Глава 27

К концу только что описанной сцены Полуорт совсем растерялся и не знал, то ли сдерживать солдат, то ли способствовать исполнению их жестокого замысла. Благоразумие и доброта склоняли его к милосердию, но пустая похвальба дурачка снова пробудила в нем естественную жажду мести. С первого взгляда он узнал в матери Джэба ту нищенку, чье лицо хранило следы былой красоты и которая дольше других оставалась у могилы миссис Лечмир. Когда бесстрашная мать бросилась к солдатам, чтобы спасти своего ребенка, ее глаза, заблестевшие еще сильнее при ярком свете зажженной пакли, и ужас, сквозивший в каждой черте ее лица, придали ей величие, внушавшее невольное участие, и капитан почувствовал, что непривычная злоба, овладевшая им, угасла. Он уже готов был прийти на помощь Эбигейл и попробовать обуздать толпу, когда описанное выше происшествие вновь усмирило ярость солдат. Неожиданное появление столь необычных гостей в таком месте и в такое позднее время произвело на капитана не менее сильное впечатление, чем на окружавших его грубых вояк. Он молча ждал, что будет дальше.

Первым чувством молодой дамы, очутившейся в самой гуще взбудораженной толпы, было сильное смущение.

Однако, преодолев свою женскую робость, она тотчас же собралась с духом, опустила свой шелковый капюшон, и удивленным зрителям открылось бледное, но, как всегда, прелестное лицо Сесилии. После минутного глубокого молчания она произнесла:

— Не знаю, почему я вижу сколько разгневанных лиц у ложа несчастного, больного юноши. Но, если вы задумали что-нибудь недоброе, умоляю вас смягчиться, коли вам дорога ваша солдатская честь и вы страшитесь гнева своих командиров. Я жена офицера и даю вам слово от имени того, кто имеет свободный доступ к лорду Хау, что вас или простят за все, что произошло, или же примерно накажут за жестокость — смотря по тому, как вы себя поведете.

Солдаты растерянно переглянулись и, видимо, уже стали колебаться, как вдруг старик гренадер, едва не застреливший Джэба, сказал злобно:

— Если вы, сами жена военного, сударыня, то вам должны быть понятны чувства друзей убитого, и я спрашиваю вашу милость: могут ли солдаты, да к тому же восемнадцатого полка, спокойно терпеть, когда дурачок всюду и везде хвастается, что убил Макфьюза, красу и гордость этого самого полка?

— Мне кажется, я вас понимаю, мой друг, — сказала Сесилия, — до меня тоже дошли слухи, что этот юноша был с американцами в день кровавой битвы, о которой вы упоминали. Однако, если убивать в бою противозаконно, то кто же такие вы сами, чье ремесло — война?

Несколько человек бурно, но все же с почтительностью прервали ее, пытаясь возразить ей со свойственной ирландцам горячностью, хотя и не очень вразумительно:

— Есть большая разница, миледи! Одно дело — биться честно, а другое — убивать из-за угла. Это уже простое убийство! — И множество таких же бессвязных фраз было произнесено с чисто ирландской живостью.

Когда солдаты умолкли, старик гренадер принялся растолковывать Сесилии их точку зрения.

— Вы сказали истинную правду, ваша милость, — начал он, — но это еще не вся правда. Если человек убит в честном бою, такова воля божья; настоящий ирландец с этим спорить не станет. Да только этот кровожадный негодяй притаился за мертвецом и исподтишка выпалил в голову своему ближнему. А к тому же мы ведь уже выиграли эту битву и его смерть не могла принести им победы!

— Я не разбираюсь в подобных тонкостях вашего страшного ремесла, — ответила Сесилия, — но я слышала, что еще много народа погибло и после того, как королевские войска взяли редут.

— Да, так именно и было. Ваша милость все знает!

Тем более надо наказать хоть одного из них за убийства!

Трудно сказать, выиграли мы битву или нет, когда вражеские солдаты еще дерутся после того, как проиграли ее.

— Мне хорошо известно, — сказала Сесилия, и у нее задрожали не только губы, но и веки, — что и другие пострадали при таких же обстоятельствах, но такова неизбежная участь тех, кто воюет. Но, даже если этот юноша и виноват, посмотрите на него — могут ли мстить ему люди, которые почитают делом чести сражаться с врагом равным оружием? Его уже давно поразила рука более могущественная, чем ваша, и в довершение всех несчастий его сейчас терзает опасная болезнь, которая редко щадит свои жертвы. А вы, ослепленные злобой, подвергаете себя риску заразиться этой болезнью и, хотя думаете о мщении, можете стать ее добычей.

При этих словах толпа отступила, и Джэб оказался в центре широкого круга, а из последних рядов многие безмолвно выскользнули на улицу с поспешностью, которая выдавала, что страх перед заразой взял верх над всеми остальными чувствами. Сесилия помолчала лишь секунду, а потом продолжала, стремясь закрепить свою победу:

— Уходите же! Покиньте это опасное соседство! Мне надо поговорить с этим юношей: дело идет о судьбе, вернее, о жизни офицера, который дорог — и по праву дорог — всей английской армии. Я должна поговорить с больным и его матерью наедине. Вот вам деньги, возвращайтесь в ваши казармы и постарайтесь разумным поведением уберечься от опасности, с которой вы так безрассудно играли. Идите, все будет забыто и прощено.

Упрямый старик гренадер принял деньги и, заметив, что он покинут почти всеми своими товарищами, неловко поклонился красавице, стоявшей перед ним, и вышел, бросив, однако, угрюмый взгляд на несчастного Джэба, которого этот странный поворот событий спас от его мести.

В помещении не осталось ни одного солдата, и даже гул их голосов вскоре утих вдалеке.

Тогда Сесилия повернулась к оставшимся и быстро оглядела каждого из них. Встретив удивленный взор Полуорта, она покраснела и, смешавшись на мгновение, опустила глаза.

— Я полагаю, капитан Полуорт, — сказала она, преодолев смущение, — что нас с вами привела сюда одна и та же цель — спасение нашего общего друга.

— Совершенно справедливо, — ответил он. — Когда я покончил с печальными обязанностями, возложенными на меня вашей прелестной кузиной, я поспешил сюда, следуя за путеводной нитью, которая — я имею основание так думать — может привести нас к…

— ..к тому, кого мы хотим найти, — докончила Сесилия, невольно оглянувшись на участников этого разговора. — Но наш первый долг — быть милосердными. Нельзя ли перенести бедного юношу в его комнату и осмотреть там увечья, какие ему нанесли?

— Это можно сделать и сейчас и после того, как мы его допросим, — с холодным безразличием ответил Полуорт.

Сесилия с изумлением посмотрела на него. Заметив неблагоприятное впечатление, произведенное на нее его равнодушием, он небрежно обратился к двум людям, которые стояли у входной двери, и позвал их:

— Ширфлинт, Меритон, идите сюда! Перенесите его в ту комнату!

Слуги, бывшие до сих пор лишь любопытными наблюдателями происходившего, выслушали приказание капитана с величайшим неудовольствием. Меритон громко зароптал и готов был скорее проявить неповиновение, чем прикоснуться к такому грязному нищему. Но Сесилия присоединила и свою просьбу к требованию Полуорта, и неприятная обязанность была выполнена: Джэба унесли в комнатушку в башенке, откуда час назад его выволокли солдаты.

Эбигейл, едва удостоверившись, что ее сыну больше ничто не угрожает, бессильно опустилась на кучу тряпья и теперь, пока его переносили наверх, продолжала сидеть в тупом оцепенении. Когда же она убедилась, что люди, окружающие Джэба, желают ему добра, а не зла, она тоже побрела в каморку за всеми остальными.

Полуорт, казалось, полагал, что для Джэба и так было уже достаточно сделано; он хмуро стоял в стороне, ожидая, что еще будет угодно Сесилии. Она же с чисто женской заботливостью следила за тем, как слуги переносили больного, а теперь попросила их выйти за дверь и дожидаться ее дальнейших распоряжений. Когда Эбигейл молча уселась у ложа больного, в комнате, кроме матери и сына, остались только Полуорт, Сесилия и неизвестный, который привел ее сюда. Каморка освещалась лишь отблесками еще тлевшей пакли и жалким огарком и в этом тусклом свете казалась еще более убогой.

Хотя Сесилия вела себя с солдатами твердо и решительно, она сейчас охотно воспользовалась полумраком, чтобы скрыть свое лицо даже от взгляда несчастной женщины, сидевшей подле сына. Сесилия стала в тень и, накинув на голову капюшон, обратилась к дурачку.

— Я пришла сюда не для того, чтобы наказать тебя или грозить тебе, Джэб Прей, — сказала она, — а затем, чтобы расспросить тебя кое о чем, и с твоей стороны было бы дурно, даже жестоко солгать мне или скрыть от меня…

— Вам нечего бояться: мой сын скажет только правду, — перебила ее Эбигейл. — Всемогущий, отняв у него разум, пощадил его душу — мальчик не знает, что такое обман. Ах, если бы небу было угодно, чтобы то же можно было сказать о грешной женщине, давшей ему жизнь!

— Я надеюсь, что ваш сын своим поведением подтвердит ваши слова, — ответила Сесилия. — Я задам ему несколько вопросов с полной верой в его правдивость.

Но, чтобы вы убедились, что я беспокою его не из пустой прихоти, я объясню вам, зачем я пришла сюда. — Она поколебалась мгновение и, бессознательно отвернув лицо, продолжала:

— Я думаю, Эбигейл Прей, вы знаете меня?

— Да, да, — ответила та нетерпеливо, словно чувствуя, что изысканное изящество гостьи делает еще более унизительным ее собственное убожество. — Вы счастливая и богатая наследница той, кого сегодня опустили в склеп.

Могила раскрывается для всех одинаково: для богатого и бедного, для счастливого и несчастного! Да! Да! Я знаю вас. Вы жена сына богача.

Сесилия откинула со лба темные локоны и, гордо подняв залившееся яркой краской лицо, ответила с достоинством:

— Если вы слышали о моем браке, вас не должно удивлять, что судьба майора Линкольна тревожит меня.

Я хотела узнать у вашего сына, что сталось с моим мужем.

— У моего мальчика! У Джэба! Узнать о вашем муже у бедного, презренного сына нищеты и болезни! Нет, нет, сударыня, вы смеетесь над нами — он недостоин хранить тайны таких важных и счастливых господ!

— Однако я уверена, что он что-то знает. Разве человек, по имени Ральф, не был постоянным гостем в вашем доме в течение всего прошлого года? И разве он не скрывался здесь несколько часов назад?

Эбигейл вздрогнула, услышав этот вопрос, но, не колеблясь, ответила прямо:

— Это верно! Если меня следует наказать за то, что я даю приют тому, кто неизвестно откуда приходит и неизвестно куда уходит, кто умеет читать в сердцах людей и знает то, что простым смертным знать не дано, что ж, я должна подчиниться. Он был здесь вчера; он может прийти сегодня ночью опять; он приходит и уходит, когда ему. вздумается. Может быть, ваши генералы, ваша армия могут запретить ему приходить сюда, но не я.

— Кто сопровождал его, когда он в последний раз ушел от вас? — спросила Сесилия таким тихим голосом, что его было бы трудно расслышать, если бы не глубокая тишина, царившая кругом.

— Мое дитя, мое слабое, неразумное, несчастное дитя! — вскричала Эбигейл с такой поспешностью, словно она хотела любой ценой положить конец мучительным сомнениям. — Если постоянно следовать за этим человеком без имени преступно, то значит, Джэб — изменник.

— Вы ошибаетесь: с вами не случится ничего дурного при условии, что вы скажете мне только правду!

— Правду! — повторила женщина, мерно покачиваясь и бросив надменный взгляд на взволнованное лицо Сесилии. — Вы знатны и богаты, и вам дано право бередить раны несчастных.

— Если я сказала что-нибудь обидное, я очень сожалею об этом, — сказала Сесилия с глубокой искренностью. — Я желаю вам не зла, а добра, как вы сможете в этом убедиться, если представится случай.

— Нет, нет! — воскликнула женщина, вся дрожа. — Жена майора Линкольна не должна помогать Эбигейл Прей!

Дурачок, погруженный, казалось, в тупое безразличие ко всему окружающему, вдруг приподнялся на своей нищей постели и хвастливо сказал:

— Жена майора Линкольна пришла к Джэбу, потому что Джэб сын джентльмена!

— Ты дитя греха и нищеты, — простонала Эбигейл, склонив голову и пряча лицо в складках своего плаща. — Лучше бы ты совсем не родился на свет!

— Так скажи мне, Джэб, майор Линкольн тоже оказывал тебе честь, навещая тебя, как я? Когда ты видел его в последний раз? — спросила Сесилия, не обращая внимания на поведение Эбигейл.

— Может быть, я сумею задать ему этот вопрос в более понятной форме, — вмешался незнакомец, бросив на Сесилию многозначительный взгляд, который она как будто тотчас же поняла.

Он наклонился к Джэбу и, пристально всматриваясь в его лицо, через некоторое время сказал:

— В Бостоне часто бывают парады и военные смотры, не так ли, юноша? Ты когда-нибудь ходил на них?

— Джэб всегда шагает в ногу с солдатами. Очень интересно смотреть, как гренадеры маршируют под громкую музыку барабанов и труб.

— А Ральф, — ласково спросил незнакомец, — он тоже марширует с ними?

— Ральф! Он великий воин, он учит свой народ военному делу там, на холмах. Джэб всегда видит его, когда ходит за провизией для майора.

— Как это объяснить? — спросил незнакомец.

— Объяснить это очень просто, — ответил Полуорт, — этот малый вот уже с полгода под защитой парламентерского флага время от времени доставляет из окрестностей в город провизию.

Незнакомец на мгновение задумался, а потом продолжал:

— Когда ты был в последний раз у мятежников, Джэб?

— Нехорошо называть их мятежниками, — угрюмо пробормотал дурачок. — Народ не потерпит, чтобы его ругали.

— Я виноват, признаюсь, — сказал незнакомец, -Когда же ты ходил в последний раз за провизией?

— Джэб ходил в воскресенье утром, а это было вчера.

— Как же это случилось, что ты не доставил провизию мне? — спросил в раздражении Полуорт.

— У него, наверно, были важные причины, оправдывающие эту нерадивость, — примирительно и осторожно сказал незнакомец. — Ты принес провизию сюда, потому что так было надо, не правда ли?

— Да, чтобы набить свое ненасытное брюхо! — проворчал капитан в сердцах.

Эбигейл судорожно сжала руки и попыталась встать и заговорить, но снова застыла в своей смиренной позе, так и не вымолвив от волнения ни слова. Незнакомец не заметил эту короткую, но выразительную пантомиму и с тем же невозмутимым спокойствием продолжал свой допрос:

— А провизия еще здесь?

— "Конечно, — простодушно ответил дурачок. — Джэб спрятал ее до прихода майора Линкольна. Но Ральф и майор Линкольн забыли сказать Джэбу, что с ней делать.

— А почему же, в таком случае, ты не пошел вслед за ними со своей поклажей?

— Все думают, что Джэб дурак! — пробормотал юноша. — А он не станет тащить обратно провизию туда, откуда он ее принес. Да! — продолжал он, приподнявшись, и по его заблестевшим глазам было видно, как его радует преимущество, полученное его соотечественниками. — Колонисты возят себе съестное целыми фургонами, а в городе голод!

— Да, это верно. Я позабыл, что Ральф и Линкольн ушли к американцам; они, должно быть, вышли из города под тем самым флагом, с которым ты сюда пришел!

— Джэб не принес никакого флага, это знаменосцы носят флаги! Он принес индюшку, большой кусок окорока и немножко копченой колбасы — никакого флага там не было.

При упоминании обо всех этих деликатесах капитан навострил уши и, возможно, опять позволил бы себе неучтиво перебить незнакомца, не продолжай тот допрашивать дальше:

— Все, что ты говоришь, справедливо, мой сообразительный друг! Ральфу и майору Линкольну было нетрудно выйти из города таким же путем, каким вошел в него ты.

— Конечно, — прошептал Джэб, уже устав от расспросов и уткнувшись лицом в одеяло, — Ральф знает дорогу: ведь он уроженец Бостона!

Незнакомец повернулся к внимательно слушавшей Сесилии и наклонил голову в знак того, что он удовлетворен допросом. Сесилия поняла его и сделала движение, чтобы подойти к Эбигейл, которая в продолжение всего этого разговора сидела на ящике, и по ее мерному покачиванию, а порой и тихим стонам нетрудно было догадаться, что ее терзают мучительные чувства.

— Прежде всего я позабочусь, чтобы у вас было все необходимое, — сказала Сесилия, — а уж потом я воспользуюсь сведениями, которые мы получили от вашего сына.

— Не заботьтесь о нас! — возразила Эбигейл горьким тоном, полным покорности судьбе. — Нас уже поразил последний удар, и таким людям, как мы, следует принять его со смирением. Ни богатство, ни роскошь не смогли уберечь вашу бабушку от могилы, и, быть может, вскоре смерть сжалится и надо мной. Но что говорю я, жалкая грешница? Смогу ли я когда-нибудь заставить мое бунтующее сердце терпеливо дожидаться своего часа?

Потрясенная безысходным отчаянием женщины и вспомнив внезапно о последних минутах миссис Лечмир, таивших неясные признания в преступно прожитой жизни, Сесилия растерянно молчала. Наконец, собравшись с духом, она мягко промолвила:

— Нам, без сомнения, дозволено печься о наших земных нуждах, каковы бы ни были наши прегрешения.

Пройдет надлежащий срок, и я не стану слушать ваших отказов. Пойдемте, — обратилась она к своему спутнику.

Заметив, что Полуорт собирается проводить ее, она спокойным жестом остановила его и добавила:

— Благодарю вас, сэр, но со мною Меритон и этот достойный джентльмен. А у входа меня ждет моя горничная. Я не буду далее мешать вам.