— Клянусь святым Франциском! Этот плут прав, — признал генуэзец, торопливо отирая со щек следы своей недавней слабости. — Радость нашей встречи так велика, что мы позабыли обо всех этих почтеннейших путешественниках; но теперь пора о них подумать. В бумагах моих отсутствует подпись городских властей: ты не поможешь мне в этом деле?

Барон де Вилладинг задумался; даже незнакомцу он от всей души желал помочь; насколько же охотней он пришел бы на выручку другу! И однако, несмотря на его горячее желание, на успех нельзя было надеяться. Служитель был слишком исполнителен (качество, которое многие считают достойной заменой следования закону), чтобы легко уступить. Однако предпринять попытку не мешало, и барон обратился к стражу у ворот несравненно настойчивей, чем когда он просил за незнакомца.

— Это не в моей власти; никому из нашего магистрата не подчинился бы я охотней, чем вам, сиятельный барон, — ответил чиновник, — но мой долг — выполнять распоряжения тех, кто меня сюда поставил.

— Гаэтано, нам ли с тобой жаловаться! Мы долго сражались плечом к плечу, презирая опасность, и остались живы только потому, что безоговорочно соблюдали вышеназванное правило; так можем ли мы обижаться на честного женевца за его бдительность! Швейцарцы, надо признать, неподкупны, и то же можно сказать об их союзниках.

— Особенно те из швейцарцев, кому за бдительность хорошо платят! — рассмеялся генуэзец, как встарь, прибегнув к колкости, что обычно водится меж самыми близкими друзьями.

Барон де Вилладинг благосклонно принял шутку и отвечал с не меньшей веселостью, свидетельствующей, что он помнит прежние беспечные дни, когда душа каждого ликовала от беспричинной радости, присущей юности.

— Это тебе не твоя Италия, Гаэтано, где цехин заменил бы дюжину подписей, а честный стражник — клянусь твоим покровителем, святым Франциском! — обрел бы второе зрение — дар, которым, если верить молве, гордятся шотландские ясновидцы.

— Альпы не изменят своих очертаний, если мы станем спорить, какая их сторона лучше, южная или северная, но дней юности нам никогда не вернуть! Ни празднества в Веве, ни прежний задор не сделают нас вновь молодыми, дорогой Вилладинг!

— Тысячу раз прошу прощенья, синьор, но этот западный ветер еще более непостоянен, чем ощущение радости в юности! — вмешался Батист.

— Мошенник опять прав; мы совсем позабыли, что судно нагружено честнейшими путешественниками, желающими видеть нас на лоне Авраамовомnote 37 за то, что мы держим барк у пристани! Что ты посоветуешь мне, милый Марчелли?

— Синьор, вы позабыли, что у нас есть другой документ, которого может оказаться достаточно, — отвечал попутчик, занимающий неопределенное положение между слугой и компаньоном.

— Ты прав, но мне не хотелось бы прибегать к нему; однако я на все готов решиться, лишь бы не разлучаться с тобой, Мельхиор!

— Ни за что на свете! Скорее «Винкельрид» сгниет у пристани, чем мы с тобой опять разлучимся. Легче разделить наши славные кантоны, чем двух таких друзей!

— Но, господин барон, вы забываете об усталых паломниках и прочих заждавшихся путешественниках.

— Если двадцати крон будет достаточно, чтобы заручиться твоим согласием, добрейший Батист, я считаю разговор исчерпанным.

— Противостоять вам — выше человеческих сил, благороднейший господин! Усталым паломникам отсрочка пойдет на пользу: отдохнув, они без труда преодолеют горный перевал; что же касается других — пусть покинут судно, если наш договор их не устраивает. Я никому не навязываю своих услуг.

— Нет, я этого не допущу. Побереги свое золото, Мельхиор, а честный Батист пусть сохранит своих пассажиров, вкупе с чистой совестью.

— Ваша светлость! Умоляю, не беспокойтесь обо мне! Я что угодно готов сделать ради таких благородных господ!

— Ничего не надо. Синьор служитель! Вот еще один документ.

С этими словами генуэзец протянул чиновнику новую бумагу — не ту, что показывал прежде. Чиновник погрузился в изучение документа; прочитав его до половины, он с уважением всмотрелся в лицо терпеливо ждущего итальянца и только затем прочел всю бумагу до конца. Церемонно приподняв шапочку, страж городских ворот отошел в сторону, освобождая путь, и склонился перед путешественниками в самом почтительном поклоне.

— Знал бы я раньше, — сказал он, — никакой задержки бы не последовало! Надеюсь, ваше сиятельство простит мне мою неосведомленность.

— Что ты, дружище! Ты действовал правильно; вот тебе в доказательство небольшое вознаграждение; прошу, прими его.

Генуэзец опустил цехин в руку полицейского — и вошел в ворота. Поскольку поначалу полицейский отказывался взять золото исключительно из-за приверженности к долгу, а не из-за отвращения к деньгам как таковым, повторное предложение итальянца не было отвергнуто. Барон де Вилладинг, с удивлением наблюдавший сию сцену, ни о чем не спросил друга, ибо был достаточно скромен и хорошо воспитан.

Все препятствия для отплытия «Винкельрида» были теперь устранены, и Батист приказал матросам поднять паруса и отдать швартовы. В первые минуты барк двигался тяжело и медленно, ибо ветру не давали разгуляться городские строения; но на достаточном расстоянии от берега паруса стали надуваться, громко хлопая, будто кто-то стрелял из мушкета;note 38 пассажиры обрадованно зашевелились, ибо терпение многих было на исходе.

Адельгейда узнала о причине задержки не ранее, нежели путешественник, которого так долго продержали у ворот шлюза, поднялся на палубу. Имя синьора Гримальди она помнила едва ли не с детства, поскольку отец часто рассказывал ей о своем закадычном друге, знатном генуэзце, с которым он вместе сражался во время итальянских войнnote 39. Все это происходило задолго до ее рождения и за много лет до того, как ее родители поженились, а она была самым младшим ребенком в семье, единственным из многочисленных чад, оставшимся в живых; и потому события, о которых рассказывал де Вилладинг, представлялись ей принадлежащими уже истории. Девушка отнеслась к старику с искренним сердечным расположением, хотя, подобно отцу, с трудом узнала в нем того юного, веселого, блистательного красавца Гаэтано Гримальди, каким привыкла его представлять по восторженным описаниям де Вилладинга. Когда генуэзец неожиданно вознамерился поцеловать ее, девушка залилась краской, ибо до сих пор ни один мужчина, помимо родного отца, не осмеливался на подобную дерзость; но, справившись с девическим смущением, Адельгейда улыбнулась и застенчиво подставила щеку для приветственного поцелуя.

— Последней весточкой от тебя, Мельхиор, — сказал итальянец, — было письмо, которое привез мне швейцарский посланник, ехавший на юг через наш город; написано оно было по поводу рождения сей юной девицы.

— Она родилась значительно позже; в письме том я сообщал тебе о рождении ее старшей сестры, ныне обитающей на небесах среди херувимов. Эта же девица — девятый из драгоценных даров, посланных мне Господом, и единственный, который удалось сохранить.

Лицо синьора Гримальди погрустнело, и старики замолчали. Оба жили в тот век, когда дальность расстояния и стычки меж государствами делали переписку приятелей редкой и ненадежной. Новые, яркие впечатления после женитьбы расторгли связь, которая, несмотря на трудности тех времен, длилась даже после того, как, по долгу службы, пути друзей разошлись и время, несущее перемены и военные невзгоды, безжалостно уничтожило последнее соединявшее их звено. Теперь же обоим не терпелось поделиться множеством новостей, но каждый опасался заговорить, подозревая, что в душе друга есть неисцеленные раны, кровоточащие при неосторожном прикосновении. Горе барона, о котором он сумел поведать в нескольких словах, наталкивало на мысль, что они способны причинить друг другу боль совершенно неумышленно и что необходимо, особенно в первые часы их возобновившейся дружбы, соблюдать всяческую осторожность.

— И все же ты обладаешь истинным сокровищем, коим является твоя дочь, — возразил наконец Гримальди. — И я не могу тебе не завидовать.

Во взгляде швейцарца промелькнуло удивление; судьба друга пробудила в нем острый интерес, и потому недобрые предчувствия, которые возникали, едва кто-либо упоминал об его единственном оставшемся в живых ребенке, на сей раз не овладели им.

— Гаэтано, ведь у тебя был сын!

— Он погиб — безнадежно, безвозвратно… по крайней мере, для меня!

Известие это, краткое и болезненное для обоих, вновь повергло старых друзей в задумчивое молчание. Глубокая затаенная печаль генуэзца заставила де Вилладинга подумать о том, что Господь, отняв у него младенцев-сыновей, возможно, избавил его от большего горя быть отцом взрослого сына-нечестивца.

— Дорогой Мельхиор, на все воля Божия, — продолжал итальянец. — И нам подобает покоряться как мужественным воинам и христианам. Письмо, о котором я говорил, явилось последней весточкой, полученной непосредственно от тебя, и впоследствии я узнавал о тебе только от случайных путешественников, которые упоминали твое имя наряду с прочей знатью, не касаясь подробностей частной жизни.

— В нашей уединенной в горах усадьбе, куда редко заглядывают странники, я был лишен даже самой скудной возможности разузнать о тебе и твоем благополучии. С тех пор как особый курьер был послан, соответственно нашей старинной договоренности, чтобы сообщить о…

Барон заколебался, чувствуя, что вновь коснулся опасной темы.

— О рождении моего злосчастного сына, — с твердостью продолжил синьор Гримальди.

— … о радостном, долгожданном событии, я не имел о тебе вестей, не считая тех редких и расплывчатых намеков, которые способны скорее усилить тоску о друге, чем удовлетворить любящее сердце.

— Так мы были наказаны за разлуку. В молодости мы дерзко сменяли одно увлечение другим, но, когда соображения долга или выгоды повели нас разными путями, впервые начали понимать, что окружающий мир — вовсе не рай, как нам это казалось, и что любая радость может обернуться горем, а всякое горе имеет свое утешение. Ты носил оружие с тех пор, как мы вместе воевали?

— Да, как истинный швейцарец.

Ответ сей воскресил прежнего задорного Гаэтано, выражение лица которого могло меняться так же внезапно, как и ход мыслей.

— На чьей службе?

— Нет уж, довольно шуточек, добрейший Гримальди — а впрочем, я не любил бы тебя так, будь ты иным! Мне кажется, в конце концов нам начинают нравиться даже недостатки тех, кого мы в действительности ценим.

— Должно быть, это так, милая госпожа, иначе твой отец давно бы уже отвратился от меня по причине моих юных дурачеств. Я без устали докучал ему, поскольку деньги таяли как снег, и только терпение его чудесным образом не истощалось. Да, любовь способна вынести многое. Часто ли барон рассказывал тебе о старике Гримальди — о юном Гримальди, я хотел сказать, — и о чудачествах тех беспечных дней?

— Так часто, синьор, — ответила Адельгейда, которая то плакала, то улыбалась, слушая беседу стариков, — что я могла бы пересказать почти все приключения юного Гаэтано. Замок Вилладингов расположен высоко в горах, и странники редко заглядывают к нам в усадьбу. Долгими зимними вечерами я слушала со вниманием, на которое только способна прилежная дочь, историю вашей юности и, слушая, научилась ценить того, кто столь дорог моему отцу.

— Тебе, наверное, до тонкостей известна история о том, как я свалился в канал, любуясь красотами Венеции?

— Да, я наслышана о сем подвиге, когда галантность оказалась подмочена! — смеясь, ответила Адельгейда.

— А рассказывал ли тебе твой отец, дитя, как он избавил меня от скучнейшей обязанности служить в имперской кавалерии?

— Отец как-то упоминал об этой истории, — сказала Адельгейда, силясь припомнить подробности, — но…

— Ах, так он счел ее не заслуживающей внимания! А по-моему, она одна из важнейших. Где же беспристрастие повествователя, дорогой Мельхиор? Ведь в этом случае ты, рискуя жизнью, спасаешь человека, избавляя несчастного от угрозы стать немецким перепелом!

— Но разве это сравнится с услугой, которую ты оказал мне, когда близ Милана…

— Что было, то прошло! Негоже нам, старым болтунам, хвалить друг друга без меры, а не то наша юная дама сочтет нас хвастунами — а это было бы, по правде говоря, не вполне заслуженно. Мельхиор, ты когда-нибудь рассказывал дочери о нашем безумном походе в апеннинские леса, когда мы искали похищенную разбойниками благородную испанку? Сколько недель мы потеряли, ведя жизнь странствующих рыцарей, а ведь стоило только дать мужу один-два цехина, прежде чем отправляться в путь, и все тут же бы уладилось!

— Рыцарство — да, но не безумное! — с искренним простодушием молодости возразила Адельгейда. — Об этом приключении я много наслышана, но оно никогда не казалось мне смешным. Благородные мотивы способны искупить даже менее похвальное покровительство.

— К счастью, — задумчиво ответил синьор Гримальди, — когда заблуждения молодости толкали нас на безумства, совершаемые во имя возвышенных, благородных целей, другие юноши, также отличавшиеся благородством и доблестью, способны были избегнуть излишней чувствительности и посмеяться над нашей глупостью.

— Ты рассуждаешь как убеленный сединами мудрец, а не как сорвиголова Гаэтано Гримальди, которого я знавал в старину! — воскликнул барон, посмеиваясь, как если бы он отчасти разделял безразличие благоразумных юношей к возвышенным безумствам, которым оба в молодости отдали серьезную дань. — Прояви я тогда спокойную рассудительность — и ты лишил бы меня своей дружбы!

— Как говорится, юность расточает, старость скряжничает. И даже наше южное солнце не согреет холодной крови, вяло текущей в жилах старика. Но не будем омрачать взора твоей юной дочери картиной будущего, увы, слишком верно нарисованной; всему свое время. Часто я спрашивал себя, Мельхиор: что является более ценным даром природы — пылкое воображение или холодный рассудок? Но если говорить о том, что именно предпочитаю я, на сей вопрос довольно легко ответить. По моему мнению, каждый из этих даров должен проявляться в свою пору; а если оба даны в сочетании, пусть преобладают попеременно. Пусть юноша поначалу будет пылким, а потом уже научится благоразумию. Тот, кто начинает жизнь холодным резонером, с годами становится расчетливым себялюбцем; а тот, кто идет на поводу у своего воображения, оказывается рано или поздно в плену у призраков. Если бы Господу было угодно не разлучать меня с моим дорогим сыном, который прожил со мной столь недолгий срок, — пусть бы мальчик преувеличивал добрые качества людей, пока опыт не охладит его чувствительности, но не подвергал бы сверстников безжалостному анализу, созерцая их беспристрастным оком. Сказано, что мы прах и во прах возвратимся; однако на всякой почве, прежде чем ее обработают, произрастают травы, и пусть это всего лишь буйная поросль сорняков, я могу судить по ней о плодородной силе земли куда успешней, чем по жалким всходам культурных растений, несмотря на то что последние принесут мне значительно большую пользу.

При воспоминании об утраченном сыне генуэзец вновь сделался печален.

— Как видишь, Адельгейда, — продолжал он после длительного молчания, — я буду звать тебя Адельгейдой, по праву второго отца, — мы считаем свои безумства достойными уважения, по крайней мере в собственных глазах… Любезнейший капитан! На барке полно пассажиров.

— Премного благодарен вашим светлостям, — ответил Батист, стоявший у румпеля близ знатных путешественников. — Такая удача выпадает редко, и потому надо спешить ею воспользоваться. Из-за игр в Веве все суда на Женевском озере устремились в его верхний конец, и простой здравый смысл подсказал мне довериться обстоятельствам, которые, спору нет, синьор, сложились благоприятно.

— Наверное, много путешественников миновали ваш город, направляясь на эти игры?

— Многие сотни, светлейший господин; если верить подсчетам, в Веве и близлежащих деревнях количество собравшихся исчисляется уже тысячами. Давно уже кантон Во не получал такого богатого прибытка, как в нынешнем году.

— Какое счастье, Мельхиор, что мы одновременно ощутили желание посетить празднество в Веве! В надежде услышать о тебе какие-то новости я покинул Геную, куда в самом ближайшем будущем обязан вернуться по причине неотложных дел. В нашей встрече действительно есть что-то знаменательное!

— И я так считаю, — согласился барон де Вилладинг, — хотя надежда обнять тебя в скором времени никогда не покидала меня. Но не думай, что праздное только любопытство или желание смешаться с многотысячной толпой побудили меня оставить свой замок. Путь наш лежит в Италию, издавна милую моему сердцу!

— Как! В Италию?

— Да, в Италию. Сей хрупкий высокогорный цветок стал чахнуть на родной почве, и опытные врачи посоветовали нам пожить на солнечной стороне Альп, дабы восстановить утраченное здоровье. Я обещал Роже де Блоне провести одну-две ночи в стенах его старинного замка, а затем мы будем искать гостеприимства в монастыре Святого Бернарда. Я, как и ты, предполагал, что эта неожиданная вылазка из родной усадьбы поможет мне напасть на след друга, коего я никогда не переставал любить.

Синьор Гримальди внимательней всмотрелся в лицо юной спутницы. Ее нежные черты обладали неотразимой привлекательностью, но теперь, пораженный замечанием отца, старик с невыразимой болью заметил признаки раннего увядания, свидетельствующие о том, что последнюю отраду друга, возможно, ожидает общий семейный удел. Болезнь, однако, не оставила заметных следов на милом лице Адельгейды, которые бы бросались в глаза постороннему наблюдателю. Зато любящего отца, который ввиду пережитых потерь и уединенности обиталища, воспринимал явления подобного рода с особенной остротой, бледность, унылость кроткого голубиного взгляда, задумчивость, ранее несвойственная радостной, резвой девочке, явно тревожили. Эти наблюдения вызвали у каждого невеселые мысли, и собеседники вновь умолкли.

Тем временем «Винкельрид» не оставался в бездействии. Едва судно вышло из-под прикрытия городских построек и холмов, сила ветра увеличилась и скорость барка заметно возросла; матросы то и дело покачивали головами, видя, как тяжело прокладывает судно свой путь через водную стихию, будучи значительно перегружено. Жадный Батист подверг свой надежный барк серьезному испытанию. Вода доходила едва ли не до края низкой кормы, и когда «Винкельрид» оказался в той части озера, где стремительно накатываются волны, стало ясно, что глубина маленьких внутренних морей недостаточна для поддержания судна столь огромного веса. Последствия, однако, были неопасны, хотя и довольно неприятны. Несколько непосед промочили себе ноги, когда высокому водному валу случалось нахлынуть на палубу, причем водяная пыль веером летела через головы многочисленных пассажиров, но этим неудобства и ограничивались. Капитан, искушаемый жаждой наживы, совершил не подобающий для моряка поступок, перегрузив свой барк. Потеря скорости была другим, более существенным, последствием жадности Батиста, поскольку ветер мог перемениться задолго до того, как судно достигнет гавани.

Женевское озеро имеет форму полумесяца, вытянутого с юго-запада на северо-восток. Северный, или швейцарский, берег является преимущественно, как говорят его обитатели, а cotenote 40, пологим склоном, поддающимся возделыванию; почти весь он с древнейших времен был засажен изобильной виноградной лозой. Здесь располагались римские военные укрепления, развалины которых до сих пор сохранились. Столкновения различных племен, последовавшие после крушения империи, способствовали в средние века возведению замков, обнесенных стенами монастырей, крепостей с башнями, которые все еще стоят у кромки блистающей водной глади либо украшают дальние холмы. Во времена, о которых мы повествуем, все озерное побережье, если столь громкое определение годится для скромного водоема, принадлежало трем разным государствам: Женеве, Савойе и Берну. Первое из перечисленных выше государств располагалось на небольшом участке возле западного, нижнего, конца полумесяца, второе занимало почти весь южный берег, обведенный вогнутой линией лунного серпа, тогда как третье владело всей территорией над его выпуклым краем и возле восточного острия. Берег Савойи образуют главным образом отроги Альп, над которыми высится Монблан, подобный правителю, величественно восседающему в блистательном собрании придворных, и скалы, которые то и дело отвесными стенами поднимаются над водой. Ни на одном из озер этого замечательного края вы не встретите такого разнообразия пейзажей, как на Женевском; в низинах вас порадует вид веселых, возделанных полей; но, поднявшись в горы, вы будете поражены возвышенной, первозданной дикостью природы. Веве, к гавани которого направлялся «Винкельрид», располагался в трех льеnote 41 от верховья озера, неподалеку от того места, где в него втекает Рона; Женева — порт, из которого, как известно читателю, только что отплыл барк, делится этой рекой надвое, когда она вновь вытекает из блистающего голубизной водоема, устремляясь к плодородным полям Франции и далее — к заветному Средиземноморью.

Воздушные потоки над озерами, окруженными прерывистой цепью гор, славятся непостоянством как по направлению, так и по силе. Оттого и тревожился Батист, торопя пассажиров с отплытием, ибо опытный капитан знал: необходимо воспользоваться первым, свежим порывом бриза, чтобы потом «править ветром», как говорят моряки, против встречных потоков, налетающих с гор, которые полукольцом окружают порт.

Очертания озера являлись добавочной причиной, по которой ветры над ним редко дули подолгу в одном направлении. Жестокие шквалы обрушивались порой на Женевское озеро, пронизывая каждую трещину в прибрежных скалах; но и менее сильные ветра, на пространстве от впадения Роны в озеро до выхода из него, препятствовали бризу подгонять идущее судно.

Пассажиры «Винкельрида» вскоре убедились, насколько были легкомысленны, заигрывая с коварными ветрами. Судно благополучно добралось до Лозанны, но там бриз оказался значительно ослаблен воздушными потоками с гор, и, когда солнце придвинулось ближе к длинной, темной, ровной цепи Юрыnote 42, добрым барком пришлось управлять, прибегнув к испытанным приемам — перекидывать и рифить парусаnote 43.

Батисту только и оставалось, что винить собственную жадность; его угнетала мысль, что если бы он оставил гавань ранним утром, как накануне было обещано большинству пассажиров, то достиг бы уже порта Веве, где собрались тысячи путешественников, — обстоятельство, сулившее владельцу барка немалый доход. Но, по обыкновению всех своевольных, эгоистичных натур, обладавших властью, капитан за свою оплошность заставил расплачиваться других. Команду он измучил ненужными, противоречивыми распоряжениями; к незнатным пассажирам придирался, обвиняя их в невыполнении инструкций, отчего барк, по его словам, не мог плыть достаточно быстро; и не желал даже отвечать на вопросы благородных путешественников, по отношению к которым обычно выказывал учтивость и готовность услужить.