал бумагу, которую и передал мне.
      — Вот список тех предметов, которые были вручены индейцам в уплату за землю! Я снял копию. Кроме того, пришлось еще уплатить несколько сотен фунтов стерлингов правительству и его служащим на смазку!
      Я принялся читать этот список вслух:
       «Пятьдесят одеял с желтыми каймами; десять чугунных котлов вместимостью по четыре галлона каждый; сорок фунтов пороха; семь ружей английских; двенадцать фунтов бус; пять галлонов ямайского рома высшего качества; двадцать музыкальных рожков; три дюжины томагавков английского производства высшего качества».
      — И это все! — воскликнул я, дочитав список до конца. — Скажу по совести, что сорок тысяч акров превосходной земли недорого обходятся в колонии Нью-Йорк! Ведь все это стоит не дороже двухсот долларов, считая в том числе и ром, и томагавки первейшего качества.
      — Ровно двести сорок два доллара уплачено за все эти предметы! — сказал с уверенностью Дирк. — Я это видел по счетам!
      — Недорого, — заметил я. — И, вероятно, ружья, ром и остальные предметы обмена были из специально изготовленных для этой цели!
      — Нет, Корни, ты возводишь напраслину на наших родителей: они люди честные и справедливые!
      — Тем лучше и для них, и для нас с тобой! Но скажи на милость, что же они будут теперь делать с этой землей?
      Дирк возился со своей трубкой, которую старался раскурить, и ответил не сразу.
      — Прежде всего ее надо будет разыскать — сказал он. — После того как концессия утверждена и бумаги выправлены, необходимо отправить кого-нибудь разыскать эти земли. Я слышал об одном фермере, приобретшем в тех краях концессию в десять тысяч акров, который вот уже пять лет не может найти своего участка!
      — Так, значит, паши старики намерены отправиться на поиски своей земли, как только позволит время года?
      — Не спеши так. Корни, не спеши! Всегда ты забегаешь вперед! Так же думал поступить и твой отец, потому что в его жилах течет галльская кровь. Но мой отец рассудил подождать до будущего года и отправить нас двоих; к тому времени война, вероятно, так или иначе окончится, и тогда нам будет легче разобраться во всем.
      Такая перспектива мне очень улыбалась, равно как и перспектива унаследовать в будущем еще двадцать тысяч акров хорошей земли сверх нашей фермы Сатанстое; мы оба сожалели лишь о том, что эта экспедиция будет отложена на год. Война, о которой упомянул Дирк, и разгорелась перед самой нашей поездкой в Нью-Йорк. Какой-то господин Вашингтон из Вирджинии был захвачен в плен вместе со своим небольшим отрядом в маленьком форте близ французской территории на берегах Огайо, впадающей в Миссисипи. По-моему, совершенно не стоило вести войну из-за таких медвежьих углов; но меня об этом не спросили.
      В Кингсбридже мы остановились пообедать, рассчитывая поужинать в Нью-Йорке. Пока нам подавали обед, я прошел с Дирком к Гудзону полюбоваться этой прекрасной рекой, и Дирк, часто переправлявшийся через нее, стал указывать мне на ее красоты.
      — Видишь. Корни, на берегу реки, у залива, дом с лужайками и большим огородом? Видишь, какое это солидное каменное здание? Правда, оно несколько мрачно, потому что построено из дикого камня и не выбелено! Это Лайлакбеш (Сиреневый Куст), принадлежащий двоюродному брату моей матери, Герману Мордаунту, сыну майора английской армии Мордаунта, женившегося на дочери богатого голландского негоцианта.
      Я лично слышал об этом Германе Мордаунте только то, что он был весьма состоятельный человек и принят в лучшем обществе.
      — Но раз этот Герман Мордаунт кузен твоей матери, Дирк, то ты, вероятно, не раз бывал в Лайлакбеше?
      — Да, пока была жива супруга Германа, я с моей матушкой ежегодно ездил туда летом; теперь же его жена умерла, но я еще время от времени бываю в доме.
      — Почему же ты теперь не заехал к твоим родственникам? Они могут обидеться, узнав, что ты здесь, в двух милях от их поместья, обедаешь в гостинице! Необходимо, по крайней мере, послать им хоть извинительную записку!
      — Ах, Корни, всегда ты так поспешен! Никто решительно не обидится, и извиняться нам нет никакой надобности. Герман Мордаунт со своей дочерью теперь не в Лайлакбеше. Они постоянно проводят зиму в Нью-Йорке и возвращаются сюда только после Троицы!
      — Черт возьми! Да это настоящие аристократы! Великие особы! Дом в городе и дача за городом! Да после того я, право, не знаю, можно ли было нагрянуть к ним обедать, не предупредив и не получив приглашение!
      — Ты шутишь, Корни! В дороге какие церемонии! Герман Мордаунт принял бы нас с распростертыми объятиями, и я, конечно, предложил бы тебе заехать к ним, если бы не знал, что в настоящее время вся семья в Нью-Йорке. После Троицы Герман Мордаунт и Аннеке поспешат сюда наслаждаться ароматом цветущей сирени и роз.
      — Так у господина Мордаунта есть дочь, мисс Аннеке? Сколько ей может быть лет теперь?
      Взглянув на Дирка, я заметил, что при последнем моем вопросе он заметно покраснел, и лицо его положительно сияло, когда он мне ответил:
      — Ей минуло семнадцать лет, и знаешь, Корни, Аннеке одна из самых хорошеньких девушек колонии, притом так же мила и добра, как хороша!
      Я был крайне удивлен живостью, с какой говорил о своей кузине Дирк. Мне никогда не приходило в голову, чтобы этот славный добродушный паренек мог влюбиться. Я был глубоко убежден, что Дирк лучший и искреннейший из друзей, но мне казалось невероятным, чтобы он мог испытать любовь. Между тем Дирк на моих глазах совершенно преобразился, но я и теперь не придал этому большого значения.
      — Так значит, эта прелестная особа твоя кузина?
      — Да!
      — В таком случае, надеюсь, ты представишь меня ей! Не правда ли?
      — Я желал бы, чтобы ты ее видел, — сказал Дирк, — прежде чем вернешься домой, и постараюсь это устроить. А теперь нам пора вернуться в гостиницу, не то наш обед простынет!
      Обед этот состоял, по обыкновению, из вареной ветчины, яиц, полусырого бифштекса, разных закусок, яблочного торта и сидра, обед вкусный и сытный, и я предпочитаю его всяким рагу, даже черепашьему супу, которым славится Нью-Йорк.
      Дирк всегда ел с большим аппетитом. Как водится, говорил по преимуществу я, а он жевал и молча кивал головой, где это было нужно. Я разговорился даже с хозяйкой гостиницы, которая проявила ко мне особую любезность. Звали ее мистрис Леже, то есть Легкая; но легкое в ней было только имя, потому что сама она была особа весьма дородная.
      — Ну а скажите-ка мне, госпожа Леже, знаете ли вы семью Мордаунт? — спросил я между прочим.
      — Господи, Боже мой, да вы бы еще спросили меня, знаю ли я Ван Кортландов, Филиппсов, Эллисов и всех остальных джентльменов колонии? Да как же мне не знать мистера Мордаунта, когда здесь, в двух милях от нас, их великолепная дача, когда ни он, ни госпожа Мордаунт никогда не проезжали мимо нас, не сказав мне приветливого слова и не оставив здесь пары шиллингов?! Бедняжка миссис Мордаунт теперь покойница, но вместо нее остался живой ее портрет, мисс Аннеке! Вот, доложу, прелестная девушка, и скольких она сделает несчастными, этого и пересчитать нельзя будет! Да-с!.. И когда я ей это сказала, сударь, то она покраснела вот точь-в-точь как превосходно сваренный рак и была при этом такая хорошенькая, что просто загляденье! Право, ее следовало бы теперь уж запереть за семью замками, чтобы она не наделала бел!
      — Каких таких бед? Вероятно, вы хотите сказать, чтобы она не загубила многих сердец?
      — Ну конечно! Все девушки позволяют себе такое душегубство, что и говорить! Но ручаюсь вам чем хотите, что другой такой душегубки, как мисс Аннеке, вы не найдете! Подождите всего только годик, и вы увидите, что вам не счесть будет ее жертв!
      Во время этого разговора Дирк чувствовал себя, видимо, не в своей тарелке; наконец, не выдержав, встал из-за стола и потребовал счет и лошадей.
      Всю остальную часть пути мы не говорили более ни о Германе Мордаунте, ни об его дочери, и Дирк почти все время молчал, как это вообще бывало с ним после обеда. Я всячески старался перебиваться с дороги, и к вечеру мы прибыли в Нью-Йорк.
      Оставив лошадей в первой попавшейся гостинице, мы отправились в сопровождении негра, несшего наши чемоданы, пройтись пешком по улицам столицы. В 1757 году Нью-Йорк был уже весьма оживленным торговым центром, и, проходя по Квин-стрит, мы видели свыше двадцати судов, стоявших на реке. Наконец, побродив по улицам и поглазев вволю, мы с Дирком расстались: он пошел к своей тетке, а я к моей; но прежде чем разойтись, мы условились встретиться завтра поутру у начала Бродвея, в долине, где должно было происходить празднество.
      В это время моя тетка и дядя жили близ Ганновер-сквера. Они встретили меня по-родственному, накормили сытным ужином и проводили в приготовленную для меня комнату.
      Поутру я встал очень рано. Это был первый день негритянских сатурналий (так называемого Пинкстера), ежегодно справляемых в Нью-Йорке. Я предупредил тетку, чтобы меня не ждали к завтраку, а также и к обеду, зная, что в этот день вся прислуга отпросится на праздник и возиться с обедом будет некому.
      Выйдя на улицу, я через несколько шагов очутился на Ганновер-сквер, где увидел старого негра с двумя вычищенными до блеска жестяными ведрами, продававшего белое вино. Я очень люблю поутру выпить стакан белого вина со сладким пирожным, и остался весьма доволен тем и другим. Вдруг, к великому моему удивлению, в нескольких шагах от меня я увидел Язона Ньюкема, стоявшего посреди сквера с недоумевающей физиономией, выдававшей типичного Коннектикута. Вскоре я узнал из его слов, что его ученики получили отпуск по случаю негритянских праздников и он воспользовался этим, чтобы впервые посетить столицу.
      — А что вы делаете здесь? — спросил я его, узнав от него, что он остановился в пригороде в скромной гостинице, где, по его словам, цены были в «превосходной мере» умеренные. — Празднества и гулянье происходят в начале Бродвея!
      — Я об этом слышал, — сказал Язон, — но я хотел предварительно увидеть суда и все, что можно еще видеть здесь, а относительно этих празднеств я, право, не знаю, подобает ли христианину даже смотреть на них! Но, быть может, вы укажете мне, Корни, где здесь Ганновер-сквер!
      — Да вы сейчас находитесь в нем! Это он и есть, мистер Ныокем! — засмеялся я, — Не правда ли, красивая площадь?
      — Как, это Ганновер-Сквер?! Да ведь это же вовсе не сквер , это скорее всего треугольник!
      — Да, но в городах сквером называется всякая небольшая площадь, свободная от домов, хотя бы и не имеющая формы квадрата!
      — И какой он маленький! Вот если бы я разбивал этот сквер, то сделал бы так, чтобы он был площадью от пятидесяти до шестидесяти акров, а посредине сгруппировал бы статуи всех членов Брауншвейгской фамилии! И к чему это здесь оставили этот маленький «букетик» домов? Их следовало бы снести! — добавил Язон.
      — Они уже не на площади! Здесь Ганновер-сквер кончается, и хотя дома немного вылезают на площадь и их думали было снести, но решили оставить ввиду большой стоимости этих построек! Их оценивают в двадцать тысяч долларов.
      Такая большая ценность домов примирила Язона с их существованием: к деньгам он питал громадное уважение.
      — Корни, — сказал он вполголоса, взяв меня под руку и отходя в сторону, как будто хотел сообщить мне секрет, хотя на площади не было ни души, — скажите, пожалуйста, что за «горькое» вы пили несколько минут тому назад?
      — Горькое? — удивился я. — Я ничего горького не пил сегодня и не собираюсь пить!
      — Я говорю про тот напиток, который вам наливал сейчас негр, проходивший по скверу! Мне показалось, что напиток этот должен быть очень вкусный, а у меня пересохло в горле, и мне думается, что глоток-другой был бы мне в превосходной степени полезен!
      — Так что же, можно сейчас крикнуть негра, и он вам нальет стакан этого белого вина, за который вы заплатите ему один су! Но почему вы это называете «горьким»?
      — Утром пьют всегда «горькое», а за обедом на третье подают «сладкое», — пояснил он. — Но вы говорите, что это стоит всего только один су? Так дешево?
      — Да! Эй, торговец, налей вот этому господину стакан твоего вина! — крикнул я.
      Язон при этом боязливо и испуганно оглянулся кругом, словно опасаясь, что его кто-нибудь мог увидеть пьющим дешевое вино; затем, взяв стакан, выпил его одним духом.
      — Пфуй! — воскликнул он, делая страшную гримасу, — Да это какая-то сыворотка! Я думал, что оно гораздо вкуснее!
      — Вы, вероятно, рассчитывали на добрый грог с ромом, корицей и гвоздикой! — засмеялся я. — В таком случае вы ошиблись!

      Некоторое время Язон упорно молчал, а когда наконец снова раскрыл рот, то для того, чтобы разразиться бранью по адресу этого омерзительного голландского напитка. Почему простое белое вино он считал голландским, я понять не мог, — разве только потому, что оно внушало ему отвращение.
      Вскоре явился Дирк, и мы втроем направились к набережной — полюбоваться на суда. Часов около девяти мы поднялись по Уолл-стрит, и тогда уже две трети населения толпились на улицах, стремясь к месту гулянья негров.
      Показав Язону по пути важнейшие здания, мы вышли за город и пошли за толпой к тому обширному плацу, где обыкновенно производились учения солдат, но который почему-то именовался парком. Здесь гулянье было уже в полном разгаре.
      Для Дирка и для меня это зрелище не представляло ничего нового, но Язон еще никогда не видел ничего подобного. В Коннектикуте очень мало негров, да и те находятся в таком униженном положении, что стали, что называется, ни рыба ни мясо, и в Новой Англии никогда даже не слышали о том, что возможны какие бы то ни было праздники, кроме церковных или политических.
      В первый момент Язон был положительно скандализован этой пляской, музыкой, шумом, производимыми пестрой, движущейся и беснующейся толпой. Девять десятых негров города Нью-Йорка и всей округи собрались здесь, на этой равнине, и веселились без удержу, как истинные дети знойной Африки: пили, пели, били в барабаны, кружились, плясали, кувыркались, хохотали во все горло, захлебываясь своим весельем. Множество белых в качестве зрителей вмешивались в толпу; особенно много было детей и молодежи. Мы уже около двух часов толкались в этой толпе; даже Язон настолько осмелел, что решался проявлять признаки удовольствия, как вдруг я потерял своих товарищей и, бредя наугад, наткнулся на группу девушек и девочек различных возрастов, нарядных и сдержанных, в которых сразу можно было признать девушек из хороших семейств. Некоторые из них были уже вполне взрослые, а одна особенно привлекла мое внимание своей грацией и миловидностью. Она была просто, но элегантно одета и когда приблизилась ко мне, мне показалось, что она мне знакома. Услышав звук ее нежного голоса, я сразу понял, что это та самая прелестная маленькая девочка, из-за которой лет шесть-семь тому назад я, будучи мальчуганом, дрался с мальчишкой-мясником.
      Встретившись взглядом с девушкой, я осмелился отвесить ей низкий поклон, а она улыбнулась, как при встрече со старым знакомым, затем, вся покраснев, сделала мне глубокий реверанс и тотчас же поспешила заговорить со своими спутницами. Что же мне оставалось после этого делать? Я надеялся было, что сопровождавшая Аннеке старая негритянка узнает меня, но — увы! — старуха Катринке, как ее называли, продолжала давать барышням объяснения, ни мало не интересуясь мной.
      — А вот, мисс Аннеке, — воскликнула наконец негритянка, — и молодой человек, которого вам, вероятно, приятно будет видеть!
      Я обернулся и увидел у себя за спиной Дирка.
      Дирк с веселым лицом приблизился к группе и, отвесив общий поклон, дружески поздоровался с моей хорошенькой незнакомкой, назвав ее кузиной Аннеке. «Так это и есть мисс Анна Мордаунт, как ее называют в английском обществе, единственная дочь и богатая наследница мистера Мордаунта. Значит, у Дирка вкус лучше, чем я ожидал!» — подумал я. В этот момент он, обернувшись, увидел меня и, сделав мне знак подойти, не без некоторой гордости и самодовольства представил меня своей кузине.
      — Кузина Аннеке, это Корни Литльпэдж, о котором я вам так много и часто говорил. Будьте к нему благосклонны!
      Мисс Мордаунт на это мило улыбнулась и сделала грациознейший реверанс, но при этом мне показалось, что она силилась удержаться от смеха. Я низко склонился в ответ, бормоча бессвязные любезности, как вдруг неожиданный возглас негритянки заставил меня поднять на нее глаза. Старуха дернула свою барышню за рукав и стала что-то оживленно шептать ей на ухо. Аннеке заметно покраснела и, взглянув на меня, одарила меня поистине очаровательной улыбкой.
      — Да, теперь я припоминаю, что мистер Литльпэдж мне несколько знаком, — сказала она, обращаясь к кузену. — Катринке сейчас напомнила мне, что он однажды рыцарски вступился за меня. Помните, мистер Литльпэдж, того мальчишку, который обидел меня и которого вы тут же наказали?
      — Но будь их двадцать, а не один, всякий приличный человек сделал бы то же самое на моем месте!
      — Двадцать и даже больше, маленьких или больших, безразлично, вы можете быть спокойны, кузина, у вас не будет недостатка в защитниках! — заявил Дирк.
      — В одном я уверена, кузен, — проговорила Аннеке, протянув ручку моему другу, — что мистер Литльпэдж, который не был тогда еще мистером Литльпэджем, меня не знал, и я не вправе была рассчитывать на его заступничество.
      — Странно, Корни, что ты никогда не говорил мне об этом ни слова! Даже вчера, когда я ему показал Лайлакбеш и говорил о вас, кузина, он не заикнулся об этом случае.
      — Дело в том, что я не знал, что имел счастье вступиться за мисс Мордаунт! Но мистер Ныокем стоит у тебя за спиной и, вероятно, жаждет быть представленным твоей кузине!
      Представление состоялось, и Язон был в свою очередь награжден улыбкой и реверансом, на которые он ответил самым педантическим поклоном, после чего, воспользовавшись моментом, когда мисс Мордаунт говорила с Дирком о семейных делах, слегка дернул меня за рукав и, отведя меня немного в сторону, самым таинственным образом сказал:
      — Я не знал, Корни, что вы были школьным учителем!
      — А теперь позвольте спросить, откуда вы это узнали?
      — Как откуда? Но ведь эта молодая особа только что назвала вас мистером Литльпэджем. Я слышал это в превосходной степени ясно обоими ушами.
      — Так, верно, оно так и было. Вероятно, я в ранней молодости держал какой-нибудь пансион для молодых девиц, а потом каким-то образом забыл об этом, — пошутил я. — Однако мисс Мордаунт поджидает нас; мы хотим пройтись с ней немного.
      Часа полтора мы бродили в пестрой толпе между лотками и будочками с товарами. Большинство негров, собравшихся здесь, родились в колонии, но были тут и уроженцы Африки; в Нью-Йорке не существовало такого невольничества, как на южных плантациях, где их держали сотнями, как рабочий скот для обработки полей, под надзором надсмотрщиков, и где на них смотрели как на парий. Здесь негры всегда жили под одним кровом со своими господами и были главным образом домашней прислугой; вообще с ними обращались очень хорошо, особенно в голландских семьях; в большинстве случаев они были всей душой преданы своим господам.
      Во всех голландских семьях и во многих английских, породнившихся с голландцами, существовал такой обычай: когда ребенку, сыну или дочери, без различия, исполнялось шесть лет, ему дарили раба одного с ним возраста и пола с соблюдением известных традиционных обрядов, после чего считалось, что молодой господин и его негр как бы сливались воедино; они становились неразлучными на всю жизнь, и только в случае какой-нибудь огромной провинности того или другого союз этот расторгался. Так, например, промотавшийся господин, будучи вынужден расстаться со всеми своими рабами, все-таки удерживал при себе своего личного раба: в случае ссылки или разорения только один этот раб оставался при своем несчастном господине и делил с ним и наказание, и нищету.
      Когда мне исполнилось шесть лет, мне также дали маленького негритенка, который стал не только моей личной собственностью, но и моим наперсником, каким он остался и по настоящее время. Звали его Джекоб.
      Аннеке Мордаунт также имела при себе молоденькую негритянку — ровесницу и наперсницу, которую звали Мэри и которая и по сей день находилась при ней. Это была толстая веселая девушка с ярко-красными губами и ослепительно белыми зубами, страшно смешливая и живая.
      — О, мисс Аннеке! Какое счастье! Кто бы мог подумать… Эти негры выписали со своей родины для сегодняшнего праздника живого льва!
      — Живого льва? Ты это знаешь наверняка?
      — Как же, мисс! Все кругом об этом говорят… Это такое невероятное событие!
      Девушка была права; из нас никто никогда не видел льва. Плата за вход была один доллар для взрослых, полдоллара — за негров и детей. Собрав все необходимые сведения, мы решили, что все. у кого хватит смелости и мужества встать лицом к лицу со львом, зайдут в балаган полюбоваться царем зверей.
      Посередине небольшого барака стояла железная клетка, в которой находился лев. Подходя к дверям этого балагана, многие заметно бледнели, в том числе даже и негритянки, но Мэри была нисколько не смущена, и в результате из всей молодой женской компании только она и ее юная госпожа нашли в себе достаточно решимости, чтобы войти в барак. У кассы, когда надо было брать билеты, Дирк где-то замешкался, и возле Аннеке с одной стороны оказался я, с другой Язон, а Мэри — в арьергарде.
      Вдруг Язон, который обыкновенно никогда не спешил раскрывать кошелек, к немалому моему удивлению, достал горсточку монет и, обращаясь к Аннеке, самодовольно сказал:
      — Мисс, разрешите мне попотчевать вас этим удовольствием, и вашу служанку также! Я буду в превосходной степени счастлив угостить вас!
      Аннеке заметно покраснела и стала искать глазами Дирка; прежде чем я успел раскрыть рот, она поспешила ответить:
      — Не беспокойтесь, мистер Ныокем, я уверена, что мистер Литльпэдж будет столь добр, чтобы взять билеты для нас!
      — Помилуйте, какое же тут беспокойство! Это, так сказать, одно удовольствие! Весьма, можно сказать, желательный случай! — пытался возразить Язон, и пока он разглагольствовал, я успел протолкаться к кассе, взять билеты и вручить их Аннеке; в этот момент к нам присоединился Дирк, и мы все вместе вошли в балаган.
      Когда мы вышли оттуда, мисс Мордаунт подошла ко мне и сказала:
      — Благодарю вас, мистер Литльпэдж, что вы взяли мне билеты! Это составляет три шиллинга, если не ошибаюсь?
      Я сделал утвердительный знак головой, после чего ее маленькая ручка коснулась моей, и деньги из ее ладони перешли в мою. В тот же момент я почувствовал столь сильный толчок локтем в бок, что чуть было не рассыпал монеты; я оглянулся и увидел Язона, который позволил себе эту вольность.
      — Вы с ума сошли, Корни! — воскликнул он, отводя меня в сторону по своей неизменной глупой привычке изображать таинственность па глазах у всех. — Разве возможно допустить, чтобы прекрасный пол сам за себя платил? Разве вы не видели, что я желал ее попотчевать, желал ее угостить этим зрелищем?
      — Угостить? — повторил я. — И вы думаете, что мисс Мордаунт допустила бы, чтобы ее «угощали», как вы говорите?
      — Да почему же нет? Какая же молодая особа пойдет с вами куда бы то ни было, если вы не угостите ее? Разве вы не заметили, как она была довольна, когда я ей предложил?
      — Я заметил только, что она была очень неприятно поражена, когда вы ее назвали « мисс», и как она поспешила отклонить ваше предложение взять билеты! Это я все прекрасно заметил! — сказал я.
      Не могу сказать почему, но по-английски назвать молодую особу просто «мисс» считается в высшей степени неприличным; самая элементарная вежливость требует прибавить непременно имя той особы, к которой обращаются. Во Франции же считается лучшим тоном говорить просто мадемуазель, и прибавлять к этому слову фамилию считалось почти дерзостью, как во Франции, так и в Испании, Италии и Германии.
      Непозволительная фамильярность Язона возмутила меня, и я хотел дать ему это почувствовать.
      — Вы положительный ребенок, Корни, — сказал педагог, — и ничего в этом не понимаете! Не мешайте только мне, и я все это дело поправлю!
      И прежде чем я успел остановиться, он подошел к мисс Аннеке и, протягивая ей монеты, сказал:
      — Вы уж извините Корни, мисс, он еще очень молод и совершенно незнаком с обычаями света! Не обращайте на него внимания! Когда он станет немного постарше, то не будет в столь высочайшей степени опрометчив! — и он продолжал протягивать деньги мисс Мордаунт. Та имела настолько такта, что обратила все это в шутку, и ответила ему, насколько возможно, серьезно:
      — Вы, право, очень любезны, мистер Ныокем, но в Нью-Йорке принято, чтобы дамы в подобных случаях сами платили за себя! Когда мне случится быть в Коннектикуте, тогда я с удовольствием подчинюсь тамошним обычаям!
      С этими словами она отошла от него.
      — Вот видите, — сказал Язон, — она обиделась, что вы не угостили ее! Но все же три шиллинга сэкономлены! — добавил он, со вздохом облегчения опуская деньги в карман.
      Однако пора вернуться и ко льву!
      Около льва толпилось очень много посетителей, так что к клетке трудно было пробраться, тем не менее Аннеке удалось подойти очень близко. На ней был ярко-пунцовый шарф, и, вероятно, это было причиной того, что лев, просунув лапу между решеткой, захватил этот шарф и потянул его к себе. Видя это, я быстрым движением сдернул шарф с плеч девушки и, слегка приподняв ее на руки, отнес на несколько шагов в сторону. Все это произошло так быстро, что половина присутствующих ничего не заметила. Сторож подошел и отнял у льва шарф. Аннеке была в полной безопасности прежде даже, чем она поняла, что ей грозило. Дирка оттерло толпой, и он не мог до нее добраться, Язон же подошел лишь тогда, когда сторож вручил ему злополучный шарф. Аннеке быстро овладела собой и оставалась еще с полчаса в бараке.
      При выходе из балагана произошла описанная выше сцена с деньгами, после чего мисс Аннеке высказала намерение отправиться домой. Дирк предложил ей проводить ее до дома, и мы стали прощаться с нею.
      — Мистер Литльпэдж, — проговорила девушка, прощаясь со мной, — я только теперь поняла, сколь многим вам обязана! Все это случилось так быстро, и я была так смущена, что не нашла и сейчас еще не нахожу слов, чтобы благодарить вас! Но будьте уверены, что я никогда не забуду этого дня, и если у вас есть сестра, то скажите ей, что Аннеке Мордаунт предлагает ей свою дружбу и что ее молитвы за брата не могут быть более горячими, чем мои!
      И прежде чем я успел собраться с мыслями, чтобы ответить ей, Аннеке уже удалилась и затерялась в толпе.

      Мне уже не хотелось больше прогуливаться, и, воспользовавшись удобным моментом, я потерял Язона в толпе и поспешил вернуться в город.
      По дороге я встретил экипажи, украшенные знакомыми гербами. Я узнал корабль — на гербе Ливингсонов, копье — на гербе де Лансеев и горящий замок — у Моррисов. Весь город был на ногах, и так как по случаю войны в колонии квартировало несколько полков, то мне попадались навстречу десятки молодых офицеров, которым я от души завидовал; они шли все больше по двое, под руку. Почти все получили образование в Англии, многие окончили там университеты и видели избранное английское общество; они держали себя свободно, я от души желал успеха их оружию и процветания английской короне. Следовательно, все мои симпатии должны были быть на стороне королевских войск. между тем их надменный вид, самодовольный и высокомерный, раздражал; чувствовалось как бы отношение патрона к подчиненному в обращении этих английских офицеров к нам, представителям местного избранного общества.
      Несколько усталый и взволнованный, я поспешил вернуться домой к тетке, где меня ждал холодный обед, так как в продолжение трех дней приходилось обходиться совершенно без прислуги, если в числе друзей семьи не имелось английских офицеров, которые присылали на это время своих английских слуг на выручку.
      Едва я успел войти, как мистрис Легг, моя тетушка, накинулась на меня с вопросом:
      — Корни, милый, что ты такого сделал, чтобы заслужить такую честь? Герман Мордаунт сидит в гостиной и ждет тебя! Он хочет непременно видеть тебя и все время говорит только о тебе!
      — Я вам все это объясню после, тетя, а пока разрешите мне пойти к нему! — сказал я.
      — Иди, иди! — сказала тетка, и я поспешил в гостиную.
      Дяди не было дома, и Герман Мордаунт сидел один, рассматривая только что полученные журналы. Зная, что Пинкстер вносит сумбур и хлопоты во все дома, он настоял, чтобы тетка не ходила на гулянье, а вернулась к своим домашним делам; завидев меня, мистер Мордаунт поднялся со стула, сделав несколько шагов мне навстречу, и, крепко пожав мне руку, сказал:
      — Весьма рад, молодой человек, что обязан вам, а не кому-нибудь другому, спасением моей дочери! Сын такого почтенного и уважаемого человека, как Ивенс Литльпэдж, не может быть иным, кроме как отважным и благородным человеком, который не задумываясь защитит девушку даже и от льва!
      — Право, вы несколько преувеличиваете мою заслугу, сэр, и я сомневаюсь, чтобы даже лев решился причинить вред мисс Мордаунт, если бы он этого и хотел!
      После этих слов Герман Мордаунт еще раз уверил меня в своей дружбе и расположении и пригласил к себе обедать в среду, то есть в первый день, когда можно было рассчитывать, что прислуга вернется к исполнению своих обязанностей.
      Меня звали к трем часам, так как в Нью-Йорке было принято обедать в это время, а в Англии считалось хорошим тоном обедать еще позже. Пробыв около пяти минут, Герман Мордаунт уехал, дружески пожав мне руку и еще раз повторив приглашение.
      После его ухода я рассказал тетке и дяде обо всем происшедшем и узнал, что Герман Мордаунт мог бы играть очень важную роль, если бы захотел принять участие в политике, так как имеет крупное состояние и большие связи не только здесь, но и в Англии.
      — Тебе, Корни, следовало бы сегодня же вечером поехать к ним, — сказала тетя, — и осведомиться о том, как себя чувствует Аннеке; этого требует вежливость!
      Мне это требование вежливости было как нельзя более по душе; к счастью, явился Дирк, предложивший мне отправиться вместе с ним к Мордаунтам на Кроун-стрит, где они занимали роскошный особняк.
      Дирк был там как у себя дома; его, очевидно, очень любили в семье, но я предпочел бы, чтобы Дирк любил кого-нибудь другого, а не свою кузину, которую он, по-видимому, обожал. В прекрасной, богато обставленной гостиной я застал мисс Аннеке в обществе пяти или шести барышень, ее сверстниц и подруг, и нескольких молодых людей, среди которых красовались четыре красных мундира.
      Признаюсь, я смутился, очутившись в этом блестящем обществе, и в первую минуту не знал, что делать. Аннеке сделала несколько шагов ко мне навстречу и, покраснев, еще раз поблагодарила меня за оказанную ей услугу, затем представила меня всему маленькому обществу и попросила садиться. Барышни сейчас же принялись хором щебетать, а мужчины, особенно офицеры, стали внимательно приглядываться ко мне, насколько это позволяло приличие.
      — Надеюсь, ваше маленькое приключение не помешало вам наслаждаться веселым зрелищем праздника? — спросил один из офицеров Аннеке. когда шум, вызванный моим появлением, улегся.
      — Мое маленькое приключение, мистер Бельстрод, уж не столь маленькое, как вы думаете! Или вы полагаете, что для барышни так приятно очутиться в когтях льва?
      — Простите, я должен был сказать «этот серьезный случай», раз вы считаете его таковым, хотя он, по-видимому, не имел настолько серьезных последствий, чтобы помешать вам повеселиться на празднике!
      — Праздник этот повторяется ежегодно, и я уже много раз видела его и не особенно дорожу этим зрелищем!
      — Мне говорили, — заметил другой офицер, которого называли Биллингом, — что вас сопровождал целый отряд так называемой легкой пехоты!
      Барышни хором запротестовали против столь бесцеремонного зачисления их в ряды армии, на что мистер Бельстрод возразил, что он твердо надеется видеть их в самом непродолжительном времени не только в рядах армии, но даже и в рядах его полка. Тогда посыпался целый град протестов против насильственной службы, и все это сопровождалось смешками, в которых, однако, Аннеке и ее ближайшая подруга Мэри Уаллас, к великому моему удовольствию, не принимали участия.
      Впоследствии я узнал, что младший из трех офицеров был прапорщик Гаррис, младший сын члена парламента, в сущности, еще мальчик. Капитан Биллинг, как говорят, — незаконнорожденный сын одного из великих мира сего; что же касается Бельстрода, то это был старший сын баронета, человек очень богатый, который, благодаря деньгам, к двадцати четырем годам стал уже майором. Он был красив собой и элегантен, и я с первого же взгляда понял, что он являлся явным поклонником мисс Аннеке. Остальные же двое были слишком влюблены в самих себя, чтобы питать сильное чувство к кому бы то ни было другому. Дирк был очень робок и смущен и потому почти весь вечер проговорил с отцом Аннеке о сельском хозяйстве.
      Что же касается меня, то, немного освоившись, я почувствовал в себе достаточно апломба, чтобы не ощущать ни малейшей неловкости в обществе офицеров, несмотря на всю мою неопытность и непривычку к такого рода собраниям. Мистер Бельстрод умел быть мил и любезен, когда он того хотел, и блестяще доказал это по отношению ко мне. Он подошел ко мне в то время, когда я стоял несколько в стороне, любуясь картиной одного из старых мастеров, и заговорил:
      — Вы, право, счастливчик, мистер Литльпэдж, что вам довелось оказать услугу мисс Мордаунт! Мы вес завидуем вам в этом; этот случай наделает много шума у нас в полку, потому что мисс Аннеке покорила у нас все сердца, и спаситель, конечно, вправе рассчитывать на нашу признательность!
      Я пробормотал что-то несвязное в ответ на эту речь, и мистер Бельстрод продолжал:
      — Меня удивляет, мистер Литльпэдж, что такой лихой молодец, как вы, не вступает в наши ряды, когда представляется возможность отличиться на поле брани! Я слышал, что и отец, и дед ваш служили в нашей армии и что вы человек состоятельный! Вы найдете среди нас много очень порядочных людей и, вероятно, будете чувствовать себя хорошо! Ожидается много реформ, предстоит усиление отрядов, и вам легко будет занять приличное положение в рядах армии. Если бы вы пожелали, я рад был бы служить вам в этом отношении!
      Все это было сказано тоном искренним и чистосердечным, быть может, отчасти потому, что Аннеке могла нас слышать, и я даже заметил, что она посмотрела в нашу сторону в тот момент, когда я собирался ответить майору.
      — Весьма благодарен вам, мистер Бельстрод, — отвечал я, — и весьма ценю вашу любезность, но мой дед еще жив, и я не могу выйти из его повиновения, а мне известно его желание, чтобы я оставался в Сатанстое.
      — В Сатане… что? — спросил Бельстрод с не совсем приличным любопытством.
      — Сатанстое, — повторил я. — Меня нисколько не удивляет, что это название вызывает у вас улыбку; оно действительно несколько странно, но так назвал наше поместье мой дед!
      — Название это мне даже очень нравится, могу вас уверить, и я убежден, что совершенно влюбился бы в вашего деда, этого типичного англосакса. Но неужели же он желает, чтобы вы вечно оставались в Сатане…
      — В Сатанстое… Нет, но я должен остаться там по крайней мере до моего совершеннолетия, которого я достигну лишь через несколько месяцев!
      — Во всяком случае, если бы у вас явилось желание вступить в ряды армии, мой милый Литльпэдж, не забудьте меня Вспомните, что у вас есть друг, пользующийся некоторым влиянием, которое он счастлив будет пустить в ход ради вас.
      — Очень признателен вам, мистер Бельстрод, за ваше милое предложение, но признаюсь, что желал бы быть обязанным своим повышением исключительно только своим заслугам.
      — Полноте, милый мой, что вы говорите! Вспомните Ювенала: «Probitas laudatur et alget». Вы еще так недавно выпорхнули из колледжа, что не могли забыть этих слов.
      — Я не читал Ювенала, мистер Бельстрод, и если такова преподаваемая им мораль, то и впредь не хочу его читать! — сказал я.
      Бельстрод собирался что-то ответить, но ему помешала мисс Уоррен, по-видимому, направившая на него свои батареи.
      — Правда ли, мистер Бельстрод, что господа офицеры сняли новый театр и намерены дать в нем несколько представлений?
      — Кто вам сказал об этом? Хоррей? Его следует посадить под арест за это.
      — Не он один виноват в этом, — вступилась Аннеке, — а весь полк. Вот уже две недели, как это всем известно; я даже слышала, что пойдут Катон и Скриб.
      — Совершенно верно, и мы имеем намерение просить вас прийти послушать, как мы будем уродовать эти пьесы, в том числе и ваш покорный слуга, мисс Мордаунт! — сказал Бельстрод.
      — Скриба я не знаю, но пьесу Аддисона знаю: она превосходна. А когда должны начаться представления? — осведомилась Аннеке.
      — Как только святой Пинкстер окончит свои! Едва произнес майор слова «святой Пинкстер», как поднялся общий смех и целый град вопросов и восклицаний. Аннеке, воспользовавшись этим моментом, обратилась ко мне:
      — Вы действительно намерены поступить на службу, мистер Литльпэдж?
      — В военное время трудно поручиться за что-нибудь! Во всяком случае, я вступлю в ряды войск не иначе, как защитником отечества!
      Минутку спустя мисс Аннеке снова с интересом спросила меня:
      — Вы знаете латынь, мистер Литльпэдж? Ведь вы были в университете!
      — Знаю настолько, насколько ее можно узнать в наших колледжах, мисс Мордаунт! — был мой ответ.
      — Скажите мне, что означала цитата мистера Бельстрода? — спросила она.
      — Что честность прославляют, но что она умирает с голоду!
      Выражение неудовольствия мелькнуло на лице моей собеседницы, но она не сказала ни слова.
      — Вы будете играть роль Катона, мистер Бельстрод? — воскликнула одна из барышень. — Это прелестно. А какой на вас будет костюм? Современный или исторический, того времени?
      — Да просто мой халат, до некоторой степени приспособленный к случаю, если только святой Пинкстер не внушит мне более счастливой мысли! — ответил майор.
      — А вы в самом деле полагаете, что Пинкстер был святой? — спросила Аннеке совершенно серьезно.
      Бельстрод прикусил губу; ему не приходило в голову узнать, по какому случаю происходят эти негритянские празднества, и потому он смутился.
      — Если я ошибаюсь, то надеюсь, что вы, мисс Мордаунт, выведете меня из заблуждения.
      — Охотно! Пинкстер, в сущности, не что иное, как Троицын день; следовательно, вам волей-неволей придется вычеркнуть одного святого из вашего календаря, мистер Бельстрод.
      Майор наклонил голову в знак покорности и в свое оправдание сказал:
      — Ведь, по справедливости, это вина наших предков, мисс Мордаунт, что они не признают и не знают праздника пятидесятницы, что и явилось причиной моего невежества.
      — Но некоторые из моих предков признавали этот праздник и чтили его! — сказала Аннеке.
      — Да, со стороны Голландии, но, говоря о наших предках, я подразумеваю тех, которые, к счастью моему, у нас с вами общие.
      — Разве мистер Бельстрод состоит с вами в родстве? — спросил я с некоторой поспешностью.
      — Дед мистер Бельстрода и моя прабабушка были родные брат и сестра, — сказала Аннеке, — так что мы в некотором роде кузены, с голландской точки зрения; в Англии же такого рода родство, насколько мне известно, ни во что не ставится!
      — Напротив, — возразил майор, — когда я отправлялся в колонии, мой отец настоятельно наказывал разыскать вашего батюшку и сблизиться с вашей семьей; он весьма дорожит своим родством с мистером Мордаунтом.
      Итак, из всех я один не мог предъявить никаких прав на родство с прелестной мисс Аннеке; сколько я ни перебирал в памяти всех моих голландских родственников, среди них не нашлось ни одного, породнившегося каким-нибудь манером с ее семьей.

      После того я не раз виделся с Аннеке Мордаунт то на прогулке, то у них дома, а в день званого обеда мистер Бельстрод сделал мне честь, посетив меня у моей тетки. Он сообщил, что также приглашен на обед и что прямо из-за стола все отправятся в театр на любительский спектакль офицеров.
      — Если вы потрудитесь зайти в ресторан «Корона», то найдете там оставленные на ваше имя билеты для вас и для ваших друзей, в том числе и для вашего родственника, мистера Дирка Фоллока; если не ошибаюсь, так его зовут? У этих голландцев всегда такие странные имена, не правда ли?
      — Они могут казаться странными англичанину, как и наши, вероятно, кажутся странными им, — сказал я, — а что касается Дирка Ван Валькенбурга, то он не мой родственник, а родственник Мордаунтов.
      — Их или ваш, не все ли равно! Я знал, что он состоит в родстве с кем-то из моих знакомых, и этого было достаточно для приглашения. Когда я смотрю на него, то всегда сожалею, что он не состоит в отряде гренадер.
      — Несомненно, он там был бы у места, но голландцы очень привязаны к своей родине и почти никогда не вступают ни в войска, ни во флот, как мы, колонисты английского происхождения. Это, конечно, не мешает семье Ван Валькенбургов быть самыми верноподданными слугами Ганноверского дома.
      — Так, значит, вы приведете к нам вашего друга! Конечно, наш спектакль едва ли чем может прельстить вас, но приходите хотя бы просто с целью убить время. Однако мне пора спешить на репетицию! — добавил майор и стал прощаться.
      После его ухода я отправился в «Корону» за билетами, а оттуда на Мэль, излюбленное место прогулок высшего общества. Два оркестра военной музыки, помещенных у кладбища при церкви Святой Троицы, играли попеременно для увеселения гуляющей публики. Некоторые ворчуны in petto высказывали мнение, что выбор места для помещения музыкантов был не совсем удачен. Но разве можно было громко порицать то, что решили господа военные? Когда я пришел на Мэль, гулянье было в полном разгаре; всюду мелькали мундиры военных и даже моряков, дамы щеголяли нарядными туалетами. Я остановился и стал искать глазами мисс Мордаунт; я положительно не мог не думать о ее красоте, грации, миловидности и приветливости; только мысль о Дирке несколько тревожила меня. Но Аннеке была его двоюродной сестрой, и такое родство было слишком близким для вступления в брак, по мнению моего деда, и я от всей души разделял теперь его мнение. И вот я увидел ее под руку с Мэри Уаллас в сопровождении Бельстрода, увивавшегося подле нее, и Гарриса, разговаривавшего с Мэри. Быстро отвернувшись, я хотел уйти, даже не раскланявшись с ними, но майор окликнул меня:
      — Как, Корнелиус Львиное Сердце, вы не узнали ваших друзей? — воскликнул он достаточно громко, чтобы заставить меня обернуться.
      Сконфуженный, я кое-как оправдался, и Аннеке, видя мое смущение, поспешила выручить меня.
      — Мне кажется, — сказала она, — что прозвище Львиное Сердце, хотя и является вполне заслуженным мистером Литльпэджем, более подходит к военному, чем к гражданскому человеку. Не правда ли, мистер Литльпэдж, вы с удовольствием уступите его господам военным?
      — Я весьма желал бы втянуть вас, мистер Литльпэдж, в ту войну, которую беспрерывно ведет со мной мисс Мордаунт. Она постоянно пренебрегает нами, беднягами, переплывшими бурный океан для того, чтобы защитить колонии от французов, и в том числе, главным образом, жителей Нью-Йорка, которые за это не питают к нам ни малейшей признательности. Будьте же судьей между нами!
      — Но прежде чем принять на себя эту роль, необходимо, чтобы он знал, в чем должны состоять его обязанности и ответственность! — возразила мисс Аннеке и принялась излагать мне суть их разногласий.
      Затем разговор перешел к предстоящему спектаклю.
      — Знаете ли, кузина (Бельстрод часто называл Аннеке кузиной), что я страшно боюсь вашей критики? Вы и так уже недолюбливали нас, военных, и в особенности наш полк, а тут еще явитесь судьей нашего доморощенного искусства.
      — Моя критика в данном случае будет критикой полного невежды, — засмеялась она, — так как сегодня я первый раз в жизни буду в театре. Мы с вами, мистер Бельстрод, будем одновременно дебютировать: вы — на сцене, а я — в зрительном зале. Но скажите вполне ли приличен этот род развлечений?
      — На этот счет взгляды за последнее время весьма изменились. В высшем обществе многие устраивают теперь любительские спектакли у себя на дачах. Эта мода пришла к нам из Франции; как вам известно, сэр Гарри, мой батюшка, не вполне его одобряет, и моя матушка также.
      — Но вы, вероятно, надеетесь, что когда они узнают о ваших успехах, то позабудут, на каком поле вы пожали ваши лавры, — пошутила Аннеке. — Однако время идет, а нам надо еще переодеться к обеду, Мэри. Итак, до свиданья, господа, не забудьте, что мы вас будем ждать.
      Этим она дала нам понять, что не желает, чтобы мы их провожали, и мы, откланявшись, остались одни. Бельстрод взял меня под руку, и мы направились на Дюк-стрит, где жил и он, и я; Гаррис же продолжал еще прогуливаться, отыскивая знакомых.
      — Знаете ли, Литльпэдж, это прелестнейшая девушка во всей колонии, и несколько месяцев пребывания в Лондоне сделают из нее настоящую великосветскую львицу! — сказал он с жаром и искренностью, удивившими меня.
      — Что касается меня, то я не вижу в мисс Мордаунт никаких недостатков, — возразил я, — и всякое изменение в ней могло бы только быть ей в ущерб. — На этот раз очередь быть удивленным оказалась за моим собеседником. С минуту он пристально смотрел на меня, затем перевел разговор на другую тему, и об Аннеке мы больше не заикались.
      Бельстрод был умен и образован, и я слушал его с истинным наслаждением. «Вот, — думал я, — самый подходящий муж для Аннеке; он красив, умен, богат, родовит и образован. Чего еще больше? Он не может встретить отказа. Надо мне унять свое сердце, не то оно сделает меня несчастным!» — и я решил следить за собой.
      Я был молод, считал себя весьма разумным и принимал самые благие решения; расставаясь с майором, я обещал ему зайти за ним, чтобы вместе отправиться на обед, и сдержал свое обещание.
      — Хорошо, что в Нью-Йорке принято ходить пешком, — сказал Бельстрод, беря меня под руку, — потому что экипажам было бы трудно проезжать по этим узким улочкам. Что же касается портшезов, то для меня отвратительно видеть в них мужчину.
      — Многие из лучших семейств Нью-Йорка имеют свои экипажи и пользуются ими, — сказал я, — но здесь даже дамы ходят пешком, и это считается хорошим тоном, так что, вероятно, сегодня в театр большинство из них придут, вместо того чтобы приехать.
      Наконец мы добрались до Кроун-стрит.