ГЛАВА XXII

Махнув рукой путникам, чтобы они продолжали восхождение, Пьер Дюмон остановился посреди голой площадки. Каждый проходивший мимо него мул получал дополнительный удар или пинок: в нетерпении проводник явно не считал нужным церемониться с бедными животными и этим простым приемом старался ускорить продвижение процессии вперед. Действия его, обычные для погонщиков, не вызвали у путешественников ни малейших подозрений: они продолжали путь; одни были погружены в раздумье, другие предавались захватившим их новым сильным переживаниям, прочие весело и беззаботно беседовали между собой. Только синьор Гримальди, бывший настороже, обратил внимание на поведение Пьера. Пропустив всех вперед, генуэзец повернулся в седле и бросил взгляд на проводника: с виду беспечный, однако на самом деле внутренне напряженный. Пьер, одной рукой придерживая шляпу, а другую вытянув перед собой, пристально всматривался в небосвод. На ладонь его опустилась сверкающая крупица — и Пьер тотчас же поспешил занять свое прежнее место. Встретив, однако, испытующий взгляд итальянца, он разжал руку и показал снежинку, так плотно смерзшуюся, что даже тепло ладони не могло ее растопить. В глазах Пьера читалась просьба соблюдать спокойствие, и этот безмолвный обмен взглядами остался никем не замеченным. Как раз в эту минуту всеобщее внимание было, по счастью, отвлечено криком одного из трех погонщиков мулов, помогавших проводнику. Этот погонщик указывал на других путешественников, также направлявшихся к перевалу. Один из них ехал верхом на муле, а другой — безо всякого сопровождения — шел пешком. Двигались они быстро и почти сразу же скрылись за выступом скалы, почти замыкавшей долину со стороны монастыря; в период таяния снегов именно это место считалось наиболее опасным.

— Тебе известно, что это за путешественники и куда они направляются? — спросил барон де Вилладинг у Пьера.

Пьер медлил с ответом: он, очевидно, не ожидал кого-то здесь встретить.

— Мы мало знаем о тех, кто приходит из монастыря, но в такой поздний час вряд ли кому захочется покинуть безопасный кров, — проговорил он. — Если бы я не видел путников собственными глазами, то был бы готов поклясться, что по эту сторону перевала только мы одни! Всем остальным давно уже пора было прибыть на место.

— Это жители деревни Сен-Пьер, они идут наверх с припасами, — заметил один из погонщиков. — После Питаю никто из направлявшихся в Италию не миновал Лиддеса, а они сейчас должны были уже найти приют в гостинице. Вы разве не заметили собаку? Это мастиффnote 152 августинцев.

— Разумеется, заметил: именно потому и заговорил, — отозвался барон. — Пес выглядел как давний знакомец, Гаэтано; мне он показался очень похожим на нашего испытанного друга Неттуно, а тот человек, за которым он по пятам следовал, имел большое сходство с отважным и проворным Мазо.

— Который так и не вознагражден за свои неоценимые услуги! — задумчиво проговорил генуэзец. — Его отказ взять у нас деньги столь же поразителен, как и все его необычное и необъяснимое поведение. Я бы желал, чтобы в нем было меньше гордости или меньше упрямства, ибо неисполненное обязательство камнем лежит у меня на сердце.

— Ты неправ, Гаэтано. Я втайне давал нашему юному другу Сигизмунду такое поручение, когда мы выслушивали приветствия Роже де Блоне и доброго бейлифа, однако твой соотечественник отнесся к избавлению легко, словно моряк к минувшей опасности, и даже слушать не захотел ни о покровительстве, ни о золоте. Поэтому я был скорее раздражен, нежели удивлен подобным проявлением упрямства, как ты верно это назвал.

— Передай тем, кто тебя послал, заявил он, — добавил Сигизмунд, — пусть благодарят святых, Пречистую Деву или брата Лютера, как им больше заблагорассудится, но им лучше забыть, что на свете живет такой человек, как Мазо. Знакомство с ним не принесет им ни чести, ни выгоды. Скажи это прежде всего синьору Гримальди, когда вы отправитесь в Италию, а мы расстаемся навсегда. Вот что сказал мне этот храбрец после того, как его освободили из тюрьмы.

— Ответ, примечательный для человека в его положении, особенно слова, которые адресованы мне. Я помню, как взгляд его, полный значения, часто останавливался на мне, когда мы плыли по озеру; и я до сих пор не могу уяснить, чем это было вызвано!

— Синьор из Генуи? — осведомился проводник. — И не связан ли он случайно каким-либо образом с городскими властями?

— Да, я генуэзец, и определенно имею некоторое касательство к властям этой республики, — ответил итальянец, с легкой улыбкой повернувшись к своему другу.

— Тогда незачем доискиваться, почему Мазо знакома ваша внешность, — со смехом отозвался Пьер. — Из числа всех жителей Италии не найдется никого, кто чаще сталкивался бы с властями, чем Мазо. Однако рассуждать некогда. Поторапливай мулов, Этьен, — presto! Presto!note 153

Погонщики отозвались протяжными возгласами, походившими на шипение ядовитых змей, которое заставляет путников ускорять шаг и едва ли не тем же образом действует на мулов. Разговор прекратился — и все устремились вперед, размышляя — каждый на свой лад — о происшедшем. Вскоре пустынная долина, которую путешественники одолевали в течение получаса, осталась позади, и они, миновав узкий проход, оказались среди грубого нагромождения камней, служивших когда-то материалом при сотворении мира. Растительности почти не было: лишь кое-где из-под камня пробивались редкие стебельки, словно бы случайно уцелевшие в этом величественном хаосе. Унылые обнаженные скалы, с прожилками железистых вкраплений, возвышались вокруг, и даже сверкающая вершина Велана, так долго вселявшая в путников бодрость, сейчас совершенно скрылась из виду. Пьер Дюмон вскоре показал на узкий проем между соседними пиками, откуда открывался небосклон. Здесь, по его словам, и начинался перевал через Альпы. Свет, все еще безмятежно царивший в этой области небес, составлял разительный контраст сгущавшимся внизу сумеркам; все путники радостно приветствовали первый предвестник отдыха после дневных трудов (и, добавим мы, оплот безопасности), ибо хотя никто, кроме синьора Гримальди, не заметил тайной обеспокоенности Пьера, нельзя было в столь поздний час находиться посреди дикой и неприглядной картины разрушения отрезанными от всякого сообщения с себе подобными, не испытывая робкого чувства зависимости человека от могучего и вездесущего Божественного Провидения.

Мулов вновь начали поторапливать — и всех без исключения путников охватило предвкушение скорого отдыха в стенах гостеприимного монастыря. День быстро угасал, и все разговоры смолкли из-за желания поскорее добраться до цели. Необычайная чистота атмосферы, которая на столь большой высоте казалась бесплотной, сообщала предметам ясность и отчетливость: никто, кроме местных жителей и Сигизмунда, привыкших к этому обману зрения (истина подчас оборачивается и такой стороной) и понимавших могущество сил природы в Альпах, не имел представления о точном расстоянии, которое отделяло их от цели. Еще по меньшей мере лигу предстояло взбираться по трудным каменистым тропам, однако и Адельгейда и Кристина невольно вскрикнули от удовольствия, когда Пьер показал на клочок голубого неба между седыми уступами, — там, по его словам, располагался монастырь. Кое-где, в тени нависающих скал, попадались остатки прошлогоднего снега, которые, вероятно, могли уцелеть до новой зимы: это было еще одно бесспорное свидетельство того, что путешественники поднялись на высоту, лишенную всяких признаков человеческого жилья. Колючий воздух также служил подтверждением, что они находятся в области вечного холода, где, как известно, и живут августинцы.

Рвение путников возросло необычайно. В этом отношении дорога напоминает жизненную стезю, в конце которой странник с запоздалым и скупо вознаграждаемым усердием пытается наверстать упущенное, исправить просчеты юности и облегчить себе конец своего поприща. Скорость продвижения не замедлялась, а, напротив, возрастала, поскольку Пьер Дюмон не сводил глаз с небосклона: с каждой минутой являлись все новые побуждения к тому, чтобы не ослаблять усилий. Усталые животные не слишком охотно повиновались проводнику, а погонщики начинали выражать неудовольствие по поводу неразумной спешки, с какой приходилось пробираться по узкой, неровной и каменистой тропе, где каждый шаг давался с трудом; сумрак же тем временем сгущался все более, а воздух наполнился снегом так внезапно, как если бы снежинки образовались и уплотнились под влиянием какой-то мгновенной химической реакции.

Перемена декораций была столь неожиданной и столь полной, что мулов тотчас остановили — и все путники взирали на миллионы снежинок, падавших им на головы, скорее с восхищенным изумлением, нежели со страхом. Возглас Пьера вывел их из оцепенения и возвратил к действительности. Он стоял на бугорке ярдах в пятидесяти, весь покрытый белым снегом, и отчаянно размахивал руками, призывая путешественников двигаться дальше.

— Именем благословенной Девы Марии поторопите животных! — заклинал Пьер. Он, как и большинство жителей Вале, был католиком, привыкшим вспоминать о своей небесной покровительнице в минуту крайней опасности. — Поторапливайтесь, если вам дороги ваши жизни! Не время озирать горы: они преграждают нам путь; несомненно, они прекрасней и прославленней других (ни один швейцарец никогда всерьез не выразит осуждения и не утратит чувства глубочайшего преклонения перед милой его сердцу природой), но в нашем случае было бы лучше, если вместо гор здесь простиралась бы скромная равнина. Поторопите же мулов, ради Пречистой Девы!

— При виде небольшого снегопада ты выказываешь ненужную и, поскольку от тебя требуется хладнокровие, неразумную тревогу, дружище Пьер, — заметил синьор Гримальди, когда мулы приблизились к проводнику. Говорил он с легкой иронией солдата, закалившего свои нервы близким знакомством с опасностью. — Даже мы, итальянцы, хотя и менее вас, горцев, привычны к морозам, не столь озабочены случившейся переменой, нежели ты, испытанный проводник через перевал Сен-Бернар!

— Укоряйте меня как угодно, синьор, — откликнулся Пьер, продолжая шагать вперед с удвоенным прилежанием, хотя и не сумев полностью скрыть свое недовольство обвинением, он знал, незаслуженным. — Однако спешите, пока не познакомились лучше со страной, по которой путешествуете, — мой слух ваши слова не воспринимает. Дело совсем не пустячное: оно заключается не в том, чтобы надеть на себя второй плащ или позабавиться детской игрой в снежки; нет, тут вопрос жизни или смерти. Вы, синьор генуэзец, поднялись на высоту в половину лиги — в область бурь, где ветры порой свирепствуют так, будто исчадия преисподней стремятся нагнать на себя прохладу, и где самые могучие телом и самые твердые сердцем слишком часто бывают вынуждены признаться в своей слабости.

Из почтения к итальянцу старый проводник, давая ему этот энергичный отпор, обнажил побелевшие локоны и потом, уже умолкнув, продолжал идти с горделивым видом знатока гор, словно нарочито не желая прикрыть от непогоды голову, которая выдержала в горах немалое множество бурь.

— Надень шапку, добрый Пьер, прошу тебя, — произнес генуэзец тоном раскаяния. — Я обнаружил мальчишеское нетерпение, не подобающее моим летам. Ты — лучший судья обстоятельствам, в которых мы оказались, и ты один должен вести нас вперед!

Пьер принял извинения с мужественным достоинством, продолжая тем временем с неослабевающей энергией одолевать крутизну.

Минуты тянулись, нагнетая уныние и тревогу. Снег падал все стремительнее и гуще; появились опасные предвестия того, что вот-вот разыграется вьюга. На той высоте, где теперь находились путники, природные явления, с виду совершенно обыкновенные, становятся вершителями судеб. Недостаток тепла для согревания тела на высоте шести-семи тысяч футов над уровнем моря и на широте сорок шесть градусов даже и при самых благоприятных обстоятельствах причиняет немалые неудобства, однако здесь опасность усугублялась прочими привходящими причинами. Из-за одного только отсутствия солнечных лучей чувствовался пронизывающий холод, а в ночные часы, несмотря на середину лета, наверняка должен был ударить мороз. Если защитные средства оскудевают, непогода, сама по себе не таящая особой угрозы, берет верх над человеческой немощью; если к тому же известно, что стихии буйствуют в горах несравненно сильнее, нежели в низинах, то читателю станут яснее мотивы озабоченности Пьера — яснее, быть может, чем он понимал их сам, хотя теорию ему заменял продолжительный и суровый опыт.

Опасность редко располагает к словоохотливости. Робкие уходят в себя, отдавая едва ли не все свои способности пытке воображением, раздувающим беды и преуменьшающим средства к спасению, тогда как мужественные духом, овладев собой, направляют волю к энергичному действию. Среди спутников Пьера наблюдалась именно такая реакция. Все умолкли, предаваясь раздумьям, — каждый на свой лад. Мужчины, все без исключения, сосредоточенно и упорно подгоняли мулов; Адельгейда побледнела, но сохраняла спокойствие благодаря стойкости характера; Кристина, трепещущая и растерянная, находила утешение только в присутствии Сигизмунда, на которого всецело полагалась; прислужники наследницы Вилладингов, надев головные уборы, следовали за своей госпожой со слепой верой в надстоящих, которая поддерживает людей их звания в минуту бедствия.

Минут за десять пейзаж совершенно переменился. Снег не прилипал к отвесным и подобным железу склонам, однако долины и ущелья сделались белыми, как пик Велан. Пьер по-прежнему продолжал молча и настойчиво идти в гору, словно желая тем самым поддержать проблеск надежды в тех, кто от беспомощности должен был полагаться исключительно на его собранность и на его опыт. Путникам хотелось верить, что снегопад — вполне заурядное явление на вершинах Альп в это время года, свидетельствующее, наряду со многими другими признаками, всего лишь о суровости приближающейся зимы. Сам проводник явно не был расположен тратить время на объяснения — и, поскольку скрытое волнение охватило всех его спутников, у него не стало причин сетовать на их медлительность. Сигизмунд держался рядом с сестрой и Адельгейдой, заботясь о том, чтобы их мулы не отставали; другие мужчины также подгоняли животных, на которых ехали женщины. Так прошло несколько тягостных минут, пока не стемнело окончательно. Небо перестало быть видимым. Глаз наблюдал только бесконечный поток падающих снежинок — и становилось трудно различить даже бастионы скал, замыкавших неровное ущелье, через которое путники продвигались. Хотя скалы находились почти совсем вплотную с тропой, путники нередко на них натыкались. Порой путешественники пересекали каменистые пустоши, на которых нельзя было найти ни малейшего признака растительности. Следы вьючных животных, шедших впереди, постепенно терялись, но поток, изливавшийся из ледника, близ которого шел путь, ощущался временами всеми, когда приходилось его преодолевать. Пьер, все еще уверенный, что придерживается нужного направления, один знал о ненадежности этого ориентира: когда путники приблизились к вершине, поток уменьшился и ослабел, разделившись на двадцать небольших ручейков, истекавших из огромных пластов снега, накрывавших собой горные пики.

Ветра, однако, никакого не было. Проводник, не чувствуя в воздухе предвестий перемены, рискнул наконец подбодрить спутников и выразил надежду на то, что они сумеют достичь монастыря, избежав серьезного бедствия. Не успел он договорить, как снежинки, словно в насмешку, начали кружиться в воздухе, и сквозь ущелье пронесся порыв ветра, едва не сорвавший с путников плащи и накидки. Несмотря на всю стойкость духа и долгий опыт, мужественный Пьер не удержался от возгласа отчаяния; он тотчас же остановился как человек, который не в силах больше скрывать ужас, копившийся в нем на протяжении последнего, невыносимо долгого часа. Сигизмунд, как и большинство мужчин, спешился немного раньше, надеясь согреться тем, что разминал ноги. Юноша не раз перебирался через горы и, едва заслышав возглас Пьера, немедля бросился к нему.

— Далеко ли еще до монастыря? — поспешно спросил он.

— Расстояние больше лиги; тропа крутая и каменистая, месье капитан, — отозвался несчастный Пьер тоном, который был красноречивее любых слов.

— Сейчас не время для колебаний. Помни, что ты ведешь не партию торговцев с грузами; среди нас — те, кто непривычен к непогоде и хрупок здоровьем. На какое расстояние мы отошли от той деревушки?

— До нее вдвое дальше, чем до монастыря! Сигизмунд молча обернулся к старейшинам, словно желая испросить у них совета или получить приказания.

— В самом деле, лучше бы вернуться, — не слишком уверенно проговорил синьор Гримальди. — Ветер пронизывает насквозь, ночь вот-вот наступит. Что ты думаешь, Мельхиор? Вместе с синьором Сигизмундом я придерживаюсь того мнения, что времени терять нельзя.

— Прошу прощения, синьор, — торопливо вмешался проводник. — Часом позже я не отважился бы пересечь равнину Велана за все сокровища Эйнзидельнаnote 154 и Лорето!note 155 Туда обрушится ураган: все вокруг закипит, будто в адском котле; а здесь мы, так или иначе, время от времени укрываемся за скалами. Малейшее отклонение в сторону на открытом пространстве может удалить нас от цели на лигу или больше, и нам понадобится час, чтобы выбраться на верную дорогу. Животным подниматься в гору легче, чем спускаться вниз — они и в темноте не оступятся; и если в деревне не найдется из еды ничего пригодного для лиц благородного звания, добрые монахи смогут накрыть стол хоть для короля.

— Тем, кто окажется под крышей, избежав вьюги среди диких скал, сгодится любое угощение. Ты готов поручиться, что мы прибудем в монастырь вовремя, целыми и невредимыми?

— Синьор, мы в руках Господа Бога. Набожные августинцы, не сомневаюсь, молятся за тех, кто сейчас находится в горах, но нам нельзя тратить попусту ни минуты. Я прошу только одного: чтобы никто не терял друг друга из виду, чтобы каждый напряг свои силы до последнего. Мы недалеко от Прибежища, но если буря разыграется по-настоящему, а это — не будем больше скрывать опасности — об эту пору случается нередко, нам понадобится затратить на поиски несколько часов.

Известие о том, что надежное укрытие в пределах досягаемости, ободрило путников в той же мере, в какой во время шторма может ободрить моряка близость безопасной бухты с подветренной стороны. Призывая всех держаться теснее как только возможно, а если слишком донимает холод — спешиться, Пьер вновь двинулся вперед.

Но даже столь недолгое промедление ощутимо изменило положение дел к худшему. Ветер дул с разных сторон: мощный поток воздуха, натолкнувшись на преграду Альп, то обрушивался вихрем, подталкивая путников в спины, то яростно бил в лицо, заставляя останавливаться. Температура воздуха стремительно падала, и воздействие холода начали с тревогой ощущать даже самые закаленные. Особая заботливость проявлялась по отношению к женщинам. Адельгейда одна сохраняла достаточное самообладание, чтобы давать себе отчет в своих чувствах; она старалась преуменьшить опасность положения, не желая напрасно волновать окружающих; но она не в силах была скрыть от себя ужасную истину, которая заключалась в том, что жизненное тепло покидало ее с быстротой, лишавшей всех обычных способностей. Сознавая свое духовное превосходство над любой из своих спутниц — превосходство, которое в подобные моменты значит гораздо более физической крепости, — она, превозмогая холод, остановила мула и подозвала Сигизмунда, с тем чтобы тот обратил внимание на сестру со служанками, которые уже некоторое время не произносили ни слова.

С этой просьбой Адельгейда обратилась к нему в тот момент, когда буря набирала, казалось, новую силу — и стало совершенно невозможно даже на расстоянии двадцати шагов отличить заметенную снегом землю от тесно сбившихся в кучу, дрожавших от холода путешественников. Сигизмунд поспешно откинул плащи и накидки, в которые была закутана Кристина, и полубесчувственная девушка припала к его груди, будто сонное дитя, жаждущее задремать в любящих руках.

— Кристина, ангел, бедная моя, гонимая сестра! — пробормотал Сигизмунд так тихо, что слышать его могла одна только Адельгейда. — Очнись, Кристина! Ради нашей дорогой любящей матери, возьми себя в руки. Очнись, Кристина! Именем Господа Бога, очнись!

— Милая Кристина, пробудись! — воскликнула Адельгейда, спрыгнув с седла и прижав к себе беспомощно улыбавшуюся девушку. — Да убережет меня Господь от мучительного чувства, что именно я навлекла на тебя гибель, когда захотела пересечь эти безжалостные, враждебные горы. Кристина, если ты испытываешь ко мне любовь и жалость, — очнись!

— Позаботьтесь о девушках! — торопливо бросил Пьер. Ему сделалось ясно, что приближается катастрофа, страшные последствия которой ему доводилось наблюдать в жизни и раньше. — Приглядите за женщинами: кто сейчас заснет — тот погиб! Погонщики мулов быстро раскутали двух служанок: обеим, как выяснилось, грозила неминуемая опасность, и одна из них уже потеряла сознание. Своевременно предложенная Пьером фляжка, а также усилия погонщиков помогли вернуть несчастных к жизни, хотя даже самому несведущему стало ясно, что достаточно еще получаса — и холод довершит свое роковое воздействие, столь стремительно начатое. Ко всеобщему смятению, никто уже не сомневался, что полная утрата живительного тепла равносильна смерти.

В этом бедственном положении все спешились. Каждый понимал, что в минуту опасности спасти их может одна только решительность и что нельзя терять ни секунды. Женщин, включая Адельгейду, поместили между мужчинами, которые поддерживали их с обеих сторон, и Пьер громким волевым голосом призвал компанию продолжить путь. Погонщик вел мулов за ними. Восхождение, из-за слабости Адельгейды и ее спутниц, по крайне неровной каменистой поверхности, покрытой снегом, было очень медленным и до последней степени утомительным. Все же движение понемногу разогнало кровь в жилах, и кое-кто начал постепенно возвращаться к жизни. Пьер, шедший впереди со стойкостью горца и выдержкой истинного швейцарца, подбадривал спутников, стараясь внушить им надежду, что до Прибежища совсем недалеко.

Как раз в ту минуту, когда требовалось совместно напрячь все силы до предела и когда все явным образом вполне осознали необходимость действия и были к нему готовы, погонщик, направлявший мулов, предпочел пренебречь своим долгом — и вместо того, чтобы карабкаться наверх, к монастырю, вознамерился спуститься в деревню. Этот погонщик был чужаком, случайно нанятым для экспедиции, и не был связан с Пьером теми обязательствами нерушимой верности, которые одерживают верх над эгоистическими слабостями. Усталые животные, не слыша понуканий и не расположенные двигаться, сначала остановились, а потом свернули в сторону, подальше от секущего ветра, и сбились с тропы, которой, дабы не погибнуть, необходимо было придерживаться.

Как только Пьеру стало известно о случившемся, он тотчас же распорядился любой ценой вновь собрать заплутавших животных на прежнем месте. Задача была не из легких: все были растеряны, оглушены, притом трудно было разглядеть что-либо даже за несколько ярдов. В погоню бросилось несколько человек, поскольку пожитки были навьючены на седлах; однако спустя несколько минут, в продолжение которых волнение помогло разогнать кровь и пробудить способности даже у животных, мулов удалось, к счастью, вернуть. Их связали вместе одного за другим, как это обычно делается в гуртах скота, и Пьер попытался вернуться на прежнюю тропу. Однако поиски оказались тщетными: дорога была потеряна! Искали с обеих сторон, но никто не мог обнаружить даже малейших следов. Острые, неровные обломки скал были единственным вознаграждением самых напряженных усилий; время было потрачено впустую, все собрались вокруг проводника, словно по общему сговору, просить у него совета. Скрывать истину долее было нельзя: путешественники сбились с дороги.

ГЛАВА XXIII

Покуда у человека есть силы для борьбы, надежда его не покидает. Всякий наделен своей, особого рода храбростью: от умения хладнокровно мыслить (которое действенно вдвойне, если дополнено физическим совершенством) до бесшабашной дерзости отчаянных голов; от решимости, растущей и крепнущей вместе со степенью опасности, до удела робких душ — безрассудной смелости отчаяния. Но ни одно перо не способно описать тот ужас, который охватывает нас, когда мы по случайности, нежданно-негаданно, лишаемся тех средств, на которые привыкли полагаться в трудную минуту. Оставьте моряка без карты и компаса, и — пусть даже их потеря не усугубит опасности, которая ему в данный миг угрожает, — мужество покинет его; отнимите у солдата оружие — и он ударится в бегство; лишите охотника знакомых ему примет местности — и из грозного, неустрашимого врага лесных обитателей он превратится в пугливого беглеца, в панике ищущего пути отступления. Говоря короче, если внезапное и грубое вмешательство нарушает ход нашего мышления, разрывая привычную причинно-следственную цепь, то мы обнаруживаем, что разум — примета, ставящая человека над животными в качестве их царя и повелителя — в этой обстановке менее действен, чем инстинкт.

Пьер Дюмон яснее всех прочих сознавал ужас своего теперешнего положения, что естественным образом следовало из его большего, чем у других, опыта. Еще хватало света, чтобы прокладывать путь по скалам и камням, но опыт подсказывал Пьеру, что лучше остановиться, чем двигаться вперед: только одна дорога вела к Прибежищу, в то время как все остальные увлекут путников в сторону от приюта, с которым связана их единственная надежда. С другой стороны, стоит им еще немного побыть на морозе, под пронизывающими порывами ветра, и в самых хрупких из тех, кто доверен его попечению, иссякнут токи жизни.