Глава I

Живописный залив, вдающийся в Американский материк между 40° и 41° широты, образован слиянием рек Гудзон, Хакенсак, Пас-сейник, Раритан и бесчисленных речушек, которые несут свою дань океану в этом районе. Удачно расположенные острова Нассау и Статен прикрывают побережье от океанских штормов, а глубокие и широкие заливы, длинными языками врезающиеся в сушу, обеспечивают самые благоприятные условия для заморской торговли и сношений внутри страны. Своим необычайным расцветом город Нью-Йорк обязан счастливому сочетанию воды и суши, умеренному климату, срединному расположению, а также тому, что многочисленные реки и каналы открывают доступ в обширные области страны, удаленные от океана. Хотя залив этот очень красив, на свете есть немало других, превосходящих его по красоте; однако вряд ли найдется другое такое место, которое объединяло бы столько благоприятных условий для развития торговли. Неистощимая в своей щедрости Природа словно нарочно расположила остров Манхаттан на месте, лучше которого для закладки города трудно придумать. Даже если бы здесь поселились миллионы людей, корабли могли бы грузиться у каждого дома. Поверхность земли обладает здесь всем необходимым для жизни и счастья людей, а недра ее богаты полезными ископаемыми.

Результаты столь необычайного стечения благоприятных обстоятельств хорошо известны. Ничем не примечательный в прошлом столетии провинциальный город, выросший поразительно быстро даже для истории нашей необыкновенной, счастливой страны, выходит в один ряд с городами Восточного полушария. Новый Амстердам на Американском континенте уже соперничает со своим старшим тезкой в Европе. Можно с уверенностью предсказать, что через несколько коротких лет он сравняется с самыми гордыми столицами Старого Света.

Видимо, действующий в живой природе закон смены возрастов и поколений распространяется и на развитие духовной и политической жизни народов, ставя ей известные рамки и пределы. В то время как город Медичиnote 2 все больше ветшает и Королева Адриатикиnote 3 дремлет на своих занесенных илом островах, а Рим можно отыскать лишь по руинам храмов и поверженным колоннам, юная мощь Америки быстро покрывает дикие и пустынные земли Запада благостными плодами человеческого трудолюбия.

Для жителей Манхаттана, привыкшего к лесу корабельных мачт, к причалам, растянувшимся на многие мили, к бесчисленным виллам и фортециям, к сотне церквей, к деловито снующим и дымящим в гавани пароходам, к ежедневным изменениям, которые претерпевает родной город, картина, которую мы собираемся нарисовать, покажется незнакомой и странной. Следующее поколение, возможно, посмеется над тем, что сейчас вызывает наше восхищение; все же мы попытаемся напомнить читателю его страну, какой она была сто лет назад.

В час восхода солнца 3 июня 171… года над рекой Гудзон прокатился гул пушечного выстрела. Из амбразуры небольшой крепости, стоявшей на берегу в том месте, где смешиваются воды реки и залива, показался дымок. Вслед за выстрелом над крепостью взвился флаг; от легкого дуновения ветерка он лениво развернулся на флагштоке, явив взору эмблему Великобритании — красный крест на синем поле.

В нескольких милях от берега, на фоне зеленеющих высот острова Статен, отчетливо виднелся силуэт корабля. Над ним заклубилось маленькое облачко, и гул ответного выстрела достиг города. Флаг, поднятый на крейсере, было невозможно различить за дальностью расстояния.

В ту самую минуту, когда раздался первый выстрел, дверь одного из лучших домов города растворилась, и человек, очевидно его владелец, показался на крыльце, как здесь до сих пор называются дурно устроенные и неудобные входы. Следом за хозяином, очевидно отправлявшимся в какую-то поездку, которая должна была занять целый день, на порог вышел негр средних лет; другой негр, помоложе, нес под мышкой небольшой сверток с дорожными вещами.

— Бережливость, Эвклид, бережливость — вот основа всех основ, — начал или, вернее, продолжал на сочном и звучном голландском языке владелец дома, отдавая старшему слуге последние распоряжения перед отъездом. — Бережливость многих сделала богатыми, но еще никого не доводила до нужды. Благодаря бережливости дом мой пользуется уважением, и, поверь мне, ни один купец в колониях не имеет лучшей репутации и более широких связей в деловом мире, чем я. Ты лишь отражение благосостояния своего хозяина и поэтому, мошенник, с тем большим рвением должен блюсти мои интересы. Если тело погибнет, что станется с тенью? Если я прихворну — ты зачахнешь; если я буду жить впроголодь — ты умрешь голодной смертью; если я умру — ты… Мм-м… Оставляю на твое попечение мое добро, дом и конюшни, и чтоб беречь мою добрую славу! Слышишь, Эвклид? Я отправляюсь в «Сладкую прохладу» отдохнуть на лоне природы… Чума и мор! Видно, народ будет без конца валить в этот перенаселенный город, и здесь станет так же невыносимо, как в Роттердаме в разгар лета. В твоем возрасте уже следует кое в чем разбираться, и, я надеюсь, ты будешь заботливым и благоразумным хранителем моего жилища, пока я отсутствую. Так вот, сударь, я недоволен компанией, которую ты водишь: это неприлично для доверенного слуги человека, занимающего видное положение в обществе. Что касается твоих двоюродных братьев Брома и Кобуса, то они просто мерзавцы, не говоря уж об английском негре Диомеде — это отъявленный негодяй! Все ключи уже у тебя, вот тебе еще ключ от конюшни. — Он с явной неохотой достал его из кармана. — Но смотри у меня! Ни одна лошадь не должна покидать стойло, разве что на водопой. И следи, чтоб их кормили точно в назначенное время. Проклятые мошенники! Для манхаттанского негра нет разницы между фламандским мерином и паршивой клячей, и он носится на нем в полночь по дорогам, словно ведьма на помеле! Эвклид, у меня есть глаза на затылке, ты знаешь по горькому опыту. Помнишь, бродяга, как я из Гааги увидел, что ты скачешь на лошадях по лейденской гати, все время беспощадно погоняя их, словно сам сатана?

— Это какой-нибудь злой человек донес тогда хозяину, — угрюмо и не очень уверенно пробурчал негр.

— Мои глаза донесли мне! Не будь у хозяина глаз, хороший порядок завели бы негры на белом свете! В толстой книге — ты видел, я особенно часто заглядываю в нее по воскресеньям — записаны отпечатки ног всех негров на острове; и, если кто-нибудь из этих бездельников посмеет появиться на моей земле, можешь быть уверен, что ему не избежать знакомства с городским тюремщиком! И о чем только думают эти мошенники? Уж не считают ли они, что я купил в Голландии лошадей, потратился на их объездку, перевоз и страховку, рисковал, что они заболеют в пути, и все ради того, чтобы видеть, как у них с ребер оплывает жир, словно воск с кухонной свечки!

— Что ни случится дурного на острове — все негр виноват! Кто же тогда делает всю полезную работу? Интересно знать, какой цвет кожи был у капитана Кидда?note 4

— Какой бы ни был, черный или белый, он был отпетый негодяй, и ты знаешь, как он кончил. Еще раз напоминаю тебе, что этот морской разбойник начал с того, что скакал по ночам на лошадях своих соседей. Его судьба должна бы явиться предостережением всем неграм в колонии. Исчадья тьмы! У англичан довольно своих негодяев на родине, и они вполне могли бы уступить нам этого пирата, чтобы мы повесили его здесь, на островах, для острастки всем черномазым Манхаттана.

— Это и белому было бы полезно посмотреть, — проворчал Эвклид, обладавший упрямством избалованного голландского негра, своеобразно сочетавшимся с привязанностью к человеку, в услужении которому он вырос. — Говорят, на корабле Кидда было всего двое черных, и те родом из Гвинеи.

— Придержи язык, скакун-полуночник! И ухаживай получше за моими рысаками. Вот тебе два голландских флорина, три гроша и испанский пистарин. Один флорин — для твоей старой матери, остальное — тебе на гулянье. Но, если только я узнаю, что твои негодные двоюродные братья или Диомед посмели сесть на моих скакунов, тем хуже для всей Африки! Череп и кости! Вот уже семь лет я пытаюсь откормить лошадок, а они до сих пор похожи больше на хорьков, чем на солидных меринов!

Окончание этой речи донеслось уже издали и звучало скорее как монолог, чем обращение к тезке великого математика. Слушая прощальные назидания, негр растерянно посматривал на хозяина. В его душе явно шла борьба между врожденной склонностью к непослушанию и тайным страхом перед способностью хозяина все узнавать на расстоянии. Пока хозяин еще не скрылся из виду, негр с сомнением следил за ним, но, как только тот завернул за угол, оба негра на крыльце многозначительно переглянулись, покачали головами и, разразившись громким смехом, вошли в дом. До самого вечера преданный слуга стоял на страже интересов отсутствующего хозяина с верностью, доказывавшей, что он считает свое существование неотделимым от человека, полагающего себя вправе распоряжаться его жизнью. Но как только часы пробили десять, он и уже упомянутый молодой негр взгромоздились на ленивых, разжиревших лошадей и галопом проскакали несколько миль в глубину острова, чтобы повеселиться в одном из притонов, посещаемых людьми их цвета кожи и положения.

Если бы олдерменnote 5 Миндерт ван Беверут подозревал о том, что произойдет вскоре после его отъезда, он бы, наверно, покидал свой дом не в таком радужном расположении духа. По спокойному выражению его лица, которое редко бывало встревоженным без веской причины, можно было заключить, что он верит в действенность своих угроз.

Состоятельному бюргеру было немногим больше пятидесяти. Один англичанин со свойственным его нации чувством юмора однажды во время дебатов в муниципальном совете отозвался об олдермене как о человеке, состоящем из одних аллитераций. Когда его попросили выразиться яснее, он описал оппонента как коренастого, краснолицего, крутонравого; надменного, назойливого, настырного; высокопарного, высокомерного, выспреннего. Но, как обычно для прибауток, в этих словах было больше остроумия, чем правды, хотя, сделав небольшую поправку на натяжки, продиктованные политическим соперничеством, читатель получит достаточно наглядный для нашего повествования портрет. Если прибавить, что олдермен был очень богатым и удачливым купцом, и холостяком к тому же, этого будет достаточно для его характеристики на данной ступени нашего рассказа.

Несмотря на ранний час, энергичный и процветающий купец, покинув свое жилище, шествовал по узким и пустынным улицам родного города размеренной и величавой походкой. Несколько раз он останавливался потолковать с доверенными слугами своих знакомых, неизменно завершая расспросы о здоровье хозяина каким-либо шутливым замечанием в адрес чернокожего собеседника, из чего следует заключить, что, невзирая на столь преувеличенную требовательность по части домашней дисциплины, достойный бюргер был человек незлобивый. Расставшись с одним из таких негров, без дела слонявшихся по улицам, и завернув за угол, олдермен впервые за все утро увидел человека одного с ним цвета кожи. Наш бюргер вздрогнул от неожиданности и сделал невольное движение, чтобы избежать непредвиденной встречи, но тут же, поняв, что это невозможно, покорился неизбежности с таким видом, будто несказанно рад свиданию.

— Восход солнца… утренняя пушка… и господин олдермен ван Беверут! — воскликнул встречный. — В такой последовательности начинается день в нашем городе!

Олдермен ван Беверут был вынужден ответить на это вольное и несколько шутливое приветствие. Сняв шляпу и поспешив придать своему лицу обычное выражение, он церемонно поклонился, как бы желая пресечь игривый тон, в котором была начата беседа.

— Колония имеет основания сожалеть о том, что губернатор, который так рано покидает свое ложе, больше не служит ей. Нет ничего необыкновенного в том, что мы, торговые люди, поднимаемся спозаранок; но не все жители нашего города поверили бы своим глазам, если бы им выпало такое счастье, как мне: встретить вашу светлость в столь ранний час.

— Сэр, многие жители колонии имеют основания не доверять своим чувствам, но никто не ошибется, считая олдермена ван Беверута деловым человеком. Тот, кто занимается торговлей бобровыми шкурами, должен быть упорен и предусмотрителен, как бобр! Если бы я был чиновником геральдической палаты, я дал бы тебе такой герб, Миндерт: оскалившийся бобер, по всему полю меховая мантия, которую поддерживают два охотника-индейца из племени мохоковnote 6, и девиз: «Трудолюбие».

— А что вы скажете, милорд, о поле без единого пятнышка — олицетворении чистой совести, щедро дающей руке и девизе: «Бережливость и справедливость»? — ответил олдермен, не разделявший шутливого настроения своего собеседника.

— Щедро дающая рука мне нравится, хоть это и пахнет тщеславием. Я вижу, вы хотите сказать, что род ван Беверутов на сегодняшний день не нуждается в услугах геральдической палаты? Помнится, я уже видел где-то вашу эмблему — ветряная мельница, водяная дамба, зеленое поле, усеянное черными овцами… Но нет! Память — предательская штука! Утренний воздух способствует игре воображения!

— Которое не может служить монетой для расплаты с кредиторами, милорд, — язвительно подхватил Миндерт.

— К великому сожалению. Это весьма неблагоразумно, олдермен ван Беверут, вынуждать джентльмена бродить по ночам, словно тень отца Гамлета, и скрываться при первом крике петуха. В ухо моей царственной кузины был влит яд худший, чем в ухо «убиенного датчанина», иначе сторонники господина Хантера не имели бы причин торжествовать!

— А разве нельзя предложить залог тем, кто замкнул за вами дверь темницы? Тогда ваша светлость получили бы возможность прибегнуть к противоядию.

Этот вопрос задел больное место экс-губернатора. Его словно подменили. Лицо вельможи, на котором все время играла усмешка светского шутника, стало важным и серьезным. Во всем его облике, одежде, осанке, во всей долговязой, хотя и не лишенной изящества фигуре, медленно шагавшей рядом с плотным олдерменом, чувствовалась вкрадчивая непринужденность и льстивая манерность — качества, обретаемые даже самыми порочными людьми, долго вращавшимися в высшем свете.

— Ваш вопрос, любезный ван Беверут, доказывает доброту вашего сердца и подтверждает репутацию великодушного человека, которой вы пользуетесь в обществе. Действительно, королеву убедили подписать рескрипт о моем отозвании и назначить господина Хантера губернатором колонии, но все это можно было бы изменить, если бы мне удалось получить аудиенцию у моей царственной родственницы. Я не отрицаю неблагоразумия некоторых своих поступков, сэр. Мне не пристало опровергать их в присутствии олдермена ван Беверута, известного своими добродетелями. Согласен, было бы лучше, как вы только что изволили намекнуть, если бы моим девизом явилась «Бережливость». Но щедро дающую руку на моем гербе вы у меня не отнимете. У меня есть недостатки, сэр, но даже мои враги не посмеют сказать, что я когда-либо оставлял друга в беде.

— Я менее всего склонен обвинять вас в этом, милорд, хотя никогда не имел случая испытать вашу дружбу.

— Ваша беспристрастность вошла в поговорку! «Честен, как олдермен ван Беверут!», «Великодушен, как олдермен ван Беверут!» — только и слышишь со всех сторон; некоторые говорят еще: «Богат, как олдермен ван Беверут», — при этом бюргер замигал голубыми глазками, — но что стоят честность, богатство и великодушие без влияния в свете? Необходимо иметь вес при королевском дворе. Хотя колония наша более голландская, нежели английская, среди членов муниципального совета почти нет представителей фамилий, известных в провинции вот уже половину столетия. Всякие Аликзандеры, Хиткоты, Моррисы и Кеннеди, Де-Ланси и Ливингстоны господствуют в совете и в законодательном собрании, в то время как лишь немногие из ван Ренсселеров, ван Куртландтов, ван Шюйлеров, Стюйвезантов, ван Беекманов и ван Беверутов занимают посты, соответствующие их истинному положению в колонии. Представители всех национальностей и религий, только не потомки основателей, пользуются здесь привилегиями. Богемцы Фелипсы; гугеноты Де-Ланси, Байарды и Джеи; ненавистники королевы Моррисы и Ладлоу — короче говоря, все они пользуются у правительства большим уважением, чем исконные патроныnote 7.

— Так уж повелось с давних пор. Я и не припомню, когда было иначе!

— Совершенно верно. Но государственному уму не подобает опрометчиво судить о людях. Если даже здесь столь предвзято позорят мое управление, легко представить себе, в каком искаженном свете доносят о нас на родину! Время помогло бы просветить мой разум, но мне было отказано в этой возможности. Еще бы один только год, почтенный сэр, и в муниципальном совете преобладали бы голландцы.

— В таком случае, милорд, не случилось бы несчастья, которое вас постигло.

— А разве поздно пресечь зло? Настала пора раскрыть Аннеnote 8 глаза на все и вернуть ее расположение. Для восстановления справедливости, сэр, требуется немногое — подходящий случай. Мне больно сознавать, что подобное бесчестье пало на представителя королевской фамилии! Стереть это пятно с короны должны стремиться все верноподданные, и для этого понадобится так немного усилий… Что скажете, господин олдермен Миндерт ван Беверут?..

— Слушаю вас, милорд экс-губернатор, — произнес тот, заметив, что его собеседник не решается продолжать.

— Что вы думаете о Ганноверском акте?note 9 Может ли немец носить корону Плантагенетов?note 10

— Но ее уже носил голландец.

— Отличный ответ! Носил! И носил с достоинством! Эти народы близки между собой. В вашем ответе содержится глубокий смысл. Какая жалость, что я раньше не прибегал к вашей мудрости, почтенный Миндерт! Благословение божье почиет на всех, кто родом из Нидерландов!

— Голландцы трудолюбивы, бережливы и не бросают денег на ветер.

— Да, расточительство довело бы до беды многих достойных людей! И все же случайность, фортуна — назовите как угодно — бесчестно вмешивается в людские судьбы. Я люблю постоянство в дружбе, сэр, и придерживаюсь того принципа, что люди должны помогать друг другу в минуту жизни трудную… Вы слушаете меня, господин олдермен ван Беверут?

— Да, милорд Корнбери.

— Я хотел сказать, что моя совесть не будет спокойна, если мне придется покинуть провинцию, не выразив хотя бы отчасти сожаления, которое владеет мной по причине того, что я не разглядел ранее достоинств ее коренных обитателей и ваших в особенности.

— Значит, есть надежда, что кредиторы вашего сиятельства смилостивятся над вами? Или же вы сами изыскали способ открыть дверь темницы?

— Вы выражаетесь очень изысканно, сэр! Но превыше других качеств я ставлю прямоту. Несомненно, дверь темницы, как вы изволили выразиться, может быть отперта, и счастлив будет тот, кому доведется повернуть в замке ключ. Меня охватывает грусть, когда я вспоминаю о немилости королевы, но я уверен, что раньше или позже эта немилость падет на головы моих недругов. С другой стороны, я нахожу успокоение в мысли о том, какую благосклонность ее величество окажет всем, кто в этих плачевных обстоятельствах показал себя моим другом. Коронованные персоны не любят, когда бесчестие касается даже самых скромных особ одной с ними крови, ибо и маленькое пятнышко может замарать горностаевую мантию их величеств. Господин олдермен…

— Да, милорд?

— Как ваши фламандские мерины?

— Отлично, милорд, благодарю вас. Откормлены донельзя. К несчастью, беднягам не придется передохнуть — дела призывают меня в «Сладкую прохладу». Следовало бы издать закон, карающий виселицей негров, которые скачут по ночам верхом на хозяйских лошадях.

— Я уже подумывал о достойной каре за такое возмутительное преступление. К сожалению, при правлении мистера Хантера на это мало надежды. Да, сэр, если бы мне удалось предстать перед очами моей царственной кузины, этому безобразию очень скоро был бы положен конец и благоденствие вернулось бы в колонию. Метрополия должна перестать помыкать нашей колонией. Но следует соблюдать осторожность, наш разговор должен остаться между нами; эту идею мог высказать только голландец, и все выгоды от нее, как денежные, так и политические, должны принадлежать голландцам. Вы слышите меня, дорогой ван Беверут?

— Да, милорд?

— Послушна ли вам прелестная Алида? Поверьте, что за время моего губернаторства ни за чьей судьбой не следил я с таким вниманием и интересом, как за судьбой вашей семьи; я весьма озабочен тем, чтобы ваша племянница счастливо вышла замуж. Сватовство молодого патрона Киндерхука — событие для всей провинции. Это весьма достойный молодой человек!

— Владеющий к тому же богатейшим поместьем, милорд!

— И рассудителен не по годам!

— Я готов поручиться, что две трети ежегодных доходов патрона идут на увеличение основного капитала.

— Тогда он умеет довольствоваться одним воздухом!

— Его покойный отец, мой старинный друг, — продолжал олдермен, потирая руки, — оставил после себя большое состояние, помимо поместья.

— Которое отнюдь не назовешь загоном для скота!

— Оно простирается от Гудзона до границ Массачусетса. Сто тысяч акров холмов и низин, густо заселенных бережливыми голландцами.

— Солидное владение, золотое дно для будущих наследников! Таких людей, сэр, следует ценить. Мы обязательно должны посвятить его в наш замысел рассеять заблуждение королевы. У него куда больше прав на руку очаровательной Алиды, чем у этого пустозвона капитана Ладлоу!

— Однако и у него отличное, процветающее поместье!

— Эти Ладлоу, сэр, бежали из королевства для того, чтобы злоумышлять здесь против короны. Они оскорбляют чувства всех верноподданных. Правда, это относится почти ко всем жителям провинции, в жилах которых течет английская кровь. Грустно подумать, что они сеют семена раздора, будоражат умы, оспаривают законные права и привилегии. Куда им до голландцев, которых облагораживает присущее им постоянство. Вот уж на кого можно всецело положиться! Голландцы не меняют ежедневно своих убеждений. Как говорится, сэр, знаешь, чего ожидать от них. Не кажется ли вам особенно оскорбительным, что этот капитан Ладлоу командует единственным здесь королевским крейсером!

— Я бы предпочел, сэр, чтобы он нес службу в Европе, — ответил олдермен, понизив голос и бросая взгляд через плечо. — Ходят слухи, что его судно будет направлено нести службу в Вест-Индию.

— Дела идут из рук вон плохо, достопочтенный сэр. И тем более необходимо, чтобы кто-нибудь при дворе раскрыл королеве глаза на все, что тут происходит. Всякие выскочки должны уступить место тем, чьи имена вошли в историю нашей колонии.

— Это пойдет на пользу ее величеству!

— Это будет еще одним бриллиантом в ее короне! Если капитан Ладлоу женится на вашей племяннице, ваш род зачахнет… У меня ужасная память… Твоя мать, Миндерт, была…

— …набожная христианка из рода ван Буссера.

— Союз твоей сестры с гугенотом и так подпортил аристократическую кровь прекрасной Алиды. А в случае ее супружества с Ладлоу ваш род и вовсе захиреет. Кажется, у этого молодца нет ни гроша за душой?

— Не могу этого сказать, милорд, ибо всегда опасаюсь оклеветать даже злейшего своего врага. Но хотя он и богат, ему далеко до молодого патрона Киндерхука!

— Да, его действительно следовало бы послать в Вест-Индию. Вы слушаете меня, Миндерт?

— Да, милорд.

— Было бы несправедливо лишать господина Олоффа ван Стаатса выгод от задуманного нами предприятия. Я верю в ваше дружеское расположение к нему. Необходимую мне сумму вы можете разложить между собой поровну: обычное долговое обязательство скрепит наше соглашение, и тогда, сохраняя в тайне наш уговор, можно будет не сомневаться в благоразумности принятых нами мер. Вот взгляните, сумма написана на этом клочке бумаги.

— Две тысячи фунтов, милорд?!

— Совершенно верно, уважаемый сэр, вам двоим это обойдется ни на пенс больше. Справедливость по отношению к ван Стаатсу требует принять его в долю. Если бы не его сватовство к вашей племяннице, я бы взял молодого джентльмена с собой ко двору, чтобы устроить там его карьеру.

— Говоря по правде, милорд, эта сумма значительно превышает мои возможности. Высокие цены на пушнину в прошлом сезоне, задержки платежей ограничивают меня в наличном капитале…

— Выгоды будут очень велики…

— Деньги стали нынче такой редкостью, что профиль Карлаnote 11 я вижу гораздо реже, чем лица должников…

— Но прибыль верная…

— …хотя кредиторы ловят тебя на каждом углу.

— В предприятии примут участие исключительно голландцы…

— Последние сообщения из Голландии рекомендуют беречь золото для чрезвычайных коммерческих операций.

— Олдермен ван Беверут!

— Да, милорд виконт Корнбери?

— Да сохранит вас Плутос!note 12 Но берегитесь, сэр! Вкусив утренней прохлады, я должен вернуться в тюрьму, но никто не запрещает мне раскрывать тайны моей темницы. От одного из ее обитателей я слышал, что Бороздящий Океаны находится у наших берегов! Берегитесь, достопочтенный бюргер! Второй акт трагедии Кидда может разыграться в наших водах.

— Предоставляю заниматься такими делами людям более высокопоставленным, чем я, — ответил олдермен, отвешивая холодный церемонный поклон. — Предприятия графа Белламонте, губернатора Флетчера и милорда Корнбери не по плечу скромному купцу.

— Прощайте, упрямец! Умерьте ваши надежды в отношении чрезвычайных коммерческих операций! — произнес Корнбери, деланно рассмеявшись, хотя его глубоко уязвил намек олдермена: ходили упорные слухи, будто экс-губернатор и двое его предшественников были причастны к беззакониям американских морских разбойников. — Будьте начеку, или мадемуазель Барбери еще раз осквернит чистоту стоячего болота вашего рода.

Джентльмены обменялись чопорными поклонами. Олдермен был невозмутим, сух и официален, в то время как его собеседник сохранял непринужденную развязность. После неудачной попытки, на которую его толкнуло отчаянное положение и не менее отчаянный нрав, выродившийся потомок добродетельного Кларендонаnote 13 направился к месту своего заключения с видом человека, усвоившего надменную позу по отношению к окружающим, но тем не менее столь черствого и испорченного, что в его душе не оставалось места ни для благородства, ни для добродетели.

Глава II

Не так-то просто было вывести олдермена ван Беверута из привычного ему спокойствия. И все же губы у него дрогнули, что можно было истолковать как признак довольства одержанной победой, а мышцы лба судорожно сократились, как бы свидетельствуя, что олдермен отдавал себе ясный отчет в том, какой опасности он только что избежал. Левой рукой, засунутой в карман, купец усердно перебирал испанские монеты, без которых никогда не выходил из дому; в другой руке он держал трость, твердо и решительно постукивая ею по мостовой. Таким манером он продолжал шагать еще несколько минут и вскоре, покинув нижнюю часть города, вступил на улицу, шедшую вдоль гряды холмов, возвышавшихся в этой части острова. Здесь он остановился перед домом, выглядевшим весьма аристократически для этого провинциального городка.

Два ложных фронтона, увенчанных железными флюгерами, украшали здание; высокое и узкое крыльцо было выложено из красного известняка, которого в этих краях в избытке. Дом был построен из обычного мелкого голландского кирпича и выкрашен в нежно-кремовый цвет.

После первого же удара массивного, начищенного до блеска дверного молотка дверь отворилась. Поспешность, с какой слуга явился на зов, свидетельствовала о том, что, несмотря на ранний час, олдермен не был нежданным гостем. Лицо негра-привратника не выразило удивления при виде посетителя, каждое движение слуги говорило о том, что он давно готов к приему гостя. Однако олдермен отклонил приглашение войти в дом и, присев на железные перила крыльца, вступил в беседу с негром. Это был пожилой седой человек с плоским носом, занимавшим почти половину изборожденного морщинами лица; он казался еще крепким, хотя спина уже согнулась под тяжестью годов.

— Привет тебе, старый Купидон! — произнес бюргер радушным и сердечным тоном, каким хозяева того времени обращались к любимым рабам. — Чистая совесть все равно что добрый ночной колпак — ты свеж, как утреннее солнышко! Надеюсь, мой друг, молодой патрон спал так же сладко, как ты, и уже встал.

— Ах, масса олдермен, — неторопливо ответил негр, — он проснулся очень давно! Последнее время он совсем потерял сон. Куда делись его живость и энергия! Он только и знает, что курит и курит. Джентльмен, который все время курит, масса олдермен, в конце концов становится унылым человеком. Похоже, одна молодая леди в Йорке вовсе уморит его.

— Мы найдем средство вырвать у него изо рта трубку, — пробормотал ван Беверут, искоса поглядывая на негра, словно вкладывая в свои слова какой-то тайный смысл. — Любовь и красивые барышни вечно портят жизнь молодым людям — ты испытал это на собственном опыте, старый Купидон.

— Теперь-то я никуда не гожусь, — спокойно отозвался негр. — А когда-то не многие пользовались в Йорке большим успехом у прекрасного пола, чем я… Только все это было да быльем поросло… Когда мать нашего Эвклида, масса олдермен, была молода, я навещал ее в доме вашего батюшки. Господи боже! Это было еще до англичан, старый патрон был молод… А этот щенок Эвклид никогда и не навестит меня!

— Он негодяй! Стоит мне отлучиться из дому, как мерзавец уже выводит из стойла одного из моих меринов!

— Молод он еще, масса Миндерт. Мудрость приходит с сединой.

— Ему вот-вот исполнится сорок, но с годами он только наглеет, мерзавец! Возраст почитают, когда вместе с ним появляются солидность и рассудительность; если молодой глупец утомителен, то старый несносен. Я уверен, что ты никогда не был настолько безрассуден и бессердечен, чтобы скакать по ночам на уставшей за день лошади!

— Я очень стар, масса Миндерт, и позабыл все, что делал в молодости… А вот и патрон. Он расскажет вам все куда лучше, чем бедный чернокожий раб.

— Приятного пробуждения и удачного дня, мой молодой друг! — вскричал олдермен, приветствуя крупного, медлительного джентльмена лет двадцати пяти, который появился на крыльце с важностью, более присущей человеку вдвое старшего возраста. — Ветер попутный, небо ясное, день прекрасен, словно прилетел сюда из Голландии или из самой старой Англии. Колонии и метрополия! Если бы люди по ту сторону океана больше верили в матушку-природу, а не чванились, то они признали бы, что на наших плантациях дышится куда легче, чем у них. Но эти самодовольные мошенники похожи на людей, которые раздувают кузнечные мехи и воображают, будто делают музыку; любой хромоногий среди них уверен, что он стройнее и здоровее лучшего из жителей колонии. Взгляните на залив: он спокоен, будто его заперли двадцатью дамбами, и наше путешествие будет не опаснее поездки по каналу!

— Тем лучше, — пробурчал Купидон, проникнутый искренней заботой о своем хозяине. — Куда спокойнее путешествовать по суше, когда у человека столько добра, как у массы Олоффа. Однажды утонул паром с кучей людей, и никто из них не выплыл рассказать, что он при этом пережил…

— Ты что-то путаешь, старый! — перебил негра олдермен, бросив тревожный взгляд на своего молодого приятеля. — Я прожил пятьдесят четыре года и что-то не припомню такого бедствия.

— Удивительно, как забывчива молодежь! Тогда утонуло шесть человек. Двое янки, француз из Канады и бедная женщина из Джерси. Все очень жалели бедную женщину из Джерси!

— Все-то ты выдумываешь, Купидон! — поспешно воскликнул олдермен, который был силен в счете. — Двое янки, француз и женщина из Джерси — это всего-навсего четверо!

— Ну, значит, янки был один! Только все они утонули, это я знаю потому, что на том пароме у губернатора погибла его лучшая упряжка.

— Старик прав! Я, как сейчас, помню это несчастье с лошадьми. Смерть правит миром, и никто не избежит ее косы, когда придет назначенный час! Но сегодня нам нечего опасаться, и мы можем начать путешествие с радостными лицами и легким сердцем. Отправимся?

У Олоффа ван Стаатса, или патрона Киндерхука, как его почтительно величали в колонии, не было недостатка в твердости духа. Напротив, как большинство потомков голландцев, он отличался невозмутимостью и упрямством. Причина только что происшедшей стычки между его другом и рабом заключалась в различии их взглядов на вещи: один проявлял почти родительское беспокойство за жизнь своего хозяина, другой имел особые основания желать, чтобы молодой человек не отказывался от своего намерения совершить путешествие через залив. Ни тот, ни другой не принимали в расчет желания и характер самого патрона. Знак негритенку, несшему его портплед, как бы извещал о непреклонном решении ван Стаатса трогаться в путь и сразу положил конец спору.

Купидон оставался на крыльце до тех пор, пока его хозяин не скрылся за углом; затем, покачивая головой, полный недобрых предчувствий, свойственных невежественным и суеверным душам, он загнал в дом чернокожую мелюзгу, высыпавшую на порог, и тщательно запер за собой двери. Насколько оправдались предчувствия старого негра, будет видно из дальнейшего повествования.

Широкая улица, на которой жил Олофф ван Стаатс, была всего в несколько сот ярдов длиной. Одним концом она упиралась в крепость, другим — в невысокий частокол, именуемый городской стеной и служивший защитой против набегов индейцев, занимавшихся в те времена охотой и даже обитавших в южных графствах колонии.

Нужно быть хорошо знакомым с историей развития города, чтобы узнать в этом описании величественный проспект, простирающийся на целую лигуnote 14 через весь остров. Именно по этой улице, которая и тогда звалась Бродвеем, наши путешественники, непринужденно беседуя, направились в нижнюю часть города.

— На вашего Купидона можно оставить дом, когда отправляешься в поездку, патрон, — заметил олдермен, как только они сошли с крыльца. — Он словно амбарный замок: имея такого сторожа, можно спать спокойно. Жаль, что я не поручил этому честному старику ключи от конюшни.

— Мой отец говорил, что ключи лучше всего хранить под подушкой, — невозмутимо изрек владелец сотни тысяч акров.

— Ах, Каиново отродье! Смешно ожидать, чтобы на кошке вырос куний мех. Так вот, мистер ван Стаатс, по пути к вам я встретил экс-губернатора; кредиторы разрешили ему дышать свежим воздухом в тот час утра, когда назойливые зеваки еще не продрали глаза. Надеюсь, патрон, что вам повезло и вы успели получить свои деньги до того, как этот человек впал в монаршью немилость?

— Мне повезло в том, что я никогда не ссужал его деньгами.

— Тем лучше! Бесплодное помещение капитала, не иначе. Огромный риск и никакого возмещения. Мы беседовали с ним на различные темы и среди прочего осмелились коснуться и ваших сердечных притязаний на мою племянницу.

— Какое дело губернатору до намерений Олоффа ван Стаатса или склонностей мадемуазель де Барбери? — сухо спросил патрон Киндерхука.

— Мы и не разговаривали об этом в таком духе. Виконт был откровенен со мной, и, если б он не завел разговор за пределы благоразумия, мы могли бы прийти к более счастливому завершению нашей беседы.

— Рад, что вы вовремя остановились.

— Виконт перешел на личности, а это не может прийтись по вкусу благоразумному человеку. Но, между прочим, он сообщил, что «Кокетка», возможно, получит приказ крейсировать у Вест-Индских островов!

Мы уже упоминали о том, что Олофф ван Стаатс был красивый, представительный молодой человек крупного сложения; весь его облик свидетельствовал о том, что он истинный джентльмен. Хотя он и был британским подданным, однако, по характеру, чувствам и взглядам его скорее можно было счесть за голландца. При упоминании о своем сопернике он покраснел, хотя было неясно, что явилось причиной его волнения — гордость или досада.

— Если капитан Ладлоу предпочтет крейсировать в Вест-Индии вместо того, чтобы охранять наши берега, я надеюсь, его желание будет удовлетворено, — последовал осторожный ответ.

— У него громкое имя, но пустые сундуки, — сухо заметил олдермен. — Мне кажется, если попросить адмирала направить столь достойного офицера туда, где он сможет отличиться, капитан будет лишь благодарен за это.

Флибустьерыnote 15 принялись совершать налеты на торговцев сахаром и начинают беспокоить даже французов на юге.

— Говорят, капитан Ладлоу храбрый командир.

— Терпение и спокойствие духа! Если вы желаете добиться успеха у Алиды, вам нужно действовать более решительно. У нее темперамент француженки, медлительность и молчаливость вам не помогут. Сам Купидон устроил эту поездку в «Сладкую прохладу», и я надеюсь, что вы с Алидой вернетесь в город в такой же дружбе, какая связывает штатгальтераnote 16 и члена законодательного собрания, помирившихся после стычки по поводу годового ассигнования.

— Успех этого дела очень близок моему… — Молодой человек умолк, словно удивляясь собственной болтливости, и, воспользовавшись тем, что его туалет был совершен в спешке, сунул руку под жилет, прикрыв широкой ладонью ту часть тела, которую поэты отнюдь не воспевают как местопребывание страстей.

— Если вы имеете в виду желудок, сэр, вы не будете разочарованы, — подхватил олдермен несколько более сурово, чем позволяла присущая ему осторожность. — Наследница Миндерта ван Беверута не бесприданница. Мосье Барбери, закрывая гроссбух своей жизни, отнюдь не забыл уделить должное внимание балансу… Ах, черти! Паромщики отваливают без нас! Беги вперед, Брут, и вели им обождать! Негодяи, никогда не трогаются вовремя! То отправляются, когда я еще не готов, то заставляют жариться на солнцепеке, словно я какая-нибудь вяленая рыба! Точность — душа торговли, и я не люблю ни приходить раньше времени, ни опаздывать.

Так жаловался почтенный бюргер, во всех случаях стремившийся приспосабливать поступки других к своим собственным, вместе со своим спутником поспешая к медленно трогавшемуся судну, на которое они должны были сесть. Краткое описание местности представит несомненный интерес для поколения, которое можно назвать новым по отношению к тому времени, о котором идет рассказ.

Глубокая и узкая бухта врезалась здесь в остров, вдаваясь в сушу примерно на четверть мили. На обоих ее берегах стояли ряды домов, точно так же как вдоль каналов в Голландии. Улица эта изгибалась, сообразуясь с очертаниями бухты, словно серп молодого месяца. Дома, стоявшие на ней, типично голландского типа — низкие, угловатые, необыкновенно опрятные, — были обращены фасадом на улицу. У каждого — уродливый и неудобный вход, называемый крыльцом, флюгер, слуховые окна и зубчатые стены. К коньку крыши одного из домов был прикреплен небольшой железный шест, с которого свисала маленькая лодка из того же металла — знак того, что в доме этом живет перевозчик.

Врожденная привязанность к судоходству по искусственным и узким каналам, возможно, побудила здешних бюргеров сделать это место тем пунктом, откуда суда покидали город, хотя две протекавшие тут реки, обладавшие всеми преимуществами широкого, без всяких помех водного пути, предоставляли куда более удобные места для этой цели.

С полсотни негров уже высыпали на улицу. Окуная метлы в воду, они спрыскивали тротуары и мостовую перед домами. Эта необременительная, но ежедневная обязанность сопровождалась буйными вспышками острословия и веселья, в котором принимала участие вся улица, как бы охваченная единым радостным, безудержным порывом.

Этот беспечный и шумный люд переговаривался между собой на голландском языке, уже сильно подпорченном английскими речениями и отдельными английскими словами; возможно, именно это натолкнуло потомков первых колонистов на мысль, будто английский язык является всего лишь местным говором голландского. Мнение это, весьма сходное с тем, которое высказали некоторые начитанные английские ученые относительно плагиата континентальных писателей, когда они впервые углубились в их произведения, однако, не вполне верно; язык Англии оказал влияние на диалект, о котором мы говорим, в той же мере, в какой тот, в свою очередь, почерпнул из чистых источников голландской школы.

Время от времени какой-нибудь суровый бюргер в ночном колпаке высовывался из верхнего окна и прислушивался к варваризмам, отмечая про себя переходящие из уст в уста колкости и остроты с невозмутимой серьезностью, на которую никак не влияло легкомысленное веселье негров.

Так как паром отчаливал очень медленно, олдермен со своим спутником успели ступить на него прежде, чем были отданы швартовыnote 17. Периагваnote 18, как называлось такого рода судно, сочетала в себе характерные особенности европейских и американских судов. Длинное, узкое остроносое, словно каноэnote 19, это плоскодонное судно было приспособлено для мелководья Нидерландов. Двадцать лет назад великое множество судов, подобных описанному, бороздило наши реки, и даже теперь можно часто видеть, как две высокие, лишенные вантов мачты с суживающимся кверху парусом клонятся, словно тростник на ветру, когда периагва приплясывает на волнах залива.

Существует большое разнообразие периагв, лучших, чем описанная, хотя она по праву может быть отнесена к наиболее живописным и замечательным судам этого типа. Тот, кому доводилось плавать вдоль южного берега Зунда, часто должен был видеть такое судно, о котором мы рассказываем. Его легко узнать по длинному корпусу и мачтам, не имеющим вант, поднимающимся над ним словно два высоких прямых ствола. Когда окидываешь взором высокие вздымающиеся паруса, благородные, уверенные линии корпуса и видишь сравнительно сложное оснащение суденышка, которым легко управляют двое сноровистых, бесстрашных и знающих свое дело матросов, все это вызывает восторг, подобный тому, какой внушает зрелище античного храма. Обнаженность и простота конструкции в соединении с легкостью и стремительностью хода придают периагве величественный вид, не вяжущийся с ее столь будничным назначением.

Несмотря на исключительные навыки в навигации, ранние поселенцы Нью-Йорка были значительно менее смелые мореплаватели, чем их нынешние потомки. При спокойной, размеренной жизни, которую вели бюргеры, им не часто приходилось пересекать залив. Людская память и поныне хранит воспоминание о том, что переезд из одного главного города королевской провинции в другой был целым событием, нарушавшим спокойствие друзей и близких и вызывавшим тревогу у самих путешественников. Об опасностях, подстерегающих их в Таппанзее, как до сих пор называют один из самых широких рукавов Гудзона, часто рассказывали жены колонистов, и всякий раз они словно о чуде говорили о том, как пересекли этот проток; та из них, которая чаще других проделывала этот рискованный путь и оставалась целой и невредимой, считалась своего рода «амазонкой моря».

Глава III

Как уже говорилось, наши путешественники поднялись на борт, когда периагва отходила. Хотя перевозчик и ожидал патрона Киндерхука и олдермена ван Беверута, но, как только течение изменилось, он отошел, желая тем самым показать свою независимость, столь привлекательную для людей его положения, и подтвердить справедливость поговорки, что «время и прилив никого не ждут». И все же он действовал осмотрительно и, отчаливая, обращал особое внимание на то, чтобы не создать серьезного неудобства для столь важного и постоянного клиента, каким был олдермен. Как только оба пассажира погрузились, швартов был взят на борт, и экипаж деятельно принялся за работу, направляя суденышко к устью бухты. На носу периагвы сидел негритенок, свесив ноги по обе стороны форштевня и изображая недурное подобие носового украшения. Надув, словно Эолnote 20, лоснящиеся щеки и сверкая от восторга черными глазами, мальчишка что было мочи трубил в большую раковину, продолжая подавать сигнал отправления.

— Умолкни, горлан! — вскричал олдермен, стукнув мальца по выбритому затылку рукояткой трости. — С такими легкими, как у тебя, можно заглушить тысячу хвастливых трубачей! Ну, а вы что скажете, хозяин? Так-то вы поджидаете своих пассажиров!

Невозмутимый паромщик, не вынимая изо рта трубки, показал на пузыри, влекомые течением к выходу из бухты, — явное доказательство начавшегося отлива.

— Какое мне дело до ваших приливов и отливов! — раздраженно воскликнул олдермен. — Нет лучшего хронометра, чем глаза и ноги пунктуального человека. Уйти, не дождавшись, — все равно что мешкать, завершив дело. Имейте в виду, сударь, вы здесь не единственный перевозчик! И посудина ваша не чудо быстроходности. Остерегайтесь! Хоть по натуре я человек покладистый, но умею дать отпор, если этого требуют интересы общества!

Паромщик довольно равнодушно отнесся к нападкам на его личность, но высказать недоверие к достоинствам периагвы для него было все равно что обидеть подзащитного, чья судьба всецело зависит от его красноречия. Поэтому он вынул изо рта трубку и возразил олдермену с той непринужденностью, с какой упрямые голландцы обычно отвечают обидчику, независимо от общественного положения и личных качеств последнего.

— Черт возьми, олдермен! — прорычал он. — Хотел бы я видеть в Йоркском заливе судно, которое сумело бы показать корму моей «Молочнице»! Лучше бы мэр и муниципальные советники научились по собственному желанию управлять приливами и отливами! Хорошенькие водовороты они устроили бы нам в гавани — ведь каждый думает только о своем благе!

Облегчив душу, он сунул в рот трубку с видом человека, считающего себя достойным победных лавров, независимо от того, получит он их или нет.

— Бессмысленно спорить с этим упрямцем, — пробормотал олдермен себе под нос, осторожно пробираясь между корзинами с овощами, бочками с маслом и прочими грузами на корму, где находилась его племянница. — Доброе утро, Алида. От раннего пробуждения твои щечки — настоящий цветник, а от чистого воздуха «Сладкой прохлады» даже твои розы расцветут еще более пышно.

От этого приветствия отходчивого бюргера лицо девушки зарделось больше обычного. Его ласковый голос свидетельствовал о том, что почтенный бюргер был не чужд сердечных привязанностей. В ответ на низкий поклон пожилого белого слуги в опрятной, но уже не новой ливрее он прикоснулся к шляпе и затем кивнул молодой негритянке, чье пышное платье, явно перешедшее к ней от хозяйки, изобличало в ней горничную его наследницы.

При первом же взгляде на Алиду де Барбери можно было увидеть, что она смешанного происхождения. От своего отца, гугенота из захудалого дворянского рода, она унаследовала волосы цвета воронова крыла, большие сверкающие черные, как уголь, глаза, пылкость которых смягчалась их исключительно нежным выражением; классически безупречный профиль и фигуру более рослую и гибкую, чем обычно встречается у голландских девиц. От матери красавица Алида, как зачастую игриво называли девушку, унаследовала кожу, гладкую и чистую, словно лилия, и румянец, который мог соперничать с мягкими тонами вечернего неба ее родины. Некоторая пышность форм, которой отличалась сестра олдермена, также перешла от матери к ее еще более прекрасной дочери. Однако в Алиде эта особенность не переходила в полноту, напротив — изящество, легкость фигуры девушки подчеркивали ее грациозность. На ней было простое, но изящное дорожное платье, отороченное бобровым мехом и украшенное пышными перьями. Лицо девушки хранило печать скромности и безупречного чувства собственного достоинства.

Приблизившись к этому нежному созданию, в чьем счастливом будущем, как явствует из печальных сцен настоящего повествования, он был кровно заинтересован, олдермен ван Беверут застал ее вежливо беседующей с патроном, который, по общему признанию, среди всех многочисленных претендентов на ее благосклонность имел наибольшие шансы на успех. Уже один вид этой пары был способен восстановить душевное равновесие бюргера лучше, чем что-либо иное. Спокойно отстранив Франсуа, слугу Алиды, олдермен занял его место и, упорно преследуя свою цель, завел разговор, который, по его расчетам, должен был привести к желательному результату.

Однако попытка бюргера потерпела неудачу. Жители суши, впервые оказавшись во власти непривычной для них стихии, зачастую становятся молчаливыми и пребывают в состоянии задумчивости. Пожилые и более наблюдательные путешественники созерцают происходящее и сравнивают; молодые и более впечатлительные впадают в сентиментальность. Не теряя времени на исследование причин или последствий того, как морское путешествие отразилось на патроне и красавице Барбери, достаточно указать, что, несмотря на все усилия достойного бюргера, который слишком часто пересекал залив, чтобы это вызвало у него какие-либо переживания, его молодые спутники мало-помалу становились молчаливыми и задумчивыми. Хотя Миндерт ван Беверут был закоренелым холостяком, он отлично понимал, что малютка Купидонnote 21 с успехом может совершать свои проказы даже при полном молчании своих жертв. Поэтому олдермен тоже умолк и принялся наблюдать за медленным продвижением периагвы с таким усердием, словно рассматривал в воде свое отражение.

Через четверть часа приятного и молчаливого плавания периагва была уже у выхода из бухты. Сильное течение подхватило ее, и, можно сказать, только теперь началось настоящее путешествие. Но, пока чернокожая команда занималась парусами и делала другие необходимые приготовления для выхода в залив, кто-то окликнул их с берега, скорее приказывая, чем прося приостановить маневр:

— Эй, на периагве! Выберите шкотыnote 22 и уткните румпельnote 23 в колени старому джентльмену! Да поживее, копуши, а не то ваш конь понесет, закусив удила!

Эти слова заставили команду остановиться. С удивлением оглядев человека на берегу, лодочники перекинули передний парус, положили руль под ветер, не посягая, однако, на колени олдермена, и периагва застыла в нескольких родахnote 24 от берега. Пока незнакомец садился в яликnote 25, пассажиры и команда имели время рассмотреть его, строя на основании его внешности самые различные предположения о его характере.

Вряд ли нужно говорить, что незнакомец был сыном океана. Шести футов ростом, он был крепко скроен и подвижен. Массивные прямые плечи, могучая и широкая грудь, мускулистые и стройные ноги — все говорило о том, что сила и ловкость сочетаются в нем удивительно пропорционально. Небольшая круглая голова плотно сидела на крепкой шее и была покрыта копной каштановых волос, слегка тронутых сединой. На вид ему было лет тридцать; лицо его, под стать фигуре, мужественное, смелое, решительное и довольно привлекательное, не выражало ничего, кроме отваги, полнейшего спокойствия, некоторого упрямства и явного презрения к окружающим, которое он не давал себе труда скрывать. Оно было загорелое, того темно-красного оттенка, какой придает людям со светлым от рождения цветом кожи длительное пребывание на открытом воздухе.

Одежда незнакомца была не менее примечательна, чем он сам. Короткая куртка в обтяжку, какие носят матросы, со вкусом скроенная; небольшая щегольская шляпа и длинные расклешенные брюки из белой, без единого пятнышка парусины — материала, хорошо подходящего к сезону и климату. Куртка была без пуговиц, чем оправдывалось использование дорогого индийского шарфа, плотно опоясывавшего стан. Из-под куртки виднелась безукоризненно чистая рубашка, отложной ворот которой был небрежно повязан пестрым шейным платком из малоизвестной тогда в Европе ткани. Такие платки носили исключительно моряки дальнего плавания. Один его конец развевался по ветру, а другой аккуратно лежал на груди, прихваченный лезвием небольшого ножа с рукояткой из слоновой кости, своего рода нагрудной заколкой, которая и теперь еще в большом ходу у моряков. Если добавить, что на ногах у него были легкие парусиновые башмаки с вышитыми на них якорями, этого будет достаточно, чтобы получить полное представление о наряде незнакомца.

Появление человека, чей облик и одеяние мы только что описали, вызвало большое оживление среди негров, подметавших улицу. Четверо или пятеро зевак следовали за ним по пятам, глядя на него с восхищением, какое таким людям внушают те, чья внешность говорит о жизни, полной приключений, опасностей и отважных подвигов. Кивком головы приказав одному из этих бездельников следовать за ним, обладатель индийского шарфа прыгнул в ялик, стоявший у берега, и, отвязав его, принялся грести к поджидавшей периагве. В бесшабашности, решительности и мужественности этого замечательного представителя морских скитальцев было действительно нечто привлекавшее внимание даже тех, кто был больше знаком с жизнью, чем толпа ротозеев, собравшаяся на берегу. Едва заметными движениями кисти руки и плеча незнакомец гнал ялик вперед, словно ленивое морское животное. Широко расставив ноги, он стоял твердо, как изваяние, упираясь ступнями в борта ялика, и в этой позе было столько уверенности, что его можно было сравнить с искусным и хорошо натренированным канатоходцем. Когда ялик достиг периагвы, незнакомец бросил сопровождавшему его негру мелкую испанскую монету и прыгнул на борт судна, с такой силой оттолкнув при этом ялик, что тот мгновенно оказался на полпути между периагвой и берегом, а чернокожий был вынужден по собственному разумению удерживать равновесие в шаткой скорлупе.

Походка и манеры незнакомца, когда он поднялся на борт периагвы, выдавали в нем настоящего моряка и были самоуверенны до дерзости. Он с первого взгляда увидел, что экипаж и пассажиры толком и не нюхали моря, и проникся к ним тем чувством превосходства, которое людям его профессии свойственно проявлять по отношению к тем, чей круг интересов ограничивается земной твердью. Оглядев простое оснащение и скромные паруса периагвы, он с видом знатока презрительно скривил губы. Затем, потравив шкот и дав парусу надуться, он с непринужденностью и бесстрашием крылатого Меркурияnote 26 зашагал по бочкам с маслом, используя в качестве ступенек и колени простолюдинов, и оказался на корме в компании олдермена ван Беверута. Со спокойствием, которое свидетельствовало о его привычке командовать, он оттеснил в сторону изумленного паромщика и взял румпель в свои руки так хладнокровно, будто ежедневно занимал этот пост. Когда судно легло на курс, он принялся разглядывать своих попутчиков. Первым, на кого упал его смелый и дерзкий взгляд, был Франсуа, слуга Алиды.

— Если налетит шквал, коммодорnote 27, вам будет трудно удержать этот вымпел, — указывая на чехол, надетый поверх парика француза, произнес незваный гость с серьезным видом, который едва не обманул доверчивого слугу. — Столь опытный офицер, как вы, не должен отправляться в плавание, не закрепив как следует концыnote 28 на случай непогоды.

Камердинер не понял или сделал вид, что не понял насмешки, и, полный чувства собственного достоинства, продолжал сохранять вид молчаливого превосходства.

— Джентльмен, видимо, состоит на иностранной службе и не понимает английского моряка? Что ж, в худшем случае у него срежет марсельnote 29 и унесет ветром. Господин судья, простите за дерзкий вопрос: что предпринято за последнее время против флибустьеров?

— Я не имею чести состоять на службе ее величества, — холодно ответил ван Стаатс, патрон Киндерхука, к которому был обращен этот вопрос.

— Лучший мореплаватель может ошибиться в условиях плохой видимости, и многие старые моряки принимали полосу тумана за твердую землю. Если вы не судейский, сэр, можно вас поздравить, потому что быть судьей или истцом все одно что идти под парусами по мелководью. В обществе законников никогда не чувствуешь себя надежно укрытым от шторма; самому дьяволу не всегда удается избежать этих акул. Приятная лужица, друзья мои, этот Йоркский залив! И уютная, какую только можно пожелать при гнилых канатах и встречном ветре.

— Вы моряк дальнего плавания? — спросил патрон, не желая, чтобы Алида подумала, будто он не способен пикироваться с незнакомцем.

— Ближнего ли, дальнего ли, Калькутта или Кейп-Код, навигационное счислениеnote 30, зрительная ориентация или по звездам — все одно для вашего покорного слуги. Очертания берегов от залива Фанди до мыса Горн так же привычны для моего глаза, как поклонник — для этой прелестной леди; а что касается берегов Старого Света, то я проходил мимо них чаще, чем ваш уважаемый коммодор расчесывал свой парик. Прогулка вроде этой для меня все равно что воскресный отдых, а вы, наверно, перед тем как отправиться в путь, попрощались с женой, благословили детей, пересмотрели завещание и получили напутствие у священника?

— Даже если и так, опасность от этого не увеличилась, — произнес молодой патрон, который при этих словах очень хотел взглянуть на красавицу Барбери, но от робости смотрел в другую сторону. — Опасность никогда не становится больше, если готов встретить ее…

— Совершенно верно. Все мы умрем, когда придет срок. Виселица или морская пучина, плаха или пуля равно очищают мир от мусора, иначе палубы его были бы так засорены, что нельзя было бы управлять кораблем. Последнее плавание всегда кажется особенно долгим. Хороший послужной список и чистое карантинное свидетельствоnote 31 могут помочь человеку осесть в порту, когда он уже не годен для открытого моря. Ну как, шкиперnote 32, о чем сплетничают нынче на причалах? Когда в последний раз житель Олбани провел свою лоханку по реке? Или чьих коней загнали до полусмерти в погоне за ведьмами?

— Чертово отродье! — пробормотал олдермен. — Всегда найдутся охотники мучить этих ни в чем не повинных животных!

— Или, может быть, пираты вернулись в лоно церкви? Или бесчинствуют по-прежнему? — продолжал обладатель индийского шарфа, пропустив мимо ушей жалобное излияние бюргера. — Тяжелые времена наступают для королевского флота. Это видно по тому крейсеруnote 33, который стоит на якорях, вместо того чтобы выйти в открытое море. Черт подери, я сегодня же вывел бы корабль проветриться в океан, если б только королева назначила командиром судна вашего покорного слугу! А оно стоит себе на якорях, словно привезло в трюмах голландскую водку и ожидает партии бобровых шкур в обмен на свой товар.

Невозмутимо излагая свое мнение о «Кокетке», корабле ее величества, незнакомец оглядел всю компанию и с многозначительной таинственностью остановил свой взор на непроницаемом лице бюргера.

— Что ж, — продолжал он, — во всяком случае, если он не способен ни на что лучшее, то хоть служит чем-то вроде водяного флюгера, показывая, когда прилив, когда отлив, а ведь это огромная помощь, шкипер, для таких сообразительных мореходов, как вы, которые живо следят за тем, что творится на белом свете.

— Если слухи подтвердятся, — произнес ничуть не задетый последним замечанием хозяин периагвы, — то скоро для капитана Ладлоу и его «Кокетки» наступят горячие денечки.

— Э, да что там! У него кончится провиант, и он будет вынужден заново пополнять запасы. Было бы жаль, если б столь деятельному джентльмену пришлось поститься! И что же он будет делать, когда его кладовые наполнятся вновь и он хорошо пообедает?

— Лодочники Южного залива говорят, что прошлой ночью видели кое-что по ту сторону Лонг-Айленда.

— Ручаюсь за это! Я прибыл с вечерним приливом и тоже видел там кое-что собственными глазами!

— Да ну! Что же именно?

— Атлантический океан. Если не верите, спросите этого хорошо загруженного старого учителя. Он подтвердит, что я говорю правду, и даже назовет широту и долготу.

— Я олдермен ван Беверут, — сквозь зубы процедил объект новой атаки, явно склонный игнорировать человека, столь разнузданно словоохотливого.

— Тысячу извинений! — воскликнул незнакомый моряк, отвешивая глубокий поклон. — Флегматичность вашей чести ввела меня в заблуждение. Неразумно, конечно, требовать, чтобы олдермены знали, на каких широтах расположен Атлантический океан! И все же, джентльмены, клянусь честью человека, который за свою жизнь видел немало соленой воды, что океан, о котором я упоминал, действительно расположен там. Если на нем или в нем есть что-нибудь особенное, достойный капитан периагвы поведает нам об этом!

— Лодочники говорят, что неподалеку от берега недавно видели Бороздящего Океаны, — ответил паромщик тоном человека, уверенного в том, что сообщает интересующую всех новость.

— Удивительный народ эти ваши каботажныеnote 34 морские волки, — спокойно заметил незнакомец. — Они знают, какой ночью цвет у моря, и вечно рыщут в поисках приключений. Просто удивительно, почему они не издают альманаховnote 35. В последнем, который я читал, неправильно описывалась гроза, и все из-за недостатка точных знаний. Скажи-ка, приятель, что это за Бороздящий Океаны, о котором говорят, будто он стремителен, словно портняжка, который увидел прореху в одежде соседа и мчится домой за иголкой?

— А шут его знает! Известно только, что есть такой пират, сегодня — здесь, завтра — там. Некоторые утверждают, что корабль его сделан из дымки и скользит по поверхности моря, словно морская птица. Другие считают, что это корабль-призрак, ограбленный и сожженный Киддом в Индийском океане и с тех пор рыскающий по морям в поисках своего золота и погибших. Однажды я сам видел его, но расстояние было так велико, а его маневры так противоестественны, что я не успел разглядеть ни корпуса, ни оснастки.

— Да, такое не часто приходится записывать в вахтенный журнал! Где, в каких водах ты его встретил?

— Неподалеку от пролива. Мы рыбачили во время тумана и, когда туман слегка рассеялся, увидели корабль, который мчался вдоль берега, словно норовистый скакун. Пока мы выбирали якорь, корабль прошел целую лигуnote 36, повернув в открытое море!

— Неопровержимое доказательство либо его существования, либо твоей фантазии! А как он выглядел, этот скакун?

— Ничего определенного сказать не могу. Одним казалось, что это корабль с полным корабельным вооружением, другие приняли его за скуддер с бермудским вооружением, а мне он показался периагвой, только раз в двадцать больше. Известно лишь, что той ночью в море вышел корабль из Вест-Индии, и, хотя прошло уже три года, о нем нет никаких известий в Нью-Йорке. С тех самых пор я никогда не выхожу в туман ловить рыбу на отмелях.

— И правильно делаешь, — заметил незнакомец. — Мне самому приходилось видеть много чудес в океанских просторах. Но тот, чья работа, как у тебя, приятель, состоит в том, чтобы управляться с парусами, должен держаться подальше от всякой чертовщины. Я мог бы рассказать одну историю, случившуюся в спокойных широтах, под знойным солнцем, поучительную для тех, кто любит совать свой нос куда не следует. Но ни ее содержание, ни действующие лица не интересны для жителей суши.

— У нас есть время послушать вашу историю, — отозвался патрон, чье внимание привлекли слова незнакомца и который по темным глазам Алиды видел, что ожидаемый рассказ заинтересовал девушку.

Но незнакомец внезапно стал серьезен. Он покачал головой с видом человека, имеющего веские причины для молчания. Оставив румпель, он довольно бесцеремонно заставил потесниться изумленного простолюдина, занимавшего место в центре периагвы, лег, вытянувшись во всю длину своего атлетически сложенного тела и, скрестив руки на груди, закрыл глаза. Не прошло и пяти минут, как все вокруг явственно услышали, что этот удивительный сын океана уже спит крепким сном.

Глава IV

Облик, дерзкие манеры и речь неизвестного моряка произвели на пассажиров заметное впечатление. По игривым огонькам, поблескивавшим в глазах красавицы Барбери, можно было заключить, что ее забавляли насмешливые замечания моряка, хотя развязность его вынуждала девушку к молчанию, что, как она полагала, лучше подходило ее полу и положению. Тем временем патрон изучал настроение госпожи своего сердца, и, хотя непринужденность, с какой держался незнакомец, коробила его, он считал более разумным сносить его вольности, естественные для человека, недавно распростившегося с монотонностью моряцкой жизни. Уравновешенность, которой обычно отличался олдермен, была несколько поколеблена, но ему удалось скрыть свое неудовольствие от окружающих. Когда главное действующее лицо этой сцены наконец умолкло, восстановилось обычное спокойствие, и казалось, что о присутствии незнакомца было забыто.

Начинающийся отлив и свежеющий ветер быстро несли периагву по заливу мимо небольших островков, и вскоре пассажирам стал отчетливо виден крейсер под названием «Кокетка». Вооруженное двадцатью пушками судно стояло на якоре напротив деревушки, раскинувшейся на берегу острова Статен — конечного пункта следования периагвы. Здесь обычно отстаивались на якорях суда, отправлявшиеся в дальнее плавание и ожидавшие благоприятного ветра; и как раз здесь, так же как и в наше время, они проходили досмотры и подвергались различным формальностям, введенным ради безопасности населения города. Однако «Кокетка» находилась на рейде одна, так как приход торгового судна из далекого порта был в начале XVIII столетия не частым событием.

Курс периагвы пролегал всего футахnote 37 в пятидесяти от военного судна. При приближении к крейсеру ее пассажиры стали проявлять явное любопытство и интерес.

— Держи свою «Молочницу» подальше от «Кокетки», — проворчал олдермен, видя, что лодочник, желая доставить удовольствие своим пассажирам, хочет провести периагву как можно ближе к темному борту крейсера. — Моря и океаны! Неужели тебе мал Йоркский залив и ты хочешь непременно вытереть пыль с пушечных дул этого праздного судна! Если бы королева знала, как проедают и пропивают ее деньги эти бездельники на борту крейсера, она бы отправила их в Вест-Индию охотиться за флибустьерами! Отвернись, Алида, дитя мое, и ты забудешь о страхах, которые заставляет тебя переживать этот тупоголовый дурень! Ему, видите ли, захотелось показать свое умение водить судно!

Но племянница не испытывала страха, приписываемого ей дядюшкой. Вместо того чтобы побледнеть, щеки ее вспыхнули румянцем, когда периагва, приплясывая на волнах, приблизилась к крейсеру с подветренной стороны. И если дыхание девушки чуть-чуть участилось, то это произошло отнюдь не от испуга. Вид высоких мачт и неразбериха снастей, которые висели над самой головой, отвлекли внимание ее спутников, и они не заметили происшедшую в ней перемену.

Десятки любопытных устремили на пассажиров периагвы свои взоры сквозь орудийные портыnote 38, высовывались над фальшбортомnote 39, как вдруг офицер в скромной форме капитана военно-морского флота того времени появился у грот-мачты крейсера и приветствовал пассажиров периагвы, размахивая шляпой с видом человека, которому преподнесли приятный сюрприз.

— Ясного неба и попутного ветра всем и каждому! — вскричал он со свойственной морякам сердечностью. — Целую ручки очаровательной Алиде! Наилучшие пожелания господину олдермену! Господин ван Стаатс — мое почтение!

— М-да, — пробормотал бюргер, — у таких бездельников только и заботы, что целовать дамам ручки. Канительная война и противник, который не кажет глаз, сделали из вас сухопутных крыс, капитан Ладлоу.

Румянец Алиды стал еще гуще. Не сдержавшись, она помахала платочком в ответ на приветствие. Молодой патрон поднялся и отвесил учтивый поклон. К этому времени периагва почти миновала корабль, и лицо олдермена постепенно прояснилось, как вдруг моряк, опоясанный индийским шарфом, вскочил на ноги и в одно мгновение очутился возле олдермена и его компании.

— Отменное судно, прекрасное зрелище! — произнес он, окидывая понимающим взором оснастку королевского крейсера и забирая румпель из рук перевозчика с прежней бесцеремонностью. — Ее величество должна ждать отличной службы от такого быстроходного крейсера, и, без сомнения, молодой офицер на борту именно тот человек, который может выжать все из своего экипажа. А ну-ка, взглянем еще разок!

При этих словах незнакомец положил руль под ветер, и не успел он отдать команду, как периагва послушно повернула и легла на другой галс. Через минуту она снова шла борт о борт с крейсером. Возмущение столь дерзким изменением курса едва вырвалось из уст олдермена и хозяина периагвы, как вдруг обладатель индийского шарфа приподнял шляпу и обратился к офицеру на крейсере с той же самоуверенностью, которую он уже проявил в общении со своими попутчиками.

— Нет ли у ее величества нужды в человеке, видевшем соленую воду чаще суши? Или на таком доблестном судне не найдется свободной койки для человека, готового страдать от голода, лишь бы не расстаться с морем?

Потомок ненавистников короля, как лорд Корнбери охарактеризовал Ладлоу, был так же удивлен появлением незнакомца, задавшего вопрос, как и хладнокровием, с которым простой матрос осмелился обратиться к офицеру, занимающему столь важный пост, как командир крейсера. Однако, прежде чем ответить, у него было достаточно времени, чтобы вспомнить, в чьем присутствии он находится, — ибо незнакомец вновь переложил руль под ветер и приказал обстенить фокnote 40, отчего периагва тут же замедлила ход.

— Мы всегда рады зачислить на довольствие отважного моряка, готового верой и правдой служить королеве, — сказал капитан, — в доказательство чего на борт периагвы сейчас будет брошен конец; мы с большим удобством можем побеседовать под флагом ее величества. Я буду горд принять у себя также и олдермена ван Беверута. Как только он пожелает покинуть корабль, шлюпка к его услугам.

— Приверженные к сухопутью олдермены легче могут попасть с крейсера на сушу, чем моряки с двадцатилетним опытом! — воскликнул незнакомец, не давая бюргеру поблагодарить капитана за приглашение. — Вы, конечно, проходили Гибралтарским проливом, доблестный капитан, раз командуете таким отличным судном?

— По долгу службы я неоднократно бывал в итальянских водах, — ответил Ладлоу, несмотря на столь фамильярное обращение. Он явно желал удержать периагву как можно дольше возле корабля и решил не заводить ссоры с человеком, доставившим ему неожиданное удовольствие.

— Тогда вы должны знать, что взмаха дамского веера достаточно, чтобы провести корабль через пролив на восток, но необходим сильный левантnote 41, чтобы вывести его обратно. Флаг ее величества длинен, и, когда он связывает чистокровного морского волка по рукам и ногам, необходимо все его мастерство, чтобы освободиться от пут. Верно говорится, что чем лучше моряк, тем меньше у него шансов развязать этот узел.

— Если флаг так уж длинен, он может достать дальше, чем вам бы того хотелось! Но разве смелый волонтер должен опасаться этого?

— Боюсь, что койка, на которую я претендую, уже занята, — ответил тот, кривя губы. — А ну, выбери шкоты, приятель; отправимся с богом, и пусть этот флаг развевается у нас под ветром, да подальше. Прощайте, доблестный капитан! Когда у вас появится нужда в отменном морском бродяге и вы будете мечтать о погонях и мокрых парусах, вспомните о том, кто посетил ваше ленивое судно на этой стоянке.

Ладлоу кусал губы, краска залила его красивое лицо, но, встретив лукавый взгляд Алиды, он рассмеялся. Тот же, кто столь дерзко и смело бросил вызов такому могущественному человеку, как командир королевского крейсера в британской колонии, казалось, понимал рискованность этой ситуации.

Периагва сделала крутой поворот и в следующую минуту, подхваченная ветром, помчалась к берегу по мелкой волне. В то же мгновение три шлюпки отвалили от борта крейсера. Одна, которой, по всей очевидности, командовал сам капитан, двигалась с достоинством, как и подобает судну, на борту которого находится офицер высшего ранга, но две другие ревностно бросились в погоню за периагвой.

— Если вы не склонны служить королеве, вы поступили неосмотрительно, друг мой, оскорбив ее офицера прямо под дулами орудий его корабля, — заметил патрон, как только рассеялись последние сомнения относительно намерений моряков с крейсера.

— Капитан Ладлоу готов любым путем снять с этой посудины кое-кого из нас. Это видно, как яркую звезду в безоблачную ночь, и, зная долг матроса перед старшими начальниками, я предоставлю ему любой выбор.

— И тогда очень скоро вы окажетесь на казенных хлебах, — заключил олдермен.

— Казенный хлеб горек, и я отвергаю его… А вот и шлюпка, чей экипаж твердо решил заставить кого-то отведать харча похуже.

Неизвестный моряк умолк, так как положение периагвы становилось критическим. По крайней мере, так казалось не разбирающимся в морском деле пассажирам, невольным свидетелям этого неожиданного поединка. Когда периагва приблизилась к острову, ветер задул из пролива, соединявшегося с внешней бухтой, и, для того чтобы достичь обычного места высадки, стало необходимо совершить два поворота. После первого маневра курс периагвы изменился, и пассажиры увидели, что шлюпка, о которой упоминал незнакомец, может отрезать их от берега и от пристани, к которой они собирались причалить. Не желая утруждать себя преследованием, которое, как хорошо понимал офицер, командовавший этой шлюпкой, могло оказаться бесполезным, он приказал матросам грести к месту высадки. Вторая шлюпка, которая находилась впереди по курсу периагвы, убрала весла и ожидала ее приближения. Неизвестный моряк не проявил ни малейшего намерения избежать встречи. Он продолжал стоять у румпеля и так уверенно вел вперед небольшое суденышко, словно не боялся встречи с поджидающей его шлюпкой. Даже если бы всеобщая неприязнь к насильственной вербовке не вызывала симпатий по отношению к нему, смелость и решительность моряка в сочетании с совершенством, с которым он управлял судном, заставили всех безропотно покориться тому, кто узурпировал власть над периагвой.

— Клыки дьявола! — проворчал хозяин судна. — Если вы отвернете «Молочницу», мы немного потеряем в расстоянии, но матросам с крейсера будет трудно поймать нас под всеми парусами!

— Королева прислала с джентльменом послание, — ответил моряк, — было бы невежливо не выслушать его.

— Эй, на периагве! — крикнул молодой офицер из шлюпки. — Именем ее величества приказываю остановиться!

— Да благословит бог венценосную леди! — ответил обладатель индийского шарфа, в то время как периагва продолжала стремительно нестись вперед. — Мы обязаны повиноваться ей и рады тому, что такой достойный джентльмен состоит на ее службе.

Шлюпка и периагва уже находились в пятидесяти футах друг от друга. Вот-вот должно было произойти столкновение, когда периагва неожиданно сделала полный поворот, легла на новый курс и помчалась к берегу. Однако она должна была пройти мимо шлюпки на расстоянии весла или же отвернуть в сторону — потеря времени, которую тот, кто управлял периагвой, не хотел допустить. Офицер поднялся, и, когда периагва приблизилась, стало видно, что в руке он держит пистолет, хотя было ясно, что он прибегает к оружию с неохотой. Моряк в индийском шарфе отступил в сторону, чтобы не загораживать своих попутчиков, и саркастически заметил:

— Цельтесь лучше, сэр! Вы можете найти здесь мишень по вкусу.

Офицер покраснел, устыдившись своего унизительного долга и досадуя на себя.

Однако он овладел собой и приподнял шляпу, приветствуя Алиду, когда периагва победоносно промчалась мимо. Все же первая шлюпка уже достигла берега вблизи пристани. В ожидании периагвы матросы держали весла наготове. Увидев это, паромщик с сомнением покачал головой и взглянул на непрошеного пассажира, как бы желая показать, сколь мало он верит в удачный исход поединка. Но незнакомец сохранял полное спокойствие и принялся высказывать насмешливые замечания относительно морской службы, которую он третировал с такой безрассудной смелостью и которой, по всеобщему мнению, ему было не избежать. Прежним маневром периагва заняла подветренную к пристани позицию и теперь шла по ветру, направляясь прямо к берегу.

— Кораблекрушение и подводные скалы! — воскликнул встревоженный перевозчик. — «Молочница» разобьется вдребезги, если вы поведете ее на эти камни при таком ветре! Ни один лодочник не любит, когда честного человека сажают в трюм крейсера, словно вора за решетку, но раз дело идет о сохранности носа «Молочницы», ее владелец не может стоять в стороне и безучастно наблюдать за происходящим!

— Ни единой ссадины не появится на ее красивом носике, — ответил невозмутимый моряк. — Спускай паруса, мы пройдем вдоль берега к той пристани. Было бы невежливо, джентльмены, обращаться с нашей дояркой бесцеремонно, после того как она проявила такую поворотливость и быстроту эволюций. Ни один танцор на острове не сплясал бы джигу лучше под музыку трехструнной скрипки.

К этому времени паруса были спущены, и периагва заскользила к причалу по инерции, держась на расстоянии пятидесяти футов от берега.

— Каждому судну отпущено свое время, как и веем смертным, — продолжал загадочный моряк, опоясанный индийским шарфом. — Если человеку придется принять внезапную смерть, он сойдет в могилу без отпеваний и молитв прихожан; водянка у человека — все одно что пробоина в днище корабля; подагра и ревматизм — сломанный киль и разболтанные шпангоутыnote 42; несварение желудка — перекатывающийся в трюме груз и неукрепленные пушки на палубе; смерть на виселице — ссуда под залог судна вместе с издержками на адвоката; вы можете сгореть при пожаре, утонуть, умереть от нудных проповедей и покончить с собой, а у нас это — беспечный пушкарь, подводные скалы, плохие маяки и неумелый капитан.

И, прежде чем кто-либо догадался о его намерении, этот загадочный человек соскочил с борта судна на выступающий из-под воды камень, над которым перекатывались волны, и оттуда, прыгая с одного камня на другой, благополучно добрался до берега. Через минуту он уже скрылся между домами селения.

За этим последовало прибытие периагвы к пристани и возвращение на крейсер шлюпок с раздосадованными матросами.

Глава V

Если бы мы умолчали о том, что Алида де Барбери, покидая пристань, обернулась, чтобы посмотреть, последовала ли шлюпка капитана Ладлоу примеру двух других, мы погрешили бы против истины и изобразили девушку менее кокетливой, чем она была на самом деле. К великому неудовольствию олдермена, которого нисколько не интересовали чувства его племянницы, шлюпка капитана неторопливо приближалась к берегу, словно молодому моряку были безразличны результаты погони.

Высоты острова Статен век назад, так же как и в настоящее время, были покрыты порослью невысоких деревьев. Среди этой скудной растительности в разных направлениях тянулись пешеходные тропы, выходившие из небольшого поселка, расположенного на территории карантина, и, чтобы не заблудиться в этом лабиринте, требовался опытный проводник. Однако достопочтенный бюргер, казалось, вполне годился для этой роли; двигаясь с необычным для него проворством, он привел своих спутников в лес и, часто меняя направление, так запутал их, что вряд ли они смогли бы самостоятельно выбраться оттуда.

— Тучи и тенистые беседки! — воскликнул Миндерт ван Беверут, избежав, к собственному удовольствию, воображаемого преследования. — Маленькие дубки и зеленые сосны весьма приятны в июньское утро. В «Сладкой прохладе», дорогой патрон, вы найдете вдоволь горного воздуха и морских бризов, которые возбудят ваш аппетит. Алида может подтвердить, что один глоток этого эликсира румянит щеки лучше, чем все примочки и притирки, изобретенные ради того, чтобы терзать мужские сердца.

— Если «Сладкая прохлада» изменилась так же, как ведущая туда дорога, то я вряд ли отважусь подтвердить то, чего не знаю, — ответила прекрасная Барбери, тщетно косясь в сторону залива.

— Ах, эти женщины! Суета сует, и только! Лишь бы себя показать и на других посмотреть, вот и все их стремления! Нам куда удобнее идти лесом, чем вдоль берега, ну а чайки и бекасы пусть уж как-нибудь обходятся без нашей компании! Умный человек должен избегать соленой воды и всех, кто имеет к ней отношение, за исключением тех случаев, когда они служат для удешевления торговли и ускорения перевозок, не так ли, господин ван Стаатс? Ты еще поблагодаришь меня за заботу, дорогая племянница, когда мы взберемся на утес, прохладный, словно тюк с не траченной молью пушниной, а красивый, как голландский тюльпан, на котором еще серебрится роса.

— Ради этого можно согласиться идти туда даже с завязанными глазами, милый дядюшка. Но хватит об этом, Франсуа, fais moi le plaisir de porter ce petit livre, — обратилась она к своему камердинеру, — malgre la fraicheur de la foret, j'ai besoin de m'evanternote 43.

Камердинер поспешно взял книгу, опередив запоздалое проявление вежливости со стороны патрона, и, поняв по раздосадованному взору и разрумянившимся щечкам своей молодой хозяйки, что ее снедает скорее внутренний, чем внешний жар, деликатно прошептал:

— Que ma chere mademoiselle Alide ne se fache pas! Elle ne manquerait jamais I'admirateurs, dans un desert. Ah! si mam'selle allait voir la patrie de ses ancetresnote 44.

— Merci bien, mon cher; gardez les feuilles fortement fermees. Il y a des papiers dedansnote 45.

— Мосье Франсуа, — произнес олдермен, своим грузным телом бесцеремонно оттесняя от племянницы ее по-родительски заботливого служителя и делая знак остальным, чтобы они продолжали путь. — Мосье Франсуа, хочу сказать тебе по секрету несколько слов… За свою полную забот и, надеюсь, не бесполезную жизнь я пришел к выводу, что верный слуга всегда бывает добрым советчиком. После Голландии и Англии, двух великих торговых держав, и обеих Индий, которые необходимы нашей колонии, при всей моей естественной привязанности к стране, в которой я родился, я всегда считал Францию неплохой страной. Думаю, мосье Франсуа, что только нелюбовь к морю помешала вам возвратиться на родину после кончины моего зятя.

— А также мой привязанность к мамзель Алида, если позволите, мосье…

— Ваша привязанность к моей племяннице, любезный Франсуа, не вызывает сомнений. Она так же верна, как векселя Кроммелина, ван Стоппера и ван Гелта из Амстердама. Ах, Франсуа, Франсуа! Моя племянница свежа и цветет, как роза; она барышня исключительных достоинств! Как жаль, что она чуть своевольна — недостаток, бесспорно унаследованный ею от нормандских предков, ведь в моей семье всегда прислушивались к голосу разума.

Нормандцы же, как свидетельствует осада Ла-Рошелиnote 46, упрямый народ, и по их вине недвижимость города понесла большой ущерб.

— Тысяча пардон, мосье Беверут. Она прекраснее розы и совсем не своеволен! К тому же ее украшай благородный кровь ее предков.

— Такие же рассуждения были слабостью моего зятя Барбери, но они и не прибавили ни гроша к его состоянию. Лучшая кровь, Франсуа, та, которая хорошо питается. Родословное древо самого Гуго Капетаnote 47 зачахло бы, не будь мясников, а мясники захирели бы, не будь покупателей с деньгами. Ты знаешь цену прочного положения в жизни, Франсуа. Скажи, разве не было бы величайшей жалостью, если бы такая девица, как Алида, кинулась на шею человеку, чье положение неустойчиво, как корабль в бурном океане?

— Что вы, что вы, мосье! Мамзель слишком хороша для неустойчивой корабль!

— Ей придется повсюду следовать за мужем, пребывать среди пиратов и бесчестных торговцев; в хорошую и дурную погоду; в жару и в холод, под дождем и под солнцем; пресная вода в трюмах и соленая за бортом; морская болезнь, солонина, штормы и штили — и все из-за поспешного решения и горячности молодости!

При перечислении бед, которые подстерегали племянницу олдермена, если бы она совершила столь безрассудный шаг, выражение лица старого камердинера непрерывно менялось, как будто каждая его черточка была зеркалом, отражающим гримасы человека, страдающего морской болезнью.

— Черт возьми, море это ужасно! — воскликнул он, когда его собеседник умолк. — Это очень большой несчастье, что существует вода, кроме вода для пить и для крепостной ров. Но мамзель не поспешно будет решайть! Она искать себе мужа на твердая земля!

— Гораздо лучше, если состояние моего зятя будет у меня на виду, рассудительный Франсуа, а не отправится в плавание по морям и океанам!

— Моряк в семье де Барбери? Никогда!

— Дебет и кредит! Если состояние человека, имя которого я могу назвать, мой бережливый Франсуа, перевести в звонкую монету и погрузить на корабль обычного водоизмещения, то корабль затонет! К тому же ты знаешь, что и я не намерен забыть об Алиде, когда буду заканчивать счеты с этим миром.

— Если бы мосье де Барбери есть жив, мосье олдермен, он бы говорить подходящий слов, но, несчастье, мой дорогой хозяин есть умер… Поэтому, сэр, я беру смелость говорить мерси за него и за вся его семья.

— Женщины упрямы, и иногда им доставляет удовольствие идти наперекор добрым советам.

— О да, да!

— Благоразумные люди должны укрощать их ласковыми речами и богатыми подарками. Тогда они становятся покорными, как хорошо объезженная упряжка.

— Мосье прав, — произнес Франсуа, потирая руки и вежливо улыбаясь, как подобает хорошо воспитанному слуге, хотя при этом не мог удержаться, чтобы не подмигнуть, — к тому же вы холостяк… Подарок есть хорошо для барышня и еще лучше для дама.

— Супружество и шоры! Кому, как не нам, холостякам, лучше знать это! У супруга, находящегося под башмаком у жены, нет времени для таких обобщений, и он ничего в этом не смыслит: Что ты скажешь, верный Франсуа, о таком муже для Алиды, как ван Стаатс, патрон Киндерхука?

— Однако мамзель любить живость, а мосье патрон не есть слишком жив…

— Тем лучше… Тс-с! Я слышу шаги. За нами кто-то идет — за нами погоня, говоря языком господ моряков. Пришло время показать этому капитану Ладлоу, как француз может обвести его вокруг пальца на твердой земле. Слегка отстань и поведи нашего мореплавателя по ложному курсу. Когда он потеряет ориентировку в тумане, поспеши на утес, к дубу. Мы будем ожидать тебя там.

Польщенный оказанным ему доверием и в самом деле убежденный, что он действует в интересах своей хозяйки, старый камердинер кивнул, понимающе усмехнулся и убавил шаг. Олдермен поспешил вперед, и через несколько мгновений вся компания свернула влево и скрылась из виду.

Хотя Франсуа верой и правдой служил Алиде и был искренне привязан к ней, он был слугой истинно европейского склада. Обученный всем уловкам своей профессии, он принадлежал к категории людей, убежденных, что воспитанность измеряется хитроумием и что успех теряет половину своей ценности, если достигается правдивостью и здравым смыслом. Поэтому неудивительно, что он охотно принял поручение олдермена. Услышав хруст сухих сучьев под ногами человека, идущего сзади, и боясь разминуться с ним, Франсуа начал громко распевать французскую песенку, желая тем самым привлечь к себе внимание. Хруст сучьев стал громче, шаги послышались совсем рядом, и возле француза появился обладатель индийского шарфа.

Разочарование было взаимным. Старый камердинер был вконец обескуражен — все придуманные им уловки, как повести в ложном направлении командира «Кокетки», лишились смысла. Иначе обстояло дело с отважным моряком. Его было трудно смутить и в более сложных ситуациях, о чем читатель уже мог заключить из предыдущих глав.

— Чему вы так громко радуетесь в своем сухопутном плавании, мосье брейд-вымпел? — хладнокровно спросил моряк, убедившись, что они одни. — Это куда более безопасное путешествие для офицера вашего водоизмещения, чем на периагве. На какой долготе расстались вы со своими эскортируемыми кораблями?

— Сэр, я гулять лес для плезир; на залив я ходить не хочет — только сопровождать мой молодой хозяйка, и я хотеть, чтобы кто любит залив, любит море, совсем не приходить в лес!

— Отлично сказано и весьма прямолинейно! А! Вы, оказывается, еще и ученый — даже в лесу не забываете о науках. В этой красивой книжице, верно, заключены советы, как заплетать косички?

Задав этот вопрос, моряк спокойно взял из рук Франсуа книгу. Старый камердинер, вместо того чтобы возмутиться подобным своеволием, отдал книгу, скорее ликуя.

— Нет, сэр, это не как заплетать косички, но как трогать за душа! Не про искусство маневра в безветренный погода, но здесь заключен много знаний и чувство. Ах, вы, конечно, знаком с «Сид»? Великий Корнель! Гениальный, поэт! Если вы прочитать, мосье моряк, вы познаете истинный поэзия! Небольшая книга без единой рифм! Сэр, я не хотел говорить, что это утомительно читать, но это книга не без смысла. Она не о море. О, черт возьми, какой гений, какой благородный чувство заключен в этот книга!

— Стало быть, это что-то вроде судового журнала для всех, кто хочет занести в него свои мысли? Возвращаю вам вашего «Сида» со всеми его отменными качествами! И хотя гений поэта велик, но все же, как видно, не он написал все, что содержится в книге.

— Не он? Что вы, сэр, он может написать шесть раз больше, если это потребуется для Франция! Que l'envie de ces Anglais se decouvre quand on parle des beaux genies de la France!note 48

— Скажу только, что если все в этой книге написано этим джентльменом и все так прекрасно, как вы утверждаете, то бесхитростный морской скиталец считает, что зря он не напечатал всего им написанного.

— Не напечатал?! — отозвался француз, широко раскрыв глаза и томик одновременно. — Ах!.. Конечно, это есть письмо мамзель Алида!..

— Тогда получше берегите его, — перебил моряк. — Что касается вашего «Сида», то мне эта книжка без нужды: в ней нет ни сведений о координатах расположения мелей, ни описаний берегов.

— Сэр, она есть учить добродетель, гибельность страстей, благороднейший порывы душа. Да, сэр, она учить всему, что пожелает мосье. Вся Франция читать ее, в городе и в деревня. Если бы его величество великий Людовик не есть плохо рассудительный и не изгонять гугенотов из своего королевства, я бы сам поехать Париж слушать «Сид».

— Счастливого пути, мосье Косичка. Быть может, наши дороги пересекутся, а до той поры я прощаюсь с вами. Быть может, настанет день — мы будем с вами беседовать, а под нами будут перекатываться волны. Ну, желаю удачи!

— Адье, мосье, — поклонился Франсуа с вежливостью, которая никогда его не покидала. — Если вы говорить о встрече на море, то мы никогда не встретимся. Monsieur le Marin n'aime pas a entendre parler de la gloire de la France! II voudrais bien savoir lire se Shak-a-spear, pour voir combien l'immortel Corneille lui est superieur. Ma fois, oui; Monsieur Pierre Corneille est vraiment un homme illustre!note 49 С этими словами самодовольный камердинер продолжал свой путь к утесу, так как моряк оставил его и углубился в чащу. Гордый отпором, который он дал развязному незнакомцу, и еще более гордясь за поэта, прославившего Францию задолго до того, как он, Франсуа, покинул Европу, а также тем, что он поддержал честь далекой и любимой родины, верный слуга, любовно прижимая локтем томик Корнеля, поспешил к своей хозяйке.

Хотя расположение острова Статен и окрестных бухт хорошо известно жителям Манхаттана, для читателей, живущих вдали от места действия нашего рассказа, будет небезынтересным ознакомиться с их описанием.

Как уже говорилось, основное сообщение между Раританским и Йоркским заливами проходило через Нарроус, пролив, разделяющий острова Статен и Лонг-Айленд. В устье пролива, над островом Статен, вздымается высокий утес, нависающий над водой подобно овеянному легендами мысу Мизено. С высоты утеса открывается широкий обзор не только на город и оба устья пролива, но и далеко за Санди-Хук, на океан.

Лес здесь был давно вырублен, и дуб, о котором уже говорилось, был единственным деревом на площади в десять или двенадцать акров. Возле этого дуба олдермен ван Беверут и условился встретиться с Франсуа. Туда он и направился, расставшись с камердинером, и туда же мы должны перенести свой рассказ. У подножия дерева стояла грубо сколоченная скамья, на которой и расположилась вся компания. Минутой позже к ним присоединился возбужденный Франсуа, немедленно поведавший все подробности встречи с незнакомцем.

— Чистая совесть, добрые друзья и благоприятный баланс могут согреть человека в январе даже в этом климате, — произнес олдермен, желая переменить тему разговора. — Зато упрямые негры, пыль и жара в перенаселенном городе и портящаяся пушнина могут хоть кого лишить хладнокровия. Видите белое пятнышко на той стороне залива, патрон? Это и есть «Сладкая прохлада», где с каждым вздохом в вас вливается эликсир жизни и где в любое время суток можно подвести в тиши итог своим мыслям.

— Кажется, только мы одни наслаждаемся видом с этого утеса, — произнесла Алида с задумчивостью, свидетельствующей о том, что она придает смысл своим словам.

— Да, мы здесь одни, племянница, — отозвался олдермен, потирая руки и втайне поздравляя себя с тем, что это действительно так. — Этого нельзя отрицать. К тому же у нас добрая компания, хотя это утверждение и не исходит от того, кто является основным капиталом нашего маленького общества. Скромность — богатство бедняка, но нам, занимающим видное положение в этом мире, позволительно говорить правду как о себе, так и о своем соседе, не так ли, патрон?

— В таком случае, уста олдермена ван Беверута произнесут лишь одни добрые слова, — раздался вдруг голос капитана Ладлоу, столь неожиданно появившегося из-за дерева, что бюргер так и остался сидеть с раскрытым ртом. — Позвольте мне предложить к вашим услугам свой корабль, господа. Это и явилось причиной моего внезапного вторжения в ваше общество, и, я надеюсь, вы простите меня.

— Право прощать принадлежит исключительно губернатору, представляющему здесь королеву, — сухо ответил олдермен. — Если ее величество не имеет для своего флота дел более важных, чем предоставлять свои корабли в распоряжение стариков и молодых барышень, значит, мы живем в счастливый век и торговля должна процветать.

— Если эти обязанности можно совместить, с тем большим основанием командир корабля может радоваться, что в нем нуждается столько людей. Вы направляетесь на Джерсийское плоскогорье, господин ван Беверут?

— Я направляюсь в весьма уединенное и лично мне принадлежащее поместье, называемое «Сладкая прохлада», капитан Корнелий ван Кюйлер Ладлоу!

Молодой человек прикусил губу, и его загорелое лицо вспыхнуло румянцем, хотя внешне он оставался спокойным.

— А я выхожу в море, — после паузы произнес он. — Ветер крепчает, и ваша периагва, которая, как я вижу, стоит у острова, едва ли сумеет преодолеть его. «Кокетка» поднимет якоря через двадцать минут. Отлив будет продолжаться два часа, к сожалению, это слишком мало, чтобы насладиться обществом таких приятных гостей. Надеюсь, что страх побудит красавицу Алиду согласиться с моим предложением, какие бы желания ни владели ею.

— Мои желания не расходятся с желаниями дядюшки, — поспешно возразила Алида. — Я очень плохой моряк, и поэтому благоразумие, если не малодушие, учит меня всецело полагаться на опыт старших.

— Я, конечно, моложе господина олдермена, — покраснел Ладлоу, — но, надеюсь, господин ван Беверут не сочтет нескромностью с моей стороны, если я скажу, что знаю ветры и течения не хуже его.

— Говорят, вы с большим искусством командуете крейсером флота ее величества, капитан Ладлоу, и это делает честь колонии, вскормившей такого отличного офицера. Но, если не ошибаюсь, ваш дед прибыл в нашу провинцию довольно поздно, уже после реставрации Карла Второго?note 50

— Мы не можем утверждать, что ведем свой род от первых поселенцев Объединенных провинций, но, каковы бы ни были политические симпатии моего деда, взгляды его потомков ни у кого не вызывали сомнений. Позвольте мне просить прелестную Алиду посчитаться с опасениями, которые, я уверен, она испытывает, и убедить своего дядюшку, что «Кокетка» куда безопаснее периагвы.

— Говорят, на ваш корабль легче попасть, чем покинуть его, — рассмеялась Алида. — Судя по тому, что мы недавно наблюдали, ваша «Кокетка», как все кокетки на свете, любит одерживать победы. Разве можно в этих обстоятельствах чувствовать себя в безопасности?

— Это вражеские наветы! От Алиды де Барбери я ожидал иного ответа!

Последние слова были произнесены так подчеркнуто, что кровь ускорила свой бег в жилах девушки, и она покраснела. К счастью, никто из окружающих не отличался особой наблюдательностью, иначе могли бы возникнуть подозрения, что между молодым моряком и племянницей олдермена существует взаимопонимание, несовместимое с желаниями и намерениями купца.

— Я ожидал иного ответа от Алиды де Барбери, — повторил Ладлоу, понизив голос, но с еще большим чувством.

В душе Алиды происходила явная борьба. Прежде чем ее смятение было замечено, она взяла себя в руки и, обернувшись к камердинеру, произнесла спокойно и вежливо, как полагается благовоспитанной девушке:

— Rendez moi le livre, Francoisnote 51.

— Le voici — ah! ma chere Mam'selle Alide, que ce Monsieur le Marin se fachait a cause de la gloire, et des beaux vers de notre illustre M. Pierre Corneille!note 52

— Вот английский моряк, который, я убеждена, не станет отрицать достоинства всеми почитаемого поэта, хотя он и представляет нацию, которую принято считать врагом Франции, — с улыбкой произнесла девушка. — Капитан Ладлоу, вот уже месяц, как я ваша должница. Я обещала вам томик Корнеля. Теперь я выполняю обещание. Когда вы ознакомитесь с содержанием этой книги с тем вниманием, какого она заслуживает, я смею надеяться…

— …услышать оценку ее достоинств?

— Я хотела сказать, что надеюсь получить книгу обратно. Она осталась мне от отца как память о нем, — ровным голосом закончила девушка.

— Книги и иностранные языки! — пробурчал олдермен. — Что касается первого — ладно! Но из языков умные люди должны знать только два — английский и голландский. Ни на каком другом языке нельзя подсчитать дебет и кредит. И даже прибыль кажется меньше, если счет ведется не на одном из этих языков. Благодарим вас за любезное приглашение, капитан Ладлоу, но вот идет один из моих людей сообщить, что прибыла моя собственная периагва. Желаю вам счастливого и, как мы говорим о жизни, долгого плавания. Прощайте.

Молодой моряк откланялся более вежливо, чем можно было ожидать после отказа олдермена воспользоваться его судном. Сохраняя полное самообладание, он следил за тем, как они спускались по склону холма, направляясь к внешнему заливу, и, лишь когда вся компания скрылась в лесной чаще, дал волю обуревавшим его чувствам.

Он вытащил из кармана томик Корнеля и раскрыл его с нетерпением, которое больше не мог сдерживать. Казалось, он ожидал прочесть на страницах больше, чем сам автор хотел вложить в них, но, когда он обнаружил между листами запечатанную записку, книга, принадлежавшая некогда мосье де Барбери, упала к его ногам, а записка была развернута так стремительно, словно от нее зависела жизнь или смерть капитана Ладлоу.

Удивление — вот, пожалуй, первое чувство, которое овладело молодым моряком. Он читал и перечитывал записку; хватался за голову; невидящим взором обводил землю и море; вновь перечитывал записку; тщательно изучал надпись, которая гласила: «Капитану Ладлоу. Крейсер флота ее величества „Кокетка“; улыбался, что-то бормотал сквозь зубы; казался раздраженным, но вместе с тем и обрадованным; вновь слово за словом перечитал записку и наконец с видом человека, имеющего причины и огорчаться и быть довольным, сунул ее в карман.

Глава VI

— Лицо человека — вахтенный журналnote 53 его мыслей, и, судя по лицу капитана Ладлоу, он находится в приятном расположении духа, — раздался чей-то голос рядом с командиром «Кокетки», который все еще продолжал разыгрывать пантомиму, описанную в конце предыдущей главы.

— Кто там болтает о мыслях и вахтенных журналах и смеет совать нос в мои дела? — яростно воскликнул молодой офицер.

— Человек, который любит игру мысли и часто царапал пером на страницах вахтенных журналов, чтобы знать, как следует встречать шквалnote 54, таящийся в тучах или в человеке. Что же касается вмешательства в ваши дела, капитан Ладлоу, то я на своем веку знавал слишком много крупных кораблей, чтобы сворачивать в сторону от первого встречного легкого крейсера. Надеюсь, вы удовлетворены, сэр? Каждый вежливый вопрос имеет право на такой же ответ.

Ладлоу с трудом поверил своим глазам, когда, обернувшись к незваному собеседнику, увидел смелый взор и спокойное лицо моряка, который сегодня утром уже вызвал его негодование. Однако молодой человек сдержал возмущение и приложил все усилия, чтобы превзойти своего собеседника хладнокровием, придававшим внешнему облику незнакомца нечто внушительное, если не властное, хотя тот и был ниже его по положению. Возможно, необычность происходящего ошеломила командира крейсера, привыкшего к почтительному отношению со стороны тех, кто избрал море своим домом.

— Смел тот, кто, не дрогнув, встречает неприятеля; тот, кто вызывающе ведет себя с друзьями, безрассуден.

— А тот, кто не делает ни того, ни другого, умнее обоих, — парировал отважный обладатель индийского шарфа. — Капитан Ладлоу, мы встретились как равный с равным и можем говорить свободно.

— Равенство не подходящее слово для людей столь разных положений и обязанностей.

— Стоит ли сейчас говорить о положении и обязанностях? Надеюсь, в должное время мы оба исполним свой долг. Но одно дело, когда капитан Ладлоу прикрыт бортовыми пушками «Кокетки» и перекрестным огнем своих матросов, и другое дело, когда он один на морском утесе, вооруженный только палкой и собственным мужеством. Находясь на судне, он словно рангоутnote 55, поддерживаемый вантами, штагами, брасами и прочим стоячим такелажем; но в нынешнем положении он простой шест, который держится лишь благодаря крепости и качеству своей древесины. Впрочем, судя по всему, вы из тех, кто не боится выходить в одиночное плавание и при более крепком ветре, чем тот, что треплет паруса вон того суденышка в заливе.

— Действительно, судну приходится туго! — воскликнул Ладлоу, внезапно теряя интерес ко всему, кроме периагвы, на борту которой находилась Алида со своими спутниками и которая в этот момент вышла из-под прикрытия холма на простор Раританского залива. — Что скажете, приятель? Такой человек, как вы, должен разбираться в погоде.

— Женщины и ветер познаются в действии. Любой смертный, дорожащий своим покоем и уважающий стихии, предпочел бы совершить этот переезд на «Кокетке», а не на пляшущей по волнам периагве; и все же развевающиеся на лодке шелка говорят о том, что кое-кто считает иначе…

— Вы удивительно сообразительный человек! — вскричал Ладлоу, поворачиваясь к незнакомцу. — А также удивительно…

— …нахальный, — закончил тот, видя, что капитан запнулся. — Пусть офицер ее величества не стесняется в выражениях; я всего лишь ноковыйnote 56 или в лучшем случае рулевой старшина.

— Я не хотел сказать ничего оскорбительного, но ваша осведомленность о моем предложении переправить даму и ее друзей в поместье олдермена ван Беверута на «Кокетке» несколько удивляет меня!

— А я не нахожу в вашем предложении ничего удивительного, хотя с ее друзьями вы любезны совсем из других соображений. Впрочем, когда молодые люди высказывают то, что у них на сердце, они не произносят слов шепотом.

— Следовательно, вы подслушивали наш разговор! Я уверен в этом, тут очень легко укрыться! Вероятно, сэр, кроме ушей, у вас есть еще и глаза?

— Признаюсь, я видел, как изменилось выражение вашего лица, словно у члена парламента, по знаку министра вступающего в сделку с совестью, когда вы столь тщательно исследовали клочок бумаги…

— …содержание которой вам неизвестно!

— В которой, мне думается, содержится приказание частного свойства, исходящее от дамы слишком кокетливой, чтобы принять ваше приглашение совершить переезд на корабле того же названия.

— Клянусь небом, малый прав в своей необъяснимой дерзости! — пробормотал Ладлоу, принимаясь шагать взад-вперед в тени дерева. — Слова и дела девушки противоречат друг другу, и я, глупец, обманулся ими, словно молоденький мичман, только-только оторвавшийся от матушкиной юбки. Послушайте, мистер… э-э… Надеюсь, у вас есть имя, как у всякого морского бродяги?

— Да. Когда меня зовут достаточно громко, я отзываюсь на кличку Том Румпель.

— Что ж, мистер Румпель, такой способный моряк должен быть рад служить королеве.

— Если бы не мой долг перед тем, кто имеет преимущественное право на мою службу, ничто не было бы мне более приятно, чем протянуть руку помощи царственной леди, терпящей бедствие.

— Кто же имеет в этом королевстве больше прав, чем ее величество? — удивился Ладлоу, привыкший с почтением относиться к королевской власти.

— Я сам. Когда наши цели совпадают, никто охотнее меня не разделит компанию с ее величеством, но…

— Ваши шутки заходят слишком далеко, сэр! — перебил Ладлоу. — Вам следовало бы знать, что я имею право силой заставить вас служить ее величеству, не входя с вами в какие-либо переговоры. И знайте, что, несмотря на вашу прыть, мне ничего не стоит принудить вас к этому.

— Нужно ли доводить наши отношения до крайности, капитан Ладлоу? — заметил незнакомец после недолгого раздумья. — Если сегодня я ускользнул от вас, то, может быть, сделал это ради того, чтобы по собственному желанию, а не по принуждению подняться на борт вашего корабля. Мы здесь одни, и ваша честь не сочтет меня хвастуном, если я скажу, что хорошо скроенному и деятельному человеку, который от топовой корзины до киля имеет шесть футов, не может понравиться, чтобы его тащили против воли, словно ялик, привязанный к корме корабля. Я моряк, сэр, и, хотя океан мой дом, я никогда не осмелюсь выйти в море без соответствующего оснащения. Взгляните с этого утеса и скажите, видите ли вы, помимо крейсера ее величества, какой-нибудь другой корабль, который пришелся бы по вкусу моряку дальнего плавания.

— Уж не хотите ли вы сказать, что явились сюда для того, чтобы наняться на службу?

— Именно так. И, хотя мнение рядового матроса может ничего не значить в ваших глазах, вам приятно будет услышать, что, сколько бы я ни смотрел отсюда в море, я не увидел бы более красивого и быстроходного корабля, чем тот, которым командуете вы. Такому опытному моряку, как вы, капитан Ладлоу, не нужно объяснять, что, когда человек принадлежит самому себе, он разговаривает иначе, чем когда запродает себя короне. Поэтому, надеюсь, вы не будете слишком долго помнить мою теперешнюю вольность.

— Я встречал таких людей, как вы, друг мой, и знаю, что настоящий вояка-матрос бывает столь же дерзок на берегу, сколь дисциплинирован в плавании. Что это там поблескивает на солнце — парус или крыло чайки?

— Может быть, и то и другое, — заметил отважный моряк, не спеша повернувшись в сторону океана. — С этого утеса отличный обзор. Это чайки носятся над волнами.

— Взгляните мористей. Вон то сверкающее белое пятнышко скорее похоже на парус.

— Вполне вероятно. При таком ветре каботажные суда круглые сутки шныряют вдоль берега, словно крысы на причале, но мне все же кажется, что это просто гребни волн сверкают на солнце.

— Нет, это белоснежная парусина, какая красуется на мачтах дерзких пиратов.

— Вы ошибаетесь, ничего больше не видать, — сухо возразил незнакомец. — Сколько бессонных ночей и бесцельных погонь приходится на долю моряков, капитан Ладлоу, из-за подобных ошибок! Однажды мы шли вдоль берегов Италии, между Корсикой и материком, и такой же обман зрения овладел всем экипажем; это научило меня доверять своим глазам только в том случае, если горизонт ясен, а голова трезва.

— Расскажите подробнее, — попросил Ладлоу, отводя взор от океана с видом человека, решившего, что он ошибся. — Что это за чудеса происходили с вами в итальянских водах?

— Действительно чудеса, и ваша честь согласится с этим, когда я расскажу о случившемся теми же словами, которыми я записал все это в вахтенный журнал для сведения тех, кому надлежит знать. Шел последний час второй половины вахтыnote 57. Дело было в пасхальное воскресенье; ветер — юго-восточный, слабый, он едва наполнял верхние паруса и только-только позволял нам управлять кораблем. Уже несколько часов, как горы Корсики, Монте-Кристо и Эльба скрылись из глаз, и мы были на реях, следя, когда откроется итальянский берег. Густой туман низко стелился над водой, скрывая от нас землю; все считали, что это прибрежный туман, и не придавали ему особенного значения; однако никто не желал входить в него, потому что у того побережья дурно пахнет и даже чайки и сухопутные птицы не летают в нем. Так вот, стоим мы, грот на гитовыхnote 58, марселя шлепают по стеньгам, словно девушка обмахивается веером при виде ухажера. Только нижние паруса едва наполнены ветром, а солнце уже село за горизонт. Я был тогда молод, глаз у меня был острый, и поэтому я одним из первых увидел это зрелище!

— И что же это было?.. — вопреки безразличию, которое он напустил на себя, с интересом спросил Ладлоу.

— Прямо над грядой зловонного тумана, который всегда держится у того побережья, показался предмет, который излучал такой яркий свет, словно тысяча звезд покинули свои обычные места в небесах, и, как сверхъестественный маяк, предупреждал нас о близости берега. Это было удивительное, необычайное зрелище. Темнота сгущалась, и предмет светился все ярче и ярче, словно действительно предостерегал нас об опасности. Но когда мне наверх передали подзорную трубу, то я увидел высоко-высоко над рангоутом, на котором наши грешные суда обычно носят свои опознавательные огни, сверкающий крест.

— Это и впрямь сверхъестественно! Что же вы предприняли для того, чтобы выяснить, что это за небесное явление?

— Мы отвернули от берега и предоставили выяснить это более отважным мореплавателям. Как я был счастлив, снова увидев утром заснеженные горы Корсики!

— И появление этого чуда так никогда и не было объяснено?

— И никогда не будет. Я беседовал впоследствии с тамошними моряками, но никто из них не видел его. Один, правда, рассказал мне, что вдали от берега стоит высокий и величественный собор, который виден с моря за много лиг; возможно, его купол, освещенный по случаю какого-нибудь торжественного богослужения, мы и увидели поверх тумана. Но мы были достаточно опытными моряками, чтобы поверить таким россказням. Я отлично понимаю, что церковь, подобно кораблю или холму, может порой казаться больше, чем она есть на самом деле, но тот, кто решится утверждать, будто рука человека может поднять камни под самые облака, должен быть убежден в легковерии своих слушателей, прежде чем зайти так далеко.

— Ваш рассказ удивителен, и чудо это следовало бы тщательно исследовать. Возможно, это действительно была церковь. В Риме есть здания выше мачт крейсера!

— Я редко беспокоил церкви своим присутствием, поэтому не понимаю, с чего бы им беспокоить меня, — произнес моряк и повернулся к океану спиной, словно не желая больше смотреть на водный простор. — С тех пор прошло двенадцать лет, и, хотя я совершил много плаваний, я больше не видел итальянских берегов. Не желает ли ваша честь начать спуск первым, как подобает вашему званию?

— Из-за вашего рассказа о горящем кресте, мистер Румпель, я совсем позабыл следить за периагвой, — ответил Ладлоу, который все еще стоял лицом к морю. — Этот упрямый старый голландец — я хочу сказать, олдермен ван Беверут — верит в свое суденышко больше, чем верю в него я. Мне не нравится вон то облачко, что поднимается над устьем Раритана, а мористей горизонт хмурится. Клянусь небом! Я вижу парус вдали, или мои глаза потеряли зоркость и обманывают меня.

— Ваша честь снова видит крыло парящей чайки; я сам едва не обманулся, но обмануть бдительность человека, имеющего многолетний опыт морехода, не так-то просто. Помнится, шли мы однажды среди островов Китайского моря, в районе пассатов…

— Довольно чудес, приятель; за одно утро я не в состоянии проглотить более одной церкви. Возможно, это действительно чайка — расстояние слишком велико и пятнышко едва видно, — однако оно показалось на том же месте, да и по форме напоминает парус. Есть основания ждать появления у наших берегов судна, за которым нужно зорко следить.

— Значит, мне представится возможность выбрать себе корабль по вкусу, — заметил Румпель. — Благодарю вашу честь за то, что вы сообщили мне об этом прежде, чем я отдался в руки королевы; эта леди более склонна получать подарки такого рода, чем возвращать их.

— Если на борту вы будете проявлять к окружающим почтение, хотя бы в малой степени равное вашей дерзости на берегу, вас можно будет счесть образцом вежливости! Но такому моряку, как вы, не должно быть безразлично, на каком корабле ему служить.

— А разве то судно, о котором говорит ваша честь, пиратское?

— Если и не пиратское, то немногим лучше. Это контрабандист, но поверьте, что ему скоро придет конец. Во всяком Случае, имя Бороздящего Океаны должно быть знакомо моряку, объехавшему весь свет.

— Прошу простить морского скитальца за любопытство ко всему, что касается его ремесла, — ответил обладатель индийского шарфа с явно заинтересованным видом. — Я лишь недавно вернулся из дальних странствий и хотя много слышал о пиратах, но об этом контрабандисте впервые узнал от хозяина периагвы, курсирующей между этим берегом и городом. Я не таков, каким кажусь, капитан Ладлоу; когда мой командир лучше меня узнает и увидит, как хорошо я умею служить, он не раскается в том, что убедил дельного моряка поступить под свою команду, проявив к нему снисходительность и терпимость, когда тот еще был хозяином самому себе. Надеюсь, ваша честь не обидится на мою дерзость, если я скажу, что был бы рад побольше узнать об этом контрабандисте.

Ладлоу пристально посмотрел в мужественное и непроницаемое лицо собеседника. Смутное подозрение шевельнулось в нем, но тотчас исчезло, как только его наметанный глаз увидел, какого смелого и крепкого моряка он берет на службу. Вольность незнакомца скорее забавляла, нежели раздражала его. Повернувшись на каблуках, он начал спускаться с утеса к берегу, на ходу продолжая разговор.

— Вы действительно были далеко, — сказал молодой капитан «Кокетки», улыбаясь, как человек, извиняющийся перед самим собой за то, что, по его мнению, не нуждается в снисхождении, — если не слышали о подвигах бригантиныnote 59, известной под названием «Морская волшебница», и о ее командире, по прозвищу Бороздящий Океаны. Вот уже пять лет, как все крейсеры в колониях получили приказ быть начеку и изловить авантюриста. Говорят даже, что дерзкий контрабандист зачастую бросал вызов судам, плавающим в Ла-Манше и Ирландском море. Счастливец, который его изловит, получит под свое командование большой корабль, а то и дворянское звание.

— Должно быть, он хорошо зарабатывает на своей торговле, если идет на такой риск и не боится стольких опытных моряков! Позвольте мне пойти дальше в моей дерзости, которая, на ваш взгляд, по-видимому, и так зашла слишком далеко, и задать еще один вопрос: известно ли что-нибудь об облике и приметах этого контрабандиста или, вернее сказать, грабителя?

— Не все ли равно, как выглядит этот негодяй? — сказал капитан Ладлоу, по-видимому решив, что вольности собеседника пора положить конец.

— И впрямь все равно! Я спросил лишь потому, что встречал когда-то на морях далекой Индии подобного человека. С тех пор, правда, прошло уже много времени, и он бесследно исчез. Но этот Бороздящий Океаны либо испанец из Мейна, либо голландец, прибывший со своей полузатопленной родины, чтобы познакомиться с земной твердью.

— Испанцы с южного побережья никогда не отваживались плавать в этих водах, и я еще не встречал голландцев, которые были бы так легки на подъем. Этот парень, как говорят, насмехается над самыми быстроходными английскими крейсерами. Я не слышал о нем ничего хорошего. Говорят, это какой-то беспутный офицер, покинувший приличное общество потому, что мошенство отчетливо написано на его лице и ему не удается скрыть этого.

— Нет, тот, которого я видел, был порядочный человек и мог смело показываться на глаза людям, — произнес моряк. — Это, конечно, не он, если вообще кто-нибудь появился у здешних берегов. Вам доподлинно известно, ваша честь, что этот человек тут?

— Так говорят, хотя всякая болтовня уже не раз вынуждала меня искать негодяя там, где его не было, и я не очень-то верю слухам… Однако ветер подул с запада и разгоняет тучи над Раританом. Олдермену посчастливилось.

— И чайки летают мористей — верный признак хорошей погоды, — подхватил моряк, окинув горизонт быстрым, внимательным взглядом. — Ваш пират, видно, улетел вместе с ними на своих легких парусах.

— Тогда мы бросимся в погоню. «Кокетка» выходит в море, и мне пора бы знать, мистер Румпель, какую койку вы хотели бы занять на службе у королевы.

— Благослови бог ее величество! Анна — царственная особа и мужем себе избрала адмирала флота. Что касается койки, сэр, то любой матрос желает стать капитаном, даже если ему приходится жевать свой харч возле подветренного шпигатаnote 60. Надо полагать, должность старшего помощника у вас уже занята?

— Неуместная шутка, сэр! В ваши годы и при вашей опытности я не должен объяснять вам, что звание надо заслужить.

— Прошу прощения и признаю свою ошибку. Капитан Ладлоу, вы человек чести и, думаю, не обманете простого матроса, который доверится вам?

— Матрос или кто другой, всякий может положиться на мое слово.

— Тогда я прошу дать его. Позвольте мне подняться на борт вашего крейсера, познакомиться с моими будущими сослуживцами, посмотреть, окажется ли мне по нраву корабль, и затем покинуть его, если я не пожелаю остаться.

— Перед такой дерзостью бессильно всякое терпение! — воскликнул Ладлоу.

— Моя просьба весьма разумна, берусь доказать это, — серьезно ответил незнакомец. — Командир «Кокетки», капитан Ладлоу, с удовольствием связал бы свою жизнь с одной прекрасной леди, которая находится сейчас на периагве, хотя есть тысячи других, на которых он мог бы жениться с меньшими трудностями.

— Твое бесстыдство переходит все границы! Ну, а что, если это действительно так?

— Сэр, корабль для моряка — все равно что хозяйка дома. Ведь когда он на корабле да еще во время войны, можно считать, что они состоят в браке, законном или нет, безразлично.

Моряк становится как бы «кость от кости, плоть от плоти» корабля, «пока смерть не разлучит их». Для столь длительного единения необходима свобода выбора. Разве моряки, так же как и влюбленные, не могут иметь вкуса? Обшивка и линии корабля для него — все равно что талия и плечи возлюбленной, такелаж — украшения, покрой и пригонка парусов — фасон дамской шляпки; пушки всегда уподоблялись зубам, а окраска — это румянец на щеках. Вот почему выбор необходим, сэр, и, если я буду лишен возможности выбирать, мне придется пожелать вам счастливого плавания, а королеве — лучшего слуги, чем я.

— Послушайте, мистер Румпель, — рассмеялся Ладлоу, — не слишком ли вы доверяете этим чахлым дубкам, полагая, что сможете укрыться среди них от моего преследования, уж коли я того пожелаю? Но я ловлю вас на слове. «Кокетка» примет вас на борт на ваших условиях и в полной уверенности в себе, с какой первая в городе красавица появляется на балу.

— Без лишних слов следую за вами в кильватере, — ответил обладатель индийского шарфа и впервые за все время беседы почтительно обнажил голову перед молодым офицером. — Хоть я еще и не женат, считайте меня помолвленным.

Нет надобности излагать дальнейшую беседу двух моряков. Младший по положению разговаривал довольно непринужденно до тех пор, пока они не достигли берега и не стали видны с корабля ее величества, а затем Румпель с тактом бывалого моряка перешел на почтительный тон, как того и требовала разница в положении.

Полчаса спустя порывы берегового ветра наполнили три марселя «Кокетки», стоявшей на одном якоре, и вскоре, подгоняемая свежим юго-западным ветром, она прошла через Нарроус. Это передвижение не привлекло ничьего внимания. Вопреки саркастическим замечаниям олдермена ван Беверута, крейсер был далеко не праздным, а его выход в открытое море — столь обыденным явлением, что это не вызвало никаких толков среди лодочников и жителей побережья, единственных свидетелей отплытия корабля.

Глава VII

Чудесное сочетание моря и суши, освещенных яркой луной на 40° северной широты, ласкает взор. Такую картину должен создать в своем воображении читатель.

Широкое устье Раритана укрыто от ветров и морских волн длинным, узким, низким мысом, или косой, которая на смеси голландского и английского языков, обычной для названий мест, лежащих в пределах бывших Объединенных провинций Голландии, называется Санди-Хук. Этот отросток суши намыт никогда не прекращающимся прибоем с одной стороны и встречными течениями многих рек, впадающих в бухту, — с другой. На юге коса обычно соединена с низкими берегами Нью-Джерси, но временами — и так бывает несколько лет кряду — море промывает между основанием косы и материком узкий пролив, и тогда Санди-Хук становится островом. Именно так и было во время описываемых нами событий.

Со стороны океана коса представляет собой гладкое песчаное побережье, обычное для всего джерсийского берега, в то время как ее внутренняя сторона изрезана заливчиками и бухтами, удобными для стоянки судов, ищущих укрытия от непогоды.

Одна из этих стоянок представляет собой живописный круглый залив, где в полной безопасности от любых ветров могут отстаиваться корабли неглубокой осадки. Гавань эта, или, как ее попросту называют, бухта, находится у основания косы и непосредственно сообщается с проливом, о котором уже говорилось выше. Шрусбери, маленькая речка в несколько сот футов шириной, течет параллельно берегу с юга и впадает в залив неподалеку от бухты. Местность между рекой и морем почти такая же, как на косе, низменная и песчаная, хотя не вовсе бесплодная. Там, где земля не распахана, можно видеть естественные луга и небольшие сосновые и дубовые рощи. Западный берег реки круто поднимается вверх и переходит в гору, у подножия которой олдермен ван Беверут по причинам, которые станут ясны читателю по мере развития нашего повествования, счел удобным построить свой загородный дом, названный им, в соответствии с голландским обычаем, «Сладкая прохлада».

Манхаттанский бюргер, любящий уединение и чистый воздух, вряд ли мог бы найти лучшее место для виллы. Примыкающие к его поместью земли уже в начале того века принадлежали семейству Хартсхорн, которое владеет ими и поныне. Их владения были обширны, и поблизости не было других поселенцев. Если добавить, что тамошняя земля в то время не представляла почти никакого интереса для сельского хозяйства, станет ясно, что у колонистов не было ни причин, ни возможностей вторгаться сюда. Дующие с океана ветры приносили с собой прохладу, освежая и без того живительный и благотворный для здоровья воздух. Ограничившись этим кратким рассказом о месте, где произошли многие излагаемые нами события, мы перейдем к более детальному описанию обиталища олдермена.

Вилла «Сладкая прохлада» представляла собой невысокое, неправильной формы кирпичное здание, выбеленное в чисто голландском вкусе. Повсюду виднелись многочисленные фронтоны и флюгера, десяток вычурных дымовых труб и бесчисленные вышки, предназначенные специально для того, чтобы аисты могли вить гнезда. Однако, к огорчению добропорядочного архитектора, который, подобно многим другим, не расставался здесь с привычками и вкусами, более подходящими для Старого Света, вышки эти оставались незаселенными; и, хотя все негры в округе хором утверждали, что аисты в Америке не водятся, архитектор не перестал выражать свое удивление по этому поводу. Перед домом был разбит небольшой, обсаженный кустарником чистенький газон. Два старых вяза казались сверстниками горы, у подножия которой они росли. Естественная терраса, на которой стояло здание, постоянно находилась в тени. Здесь было высажено много фруктовых деревьев, среди которых росли дубы и сосны. Спереди терраса круто обрывалась к устью реки. Короче говоря, это было обширное, но скромное загородное поместье, в котором не были забыты никакие удобства, хотя в отношении архитектуры хвастаться было нечем, если не считать ржавых флюгеров да замысловатых дымоходов. Чуть поодаль от главного здания, ближе к реке, располагалось несколько домиков для негров; тут же находились вместительные амбары и конюшни, значительно превышающие надобности поместья. Периагва, на которой владелец «Сладкой прохлады» пересек залив, стояла у небольшого деревянного причала под самым домом.

Мелькание огней, снующие по территории негры, шум и суматоха свидетельствовали о прибытии хозяина. Но постепенно суета улеглась, и, прежде чем часы пробили девять, освещение дома и наступившая тишина возвестили о том, что утомленные дорогой господа разошлись отдыхать в отведенные для них покои. Угомонились и негры: глубокий сон воцарился в их скромных жилищах.

Северный флигель виллы, обращенный, как помнит читатель, фасадом на восток, то есть к реке и океану, был особенно густо окружен кустарником и невысокими деревьями и отличался по стилю от остальных частей здания. Он был воздвигнут специально для красавицы Барбери и на ее средства. Здесь наследница двух состояний вела свое собственное маленькое хозяйство, когда находилась вне города, развлекая себя теми милыми женскими занятиями, которые соответствовали ее годам и наклонностям. Воздавая должное красоте и происхождению Алиды, галантный Франсуа назвал ее покои «La cour des Fees»note 61. Название привилось, хотя и в несколько искаженном звучании.

В описываемый вечер ставни во флигеле были растворены, и сама хозяйка сидела у окна. Алида была в том возрасте, когда люди наиболее доступны непосредственным впечатлениям, и рассматривала расстилавшийся перед ней прекрасный пейзаж, овеянный мягкой тишиной ночи, с наслаждением, какое испытывают от созерцания природы такие натуры.

Молодой месяц блистал на небосводе, окруженный мириадами звезд. Их свет нежно переливался на глади океана, то тут, то там вспыхивавшей под их лучами. Почти неощутимая вечерняя прохлада шла со стороны океана, необъятная ширь которого, разделенная песчаной косой, была совершенно спокойной; но его грудь тяжело вздымалась и опадала, словно кто-то огромный спал там, внизу, мирным сном. Лишь тяжелый, непрерывный рокот прибоя, набегавшего длинными белыми барашками на песчаный берег, нарушал тишину, то глухо, угрожающе нарастая, то невнятным шепотом замирая вдали.

Очарованная этим разнообразием звуков и торжественным покоем ночи, Алида вышла на маленький балкон. Опершись о перила, она наклонилась вперед, пытаясь разглядеть сквозь кусты роз часть залива, которая не была видна из окон ее комнаты.

Увидев неясные очертания мачт и темный силуэт корабля, стоявшего на якоре под защитой мыса, красавица Барбери улыбнулась. Ее темные глаза горделиво сверкнули; в изгибе пухлых губ можно было прочесть торжество; тонкий пальчик машинально постукивал по перилам.

— Однако быстро же капитан Ладлоу закончил свой поход! — не в силах совладать с охватившим ее чувством радости, вслух произнесла девушка. — Я, кажется, соглашусь с дядюшкой в том, что королеве дурно служат.

— Нелегко верно служить даже одной госпоже, — раздался вдруг чей-то голос из растущих под окнами кустов. — Но, служа двоим, можно навлечь немилость обеих…

Алида отпрянула и в то же мгновение увидела перед собой капитана «Кокетки». Прежде чем перепрыгнуть через разделявшие их низенькие перила, молодой офицер попытался прочесть в глазах девушки ее мысли; затем, то ли неправильно истолковав ее взгляд, то ли будучи слишком уверен в себе и в своих надеждах, он перескочил через перила в гостиную.

Хотя прекрасная дочь гугенота не привыкла к тому, чтобы в ее жилище входили столь бесцеремонно, на ее лице не выразилось ни удивления, ни испуга. Только кровь прилила к ее щекам да глаза, блеск которых никогда не затухал, засверкали еще ярче. Ее стан выпрямился, и она приняла решительный и надменный вид.

— Я слышала, что капитан Ладлоу завоевал славу храбреца в абордажных схватках, — холодно произнесла она, — и надеялась, что его честолюбие вполне удовлетворено лаврами, завоеванными в сражениях с врагами отечества!..

— Тысячу извинений, прелестная Алида, — перебил молодой человек. — Вы знаете, какие старания прилагает ваш ревнивый дядюшка, чтобы воспрепятствовать моему желанию побеседовать с вами.

— Однако все усердие олдермена ван Беверута оказывается тщетным, ибо он ошибочно считал, что положение и пол его опекаемой защитят ее от подобных сюрпризов!

— О Алида, вы капризнее ветра! Вам отлично известно, как претит вашему опекуну мое ухаживание за вами. А вы еще обижаетесь на меня за то, что я вынужден нарушить этикет. Я надеялся, вернее даже сказать — уверовал, полагаясь на содержание вашего письма, за которое тысячу раз благодарен вам, что… Не разбивайте так жестоко моих надежд!.. Возможно, они безрассудны, но…

Румянец, схлынувший было с лица девушки, вновь стал гуще, и на мгновение могло показаться, что ее решительность поколеблена.

Но после мгновенного раздумья она твердо, хотя и не без чувства, промолвила:

— Капитан Ладлоу, рассудок подсказывает женщинам необходимость соблюдать строгие приличия. Отвечая на ваше письмо, я руководствовалась скорее добрыми чувствами, чем благоразумием, и вижу, что вы заставляете меня раскаиваться в моем поступке.

— Пусть позор падет на мою голову, пусть наказанием мне будет презрение всего прекрасного пола, если я заставлю вас раскаяться в том, что вы доверились мне! Но разве у меня нет оснований жаловаться на ваше непостоянство? Разве мог я ожидать столь сурового выговора за вполне простительное желание выразить вам свою глубокую благодарность!

— Благодарность? — повторила Алида с неподдельным изумлением. — Слишком сильно сказано, сэр! Я всего-навсего дала вам томик стихов для прочтения — простая любезность, не требующая благодарности.

— Или я неправильно понял содержание письма, или сегодня день ошибок! — воскликнул Ладлоу, стремясь скрыть досаду. — Но нет! Письмо, написанное вашей рукой, опровергает вашу холодность. Клянусь честью моряка, я скорее поверю тому, что вы написали его по зрелом размышлении, чем из недостойного вас каприза. Вот это письмо, Алида. Мне нелегко будет расстаться с надеждой, которую оно вселило, в меня.

Красавица Алида с нескрываемым изумлением смотрела на молодого человека. Краска прихлынула к ее щекам. Она допускала, что, возможно, было нескромно с ее стороны вообще написать это письмо, но в то же время знала, что не написала в нем ничего такого, что могло бы так обнадежить молодого человека. Нравы того времени, профессия ее кавалера и поздний час побудили ее посмотреть прямо в глаза капитану Ладлоу, чтобы проверить, явился ли он к ней с честными намерениями. Но Ладлоу пользовался репутацией человека, лишенного недостатков, что являлось в те времена обычным для моряков, и ничто в его открытом красивом лице не подтвердило подозрений Алиды. Она дернула сонетку и жестом предложила гостю сесть.

— Francois, — обратилась она к сонному камердинеру, когда он вошел в комнату, — fais moi le plaisir de m'apporter de cette eau de la fontaine du bosquet, et du vin le Capitaine Ludlow a soif; et rappelle-toi, bon Francois, il ne faut pas deranger mon oncle a cette heur; il doit etre bien fatigue de son voyagenote 62.

Получив распоряжение, Франсуа удалился. Довольная тем, что визит Ладлоу перестал быть тайной, и в то же время отослав слугу по делу, которое займет достаточно времени для того, чтобы она успела выяснить непонятный ей смысл слов гостя, Алида села.

— Ваш поздний визит, капитан Ладлоу, весьма нескромен, если не сказать невежлив, — произнесла Алида, когда они снова остались одни. — Вы считаете вашу дерзость оправданной, но я не могу поверить этому, пока не получу доказательства.

— Я рассчитывал иначе распорядиться вашим письмом, — ответил Ладлоу, с большой неохотой доставая из кармана известную читателю записку, — и я стыжусь своего поступка, хотя и совершаю его по вашему приказанию.

— Должно быть, произошло какое-то чудо, иначе моя записка не могла бы показаться вам столь важной, — заметила Алида, беря в руки письмо и начиная сожалеть о том, что написала его. — Должно быть, с языком вежливости и женской осторожности произошли какие-то непонятные превращения либо тот, кто прочел мое письмо, неверно его истолковал.

Но как только взгляд девушки упал на листок бумаги, который она держала в руках, ее негодование уступило место глубокому изумлению, и она вдруг замолчала. Приведем дословно содержание письма, вызвавшего такое удивление, а может быть, и некоторое чувство неловкости у его читательницы.

«Жизнь моряка, — красивым женским почерком было написано на листке, — полна опасностей и риска. Она вызывает в женщине чувство уважения. Пишущая эти строки не остается безучастной к достоинствам этих отважных людей. Преклонение перед морем и перед теми, кто связал с ним свою жизнь, — ее слабость. Ее виды на будущее, так же как и воспоминания о прошлом, всегда посвящены радостям, которые несет с собой море. Обычаи различных народов, военная слава, перемена мест, постоянство привязанностей — все это слишком волнует женское воображение и не может не оказать влияние на суждение женщины о мужчине. Прощайте».

Письмо было прочитано и перечитано снова и снова. Лишь после этого Алида осмелилась поднять голову и взглянуть в глаза взволнованно ожидавшего молодого человека.

— И это недостойное уважающей себя женщины послание капитан Ладлоу счел возможным приписать мне! — промолвила она голосом, дрожащим от уязвленного самолюбия.

— Кому же еще я мог приписать его? Кто, кроме вас, прелестная Алида, сумел бы сочинить такое очаровательное письмо, подобрать такие верные слова?!

Длинные ресницы девушки дрогнули: поборов охватившие ее противоречивые чувства, Алида повернулась к небольшой шкатулке с письменными принадлежностями, лежавшей на туалетном столике, и с достоинством произнесла:

— Мои письма не столь интересны, и к тому же я пишу их весьма редко. Но, каковы бы они ни были, для доказательства вкуса их сочинительницы или ее здравомыслия у меня, к счастью, есть возможность показать вам записку, которую я сочла приличным написать в ответ на ваше письмо. Вот черновик, — добавила она, разворачивая лист бумаги и принимаясь читать вслух: — «Благодарю капитана Ладлоу за заботу и предоставленное удовольствие прочесть рассказ о жестокостях пиратов. Не говоря уж о простом чувстве гуманности, нельзя не пожалеть о том, что столь бессердечные люди принадлежат к той же профессии, представители которой известны своим благородством по отношению к слабым. Мы надеемся, однако, что самые дурные и трусливые среди моряков существуют лишь затем, чтобы еще больше оттенить высокие достоинства отважных и мужественных. Кто может быть убежден в этом больше, чем друзья капитана Ладлоу, заслужившего репутацию милосердного человека! — Голос Алиды, когда она прочитала эту фразу, перешел в шепот. — В знак благодарности посылаю ему „Сида“, которого любезный Франсуа ставит превыше всех других поэм, не исключая даже Гомера, творения которого он не признает лишь по незнанию. Еще раз выражаю свою благодарность капитану Ладлоу за его любезное внимание и прошу сберечь этот томик до той поры, когда капитан вернется из своего предполагаемого плавания». Это точная копия того письма, которое вы получили или должны были получить, — произнесла племянница олдермена, поднимая пылающее лицо от бумаги, — хотя оно и не подписано, как то, другое, именем Алиды де Барбери.

После этого объяснения молодые люди в немом изумлении уставились друг на друга. Все же Алида заметила, или ей так показалось, что, несмотря на недавнее изъявление своих чувств, молодой человек обрадован тем, что был введен в заблуждение. Уважение к женской деликатности и скромности столь естественно и сильно в представителях противоположного пола, что та, которая преступает общепринятые границы, редко радуется своему успеху; искренне любящий человек никогда не будет ликовать, если предмет его поклонения нарушит правила приличия, хотя бы и в его пользу. Под влиянием этого похвального и естественного чувства Ладлоу, хотя он и был заметно подавлен оборотом, который приняло дело, почувствовал облегчение от груза сомнений, вызванных необычным стилем письма, которое, как он верил, было написано госпожой его сердца. Собеседница поняла состояние молодого человека по выражению его лица и, хотя втайне радовалась тому, что вновь вернула его уважение, была одновременно раздосадована и задета тем, что он мог усомниться в ее скромности. Все еще держа в руках странное послание, она не отрывала от него глаз. Внезапная мысль пришла ей в голову, и, возвращая гостю бумагу, она холодно произнесла:

— Капитану Ладлоу следовало бы лучше знать ту, с которой он переписывается. Не ошибусь, если выскажу предположение, что это не первое письмо, полученное им.

Молодой человек покраснел до кончиков ушей и на мгновение прикрыл лицо рукой.

— Вы признаете справедливость моих подозрений, — продолжала красавица Барбери, — и не можете не признать моей правоты, если я добавлю, что с этого дня…

— Выслушайте меня, Алида! — поспешно воскликнул юноша, не давая девушке произнести слова, которых он страшился превыше всего. — Выслушайте меня! Бог мне судья, вы услышите только правду. Признаюсь, это не первое из писем, написанных той же рукой, вернее было бы сказать — в той же манере, но клянусь честью офицера, до тех пор, пока обстоятельства не дали мне повода считать себя счастливым, безмерно счастливым, я…

— Понимаю вас. Письма были анонимные, и вы приписали мне их авторство. Ах, Ладлоу! Как могли вы так дурно подумать о девушке, в любви к которой вы клянетесь!

— Алида!.. Я мало вращаюсь среди тех, кто знаком с тонкостями и условностями света. Я очень люблю свою профессию, и неудивительно, что поверил, будто кто-то другой может смотреть на нее такими же глазами, как и я! Но как только вы сказали, что письма эти написаны не вами… Нет, нет, ваше негодование неуместно! Я понимаю, мое тщеславие обмануло меня… Но заблуждение позади, и, признаюсь, я рад тому, что ошибся.

Алида улыбнулась, и лицо ее просветлело. Она была счастлива тем, что вернула уважение своего поклонника, и недавнее разочарование лишь усилило это чувство радости. Наступило долгое молчание, которое, к счастью, прервало возвращение Франсуа.

— Mam'selle Alide, voici de l'eau de la fontaine, — произнес камердинер. — Mais Monsieur votre oncle s'est couche, et il a mis le clef de la cave au vin dessous son oreiller. Ma fois, ce n'est pas facile, d'avoir du bon vin du tout, en Amerique, mais apres que Monsieur le Maire s'est couche, s'est toujours impossible; voila!note 63

— N'importe, mon cher; le Capitaine va partir; et il n'a plus soifnote 64.

— Но есть сколько угодно джин, — продолжал камердинер, не скрывая своего сочувствия к гостю. — Хотя я знай, мосье Ладло джентльмен с тонкий вкус и не любить такой крепкий питье.

— Ему и так уже досталось больше, чем положено для одного раза, — промолвила Алида, даря своего кавалера улыбкой, при виде которой тот не знал, роптать ли ему на судьбу или радоваться. — Благодарю тебя, Франсуа. Можешь быть свободен, как только проводишь капитана. Посвети ему, пожалуйста.

И, попрощавшись, она дала понять, что желает остаться одна.

— Приятная у вас служба, мосье Франсуа, — вздохнул капитан, когда камердинер со свечкой в руке проводил его до парадной двери. — Многие благородные джентльмены могли бы позавидовать вам…

— О да, мосье! Это большой плезир служить мамзель Алида. Я носить ее веер, книги, но что есть до вина, мосье капитан, это всегда невозможно после мосье олдермен идти спать…

— Ах да, книга! Кажется, сегодня у вас была приятная обязанность нести книгу прелестной Алиды?

— Да, да, это есть правда. Творений мосье Пьер Корнель. Говорят, мосье Шекспир позаимствовал у него много хороший выражения.

— А записка между страниц? Вам и она была поручена, добрый Франсуа?

Камердинер остановился, пожал плечами и, приложив длинный желтый палец к своему огромному орлиному носу, задумался. Затем, покачав головой, продолжал освещать капитану путь.

— О письмо я не знать ничего, — бормотал он, как обычно безбожно коверкая английский язык. — Возможно, он была там, потому что, мосье капитан, мамзель Алид говорила мне: «Будь осторожный». Но я ничего не видать. Может быть, это был хороший отзыв о поэзии мосье Пьер Корнель.

Quelle genie que celui de cet homme la! — n'est ce pas, Monsieur?note 65

— He в этом дело, добрый Франсуа, — сказал Ладлоу, опуская в руку камердинера гинею. — Если вы когда-нибудь узнаете, что случилось дальше с этим письмом, сообщите мне. Спокойной ночи. Засвидетельствуйте мое почтение мадемуазель…

— Bon soir, Monsieur le Capitaine; c'est un Monsieur que celuila, et de tres bonne famill! Il n'a pas de si grandes, terres, que Monsieur le Patteroon, pourtant, on dit, qu'il doit avoir de jolies maisons et assez de rentes publiques! J'aime a servir un si genereux et loyal maitre, mais, malheuresement, il est marin! M. de Barberie n'avait pas trop d'amitie pour les gens de cette profession la!note 66

Глава VIII

Алида так решительно распрощалась со своим поклонником, желая поразмыслить над случившимся, а также над неприличием столь позднего визита. Но, как и все люди, действующие под влиянием мгновенных порывов, оставшись наедине, она раскаялась в своей опрометчивости. Девушка вспомнила множество вопросов, которые ей хотелось задать капитану Ладлоу, чтобы выяснить эту загадочную историю с письмом, но время было упущено. Ладлоу ушел, и Алида, затаив дыхание, прислушивалась к удаляющимся шагам молодого офицера, пробиравшегося сквозь кустарник. Франсуа появился в дверях, чтобы еще раз пожелать молодой госпоже спокойной ночи, и Алида осталась одна; женщины того времени и той страны обычно не прибегали к помощи служанок для свершения утреннего или вечернего туалета.

Было еще рано, а только что окончившееся свидание отбило у Алиды всякое желание спать. Поставив подсвечник в дальний угол комнаты, девушка вышла на балкон. Луна поднялась выше, освещение моря изменилось. Но, как и прежде, глухо рокотал прибой, по-прежнему смутно и тяжело вздыхал океан, а горы и деревья отбрасывали такие же мягкие тени. «Кокетка» все еще стояла на якоре неподалеку от мыса, и воды Шрусбери, поблескивая, стремились на юг, где они скрывались за высоким, почти отвесным утесом.

Кругом царила глубокая тишина, ибо, кроме усадьбы семьи Хартсхорн, на многие мили окрест не имелось других поселений. Несмотря на пустынный характер местности, здесь было совершенно спокойно; ни о каком разбое не было и речи. Миролюбие и простота нравов колонистов, населявших эти края, вошли в поговорку; пираты, которые в те времена наводили страх на мореплавателей в восточном полушарии, не посещали здешние берега.

Вопреки обычному спокойствию и несмотря на поздний час, Алида, пробыв на балконе всего несколько минут, неожиданно услышала поскрипывание весел. Удары весел по воде были размеренны, они доносились издалека и еле слышно, и все же она не могла ошибиться, настолько хорошо знакомы были ей эти звуки. Подивившись поспешности Ладлоу — прежде он никогда не торопился покинуть ее, — девушка перегнулась через перила, пытаясь увидеть отплывающую от берега лодку. В любое мгновение она могла выйти из прибрежной тени и показаться на лунной дорожке, проходящей почти рядом с крейсером. Но все старания Алиды были тщетны — лодка не появлялась; скрип весел затих. Фонарь по-прежнему горел на носу «Кокетки», свидетельствуя о том, что капитана нет на борту.

Вид прекрасного судна с его стройным рангоутом, паутиной снастей, медленно и величественно покачивающегося на вялой волне при свете луны, особенно радует взор и действительно являет собой впечатляющее зрелище. Алида знала, что более сотни людей спали внутри этой черной молчаливой громады, и незаметно для нее самой ее мысли обратились к их рискованному ремеслу; она думала о моряках, живущих на одном месте, но объездивших целый свет, об их прямоте и мужестве, о преданности делу тех, кто живет на берегу, о том, какой тонкой нитью связаны они с остальным человечеством, и, наконец, о непрочных семейных связях и о той репутации непостоянства, которая сопутствует морякам и, очевидно, является естественным результатом их образа жизни.

Алида вздохнула и перевела взор с судна на открытое море, для которого оно было создано. От далекого, низкого и едва различимого отсюда берега острова Нассау до побережья Нью-Джерси раскинулась широкая и пустынная водная гладь. Даже морские птицы, сложив усталые крылья, спокойно спали на воде. Широкий простор океана казался огромной необитаемой пустыней или загустевшим и более материальным двойником небесного свода, нависавшего над ним.

Как уже упоминалось, низкая поросль дубков и сосен покрывала большую часть песчаного кряжа, образующего мыс. Такая же растительность темнела и у самой бухты, и тут Алиде показалось, что над линией леса, росшего на берегу, она видит какой-то движущийся предмет. Сперва девушка подумала, что это голые ветки какого-нибудь высохшего дерева, которых было много на берегу, создают такое впечатление. Но когда стал отчетливо виден темный рангоут, скользящий вдоль берега, сомнения исчезли. Алиду охватило чувство изумления и тревоги. Таинственное судно приближалось к линии прибоя, опасного для подобного судна даже в самую тихую погоду, и, словно не подозревая об угрозе, шло прямо на берег. Да и само его продвижение было необычно и таинственно. Оно плыло без парусов, но, несмотря на это, его легкий и высокий рангоут вскоре скрылся за поросшим деревьями холмом. Алида с минуты на минуту ожидала услышать крики о помощи, но ничто не нарушало тишины ночи, и девушка задумалась о попирающих законы морских разбойниках, которые, как говорили, рыскали между островами Карибского моря и изредка заходили в небольшие и наиболее уединенные бухты Америки для ремонта. Рассказы об этом, так же как и о еще живых в памяти злодеяниях знаменитого капитана Кидда, преувеличенные и приукрашенные молвой, как обычно бывает с россказнями подобного рода, были широко распространены в ту пору и принимались на веру даже наиболее осведомленными людьми. Жизнь и смерть Кидда являлись предметом многих удивительных и загадочных слухов.

Алида с радостью вернула бы капитана «Кокетки», чтобы предупредить его о появлении врага; но, устыдившись своей тревоги, которую приписала скорее женской слабости, нежели действительной опасности, она заставила себя поверить, что это обычное каботажное судно, отлично знающее местность, и поэтому ей не о чем беспокоиться. В ту самую минуту, когда это простое и успокоительное решение мелькнуло у нее в голове, она отчетливо услышала за дверью чьи-то шаги. Затаив дыхание, больше от игры воображения, чем из страха перед возможной опасностью, девушка поспешно вернулась в комнату и прислушалась. Кто-то с величайшей осторожностью открыл дверь, и на какое-то мгновение Алиде почудилось, что сейчас она увидит перед собой грозного и жестокого флибустьера.

— Северное сияние и свет луны! — проворчал олдермен ван Беверут, ибо это был не кто иной, как дядюшка Алиды, столь поздним и неожиданным визитом заставивший ее пережить несколько тревожных минут. — Ночные бдения плохо скажутся на твоей красоте, племянница; много ли выгодных женихов останется у тебя тогда? Ясный взор и розовые щечки — твой основной капитал, девочка моя; нет большей расточительности, чем ложиться спать позже десяти часов вечера…

— Если следовать вашим советам, то большинство женщин не смогут пользоваться могуществом своей красоты, — ответила Алида, улыбаясь как собственным недавним страхам, так и из чувства признательности к старому ворчуну. — Мне говорили, что у европейских красавиц десять часов вечера самое время для проявления их волшебных чар.

— Шабаш ведьм, а не волшебные чары! Они как хитроумные янки, которые могут обвести вокруг пальца самого Люцифера, дай им только волю ставить свои условия при торге. Вот и патрон желает впустить семью плутов янки в среду честных голландцев своего поместья. Мы только что решили спор по этому поводу посредством честного испытания.

— Надеюсь, дражайший дядюшка, вы спорили не на кулаках?

— Мир и оливковая ветвь, нет! Патрону Киндерхука менее, чем кому-либо в Америке, грозит опасность испытать силу ударов Миндерта ван Беверута! Я предложил мальчику удержать в руках угря, которого негры изловили в реке нам на завтрак, и тем самым доказать, что он сумеет справиться и с изворотливыми янки. Клянусь добродетелями святого Николая, сыну старого Хендрика ван Стаатса пришлось попотеть! Парень ухватил рыбу, как твой старый дядюшка схватил голландский флорин, который, по традиции, отец сунул мне в руку, когда мне исполнился месяц, желая проверить, перешла ли фамильная бережливость в следующее поколение. Была минута, когда мне казалось, что я проиграл — у молодого Олоффа пальцы словно тиски, и я уж было подумал, что добрые фамилии Харманов, Корнелиев и Дирков, арендаторов в поместье патрона, будут замараны соседством янки, но в тот самый миг, когда патрон уже считал себя победителем, сжав водяную змею за глотку, она изловчилась и выскользнула у него из рук. Ловкость и увертки! В этом испытании много ума и мудрости!

— А мне кажется, что, с тех пор как провидение собрало все колонии под единое правление, все эти предрассудки лучше позабыть! Мы — народ, вышедший из многих наций, и наши усилия должны быть направлены на то, чтобы сохранить разумную терпимость, прощая всем отдельные слабости.

— Смелые суждения для дочери гугенота! Но я сам не терплю людей с предрассудками. Я предпочитаю удачную торговлю и быстрый подсчет. Назови мне хоть одного человека во всей Новой Англии, который разбирался бы в бухгалтерских книгах быстрее меня, и, клянусь, я тут же вскину на спину ранец и снова сяду за парту. Чем лучше оберегает человек свои интересы, тем больше я люблю его. Простая честность учит нас тому, что между людьми должно существовать общее соглашение, которое порядочные люди не могут нарушать.

— Не будет ли оно воспринято как ограничение человеческих возможностей? Ведь тогда тупица сможет соперничать с сообразительным человеком. Боюсь, дядя, что на всех берегах, где появляются купцы, следует держать угрей для испытаний.

— Разговоры о предрассудках и тщеславии, дитя мое, действуют на твою сонную голову; тебе пора спать, а утром посмотрим, кто сумеет снискать твое благоволение — молодой патрон или этот потомок Ионофана. Задуй-ка эти яркие свечи и поставь у изголовья светильник поскромнее. Окна, освещенные в полночь, могут вызвать лишние разговоры в округе.

— Наша репутация людей скромных может пострадать разве лишь в глазах угрей, — рассмеялась Алида. — Вряд ли кто-либо сочтет нас прожигателями жизни.

— Кто знает, кто знает, — пробормотал олдермен, задувая свечи и вместо них оставляя свой маленький фонарь. — Яркий свет рассеивает сон, а полумрак навевает дремоту. Поцелуй меня, упрямица, да затяни поплотнее шторы — негры скоро встанут грузить периагву, чтобы с отливом отправиться в город. Как бы их возня не нарушила твой покой.

— Казалось бы, здесь вовсе не подходящее место для такого оживленного судоходства, — послушно коснувшись губами щеки дядюшки, произнесла Алида. — Уж слишком должна быть сильной страсть к торговле, если вы находите товары даже в такой уединенной местности.

— Ты угадала, дитя мое. Твой отец, мосье де Барбери, имел странные суждения на этот счет и, как видно, не преминул передать их тебе. И все же, когда гугенота изгнали из замка и отняли его тощие земли в Нормандии, он не потерял вкуса к текущему счету, при условии, конечно, если баланс был в его пользу. Люди и нравы! В конце концов, не все ли равно, с кем торговаться — с мохоком за пушнину или со знатным дворянином, изгнанным из своих поместий. Каждый старается прибыль оставить себе, а убыток — другому. Поэтому отдыхай хорошенько, девочка, и запомни, что супружество — это всего лишь крупная сделка, от успеха которой зависит общая сумма женского счастья. Итак, еще раз спокойной ночи!

Алида послушно проводила дядюшку до двери и заперла за ним. При свете слабого фонаря, оставленного дядюшкой, комната показалась ей мрачной, и она тут же зажгла обе свечи, которые он потушил. Поставив фонарь и подсвечники на стол, она вновь подошла к окну. Визит олдермена продолжался всего несколько минут, а ей хотелось еще понаблюдать за непонятными эволюциями таинственного судна.

Глубокая тишина по-прежнему царила вокруг, и дремлющий океан дышал тяжко и равномерно. Алида пыталась отыскать взглядом лодку Ладлоу, но освещенная луной водная гладь между берегом и крейсером была пустынна. Легкая рябь играла на лунной дорожке, но ничего похожего на лодку не было видно. Фонарь все еще горел на баке крейсера. Один раз Алиде снова послышалось поскрипывание весел, и даже намного ближе, чем прежде; однако, сколько она ни всматривалась, как ни напрягала зрение, лодку ей обнаружить не удалось. И тут к ее сомнениям примешалась тревога по совершенно иному поводу.

О существовании протоки, соединявшей бухту с океаном, было мало кому известно, если не считать горстки людей, по роду занятий вынужденных посещать эти места. Протока, закрытая для судоходства большую часть времени, изменчивый характер русла и отсутствие каких-либо преимуществ от пользования ею — все это являлось причиной того, что жители побережья не проявляли никакого интереса к этим местам. К тому же протока большую часть года была непроходима. Даже когда протока бывала открыта, ее глубина постоянно, колебалась; за неделю-другую затишья или западного ветра приливные течения расчищали протоку, но достаточно было задуть восточному ветру, и всю ее затягивало песком. Неудивительно, что Алида изумилась и даже почувствовала какой-то суеверный ужас, увидев в этот поздний час судно, которое, можно сказать, без парусов и весел выскользнуло из-за прибрежной рощи со стороны океана на самую середину бухты.

Таинственное судно было бригантиной, какие встречаются и на морях восточного полушария. В ней сочетаются преимущества прямого и косого парусного вооружения, которое нигде не являет такую красоту форм и уравновешенности оснастки, как у берегов этой колонии. Низкий, черный как вороново крыло, корпус был приспособлен для скольжения по воде словно чайка. Между рангоутом виднелось много изящных и тонких снастей, рассчитанных на то, чтобы в случае надобности при слабом ветре ставить дополнительные паруса; узор снастей, который днем делал бригантину еще более красивой, в тусклом, неверном свете луны был едва различим. Короче говоря, когда бригантина, воспользовавшись приливом, вошла в бухту, она имела столь изящный, прямо-таки сказочный вид, что Алида сперва не поверила своим глазам и приняла ее за видение. Подобно многим другим, не подозревая о существовании протоки, она тем легче поверила в свое приятное заблуждение.

Но заблуждение это было кратковременным. Изменив курс, бригантина направилась в ту часть бухты, где изгиб берега обеспечивал наилучшую защиту от ветра и волн, а также от любопытных взоров, и остановилась. Тяжелый всплеск, донесшийся до слуха Алиды, свидетельствовал о том, что судно стало на якорь.

Хотя побережье Северной Америки ничем не могло привлечь пиратов и, вообще говоря, считалось безопасным в этом отношении, все же мысль о том, что уединенность поместья ее дядюшки могла разжечь чью-либо алчность, мелькнула в голове у молодой наследницы олдермена. Богатство ван Беверута и ее собственное было общеизвестно; неудачи в открытом море могли толкнуть отчаявшихся людей на преступление, о котором при более благоприятных обстоятельствах они бы и не помышляли. Рассказывали, что когда-то флибустьеры посещали соседний остров, кое-кто даже пытался искать якобы зарытые там награбленные сокровища. К слову сказать, попытки эти время от времени предпринимаются и в наши дни.

Случается, что люди, вопреки здравому смыслу, бессознательно доверяют первым впечатлениям. Так было сейчас и с Алидой де Барбери; несмотря на решительный, можно даже сказать мужской склад ее ума, она была склонна поверить в правдоподобность слышанных когда-то рассказов, которые она прежде высмеивала. Не отводя взора от неподвижного судна, она отошла от окна и, опасаясь, что, несмотря на расстояние, ее могут увидеть с бригантины, спряталась за штору, не зная, следует ли ей поднимать тревогу или нет. Едва она укрылась подобным образом, как вдруг кусты в саду зашуршали, под окнами послышались шаги, и кто-то с такой легкостью прыгнул на балкон, а оттуда в комнату, что, казалось, это было проделано каким-то сверхъестественным созданием, обладающим способностью летать.

Глава IX

Сначала Алида решила бежать, но робость была чужда ее натуре. Она внимательно оглядела бесцеремонного посетителя. Ее решению остаться помогло и любопытство. Возможно, она безотчетно, но вполне естественно ожидала, что перед ней снова появится капитан «Кокетки». Чтобы читатель сам мог судить, насколько извинительна была ее смелость, мы опишем внешность незваного гостя.

Незнакомец находился в самом расцвете молодости. Ему было не больше двадцати двух лет, но даже этого возраста ему нельзя было бы дать, не будь его лицо покрыто густым коричневым загаром, который подчеркивал естественный цвет его кожи, хотя и смуглой от рождения, но все же чистой и румяной. Густые черные бакенбарды оттеняли женственно красивые, нежные брови и ресницы, придавая решительное выражение его лицу, которому иначе не хватало бы мужественности. Гладкий неширокий лоб; тонкий, хотя и крупный, изящно очерченный нос; губы пухлые и слегка лукавые; ровные, сверкающие белизной зубы; небольшой округлый, с ямочкой подбородок, настолько лишенный всяких следов бороды, что могло показаться, будто природа заботилась лишь о том, чтобы украсить растительностью одни только щеки.

Если к этому описанию добавить большие блестящие, черные как уголь глаза, которые, казалось, могли произвольно менять свое выражение, читатель поймет, что неприкосновенность жилища Алиды была нарушена человеком, чья привлекательность могла бы при иных обстоятельствах оказаться опасной для представительницы женского пола, чей вкус в известной мере определялся ее собственной красотой.

Незнакомец был одет под стать своей внешности. Платье его напоминало уже описанный нами костюм человека, назвавшегося Румпелем, только из тканей побогаче и, если судить по внешнему виду незнакомца, более достойных того, кто был в них облачен. Легкая куртка из плотного фиолетового индийского шелка облегала его подвижную, скорее округлую, нежели угловатую фигуру; на нем были широкие белые из отличной бумазеи брюки и головной убор из красного бархата, шитого золотом. Талия незнакомца была повязана толстым шнуром из красного шелка, перевитым словно корабельный канат; на концах его весело поблескивали маленькие, кованные из золота якоря.

За пояс незнакомца, как бы оттеняя его причудливую и необычную одежду, были заткнуты два небольших, богато изукрашенных пистолета, а между складками куртки довольно внушительно торчала рукоятка изогнутого азиатского кинжала.

— Как барыши? — раздался звонкий голос, более подходящий к облику пришельца, чем к грубому профессиональному приветствию, которое он произнес, очутившись посередине небольшой гостиной Алиды. — Выходи же, почтеннейший торговец бобровыми шкурами! Здесь один из тех, кто наполняет золотом твои сундуки. Теперь, когда этот тройной свет уже сделал свое дело, его можно загасить, чтобы он не привлек других в запретную гавань.

— Простите, сударь, — появляясь из-за шторы, произнесла хозяйка флигеля, сохраняя внешнее спокойствие, хотя сердце у нее билось так, что в любой момент могло выдать ее волнение, — для приема такого неожиданного гостя необходимы дополнительные свечи.

От неожиданности незнакомец вздрогнул и отпрянул назад. Его испуг несколько успокоил Алиду и придал ей больше смелости, ибо храбрость одного всегда пропорциональна испугу другого. И все же, увидев, что рука незнакомца потянулась к пистолету, девушка вновь готова была бежать. Страх не покидал ее до тех пор, пока она не встретила мягкий, пленительный взгляд незваного гостя, который, сняв руку с оружия, сделал шаг вперед с таким изяществом и спокойствием, что тревога мгновенно покинула Алиду.

— Хотя олдермен ван Беверут не оказался в условленном месте, — произнес молодой человек, — он прислал вместо себя такого представителя, что ему можно все простить. Надеюсь, сударыня, что вы уполномочены господином олдерменом вести со мной дело?

— Я не вправе заниматься делами, не касающимися меня. Я вправе только выразить желание, чтобы этот флигель был освобожден от каких-либо деловых переговоров, неизвестных мне и не имеющих ко мне отношения.

— Зачем же тогда в этой комнате был зажжен условленный сигнал? — спросил незнакомец, с серьезным видом указывая на все еще горящие перед раскрытым окном свечи и фонарь.

— Не понимаю, что вы хотите сказать, сударь. Это обычное освещение моей комнаты, если не считать фонаря, который оставил мой дядюшка олдермен ван Беверут.

— Ваш дядюшка? — воскликнул глубоко заинтересованный этим сообщением молодой человек, вплотную приблизившись к Алиде и вынуждая ее отступить назад. — Ваш дядюшка! Возможно ли, что передо мной мадемуазель де Барбери, о красоте которой ходит столько слухов! — добавил он, галантно приподымая головной убор, словно только что обнаружив необыкновенную привлекательность своей собеседницы.

Не в характере Алиды было сердиться на комплименты.

Все воображаемые причины для испуга были позабыты. К тому же незнакомец достаточно ясно дал ей понять, что у него было назначено свидание с дядюшкой. Если мы добавим, что исключительная привлекательность и нежность его лица и голоса помогли успокоить страхи девушки, мы вряд ли погрешим против истины или неверно опишем чувства Алиды. Несведущая в торговых делах и привыкшая слышать, будто скрытность, с которой совершаются различные сделки, вырабатывает в человеке лучшие и ценнейшие качества, она не видела ничего особенного в том, что люди, деятельно занимавшиеся коммерцией, имели основания утаивать свои поступки, опасаясь коварства конкурентов. Как и большинство женщин, Алида целиком полагалась на тех, к кому чувствовала привязанность; и хотя нравом, воспитанием и привычками она резко отличалась от своего опекуна, их согласие никогда не нарушалось размолвками.

— Значит, я вижу красавицу де Барбери! — повторил молодой моряк (ибо платье выдавало в нем моряка), разглядывая девушку со смешанным выражением удовольствия и трогательной грусти. — В данном случае молва оказалась справедлива: ваша красота оправдывает любое безрассудство, на которое способен влюбленный мужчина!

— Вы слишком развязны для постороннего, — оборвала его Алида, залившись румянцем, хотя живые темные глаза незнакомца, словно читавшие все ее мысли, видели, что она не сердится. — Не отрицаю, что пристрастность друзей и мое происхождение действительно снискало мне такое прозвище, но оно дано мне скорее в шутку, чем всерьез, и вовсе не по заслугам… А теперь, так как уже поздно, а ваш визит довольно необычен, разрешите мне позвать дядюшку.

— Постойте! — воскликнул незнакомец. — Давно, очень давно не испытывал я такого необычайно приятного ощущения! Жизнь полна тайн, прелестная Алида, хотя порой ее проявления кажутся весьма обыденными. Тайна заключена в начале и конце жизни; в ее порывах, симпатиях и всех противоречивых чувствах. Нет, нет, не оставляйте меня! Я явился сюда из далекого плавания, где грубые, неотесанные люди долгое время были моими единственными спутниками. Ваше присутствие — как бальзам на мою растревоженную, израненную душу.