Глава XIX

Мне остается сообщить в двух словах об участи китоловного судна. Обменявшись с ним несколькими фразами, мы возвратили ему лодку, после чего оно предалось своему обычному занятию, а мы направились к острову.

Через десять дней после встречи с Мрамором мы прибыли благополучно к месту нашего назначения.

И «Кризис», и шхуна вошли беспрепятственно в гавань.

Как только мы совсем остановились, всему экипажу разрешили на день пользоваться свободой, и мы рассыпались по берегу в разные стороны. Нам нечего было опасаться неприятеля, и каждый наслаждался свободой по-своему.

Одни занялись рыбной ловлей, другие стали собирать кокосовые орехи, искать раковины на берегу, которых тут было очень много. Я поручил некоторым матросам набрать их для коллекции в Клаубонни, и до сих по, р они хранятся у меня как память о первых приключениях моей жизни.

Эмилия с прислугой поместились в своей старой палатке, куда я приказал перенести все нужные для них вещи и приставил к ним Неба для наблюдений, чтобы они ни в чем не терпели лишений. В восемь часов Неб явился к нам от имени майора пригласить на завтрак капитана Веллингфорда и капитана Мрамора.

— Вот видите, Милс, как я хорошо все устроил; теперь мы оба — капитаны. Дай Бог, чтобы так продолжалось долгое время, хотя мне не суждено было сохранить эту должность.

— Но когда соединяются два капитана, то командует старший из них. Мы будем звать вас: командор Мрамор!

— Отложите шутки в сторону, Милс, я говорю с вами серьезно. Ведь только благодаря вам я имею возможность управлять этой шхуной, наполовину французской, наполовину американской. Это моя вторая и последняя команда. Вот уже десять дней, как я раздумываю о своей жизни, и теперь я пришел к заключению, что Творец создал меня, чтобы быть вашим помощником, но не начальником.

— Я не понимаю вас, господин Мрамор. Если бы я знал вашу жизнь, может быть, для меня все стало бы яснее.

— Милс, хотите доставить мне удовольствие? Вам это не трудно будет.

— Говорите, я с радостью все исполню.

— Так вот: между нами не должно упоминаться слово

— Хорошо, дорогой мой Мрамор, но теперь рас— скажите мне свою историю, вот уже два года, как она мне обещана.

— Моя история не долга, но назидательна. Вы, конечно, знаете, кто дал мне имя?

— Полагаю, что ваши крестные родители.

— Вы близки к правде более, чем вы думаете. Мне рассказали, что меня нашли в мастерской мраморщика, когда мне было не более недели от роду; положили меня на камень, который обтачивался для могилы, рассчитывая, что так я наверное попадусь на глаза работникам. Это было на берегу речки, в городе Йорке.

— Неужели вам больше ничего не известно о вашем происхождении?

— Да мне и не нужно никаких сведений. С какой стати я стану разузнавать о родителях, бросивших меня на произвол судьбы? Вы, Милс, знали свою мать и любили ее?

— Любил ли я мать! Да я боготворил ее!

— Я вполне понимаю это чувство, — сказал Мрамор, глубоко вздохнув. — Любовь и уважение к матери должны быть великим утешением в жизни. Но при моем рождении даже не позаботились начертать мое имя на клочке бумаги; меня бросили на этот камень, как скотину!

— И каменотес нашел вас на следующее утро?

— Вы отгадали, точно оракул. Увидев корзину, в которой ему накануне принесли обед и которую он забыл захватить с собой, он, прежде чем передать мальчику, пришедшему за ней, стал вытряхивать из нее крошки; в это время я выпал на холодный камень.

— Бедное дитя! Ну, что же потом?

— Меня отослали в Дом Милосердия: у каменотесов сердце жестокое. По всей вероятности, и отец мой принадлежал к этой профессии, судя по его поступку со мной. Меня сначала занесли в реестр под № 19, а через неделю дали имя Моисея Мрамора.

— Какой странный выбор сделали ваши крестные!

— Как же иначе было назвать меня? Имя Моисей взято из Священной Истории, его так же, как и меня, нашли в корзине.

— Вы долго оставались в этом доме? А когда же вы начали морскую карьеру?

— Мне было восемь лет, когда я распрощался со своим приютом. В то время наша земля была во власти англичан, хотя знающие люди говорили, что, собственно говоря, англичане никогда не владели нами, но что мы только обязались признавать английского короля, как своего собственного. Но, как бы там ни было, я родился английским подданным; теперь мне ровно сорок лет, а потому вы поймете, что я начал плавать задолго до революции.

— Прекрасно. Но в таком случае вы принимали участие в этой войне с той или другой стороны?

— Говорите с обеих сторон, и вы не ошибетесь. В 1775 году я служил матросом на корабле «Ромени», потом на «Коннектикуте».

— Как? Разве у англичан имелось военное судно «Коннектикут» ?

— Да, что-то в этом роде.

— Вы верно путаете название. Не «Карнатик» ли это был?

— Ну его к черту, может быть, вы и правы, Милс! Во всяком случае, я был очень рад бросить это судно и перейти на сторону американцев, хотя мне за это чуть было не снесли голову, уверяя, что я был англичанин. «Докажите мне, — сказал я им, — где именно я родился, а тогда делайте со мной все что угодно». Я сам был готов повеситься, чтобы узнать, откуда я.

— Вы — американец, Мрамор, это вне всякого сомнения, — отвечал я.

— Пожалуй, что оно и так. Но что бы там ни было, после войны, отбыв тюремное заключение, я стал служить в качестве флотского офицера на торговых судах.

— И все это время вы, мой друг, оставались один, без родных?

— Совсем одинешенек. Сколько раз, расхаживая по улицам Нью-Йорка, я говорил сам себе: «Вся эта толпа — для меня чужие люди, между ними всеми нет ни одного человека, в жилах которого текла бы хоть капля моей крови! » Последние слова он произнес с горечью. Мне обидно было за него. Еще раз приходилось убедиться, сколь обманчива бывает наружность, как много глубокого чувства может скрыться под видимым равнодушием! Какая вопиющая несправедливость случается на этом свете!

— Но, в сущности, мы асе составляем одну семью, мой друг, только ведь обстоятельства разделяют нас.

— О какой семье для меня может быть речь? Моя семья — это я один.

— Однако признайтесь, вы сами отчасти виноваты. Отчего вы не женитесь?

— Потому что мои родители не подали мне такого примера, — резко ответил он. Затем, хлопнув меня слегка по плечу, он сказал мне, переменив тон: — Однако, Милс, майор с дочерью ждут нас завтракать, пойдемте-ка. А что касается супружества, то вот для вас будущая жена, мой милый мальчик.

— Вы в этом так уверены, Мрамор? Но, может быть, майор против брака своей дочери с «янки».

— Да, с таким «янки», как я, но вы — дело другое. Сколько поколений вы насчитываете в Клаубонни?

— Четыре, от отца к сыну.

— Отлично! Вы знаете испанскую поговорку: «Довольно трех поколений, чтобы образовать дворянина», а у вас еще и излишек.

— Но каково бы ни было мнение ее отца о четвертом поколении, сама мисс Мертон может не разделять его.

— В таком случае вы сами были бы виноваты. Как?! "Они здесь, среди океана, в ваших руках, да вы можете сказать ей все, что вам придет в голову. Да если вы не добьетесь, чего вам хочется, то вы — не Милс Веллингфорд, которого я знаю.

Я не ответил ему на это ни да, ни нет, тем более, что мы были уже совсем близко от палатки.

Как и следовало ожидать, нам оказали самый радушный прием.

— Мы с Эмилией считаем себя давнишними обитателями этого острова, — сказал майор, с удовольствием оглядываясь вокруг себя (стол был накрыт на свежем воздухе, под тенью благоухающих деревьев), и я с наслаждением провел бы здесь остаток дней, если бы меня не останавливала дочь моя, для которой жизнь со стариком отцом, при ее молодости, может показаться слишком однообразной.

— За чем же стало дело, майор? — заговорил Мрамор. — Любой из наших офицеров с радостью согласится составить компанию вашей дочери; во-первых, Талькотт, это прелестный малый и прекрасно воспитанный; во-вторых, капитан Веллингфорд; за последнего уж я вам отвечаю; он бросит свое Клаубонни со всеми принадлежащими ему землями, чтобы сделаться владельцем этого острова в таком очаровательном обществе.

— Конечно, конечно, молодые люди любят все романтическое. Но, знаете, господа, я говорю серьезно, мне очень улыбается перспектива поселиться здесь.

— Я очень рада, дорогой папа, что ваше желание еще не настолько сильно, чтобы вы решились исполнить его на деле.

— Да вот только ты и задерживаешь меня: что я буду здесь делать с молодой томящейся девицей, вздыхающей по балам и театрам?

— Да вы сами, майор, помрете здесь с тоски без товарищей, без книг, б. ез занятий.

— Я найду себе дело, Милс; во-первых, буду размышлять о прошедшем, затем библиотека Эмилии заменит всякое общество. А занятий у меня найдется масса. Подумайте, сколько тут надо всего устраивать. А как приятно наслаждаться потом результатом своих собственных трудов! О! Да я буду чувствовать себя принцем, и притом еще владетельным принцем.

— Да, майор, но я уверен, что вам надоест подобное владение и вы сами от него отречетесь.

— Все может быть, Милс, но эта идея для меня очень заманчива. У меня никогда не было своего клочка земли.

— У меня тоже! — с жаром перебил Мрамор.

— Здесь же, как видите, земли сколько угодно. Как вы думаете, господа, сколько тут акров, не считая скал и песчаников, не годных для возделывания!

— Сто тысяч! — вскричал Мрамор с таким азартом, что мы все так и покатились со смеху.

— Ну, нет, — ответил я. — По-моему, не более шестисот или восьмисот.

— И этого достаточно. Но я вижу, что Эмилия испугалась и уже дрожит при мысли сделаться наследницей такого обширного имения. А потому оставим этот разговор.

После завтрака майор отправился с Мрамором к месту крушения французского судна, мы же с Эмилией пошли в другую сторону.

— Странная мысль преследует моего отца, — сказала она после минутного раздумья. — И вы знаете, что он не в первый раз говорит о ней!

— Это хорошо было бы для влюбленных, — ответил я, смеясь, — но для отца с дочерью не особенно-то занимательно. Я понимаю, что двое молодых людей, любящие друг друга, могут найти прелесть в уединении, но пройдет год, другой, и их потянет отсюда к иной жизни, к людям.

— Но, как я вижу, вы не поэт, Милс, — заметила Эмилия тоном упрека. — А я могла бы чувствовать себя счастливой везде, и здесь так же, как в Лондоне, при условии, чтобы со мной были близкие друзья.

— А, это разница. Устроим здесь маленькую колонию из вашего отца, вас, Мрамора, доброго нашего пастора мистера Гардинга, моих дорогих Грации и Люси, и я к вашим услугам!

— Кто же эти дорогие вам особы, мистер Веллингфорд, присутствие которых усладило бы ваше пребывание на пустынном острове?

— Во-первых, майор Мертон, человек достойный во всех отношениях, затем его дочь, которая…

— Оставим ее, ее недостатки мне известны лучше, чем вам. Но кто эта дорогая Грация?

— Грация — моя единственная сестра. Гардинг — мой опекун, а Руперт и Люси его дети. Так как Гардинг — пастор, то он играл бы у нас немаловажную роль: заставлял бы посещать церковь, соблюдать воскресные дни, он же мог бы и венчать.

Это шутка, над которой моя Люси посмеялась бы от души, заставила Эмилию призадуматься, и она резко переменила тему разговора.

Расставшись с Эмилией, я отыскал Мрамора. Он разгуливал один по аллее, расчищенной покойным Ле Контом.

— Этот майор человек не глупый, — сказал он мне, когда мы с ним поравнялись. — Я люблю таких философов.

— Что же он вам сказал такое особенное?

— Да все та же его чертова мысль и мне засела в голову, и я почти уже решил остаться здесь, когда провожу вас.

Я посмотрел на Мрамора с удивлением. Но он не шутил, намереваясь выполнить на деле воздушные замки Мертона.

— Но ведь это еще не решено, мой друг, — ответил я, зная, что с ним шутить бесполезно в такие минуты. — Подождите до завтрашнего дня; может быть, вы еще и передумаете.

— Навряд ли, Милс. Здесь можно найти все необходимое для существования.

— Я беспокоюсь не о пище, в этом-то отношении вы обеспечены; но ведь вы можете захворать, умереть. Человек создан не для того, чтобы прозябать в одиночестве, ему нужно общество и…

— Я обо всем подумал, и мне нравится жизнь отшельника. Я не говорю, что не был бы рад, если бы со мной остались такие люди, как Талькотт, майор или даже Неб; но раз этого нельзя, я останусь один. Когда вы возвратитесь к себе, вы, конечно, расскажете об этом острове, и кто знает, быть может, время от времени сюда будут приставать корабли из любопытства взглянуть на отшельника, так что я буду иметь о вас новости каждые четыре-пять лет.

— Покорно благодарю, Мрамор, но ведь это безумие.

— Войдите в мое положение, Милс, и тогда решайте сами. У меня на всем свете нет ни одного близкого человека, — я говорю о родственных связях, — так как в вашей дружбе я не сомневаюсь, и расстаться с вами для меня самое тяжкое испытание; но кроме вас, у меня нет ни одной родной души. А этот остров все же отчасти моя собственность, так как я открыл его.

— А что я отвечу тем морякам, которые будут осведомляться о вас?

— Скажите им, что человек, который был найден, теперь — потерян.

— Но имейте в виду, что вам здесь придется, пожалуй, терпеть недостатки. Я даже не знаю, всегда ли полезны для здоровья кокосовые орехи, да и на других деревьях навряд ли имеются фрукты во всякое время года.

— Не беспокойтесь. У меня есть ружье, да и вы мне оставите еще оружия; кроме того, будут приставать сюда суда, так что у меня всегда будет возможность сделать новый запас провизии. А рыбная ловля? Потом я могу насадить овощей, на этой почве урожай должен быть обильный. Да, наконец, у меня целый ящик инструментов; я знаю и плотничные, и слесарные работы. Тысячи бедняков, снующих по улицам больших городов, с радостью променяли бы свое жалкое существование на мое одиночество и благосостояние.

Я не стал более уговаривать Мрамора, подумав, что он теперь не нормален. На. следующий день закипела работа. Мед, английские товары и многое из французского груза перевезли на остров. Мрамор оставался непоколебим в своем решении, начав с того, что он отказался от командования «Полли», которое я передал одному из наших офицеров, весьма способному молодому человеку.

Через неделю, потеряв всякую надежду добиться чего-либо от Мрамора, я отдал приказ отправляться в путь, предупредив офицера, чтобы он объехал мыс Горн и всячески постарался бы миновать Магелланов пролив.

Я написал судовладельцам обо всем случившемся, сообщил им свои проекты относительно дальнейших оборотов; что же касается Мрамора, то ограничился тем, что объяснил его самовольную отставку чувством деликатности, заставившим его сложить свои обязанности с момента отнятия у французов судна, но что на будущее я принимаю на себя ответственность за их интересы. Итак, шхуна ушла с этими депешами.

«Кризис» уже давно был готов к отплытию, но я все медлил из-за Мрамора. Я попросил майора Мертона повлиять на него, но майор сам слишком сочувствовал проекту Мрамора, чтобы отговаривать его. Увещания Эмилии тоже ни к чему не привели. Нечего делать: волей-неволей пришлось покориться.

Глава XX

Истощив весь запас красноречия, нам оставалось употребить все меры для улучшения положения Мрамора.

Собрав, по возможности, строительный материал, мы ему живо соорудили хижину, в которой он мог укрываться в непогоду, в двенадцать футов в ширину и в восемнадцать в длину, затем сделали в ней окна и дверь. Хотя климат здесь был жаркий и камина не требовалось, все же мы поставили около хижины печку, сделанную французами; она легко передвигалась с места на место даже одним человеком. Мы даже вспахали часть земли и обнесли ее изгородью, чтобы предохранить от домашней птицы. Так как нас работало около сорока человек, на острове скоро установился порядок; я принимал во всем такое деятельное участие, как мать, готовящая приданое своей дочери.

Мрамора почти не было с нами во все это время, он жаловался, что ему ничего не останется делать после нас, а на самом деле был счастлив, видя с какой заботливостью мы относились к его благоустройству.

Предполагая, что Мрамору в конце концов одиночество наскучит и ему захочется направиться в другие места, я принялся за устройство для него шлюпки, в которой приказал сделать всевозможные приспособления для борьбы с бурей.

Мрамор следил с любопытством за нашей работой. Однажды вечером, когда уже все было кончено и я объявил, что мы выезжаем на следующий день, он отвел меня в сторону с таинственным видом, как будто собирался сообщить нечто важное. Он был сильно взволнован, рука его дрожала.

— Да благословит вас Бог, Милс! Единственно, что у меня есть дорогого на всем свете, это вы, мой друг. Вы еще молоды, неопытны, а потому не отговаривайте меня от моего решения. Все, о чем я вас прошу в настоящую минуту, — это прекратить, наконец, приготовления для меня, а то, право, мне ничего не останется делать. А потом имейте в виду, что я и сам сумею оснастить эту шлюпку, без посторонней помощи.

— Да я в этом не сомневаюсь, друг мой, но я боюсь, что вы сами не захотите этого сделать. Я все еще не теряю надежды, что вы нас догоните и займете на «Кризисе» свое прежнее место.

Мрамор отрицательно покачал головой. Мы сделали несколько шагов в молчании. Вдруг он обратился ко мне дрогнувшим голосом: — Милс, ведь вы будете сообщать мне о себе?

— Каким же образом? Вы сами знаете, что между этим островом и Нью-Йорком не существует еще почтовых путей.

— Да, я говорю глупости. Совсем потерял память. Конечно, когда вы уедете, для меня настанет конец всяких сношений с миром. Но что же делать? Может быть, мне уж немного осталось жить.

— Ну, полно, Мрамор; еще не поздно, поезжайте с нами, хотя из дружбы ко мне.

Целый час я уговаривал его — и все напрасно. Наконец я решительно объявил, что «Кризис» более ждать не может.

— Я это знаю, Милс, а потому кончим все эти разговоры. Да вот, кстати, и Неб идет за вами. Спокойной ночи, дорогое мое дитя. Господь над вами!

Я оставил Мрамора, все еще надеясь, что тишина ночи подействует на него благотворно и он образумится. У себя на «Кризисе» я сделал распоряжение, чтобы на следующий день, с восходом солнца, весь экипаж был бы в сборе для снятия якоря.

В назначенный час Талькотт явился сообщить мне, что все готово. Я назначил его старшим лейтенантом, а в помощники дал ему юного филадельфийца. Этот молодой человек обладал всеми качествами для морской службы, даже с излишком: любил выпить. Но пьяницы не вредят на судне, где господствует порядок и дисциплина.

Итак, Талькотту велено было отчаливать. Я же отправился в лодке на остров сделать последнюю попытку увезти с собой Мрамора. Но ни его, ни шлюпки нигде не было видно; по всей вероятности, он спрятался за погибшим французским судном.

Нечего было делать: пришлось поднять паруса и выехать из бассейна. Положительно, Мрамор пустился в море совсем один. Несколько часов мы еще прождали у скалы. Я все колебался. Но, наконец, «Кризис» стал быстро удаляться от земли и исчезать в волнах.

Я потерял последнюю надежду увидеть когда-либо Моисея Мрамора, это сознание наполнило мое сердце невыразимой горечью.

За обедом мы сошлись с майором и его дочерью. Понятно, разговор зашел об исчезновении нашего старого товарища.

— Как жаль, — сказал Мертон, — что из ложного самолюбия Мрамор отказался отправиться с нами в Кантон; там он всегда мог бы перейти на другое судно, если бы захотел.

— Но зато мы это сделаем, милый папа, не правда ли? — сказала Эмилия, подчеркивав свои слова. — Пора освободить мистера Веллингфорда от наших особ.

— Так по-вашему выходит, мисс Мертон, что такое милое общество для меня в тягость? — с живостью возразил я. — Но я уверен, что вы думаете не то, что говорите. Для меня же тем приятнее, чем дольше мы останемся вместе и чем дольше я буду пользоваться вашим обществом.

По-видимому, Эмилия осталась довольна моим ответом; отец же ее после минутного молчания сказал: — Но для меня крайне стеснительно, что мы столько времени сидим на шее мистера Веллингфорда, который отказывается, забывая даже выгоду своих судовладельцев, принять от нас плату за проезд, чтобы покрыть хотя свои расходы. И как только мы приедем в Кантон, то перейдем на первое английское судно, которое согласится принять нас.

Я стал горячо протестовать против подобного решения, однако не нашел сказать ничего достаточно убедительного.

Несколько недель плыли мы по Тихому океану. Благодаря обществу Мертонов, для нас с Талькоттом время шло незаметно.

Наконец мы въехали в Китайское море; я собрался в Кантон, предварительно высадив своих пассажиров в Вампоа, где мы расстались, обещаясь повидать друг друга перед отъездом. Дел у меня оказалось по горло. Надо было сбыть сандал, меха, приобрести партию чая, нанки, фарфора, одним словом, всего того, что значилось в инструкциях, данных капитану Вильямсу. Я воспользовался случаем для покупки для себя лично некоторых вещиц, которые бы доставили удовольствие будущей хозяйке Клаубонни. Это лучшее употребление, которое я мог сделать своим сбережениям.

Одним словом, те несколько недель, которые мы провели в Кантоне, дали возможность совершить очень выгодные обороты для владельцев «Кризиса».

Довольный собой, я вздохнул с облегчением, когда мы приготовились к отплытию.

Долг вежливости требовал сделать прощальный визит Мертонам, которых я видел всего два раза со времени нашей остановки. Я застал одну Эмилию. Известие о моем отъезде очень расстроило ее; я тоже был взволнован, но не так сдержан, как она.

— Одному Богу известно, мисс Мертон, когда мы теперь увидимся!

Эмилия вздрогнула, и ее лицо покрылось мертвенной бледностью, игла задрожала в ее руке, но она, по обыкновению, овладела собой. Теперь я понимаю, отчего я тогда не бросился к ее ногам умолять ее, чтобы она сопровождала меня в Соединенные Штаты. Неожиданный приход майора помешал объяснению, которое непременно бы произошло между нами. Больной и расстроенный вид Мертона поразил меня.

— Я боюсь, Милс, что мы никогда больше не увидимся. Мой доктор сейчас откровенно сказал мне, что " если я не возвращусь в холодный климат, то не проживу более шести месяцев.

— Так едемте со мной! — вскричал я с поспешностью. — У вас еще есть время собраться до завтрашнего дня.

— Мне запрещен Бомбей, — сказал майор, боязливо взглянув на дочь, — и я вынужден отказаться от места на долгое время.

— Тем лучше, майор. Через четыре месяца я могу доставить вас в Нью-Йорк, где климат для вас благоприятен. Вы поедете со мной, как. близкие друзья, а не как пассажиры. Я буду пользоваться вашим столом, ибо моя каюта так загромождена всевозможными покупками, что в ней негде повернуться.

— Ваша деликатность, Милс, равняется вашему великодушию, но что скажут судовладельцы?

— Они не имеют никакого права жаловаться. Мы условились, что я могу принимать пассажиров по своему усмотрению. Но уж если вы так настаиваете на плате, то для этого сотни долларов достаточно за глаза.

— На этих условиях я с благодарностью воспользуюсь вашим предложением. Позвольте мне теперь попросить вас ответить на один вопрос: можете вы остановиться у острова Св. Елены?

— Ну да, конечно, если вы желаете. Я даже нахожу эту остановку полезной для экипажа.

— Прекрасно, там я с вами и расстанусь, если мы найдем корабль, идущий в Англию. Итак, мой дорогой Милс, значит, решено; завтра я буду готов.

На следующий день я с восторгом принял к себе на судно своих друзей. Талькотт радовался не меньше моего, — общество Эмилии доставляло ему особенное удовольствие.

Талькотт был хороший музыкант, я тоже недурно играл на скрипке. Аккомпанируя Эмилии, мы составляли очень недурное трио; и не будь время так прозаично, сами наяды вышли бы из своих укрытий послушать нас.

Проезжая мимо Зондских островов, я рассказал своим собеседникам о борьбе «Джона» с пирогами и о его крушении у берегов Мадагаскара. Естественно, мы опять вспомнили Мрамора.

— Я убеждена, — сказала Эмилия, — что Мрамор нарочно скрылся с острова, чтобы избегнуть ваших приставаний, и как только судно скрылось из вида, он, наверное, возвратился обратно и теперь наслаждается жизнью отшельника.

Быть может, она была права; во всяком случае такое предположение было самое утешительное. Так как мое намерение было провести на море еще не один год, то я в душе дал себе обещание при первой же возможности разузнать все о Мраморе…

Между тем, «Кризис» находился в таком месте океана, где капитану судна нельзя было предаваться мечтаниям. Надо было усилить стражу, ибо каждую минуту нас мог застигнуть неприятель.

На другой день рано утром Талькотт прибежал разбудить меня.

— Вставайте скорей, капитан. Пираты налетели на нас, точно вороны на труп. К несчастью, почти нет ветра.

Через несколько минут я уже был на палубе, куда собрались все матросы; многие из них не успели даже накинуть на себя куртку. Море казалось усеянным неприятелями. Майор насчитал около тридцати пирог; в некоторых виднелась артиллерия; они действовали дружно и образовали вокруг нас род блокады.

Пираты начали с того, что выстрелили в нас залпом из двенадцати пушек. Ядра со свистом пробили наши мачты и снасти почти во всех направлениях. Мы ответили выстрелом с правого борта; но расстояние, отделявшее нас от неприятеля, было так велико, что вся картечь разлетелась в стороны, не достигнув цели. Тогда мы начали стрелять направо и налево и, таким 'образом, расчистили себе проход, и скоро все пироги остались за нами, на западе. Но шестеро из них, наиболее отважных, старались пересечь нам дорогу. Но вдруг «Кризис», круто повернув, устремился в самую середину флотилии, безостановочно стреляя куда попало. Пользуясь дымом, три-четыре пироги попробовали было взять нас на абордаж, «о, верно, нашли, что сделалось слишком жарко, так как прекратили преследование; мы минут через пять были уже вне опасности, оставив их далеко за собой. Судя по всеобщему смятению пиратов, можно было заключить, что им порядком таки досталось от нас. Одна из их лодок пошла ко дну; другие собрались в одно место, чтобы спасти экипаж; у многих пострадали мачты. Впоследствии я узнал, что они потеряли в сражении сорок семь человек.

Переменив галс, мы спокойно продолжали путь. Наши повреждения оказались незначительными; ранены были только один матрос да Неб. Матрос умер до нашего прибытия к мысу. Что же касается Неба, то он вскоре оправился настолько, что вновь принялся за свои обязанности. Во все время битвы он оставался с разинутым ртом и своей обычной гримасой.

Я пристал у острова Св. Елены, исполняя данное обещание, но так как мои пассажиры не нашли желаемого судна, то решились сопровождать меня в Нью-Йорк. Эмилия премило вела себя во время сражения. Она даже оставалась среди экипажа, который уверял, что ее присутствие приносит счастье.

Плавание наше от острова Св. Елены до Нью-Йорка прошло благополучно. Хотя оно продолжалось долго, но никто из нас не скучал. Наконец, по нашим соображениям, земля была уже совсем близко. Майор с Эмилией поднялись наверх для наблюдений, и вот послышался ожидаемый радостный возглас. Потом показалась туманная точка, которая постепенно вырастала, обозначая контуры и выступы горы. Стрелка Гука, земли, возвышающиеся сзади нее амфитеатром, вырисовывались все яснее и яснее. Мы скоро прошли мимо маяка и, обогнув Спит, вошли в верхнюю бухту ровно за час до заката солнца. Это было в один из чудных дней конца июня 1802 года.