Ураган налетел на «Винкельрид», когда подветренный край палубы коснулся подножия одного вала, а наветренный оказался на гребне следующего. Ветер бесновался, как если бы его долго продержали, ему наперекор, взаперти, и рокот волн под широкими сходнями напоминал львиный рык. Судно накренилось так сильно, что пассажиры были уже уверены, что оно совершенно поднялось над водой; однако нескончаемо катящиеся валы вернули ему равновесие. Мазо впоследствии утверждал, что пассажиров не сдуло в воду порывом ураганного ветра только благодаря этому случайному наклонному положению судна.

Сигизмунд, услышав душераздирающий призыв Адельгейды, не бросился на палубу ничком, подобно другим пассажирам, несмотря на разгул стихий, но стоя встретил удар ураганного ветра. Несмотря на то, что он, держась за конец веревки, согнулся, будто тростник, потрясение было настолько сильным, что даже при своем геркулесовом сложении он едва не лишился чувств. Но лишь первый порыв пронесся, юноша прыгнул на сходни и оттуда нырнул в бурлящее, как котел, озеро, без колебаний намереваясь либо умереть, либо спасти жизнь отцу Адельгейды.

Мазо пережил эти трудные минуты как опытный, хладнокровный моряк. Он не стал ложиться на палубу, но, опустившись на одно колено, ухватился за руль, потянул его вниз и укрепил ремнем, а сам, прижавшись к шпангоуту, встретил бурю с неколебимым достоинством морского бога. Было нечто величественное в его обдуманных, неторопливых, взвешенных действиях, которые подсказывал этому почти отчаявшемуся моряку-одиночке его моряцкий инстинкт, посреди разыгравшихся стихий, необузданно предавшихся теперь своей дикой воле. Он сдвинул набекрень шапочку, выпустив жесткие пряди волос, чтобы, как завесой, защитить ими глаза от водной пыли, и следил за порывами урагана, как осторожный лев следит за недружелюбно настроенным слоном. Хмурая усмешка пробежала по его лицу, когда барк снова вернулся в свое водное ложе, после захватывающего дух мига, когда, казалось, днище судна совсем уже перестало соприкасаться с водой. Так сыграла свою роль предосторожность, которая всем казалась непонятной и ненужной. Барк крутанулся на месте, будто флюгер, причем пузырящаяся вода несколькими потоками пролилась на палубу. Но прочные канаты, присоединенные к тяжелым якорям, развернули судно носом на ветер. Мазо, почувствовав, как дрогнула корма, когда судно повернулось вокруг своей оси, громко рассмеялся. Дрожание шпангоутов, удар урагана в корму и потоки воды, хлынувшие через борт на полубак, служили доказательством прочности канатов. Отойдя от румпеля на несколько шагов с достоинством фехтовальщика, блистательно показавшего свое искусство, он подозвал пса:

— Неттуно! Где ты, мой храбрый Неттуно?!

Верный пес был возле него, но повизгивание его заглушалось ревом шторма. Он ждал только, чтобы ему скомандовали. Заслышав голос хозяина, Нептун смело залаял, понюхал воздух и, метнувшись к борту, прыгнул во вздымающиеся волны.

Когда Мельхиор де Вилладинг и его друг вынырнули на поверхность, они увидели вокруг себя кромешную тьму, которая, казалось, кишела злобными духами. Читателю, наверное, ясно, что именно тогда на озеро налетел ураган; автор сих строк уже описал это в пространных выражениях, хотя первый порыв длился не более минуты.

Мазо, стоя на коленях на краю сходней и держась за вантыnote 71, склонившись вперед, вглядывался в клокочущие валы. Раз или два ему послышалось, будто кто-то неподалеку дышит натужно, борясь с волнами, но за ревом ветра легко было и обмануться. Криками подбадривая собаку, он взял небольшую снасть и сделал прочную петлю на одном ее конце. Ловко раскрутив ее, он забросил снасть в воду и повторил так несколько раз. Снасть забрасывалась наугад, потому что таинственное мерцание не рассеивало тьмы, а пронзительный свист ветра напоминал завывания нечистых духов.

В юности, обучаясь искусствам доблести, оба аристократа вполне овладели умением бороться с волнами. Но в значительной степени также они были наделены самообладанием и хладнокровием, что в данных обстоятельствах не менее важно, чем умение плавать; качества эти не редкость для людей, испытавших риск и трудности войны. Каждый сумел, едва оказавшись на поверхности, взять себя в руки и верно оценить создавшееся положение, не увеличивая опасности опрометчивыми, паническими усилиями, от которых обычно гибнут трусы. И все же, оказавшись во тьме посреди бушующих волн, что само по себе нелегко, они вдобавок потеряли из виду барк. Не зная, в какую сторону плыть, старики ограничились тем, что поддерживали и подбадривали друг друга, возложив свои упования на Господа.

Иное дело Сигизмунд. Не замечая ни завываний ветра, ни вздымающихся, пенящихся волн, он бесстрашно нырнул в бездонное озеро, как если бы спрыгнул на сушу. «Сигизмунд! Сигизмунд!» — отчаянный вопль Адельгейды стоял у него в ушах, будоража каждый нерв. Могучий юный швейцарец был опытным пловцом, в противном случае его порыв угас бы под влиянием инстинкта самосохранения. В тихую погоду юноше ничего бы не стоило преодолеть расстояние меж «Винкельридом» и побережьем Во; но, оказавшись посреди ревущих волн, он был вынужден плыть наугад, задыхаясь от наполняющей пространство водяной пыли. Как уже упоминалось, волны, несмотря на сильный ветер, были пригнетены вниз огромным воздушным столпом; при обычных условиях то вздымающийся, то оседающий вал является подспорьем для опытного пловца, хотя тому и приходится плыть с несколько меньшей скоростью.

И однако ревностный Сигизмунд, несмотря на все свое умение и опыт (ему не раз приходилось бороться с большими волнами на Средиземном море), едва лишь оказался в воде, почувствовал всю опасность своей затеи: так смелый солдат, оказавшись в гуще боя, хоть и надеется на победу, но понимает, что может и погибнуть. Он поплыл наугад широкими гребками, с каждым взмахом отдаляясь от спасительного барка. Оказываясь на вершинах черных водяных холмов, он задыхался от несущейся ему навстречу с ураганной скоростью водяной пыли, и был рад, когда снова оказывался под прикрытием мощного вала. Сильно вспенивающиеся гребни валов также доставляли ему немало препятствий, швыряя его, будто бревно. И все же он смело плыл вперед, не чувствуя усталости, ибо природа наделила его недюжинной силой. Но неизвестность, кромешная тьма и ураганный ветер заставили дрогнуть даже неустрашимого Сигизмунда Штейнбаха; он уже было развернулся, высматривая в темноте барк, как вдруг огромная темная масса всплыла прямо перед ним, и юноша почувствовал прикосновение холодного влажного носа, обнюхивающего его лицо. Инстинкт — а вернее, превосходная выучка — подсказали псу, что тут его помощь не нужна, и он, храбро взлаяв, как если бы в насмешку над разыгравшимся штормом, отплыл в сторону и заторопился далее. Смелая мысль мелькнула в мозгу Сигизмунда. Самое лучшее для него сейчас — положиться на таинственное чутье животного. Протянув вперед руку, он ухватился за конец лохматого хвоста и позволил волочить себя неизвестно куда, подгребая свободной рукой. Повторный лай подтвердил, что решение юноши оказалось правильным; поблизости, в воде, послышались человеческие голоса. Порыв урагана миновал, и плеск волн, который был заглушён ревом бушующих ветров, вновь стал слышен.

Силы двух борющихся со стихией стариков быстро убывали. Синьор Гримальди помогал удержаться на воде своему другу, не столь опытному пловцу, и пытался вселить в него надежду, которой не испытывал сам; благородно отказавшись покинуть де Вилладинга, он желал разделить с ним его судьбу.

— Как ты себя чувствуешь, старина Мельхиор? — спросил он. — Держись, дружище, я уверен, нас скоро спасут.

Вода уже булькала во рту почти задохнувшегося барона.

— Поздно… Благослови тебя Господь, дорогой Гаэтано… Да благословит Господь мое бедное дитя, мою несчастную Адельгейду…

Имя это, слетев с уст выбившегося из последних сил барона, послужило к его спасению. Ибо Сигизмунд, заслышав голос барона, рванулся вперед и успел схватить его за одежду, прежде чем тот окончательно погрузился в волны.

— Держитесь за собаку, синьор, — обратился Сигизмунд к Гримальди, выплюнув изо рта воду и убедившись, что надежно держит свою добычу. — Господь не оставит нас! Все еще может кончиться благополучно!

Синьор Гримальди был еще достаточно силен, чтобы последовать совету Сигизмунда, и порадовался, что его находящийся в полубессознательном состоянии друг оказался непротивящейся ношей на руках юноши.

— Нептуно! Смельчак Неттуно! — впервые донесся до них сквозь шум ветра отчетливый голос Мазо.

Сигизмунд поплыл на голос; что же касается собаки, то она еще раньше, едва только схватила генуэзца за одежду зубами, поплыла к барку с уверенностью, исключающей ошибку в выборе направления.

Однако Сигизмунд явно переоценил свои возможности. При спокойных волнах он мог бы переплыть озеро за несколько часов, однако, борясь с огромными валами, обремененный смертельно тяжелой ношей, юноша быстро терял силы. Он ни за что на свете не желал бы покинуть отца Адельгейды, но плыл все медленней и медленней. Неттуно давно исчез из виду, и отчаявшийся Сигизмунд уже не был уверен, в какой стороне сейчас находится барк. Изнемогая от усталости, он молился о том, чтобы хоть мельком увидеть судно или услышать голос Мазо. Но мольбы его оставались втуне. Только тьма и таинственное мерцание были вокруг него, неумолчный плеск волн и свист ветра. Потоки воздуха, спустившиеся на озеро, вились и крутились так, что слышавшему их воображалось, будто он сейчас увидит ветер воочию. В какой-то мучительный миг, когда жажда спастись любой ценой овладевает даже сильнейшими и благороднейшими, Сигизмунд чуть было не разжал пальцы, чтобы выпустить барона и плыть вперед одному, но образ прекрасной, скромной, искренней девушки, который преследовал его до этого долгими часами, лишая сна, воспрепятствовал инстинктивному порыву. Справившись с несвойственной ему слабостью, юноша удвоил старания. Он поплыл уверенней и значительно быстрей, чем прежде.

— Неттуно! Храбрец Неттуно! — вновь донеслось до него, и Сигизмунд с ужасом понял, что, борясь с бурными волнами, потерял направление и только понапрасну растрачивал усилия. Пока ему казалось, что он плывет в нужную сторону, никакие трудности не могли бы лишить его надежды; но теперь, поняв, что все его действия только увеличивают опасность, юноша решил остановиться. Стараясь держаться на воде и не давая утонуть своему спутнику, он отчаянными криками попытался привлечь к себе внимание Мазо.

— Неттуно! Храбрый Неттуно! — вновь донеслось с ветром.

Возможно, итальянец услышал его или просто вновь подбадривал собаку, которая плыла с синьором Гримальди. Сигизмунд опять издал отчаянный крик, чувствуя, что силы его совершенно иссякли. Он упорно боролся, хотя сознание его уже начинало меркнуть; и тут черная петля описала над ним круг и упала в ту же волну, которая накрыла лицо юноши. Судорожно схватившись за снасть, юный воин почувствовал, как кто-то влечет его вперед. Снасть эту Мазо забрасывал неустанно, как рыболов свою уду, и вскоре Сигизмунд был возле самого борта, не вполне осознав, откуда последовало спасение.

Мазо торопливо подтянул снасть и склонился вперед, вместе с сильно качнувшимся судном; вскоре барон де Вилладинг уже лежал на палубе. Не теряя времени, Мазо с удивительным хладнокровием и ловкостью вновь забросил снасть и вытащил из воды Сигизмунда. Барона немедленно перенесли на середину барка, где уже находился Гримальди, и столь же успешно привели в чувство. Сигизмунд же всех отослал от себя, считая, что пострадавшим престарелым друзьям внимание должно быть оказано в первую очередь. Он, пошатываясь, отошел на несколько шагов от борта и, чувствуя, что изнемогает от усталости, в полный рост вытянулся на досках. Долго он лежал, тяжело дыша, не в состоянии ни двигаться, ни говорить, смертельно обессиленный.

— Неттуно! Смельчак Неттуно! — восклицал неутомимый итальянец, все так же упорно забрасывая со сходней спасательную снасть. Порывистый ветер, успевший в эту памятную ночь натворить столько проделок, заметно поутих и, раз или два вздохнув, как если бы сожалея о том, что его вот-вот усмирит всемогущий повелитель, из рук которого ему удалось тайком выскользнуть, внезапно перестал дуть. Реи скрипнули и повисли свободно над черневшей от людей палубой, и округу заполнил плеск волн. Сквозь него слышались лай пса, который все еще находился за бортом, и приглушенно звучавшие человеческие голоса. Время тянулось для пассажиров «Винкельрида» бесконечно медленно, хотя с тех пор, как налетел ураган и четверо упали в воду, прошло не более пяти минут. Следовательно, существовала еще надежда на спасение. Мазо, окрыленному успехом, не терпелось спасти оставшихся за бортом, и, надеясь рассмотреть, где они находятся теперь, он нагнулся так низко, что волна плеснула ему прямо в лицо.

— Эй! Мой храбрый Неттуно!

Голоса звучали совсем неподалеку, но почти неуловимо. Снова послышался свист ветра, но он быстро стих, словно бы улетел под небеса. Внятно залаял Неттуно, и хозяин тут же вновь окликнул пса, к которому, как все люди подобной натуры, питал неукротимую любовь.

— Мой храбрый, славный Неттуно!

Наступило затишье, и Мазо услышал рычание пса. Этот недобрый знак сопровождался приглушенными человеческими голосами. Но вот последние зазвучали отчетливей, как если бы ветер в насмешку над несовершенством человеческой природы донес их; или, скорее всего, ярость добавила им громкости. Мазо мог разобрать теперь едва ли не каждое слово.

— Отпусти, проклятый Батист!

— Выродок, отпусти сам!

— Ах ты, богомерзкий!

— С чего ты это плетешь, злодей Никлас?

— Ты умрешь проклятым!

— Что ты меня душишь? Отпусти, мужлан!..

И более итальянец ничего уже не слышал; по-видимому, милосердные стихии вмешались, чтобы заглушить ужасную борьбу. Раз или два залаяла собака, но шторм уже налетел на озеро с новой силой, как если бы передышка была сделана лишь затем, чтобы перевести дух. Ветер дул теперь в другом направлении; барк, все еще удерживаемый якорями, сделал широкий разворот, как если бы вдруг вознамерился плыть к берегам Савойи. Бешеный напор ветра заставил даже Мазо пригнуться к палубе, потому что от поднявшихся в воздух мириадов водяных брызг можно было задохнуться. Опасность быть смытым за борт под их неодолимым напором также была велика. Когда вновь наступило затишье, итальянец, несмотря на все усилия, уже не слышал ни плеска волн, ни поскрипывания длинных, покачивающихся реев.

Моряка беспокоило теперь только одно: куда девался его пес? Напрасно он звал его, покуда не охрип. По-видимому, волны отнесли барк настолько далеко, что Неттуно не мог услышать голоса хозяина.

— Неттуно! Мой храбрый Неттуно! — вновь и вновь кричал итальянец.

Но у нас нет возможности описывать подробно его тщетное ожидание, ибо времени оно заняло больше, чем все случившиеся только что события. Мазо были чужды обычаи и предрассудки простонародья, посреди которого он обычно находился; но подобно тому, как даже золото тускнеет от долгого пребывания на открытом воздухе, так и Мазо не избежал некоторых слабостей, присущих итальянцам из низших слоев общества. Поняв, что, сколько ни кричи, верный пес не откликнется, он упал на палубу и, рыдая, стал рвать на себе волосы.

— Неттуно! Смелый мой, верный Неттуно! Что мне все они, если нет тебя! — восклицал он. — Ты один любил меня, ты один делил со мной хвалу и хулу, радость и горе! Только ты был предан мне, не помышляя об ином хозяине! Когда притворные друзья отрекались от меня, ты один хранил верность; и когда льстецы лгали мне, ты один оставался чистосердечен!

Удивленный столь сильным излиянием чувств, добрый августинец, который заботился о спасении собственной жизни, как прочие пассажиры, но не забывал и о поддержании обессилевших, воспользовался затишьем, чтобы подойти к моряку и сказать ему несколько слов в утешение.

— Ты спас всех нас, отважный моряк, — сказал августинец итальянцу, — и здесь, на барке, находятся те, кто сумеет отблагодарить тебя в будущем. Не горюй же о своем псе; но возблагодари Пречистую Деву Марию и всех святых, что они помогли избегнуть опасности тебе и твоим друзьям.

— Отче! Я ел и пил вместе с этим псом! Спал с ним вместе! Мы делили с ним и веселье, и опасности плавания! Зачем я не погиб с ним вместе? Какое мне дело до твоих аристократов и их золота, если со мной нет моей собаки! Отважный зверь найдет смерть, отыскивая барк во тьме посреди волн; его смелое, благородное сердце разорвется от отчаяния!

— В эту ночь двое христиан погибли без исповеди и отпущения грехов; нам следует молиться о спасении их душ, а не оплакивать бессловесное существо, пусть преданное, но лишенное разума.

Так монах уговаривал Мазо, который, при упоминании об утонувших христианах, по привычке перекрестился, но все же продолжал оплакивать своего пса, коего любил, как Давид Ионафанаnote 72, страстью, более сильной, чем привязанность к женщине. Добрейший августинец, поняв, что советы его пропадут втуне, отошел в сторону, чтобы, преклонив колена, самому вознести благодарственные молитвы, а заодно помолиться об умерших.

— Нептуно! Povera, carissima bestia!note 73 — продолжал Мазо. — Плывешь ли ты все еще, борясь с осатаневшей стихией? Ах, если бы я сейчас был с тобой, мой верный пес! Никого из смертных я не буду любить так, как тебя, povero Nettuno! Никому другому не будет принадлежать мое сердце!

Мазо изливал свое горе бурно, но недолго. Его можно было бы уподобить только что пронесшемуся урагану. Потоки ледяного воздуха, несколькими судорожными порывами сошедшие с гор, иссякли, и их сменил устойчивый ветер с севера; так и нестерпимая боль в душе Мазо утихла и сделалась ровней и продолжительней.

Что касается пассажиров на барке, то все они старались пригнуться к палубе, окоченев от холода и суеверного ужаса либо попросту опасаясь, что их смоет волной. Но едва только ветер уменьшился и сильная качка прекратилась, они малопомалу стали приходить в себя, словно пробуждаясь ото сна. Адельгейда, заслышав голос отца, утешилась в своем горе и уже начинала нежно хлопотать. Северный ветер разогнал облака, и звезды засияли над рассерженным озером, как если бы свидетельствовали о Божием водительстве, наподобие огненного столпа пред евреями на пути их к Чермному морюnote 74. Сие мирное свидетельство обновило веру всех, кто находился на барке. И команда и пассажиры воодушевились при виде очистившихся небес, тогда как Адельгейда орошала седую голову своего отца благодарными и радостными слезами.

«Винкельрид» теперь находился всецело под командованием Мазо, в силу обстоятельств и потому, что не нашлось бы никого иного, кто сумел бы обнаружить равные мужество и сноровку в час смертельной опасности. Справившись со своим горем, Мазо подозвал матросов и уже отдавал им новые распоряжения.

Те, кому довелось побывать во власти ветров, сполна изведали их непостоянство. Коварство этих ветров вошло в поговорку, но изменчивость их и сила, от тихого веяния до разрушительного вихря, сводятся к вполне простым причинам, хотя и скрытым от нашего расчетливого предвидения. Ночная буря разыгралась оттого, что потоки холодного, сжатого воздуха с гор опустились на нагретый воздушный слой над озером, с силой потеснив его. Однако, как после всякого действия наступает противодействие, и это касается равно и физических и душевных усилий, вытесненные потоки воздуха возвратились на место, подобно тому, как за отливом следует прилив. Это и послужило причиной того, что ураган сменился устойчивым северным ветром.

Ветер с берегов Во был свежим и крепким. Барки на Женевском озере не приспособлены для продвижения против ветра, и было неясно, сумеет ли «Винкельрид» нести паруса против такого сильного бриза. Однако Мазо был достаточно уверен в себе, и, когда он посягнул на власть, которую опытные и смелые обычно получают над неумелыми и робкими в миг опасности, все на барке с подчеркнутым рвением подчинились ему. Никто уже более не заговаривал ни о палаче, ни о его пагубном влиянии на стихии; и поскольку палач держался в тени, чтобы в суеверных душах не зародилось новых опасений, то о нем вскоре, по-видимому, совершенно позабыли.

Много времени провозились, доставая якоря, ибо Мазо, учитывая, что потребность в жертве миновала, отказался перерезать канаты; но едва якоря были подняты, как барк двинулся вперед и вскоре уже плыл, перемещаясь по ветру. Моряк стоял у руля; приказав отдать передний парус, он вел судно к скалам Савойи. Маневр этот вызвал у некоторых на борту разнообразного рода подозрения, поскольку было очевидно, что самозваный их капитан из тех, кто не в ладах с законом, а берег, по направлению к которому они неслись с огромной скоростью, славился своей неприступностью, ибо о камни его разбивались многие суда. Более получаса пассажиры мучились недобрыми предчувствиями. Но когда, вблизи гор, уменьшилась сила северного ветра, что является естественным следствием их противостояния воздушным потокам, рулевой пошел бейдевиндnote 75 и приказал ставить главный парус. «Винкельрид», ход которого сделался значительно легче благодаря этой мудрой предосторожности, величаво нес теперь свои паруса; он мчался вдоль берега Савойи, разрезая вспененную волну, летя мимо ущелий, долин, оврагов и деревушек, словно плыл по воздуху.

Менее чем через час Сен-Женгольф — деревушка, через которую проходит граница, отделяющая Швейцарию от Сардинского королевства, — оказалась на траверзеnote 76 и все теперь поняли, насколько мудры расчеты Мазо. Он предвидел, что вновь поднимется ветер как следствие перемены притоков и оттоков воздушных слоев, и подготовил барк к встрече с крепким ночным бризом. Последний спустился из ущелья близ Валэ, стремительный, напористый и грубый, однако судно он подталкивал по направлению к порту. «Винкельрид» возобновил свой путь вовремя, и, когда ветер вновь налетел на него, барк с надутыми ветром парусами, отдалившись от гор, вышел в открытые воды озера, будто лебедь, послушный своему инстинкту.

На то, чтобы переплыть озеро в этой части лунного серпа, да еще при таком крепком ветре, потребовалось лишь около получаса. Все это время толпа пассажиров провела во взаимных поздравлениях и пустой похвальбе, которая столь свойственна людям неблагородным, когда они только что избегнут опасности благодаря чужим стараниям. Те же, кто умел себя сдерживать и отличался большей безупречностью, стремились помочь пострадавшим и, с чувством признательности и счастья, выражали друг другу свою благодарность. Недавние сцены, включая ужасную гибель владельца барка и Никласа Вагнера, омрачили их радость, но все были уверены, что вырвались из когтей смерти.

Мазо держал курс на сигнальный огонь, который все еще пылал близ замка Роже де Блоне. Не отрывая взгляда от парусов и крепко держа руль, позволяя себе только изредка облегчить сердце горьким вздохом, он правил барком, словно победоносный дух.

Наконец слившиеся в темную массу поля Во обрели более отчетливые и правильные очертания. Здесь и там на фоне неба можно было различить чернеющую башню или дерево, рассмотреть во мраке постройки, возведенные на побережье. Неправильных очертаний строение находилось прямо по курсу барка, и вскоре в нем уже можно было узнать полуразрушенный замок. Паруса захлопали и были убраны, и «Винкельрид» воспрянул и пошел более тихим и плавным ходом, скользнув наконец в маленькую, безопасную, искусно построенную гавань Ла-Тур-де-Пейль. Лес латинских рей и низких мачт находился перед ним, но, отклонив барк от курса, Мазо привел его к причалу, рядом с подобным же барком, столь осторожно, что, как говорят моряки, не расколол бы и яйца.

Сотни голосов приветствовали путешественников, ибо их прибытие наблюдали и ждали с огромным нетерпением. Толпа жаждущих встречи жителей Веве, примерно около полусотни человек, хлынула на палубу, едва опустили сходни. И тут же от нее отделилось нечто черное, лохматое. Лохматый черный ком неистово прыгнул вперед, и Мазо обнял своего верного пса Неттуно. Несколько погодя, когда восторг и прочие бурные чувства поулеглись, пес позволил себя осмотреть. Обнаружилось, что меж зубами у него застрял клок человеческих волос; а спустя неделю волна вынесла на берег Во тела Батиста и бернского крестьянина, и после смерти не ослабивших своих яростных объятий.