Ветер по большей части благоприятствовал нам, и к тому времени, когда дамы вышли на палубу, мы уже находились среди островов, быстро и ловко пробираясь между ними. Для меня и для Марбла места эти были совершенно новыми, и между занятиями, необходимыми для наших маневров, и постоянной сменой пейзажа мы почти не имели возможности следить за происходящим в каютах. Едва только позвали к завтраку, как судно стало приближаться к наиболее трудному участку реки; нашу снедь мы взяли с собой на палубу, где наспех позавтракали, то и дело прерываясь, чтобы переменить галс. К счастью, однако, около восьми часов ветер стал отклоняться к западу, что позволило нам двигаться дальше, несмотря на уже начавшийся отлив. У нас появилась надежда достигнуть конца нашего путешествия, больше не становясь на якорь.
Наконец мы подошли к Отмели, которая, как и следовало ожидать, была усеяна судами, сидевшими на мели. Лоцман все же провел нас мимо них если не победоносно, что могло быть расценено как оскорбление менее удачливыми коллегами, то, по крайней мере, весьма успешно. Вскоре нашему взору представился Олбэни, прислонившийся к крутому склону холма и растянувшийся вдоль всего его широкого основания. В то время это был вовсе не тот город, что ныне, строений и людей в нем было почти на три четверти меньше; но и тогда, как теперь, это было одно из самых живописных мест во всей Америке. Не найти лучшего доказательства, правда весьма своеобразного, того, насколько более сильное влияние имеет витийствующая и пишущая братия по сравнению с простыми смертными, нежели тот довод, который приходит на ум по сравнительном рассмотрении наружности и местоположения Олбэни и черт сотни других городов, особенно в восточных штатах. Почти не имея себе равных по красоте местности или, по крайней мере, имея такое же местоположение, как Ричмонд и Берлингтон, если взять удаленные от водных путей города, Олбэни всегда считался голландским поселением, которое любой желающий во времена моей молодости мог без стеснения высмеивать. Мы — народ, вовсе не склонный «держать свет под спудом»note 7, но я не припомню ни единого лестного отзыва о красотах Олбэни ни у одного из американских сочинителей. Причина сего, быть может, в том, что в начале века большая часть города находилась у подножия холма и путешественники не имели возможности разглядеть его достоинства, но я все же склонен думать, что главной причиной такой неприязни является неанглосаксонское происхождение города.
Я возрадовался, когда мы наконец подошли к пристани с ее вереницей складов, буквально извергавших пшеницу в шлюпы, которые толпились у причалов, спеша накормить противоборствующие армии Европы. Несмотря на то, что летняя пора уже подходила к концу, пшеница все еще щедро текла за пределы страны по всем ее путям, обогащая фермеров за счет цен, которые нередко поднимались до двух с половиной, а иногда и до трех долларов за бушель. Тем не менее никто в Америке не был слишком бедным, никто не нуждался в хлебе насущном! Чем дороже стоило зерно, тем выше поднимались заработки работников и тем лучше они жили.
Было еще не поздно, когда «Уоллингфорд» стал медленно подходить к причалу, где должен был бросить якорь. Впереди нас шел шлюп, к которому мы постепенно приближались в течение последних двух часов, но ему удавалось держаться впереди благодаря легкому ветру. Ветерок стихал, предвещая тихую ночь, исполненную приятной прохлады, мы медленно шли мимо домов, расположившихся на восточном берегу, и все, бывшие на борту, даже Грейс, вышли на палубу, чтобы взглянуть на город. Я предложил всей клобоннской компании высадиться на берег, вопреки нашему первоначальному замыслу, и воспользоваться случаем осмотреть административную столицу штата. Грейс и Люси весьма благосклонно выслушали меня, а Дрюитты — Эндрю и его сестры — рады были случаю еще немного побыть с нами. Как раз в эту минуту «Уоллингфорд», верный своему реноме, настиг шлюп, все время шедший впереди, и уже стремительно приближался к его корме. Я отдавал кое-какие распоряжения команде, когда увидел Грейс в сопровождении Люси и поддерживавшей ее Хлои, они прошли мимо меня, направляясь в каюты. Моя бедная сестра была бледной как смерть и дрожала так, что едва могла передвигаться. Обращенный ко мне взгляд Люси умолял меня не вмешиваться, и я нашел в себе силы подчиниться. Я повернулся, чтобы взглянуть на шлюп, и тотчас же обнаружил причину смятения моей сестры. На шканцах его были Мертоны и Руперт, причем мы подошли уже так близко, что избежать разговора, по крайней мере с первыми, не представлялось возможным. В этот затруднительный момент Люси вернулась на палубу с тем, чтобы (как я узнал впоследствии) попросить меня на всех парусах лететь подальше отсюда, дабы избежать опасности какого бы то ни было общения. Предосторожность сия была излишней, поскольку все, находившиеся на том судне, уже заметили мою спутницу.
— Какой приятный сюрприз! — воскликнула Эмили, которая не могла упустить случая заговорить с сестрой Руперта. — Из рассказов вашего брата и миссис Дрюитт мы заключили, что вы в Клобонни, у постели мисс Уоллингфорд.
Никто так и не узнал, кто же скрывался за этим таинственным «и».
— О! Это поистине удивительно! — вмешался Руперт (меня поразило, с какой безучастной холодностью он произнес эти слова). — В ту самую минуту, когда мы воздавали вам должное за ваше постоянство в дружбе и тому подобное, что мы видим? Вы здесь, мадемуазель Люси, во весь опор несетесь к источникам, подобно всем нам, падким на удовольствия.
— Нет, Руперт, — ответила Люси тоном, который, как я полагал, непременно должен был образумить этого бессердечного фата. — Я не еду ни на какие источники. Доктор Пост посоветовал Грейс переменить обстановку, и Майлз везет нас всех вверх по реке в своем шлюпе, чтобы мы, объединившись в одну семью, могли поддержать и утешить нашу дорогую страдалицу— Мы не будем приставать в Олбэни.
Из ее слов я заключил, что не должен даже подходить к причальной стенке.
— Честное слово, полковник, так и есть! — закричал Руперт. Вон там на баке мой отец с Постом и разные другие мои знакомцы. Э! Да и Дрюитт здесь, скажите пожалуйста! И Уоллингфорд! Как вам путешествуется, доблестный капитан, по этой пресной водице? Вам, должно быть, непривычно в этих широтах.
— Здравствуйте, мистер Хардиндж! — Я холодно ответил на его приветствие, а затем мне пришлось говорить с майором и его дочерью. Однако Наб стоял у руля, и я подал ему знак отворачивать подальше в сторону от нашего попутчика. Благодаря этому обстоятельству наше общение вскоре свелось к нескольким взмахам платочков и воздушным поцелуям; все Дрюитты приняли участие в прощальной церемонии. Люси же отошла в сторону, и я воспользовался случаем поговорить с ней наедине.
— Что мне делать с судном? Вскоре я должен буду принять решение.
— Только не причаливай, прошу тебя. Ох! Какая это была пытка. Окна каюты открыты, и Грейс наверняка слышала все. Ведь он даже словом не обмолвился о ее здоровье! Я страшусь спуститься и увидеть, что сталось с Грейс.
Я не желал говорить о Руперте с его сестрой и не стал поддерживать этот разговор. Я просто повторил свой вопрос. Тогда Люси осведомилась, возможно ли высадить наших пассажиров, не причаливая, и, выслушав мой ответ, снова стала горячо просить меня не приставать к берегу. Я выполнил ее просьбу: шлюп прошел немного выше по течению, затем был приведен к ветру, на воду спустили шлюпку. Туда был положен чемодан Поста, и Дрюиттам сообщили, что все готово к тому, чтобы высадить их на берег.
— Неужели же мы расстанемся так внезапно? — воскликнула пожилая дама. — Люси, вы ведь тоже намеревались сойти на берег, не правда ли? И может быть, даже сопровождать нас до Болстона? Воды могут пойти на пользу мисс Уоллингфорд.
— Доктор Пост придерживается другого мнения. Он, напротив, советует нам спокойно возвращаться обратно вниз по реке.
Мы, может быть, даже дойдем до Сэнди-Хук или до Пролива. Это зависит от самочувствия и настроения дорогой Грейс.
Последовали выражения сожаления и недовольства, ибо все, казалось, были благорасположены к Люси и весьма равнодушны к моей бедной сестре. Были даже попытки убедить Люси изменить ее намерения, но, видя спокойную решимость девушки, ее друзья вскоре уверились в том, что им не отговорить ее. Мистер Хардиндж выразил свое согласие с намерением дочери, и путешественники стали нехотя готовиться к отплытию. Эндрю Дрюитт помог своей матери забраться в шлюпку, затем повернулся ко мне и изъявил благодарность за ту услугу, которую я оказал ему, слогом кратким, ясным и приличествующим джентльмену. После этих слов признательности, впервые произнесенных им, мне оставалось только пожать ему руку, и мы расстались, как подобает людям, один из которых оказал благодеяние, а другой принял его.
Я заметил, что Люси слегка покраснела во время этой короткой сцены и что ей доставляет большое удовольствие наблюдать за нами, хотя я не мог постигнуть, какое именно чувство преобладало в ее чистом благородном сердце. Может быть, она покраснела оттого, что ей пришлось по душе то благородство, с которым Дрюитт выполнил свой долг — самый обременительный из всех наших долгов — необходимость благодарить за оказанную услугу, или это было каким-либо образом связано с ее интересом ко мне? Я не смел спросить и, разумеется, так и не узнал причины. Шлюпка тотчас же отчалила, и на этом наши сношения с Дрюиттами временно прекратились.
ГЛАВА II
Нет места мне на троне, нет и в жизни.
Не знаю, чем бы мог я стать, но ясно,
Что я совсем не то, чемдолжен быть.
Дж. Байрон. Сарданапалnote 8
Я был несказанно рад тому, что на судне моем стало по-прежнему покойно и уютно. Как только позволили приличия, Люси покинула палубу, однако я, согласно ее просьбе, распорядился развернуть судно, и мы пустились в обратный путь вниз по течению, даже не ступив на тогда еще неизведанную землю Олбэни. Для Марбла стало уже привычным беспрекословно приступать к любым маневрам судна, хотя он был вправе протестовать, и «Уоллингфорд», взяв шлюпку на буксир, вскоре шел по течению, подгоняемый легким западным ветром по направлению к родным пенатам. Из-за перемены курса все на палубе были так заняты, что я снова увидел Люси лишь по прошествии некоторого времени. А когда мы все-таки встретились, я нашел ее печальной и полной дурных предчувствий. Грейс конечно же сильно огорчило поведение Руперта. Ее состояние было таковым, что всего лучше было не беспокоить ее. Люси надеялась, что Грейс уснет, ибо, как делают дети, истощив физические силы, она припадала к этому источнику так часто, как позволяло ее душевное состояние.
Ее существование, хотя в то время я не подозревал об этом, было подобно мерцающему пламени свечи, готовому погаснуть при первом порыве ветра.
Мы благополучно миновали Отмель и оказались среди островов ниже Куимансаnote 9, где нас настиг новый прилив. Ветер стихал, и мы вынуждены были выбрать место для стоянки и отдать якорь. Как только место было найдено, я захотел поговорить с Люси, но она через Хлою передала мне, что Грейс спит и она не может сейчас встретиться со мной, так как ей нужно быть в каюте, чтобы поддерживать там полную тишину. Получив такую весть, я распорядился подать шлюпку; Марбл, я и Наб забрались в нее, и негр стал подгребать к берегу — Хлоя ухмылялась, наблюдая за его ловкими движениями: работая одной рукой и проворно вращая кистью другой, он лихо вспенивал воду у носа нашей маленькой ладьи.
Мы высадились на песчаный, с галечными россыпями берег в маленькой, но живописной бухте, затененной тремя или четырьмя огромными плакучими ивами; место это казалось воплощением мира и покоя. Это был совершенно уединенный сельский уголок, нигде вокруг не было видно ни настоящей пристани, ни рыболовных снастей, ни других признаков обжитых человеком мест. На маленькой естественной террасе, поднимающейся футов на десять — двенадцать над живописным, заросшим ивами речным ложем, стоял одинокий домик. Дом этот являл собою beau idealnote 10 сельской опрятности и домашнего уюта: каменный, одноэтажный, с высокой остроконечной крышей и фасадом, какой обычно бывает у голландских домов; веранда и наружная дверь выходили на реку. Камень был белым, словно только выпавший снег, видимо, его недавно вымыли. Окна были расположены в очаровательной асимметрии, и весь облик этого жилища говорил о том, что оно было построено в веке минувшем, и вообще обо всем строе жизни, отличном от современного. Действительно, цифры 1698, стоявшие на фронтоне, оповещали о том, что дом был почти таким же старым, как первая пристройка в Клобонни.
Садик у дома был небольшим, но содержался в образцовом порядке. Он весь находился позади дома. За ним, в свою очередь, располагался небольшой фруктовый сад, состоявший примерно из сотни усыпанных плодами деревьев. Сад спускался своеобразным амфитеатром, что почти скрывало сей укромный уголок от любопытных взоров остального мира. Полдюжины вишневых деревьев, с которых еще не сошли ягоды, служили дому в равной мере украшением и тенью. Надворные строения, казалось, были столь же старыми, как и сам дом, и содержались в таком же отменном порядке.
Когда мы приблизились к берегу, я распорядился, чтобы Наб перестал грести, я не мог оторвать глаз от этой картины полного покоя и видимого довольства, пока лодка плавно скользила по поверхности воды.
— От такого пристанища я бы не отказался, Майлз, — сказал Марбл, который как завороженный смотрел на дом, с тех пор как мы покинули судно. — Это, я бы сказал, человеческий приют, не то, что эти ваши ужасные пустыни. Найдется место для свиней и домашней птицы, славная песчаная бухта для лодки; бьюсь об заклад — и рыба здесь ловится, местечко что надо! Деревья — большие, что нижние мачты у двухмачтовых, и общество тут недалеко на случай, если кому взбредет в голову разводить меланхолию. Хотел бы я оказаться в таком уголке, когда настанет время встать в док. А вон та скамейка под вишней — сесть да выкурить сигару: одно удовольствие; а грог, верно, покажется вдвое вкуснее, коли попивать его у того чистого родника.
— Ты можешь стать владельцем этого самого места, Мозес, мы бы стали соседями и могли бы по воде ходить друг к другу в гости. Отсюда, должно быть, не более пятидесяти миль до Клобонни.
— За этакое-то место, думаю, запросят столько, что на те деньги можно и корабль купить, хорошее, добротное судно высшего класса.
— Ничего подобного, полагаю, за тысячу или тысячу двести можно купить и дом, и всю землю вокруг него — здесь акров двенадцать или пятнадцать, не более. У тебя, Мозес, насколько я знаю, больше двух тысяч отложено от призовых денег, заработков и разных предприятий.
— Под пару тысяч я могу себе позволить, это точно. Хорошо бы место было чуть поближе к Клобонни, к примеру, в восьми — десяти милях; тогда, думаю, я бы потолковал с кем следует о сделке.
— Вообще говоря, в этом нет необходимости. У меня в Клобонни тоже есть уютная бухта, там, где обрыв над рекой; там я построю для тебя такой дом, не отличишь от корабельной каюты. Думаю, это тебе понравится больше.
— Я тоже об этом думал, Майлз, и даже одно время воображал, что это недурная идейка, но на самом-то деле в мои расчеты вкралась ошибка: понимаешь, можно соорудить комнату в виде каюты, но ни за что не построить такую, в которой будет дух каюты. Можно натащить туда рундуков, сделать транец, карлингсы, переборки. Но как изобразить ход судна? А что такое каюта без движения? Это словно море в спокойных широтах, такая же гадость. Нет уж, дудки! Не по мне эти паршивые недвижные каюты. Море так море, а суша так суша.
К тому времени мы как раз оказались на суше: киль шлюпки уже скрежетал по прибрежной гальке. Мы высадились и пошли к дому, ибо ничто вокруг не препятствовало нам. Невдалеке на великолепном маленьком пастбище пощипывали сочную траву две коровы, и я сказал Марблу, что мы попросим напиться молока. Эта хитрость, однако, была излишней, так как никто не появился и не стал спрашивать, зачем мы здесь, никто не остановил нас. Когда мы подошли к двери дома, то нашли ее открытой, так что могли даже заглянуть внутрь, не преступив приличий. В доме не было прихожей, а дверь непосредственно вела в комнату довольно большой величины, занимавшую весь фасад здания. Я думаю, одна эта комната была футов двадцать на двадцать, к тому же потолок ее был несколько выше, нежели у обычных для того времени строений подобного рода. Жилище сие было сама опрятность. На полу лежал домотканый, но прелестный ковер, из мебели было: дюжина старомодных, с высокой спинкой, стульев из темного дерева, два-три стола, в крышках которых можно было увидеть свое отражение, пара небольших, но с причудливым позолоченным орнаментом зеркал, горка с настоящим фарфором и всякая другая утварь сельского жилища, убранство которого, очевидно, было лучше, чем обстановка тамошних фермерских домов, и в то же время много хуже самых скромных обиталищ высшего сословия. Я предположил, что это жилище небольшой семьи, повидавшей больше, нежели обычные земледельцы, но не настолько, чтобы намного превзойти их непритязательные вкусы.
Мы заглядывали с крыльца в эту сельскую идиллию — мир, исполненный покоя и совершенной чистоты, когда внутренняя дверь медленно отворилась — такая медлительность бывает свойственна людям пожилым — и перед нами явилась хозяйка дома. Это была женщина лет семидесяти, среднего роста, она ступала бесшумно, но твердо; наружность ее говорила о хорошем здоровье. Ее платье было сшито по моде прошлого столетия, весьма просто, но так аккуратно, как все вокруг нее — белоснежный фартук своей чистотой словно бросал вызов всей существующей в природе грязи. Черты лица этой пожилой женщины не несли отпечатка утонченности натуры, являющегося следствием образованности и длительного пребывания в хорошем обществе, но оно светилось добросердечием и отзывчивостью. Она приветствовала нас, нимало не удивившись, и пригласила войти и сесть.
— Шлюпы не часто заходят сюда, — сказала пожилая женщина (вряд ли можно было называть ее леди), — они предпочитают другие места, выше или ниже по течению.
— Ну и как вы это объясните, матушка? — спросил Марбл, который без стеснения уселся на стул и заговорил с хозяйкой дома с обычной для моряка прямотой. — По мне, это прибежище, каких я давно не видел, о таком можно только мечтать. Здесь можно бывать одному, когда заблагорассудится, не превращаясь в этого чертова типа, который зовется отшельником.
Старушка воззрилась на Марбла, как будто никогда не встречала этакое создание и не знала, как понимать его поведение, но взгляд ее при этом был ласков и снисходителен.
— Такое предпочтение других мест этому, — сказала она, — объясняю тем обстоятельством, что здесь нет таверны, а в двух милях выше и в двух ниже есть по таверне.
— Ваше замечание напомнило мне о необходимости просить извинения за то, что мы так дерзко вторглись в ваши владения, — сказал я, — но мы, моряки, не хотели никого беспокоить, хотя зачастую ведем себя не лучшим образом, когда высаживаемся на берег.
— Добро пожаловать. Я рада видеть тех, кто знает, как следует обращаться со старой женщиной, и умеет быть снисходительным и прощать тех, кому это неведомо. В мои годы научаешься ценить доброе слово и хорошее обращение, ибо у нас осталось не так много времени на то, чтобы проявлять милость и говорить добрые слова ближнему.
— Вероятно, ваше благорасположение к ближнему имеет своим источником то, что вы проводите свои дни в столь прелестном уголке.
— Я склонна думать, что оно исходит от Господа. Он единый — источник всякого блага внутри нас.
— Все же такая местность не может не повлиять на характер человека. Осмелюсь предположить, что вы давно живете в этом доме, который, хоть вы и утверждаете, что вы стары, кажется, намного старше вас. Быть может, вы вошли в этот дом после замужества?
— Задолго до того, сэр. Я родилась в этом доме, так же как и мой отец когда-то. Стало быть, вы правы, я жила в нем с тех пор, как вышла замуж, ибо я задолго до того уже жила здесь.
— Эти сведения не очень утешительны для моего друга, которому так приглянулся ваш дом, когда мы высадились на берег, что он даже захотел стать его владельцем. Однако не думаю, что он решится приобрести его теперь, узнав, как этот дом, верно, дорог вам.
— Неужели у вашего друга нет дома — нет места, где бы жила его семья?
— Ни дома, ни семьи, матушка моя, — сам ответил за себя Марбл, — вот вам причина, по которой мне следует задуматься об обретении того и другого, и чем скорее, тем лучше. Насколько мне известно, у меня никогда не было ни отца, ни матери, ни дома, ни семьи, одно лишь судно. Да, забыл, я когда-то был отшельником и даже «открыл собственное дело»: в моем ведении был целый остров, но скоро я бросил эту затею. Это дело не по мне.
Старушка внимательно посмотрела на Марбла. По выражению ее лица я видел, что простое, непринужденное поведение помощника необычайно импонировало ей.
— Отшельник! — удивленно воскликнула добрая женщина. — Я много слышала о таких людях, но вы вовсе не похожи на тех отшельников, которых я рисовала в своем воображении.
— Лишнее подтверждение того, что я взялся за дело, для которого не годился. Верно, прежде чем браться за такое дело, надо хоть что-нибудь знать о своих предках, недаром ведь проверяют родословную у лошади, чтобы уяснить, получится ли из нее скакун. Поскольку так случилось, что я ничегошеньки не знаю о своих, что ж удивляться, что у меня ничего не вышло. Не пристало, уважаемая, человеку родиться без имени.
Взор хозяйки был ясным и живым, и, признаться, я не видел взгляда более острого, проницательного, чем тот, что она устремила на помощника в то время, как Марбл говорил свои речи, кои он произносил всякий раз, когда находился в мизантропическом настроении.
— А вы родились без имени? — спросила старушка, пристально вглядываясь в его лицо.
— В том-то и дело. Все родятся хотя бы с одним именем, а я ухитрился родиться без имени вообще.
— Да что вы говорите, сэр? — молвила наша престарелая хозяйка. Я и не предполагал, что горькие слова Марбла могут вызвать живой интерес у человека совершенно стороннего. — Позвольте узнать, как такое могло случиться.
— Я готов все рассказать вам, матушка, но услуга за услугу — хочу попросить вас прежде ответить на вопрос о том, кто является владельцем этого дома, бухты и сада. Когда вы расскажете вашу повесть, я готов рассказать свою.
— Теперь мне все ясно, — встревожилась старушка, — вас послал мистер Ван Тассел расспросить о деньгах, подлежащих выплате по закладной, и узнать, будут они выплачены или нет.
— Нас никто не посылал, любезная госпожа. — Я счел нужным вмешаться, ибо бедная женщина была явно обеспокоена и так огорчена, что даже старческое, сморщенное лицо ее не могло вполне скрыть ее душевных мук. — Мы только те, кого вы видите перед собой, — люди с того шлюпа, которые сошли с корабля, чтобы немного прогуляться, и никогда не слышали ни о каком мистере Ван Тасселе, ни о деньгах, ни о закладных.
— Благодарение Богу! — воскликнула старушка, облегченно вздохнув. Видимо, на душе у нее отлегло. — Эсквайр Ван Тассел человек безжалостный. Разве может вдовая женщина, не имея рядом никаких родственников, кроме внучки шестнадцати лет, иметь с ним дело? Мой бедный старый муж всегда уверял меня, что деньги выплачены, но теперь, когда его нет, эсквайр Ван Тассел достает долговое обязательство и закладную и говорит: «Если вы можете доказать, что деньги по ним уплачены, я откажусь от своих притязаний».
— Это весьма странно, — заметил я, — вам только нужно ознакомить нас с фактами, чтобы привлечь на свою сторону еще одного помощника и заступника, помимо вашей внучки. Вы правы, я человек сторонний и оказался здесь по чистой случайности, но Провидение иногда действует именно таким таинственным образом, и у меня сильное предчувствие, что мы можем пригодиться вам. Так что поведайте нам о своих тяготах, и вы получите лучшую в стране юридическую помощь, если это необходимо для вашего дела.
Старушке, по-видимому, было неловко, но в то же время она казалась тронутой. Мы действительно были для нее совершенно посторонними, но существует язык взаимных симпатий, язык более возвышенный — это язык, на котором говорят сердца. Я был вполне искренен, когда предлагал свои услуги, и эта искренность, казалось, принесла свои плоды: мне поверили, и, вытерев одну-две слезинки, выступившие у нее на глазах, наша хозяйка отвечала мне с такой же искренностью, с какой я предлагал ей свою помощь.
— Вы не похожи на людей эсквайра Ван Тассела, ибо те полагают, что все здесь уже принадлежит им. Таких алчных, жадных до чужого субъектов я в жизни не видывала! Надеюсь, вам я могу доверять?
— Можете на нас положиться, — воскликнул Марбл, крепко пожав старушке руку. — У меня в этом деле свой интерес, петому что я сам, едва взглянув на ваш дом, уж наполовину решился приобрести его, но, понятное дело — честно купить его. У вас, без всяких этих штучек, что в ходу у «береговых акул», посему вы можете заключить, что я не намерен позволить этому мистеру Тасселу завладеть им.
— Поверьте, продать этот дом было бы для меня таким же несчастьем, — ответила добрая женщина, и выражение ее лица подтверждало ее слова, — как если бы я позволила негодяям отнять его у меня. Ведь и отец мой, как я вам уже говорила, родился в этом самом доме. Я была его единственным ребенком, и, когда Господь призвал его, через двенадцать лет после того, как я вышла замуж, эта маленькая ферма, разумеется, отошла ко мне. Она была бы моей и сейчас, если бы не проступок, совершенный мной в ранней юности. О! Друзья мои, можно ли делать зло и надеяться избежать последствий?
— Зло, которое совершили вы, матушка моя, — ответил Марбл, пытаясь утешить бедную старушку, по щекам которой потекли слезы, — зло, которое совершили вы, не может быть таким уж страшным. Если бы речь шла о таком неотесанном морском волке, как я, или о Майлзе — эдаком морском святоше, — ну, тогда, немного покопавшись, мы бы с вами нашли кое-что, не сомневаюсь, но в книге вашей жизни, я уверен, заполнен лишь приход, а в расходе наверняка пусто.
— Так не бывает ни у кого из смертных, мой юный друг. — Марбл был юн в сравнении с его собеседницей, хотя ему было за пятьдесят. — Мой грех велик — я нарушила одну из заповедей Божиих.
Я заметил, что мой помощник пришел в сильное смущение от этого простодушного признания, ибо в его глазах нарушением заповедей было убийство, кража или богохульство. Прочие же прегрешения против десяти заповедей он привык считать вовсе пустячными.
— Ну, полно, матушка, я думаю, тут какая-то ошибка, — сказал он увещевательным тоном. — Может быть, вы допускали какие-то оплошности или ошибались, но нарушение заповедей — это дело серьезное.
— И все же я нарушила пятую заповедь, я не чтила отца и мать. Но, несмотря на это, Господь милостив ко мне — я дожила до семидесяти лет единственно по благости Его, вовсе не из-за моей добродетели!
— Разве это не доказательство того, что грех ваш был прощен? — осмелился заметить я. — Если через покаяние можно достичь мира и покоя душевного, то, я уверен, вы заслужили такое утешение.
— Кто знает! Я думаю, источник моих бедствий — этой истории с закладной и того, что я могу умереть без крыши над головой, — в том моем проступке, в ослушании. Я сама была матерью — могу сказать, что я и теперь мать, потому что внучка моя так же дорога мне, как была дорога любимая дочь, — когда мы смотрим на детей своих, не на родителей, тут-то мы начинаем понимать истинный смысл этой заповеди.
— Если бы лишь нескромное любопытство побудило меня просить вас поделиться с нами вашими заботами, любезная госпожа, — сказал я, — то я бы не смог смотреть вам в глаза, как смотрю теперь, снова прося вас поведать мне о том, что тревожит вас. Расскажите как знаете, но не смущайтесь, ибо, как я уже говорил, мы можем помочь вам, дав вам лучший совет по юридической части, какой только можно получить в этой стране.
Старушка вновь пристально посмотрела на меня сквозь очки, затем, как будто решившись довериться нам, принялась рассказывать.
— Было бы неверно изложить лишь часть того, что случилось со мною, не рассказав всего, — начала она, — ибо тогда вы можете решить, что во всем виноват Ван Тассел и его люди, тогда как моя совесть подсказывает мне, что почти все случившееся — справедливое наказание за мой великий грех. Посему имейте терпение выслушать весь рассказ старой женщины, ведь мои года никого не обманут — дни мои сочтены, и, если бы не Китти, удар не был бы таким тяжелым для меня. Должна сказать вам, что мы по рождению голландцы — мы происходим от первых голландских поселенцев — и носили мы фамилию Ван Дюзеры. Вероятно, вы, друзья… — добрая женщина запнулась, — по происхождению янки?
— Не могу этого утверждать, — ответил я, — хотя мои предки родом из Англии. История моей семьи началась в Нью-Йорке, но она не такая древняя, как у голландских поселенцев.
— А ваш друг? Он молчит, быть может, он родом из Новой Англии? Я бы не хотела оскорбить его чувства, ведь он так ценит дом, семью, а то, что я хочу рассказать вам, связано как раз с этим предметом.
— Меня, матушка, не берите в расчет и забудьте о ваших опасениях, как о грузе, который прошел таможню, — с горечью сказал Марбл — он всегда говорил так, когда речь заходила о его происхождении. — При ком еще в целом свете можно более свободно рассуждать о таких вещах, как не при Мозесе Марбле?
— Марбл — какое твердокаменное имя, — заметила женщина, слегка улыбаясь, — но имя — не сердце. Мои родители были голландцами, вы, может быть, слышали, как все было до революции между голландцами и янки. Будучи ближайшими соседями, они не любили друг друга. Янки говорили, что голландцы — дураки, а голландцы говорили, что янки — подлецы. Как вы понимаете, я родилась до революции, когда король Георг Второй был на троне и, хотя англичане к тому времени Уже давно правили в стране, наш народ еще не забыл родной язык и традиции. Хоть мой отец и сам родился после того, как английские губернаторы появились среди нас — я слышала, как он рассказывал об этом, — он горячо любил Голландию до конца своих дней, равно как и обычаи своих предков.