Хотя Руфи были ведомы тревоги жизни на границе, она, быть может, никогда не знала более мучительных минут, чем те, когда фигура ее мужа слилась с темными стволами деревьев. Из-за ее нетерпения время тянулось дольше обычного, и под влиянием лихорадочного беспокойства, не имевшего какого-то конкретного повода, она отодвинула единственный засов, на который были заперты задние ворота, и вышла совсем за пределы ограждения. При ее подавленных чувствах ей казалось, что частокол заслоняет от нее окрестности. Одна томительная минута тянулась за другой, не принося облегчения. В течение этих беспокойных минут она острее обычного осознала, до какой степени муж и все, кто наиболее дорог ее сердцу, предоставлены самим себе. Чувства жены к мужу возобладали. Преодолев подъем, она медленно пошла по тропе, избранной ее мужем, пока страх незаметно не побудил ее ускорить шаг. Она промедлила только, оказавшись в самом центре расчищенной вырубки на взгорке, где отец задержался в тот вечер, созерцая растущее благоденствие своих владений.

Здесь она внезапно остановилась, потому что ей почудилось, будто из леса появилась фигура в том самом месте, за которым ее глаза не переставали следить. Оказалось, что это не более чем мимолетная тень облака, более плотного, чем обычно, набросившего свой темный покров на деревья и землю возле опушки леса. Именно в это мгновение в ее голове мелькнула мысль, что она неосторожно оставила задние ворота открытыми, и с чувствами, поделенными между мужем и детьми, она двинулась назад, чтобы исправить упущение, к сознанию которого привычка, не меньше чем благоразумие, прибавила глубокое чувство вины. Глаза матери, ибо именно это святое чувство теперь владело ею сильнее всего, были устремлены на неровный грунт дороги, когда она поспешно пустилась в обратный путь. Ее душа так была поглощена этим забвением долга, в чем она сама себя сурово упрекала, что ее глаза замечали окружающие предметы, не передавая мозгу их четкий, понятный образ.

Несмотря на одну владевшую ею мысль, ей в глаза бросилось нечто, заставившее безучастное тело отпрянуть, душу содрогнуться от ужаса. То была минута, когда бредовое состояние едва не превратило ужас в сумасшествие. Способность мыслить вернулась, лишь когда Руфь оказалась на расстоянии многих футов от того места, где ее зрение полубессознательно уловило этот испугавший ее предмет. Материнская любовь одержала верх, и даже лань из тех же лесов вряд ли мчится с большей сноровкой, чем мать спящей и беззащитной семьи пустилась теперь бежать в сторону дома. Запыхавшись и тяжело дыша, она добралась до задних ворот, которые закрыла руками, исполнившими свое дело скорее инстинктивно, нежели повинуясь мысли, и надежно заперла на два-три засова.

Впервые за столько минут Руфь теперь вздохнула глубоко и без муки. Она старалась собраться с мыслями, чтобы обдумать то, что предписывали благоразумие и ее долг по отношению к Контенту, все еще подвергавшемуся опасности, которой она сама избежала. Ее первым побуждением было дать условленный сигнал, служивший, чтобы собрать работников с поля или разбудить спящих в случае тревоги. Но зрелое размышление подсказало ей, что такой шаг мог стать роковым для того, кто перевешивал в ее чувствах весь остальной мир. Борьба в ее душе кончилась, только когда она четко и безошибочно узнала своего мужа, выезжающего из леса в том самом месте, где он въехал в него. Обратная тропа, к несчастью, лежала непосредственно возле места, где столь внезапный ужас охватил ее душу. Она отдала бы миры, лишь бы знать, как предупредить его об опасности, переполнявшей ее собственное воображение, не доводя это предостережение до других воплощающих угрозу ушей. Ночь стояла тихая, и хотя расстояние было значительное, оно не было так велико, чтобы сделать шансы на успех безнадежными. Едва сознавая, что делает, но тем не менее сохраняя благодаря какому-то инстинктивному благоразумию осторожность, которую постоянная настороженность вплетает в наши привычки, трепещущая женщина сделала усилие.

— Муж! Муж! — закричала она сперва жалобно, но затем повышая голос с энергией, которую ей придавало волнение. — Муж! Скачи быстрее, наша маленькая Руфь лежит в горячке! Ради ее жизни и твоей скачи во весь опор! Не ищи конюшню, а скачи как можно скорее к задним воротам, они будут открыты для тебя!

Это было, разумеется, ужасное известие для слуха отца, и нет сомнения, что, хвати слабых сил Руфи, чтобы передать слова так далеко, как ей хотелось, они бы произвели желаемое действие. Но она звала напрасно. Ее слабый голос, хотя и прозвучавший на самых высоких нотах, не мог покрыть такое большое пространство. И все-таки она имела основание думать, что ее усилия были не совсем напрасны, так как сперва ее муж задержался и, казалось, вслушивался, а затем ускорил шаг своей лошади, хотя за этим не последовало никакого дальнейшего знака, что он понял сигнал тревоги.

Контент был теперь на самом бугре. Если Руфь вообще дышала в это время, то ее дыхание было неуловимее, чем нежнейшее дыхание спящего ребенка. Но когда она увидела, как он с неосознанной уверенностью едет рысью вдоль тропы со стороны, ближней к жилищам, ее нетерпение прорвало все препоны, и, распахнув задние ворота, она возобновила свои крики голосом, который уже нельзя было не услышать. Цоканье неподкованных копыт снова ускорилось, и еще через минуту муж гарцевал невредимый возле нее.

— Входи! — сказала жена в полуобморочном состоянии, схватив поводья и вводя лошадь внутрь частокола. — Входи, муж, во имя всех, кого ты любишь, входи и вознеси благодарность!

— Что означает этот испуг, Руфь? — спросил Контент, видимо, не без чувства радости в той мере, какую он мог выказать человеку, обнаружившему слабость в отношении его. — Разве ты потеряла веру в Того, чье око никогда не смежается и кто равно оберегает жизнь человека и жизнь подбитой пташки?

Руфь не слушала. Она поспешно задвинула засовы, поставила на место запоры и повернула ключ тройного замка. И только тогда почувствовала себя в безопасности и в состоянии вознести благодарность за спасение того, за чью жизнь она так недавно испытывала страх.

— Зачем эти предосторожности? Ты забыла, что лошадь голодна, а отсюда далеко до яслей и кормушки?

— Лучше пусть она голодает, чем хоть один волос упадет с твоей головы!

— Ну, ну, Руфь, ты, наверное, забыла, что это животное — любимица отца, а он не потерпит, чтобы оно провело ночь внутри ограды.

— Муж, ты ошибаешься. В полях кто-то есть.

— А разве есть место, где Его нет?

— Но я видела смертного и к тому же того, который не имеет прав на тебя или на то, что принадлежит тебе, и который посягает на наш покой не меньше, чем на наши естественные права быть там, где притаился он.

— Перестань. Ты не привыкла так рано отрывать голову от подушки, моя бедная Руфь. На тебя напал сон, пока ты высматривала меня. Какое-нибудь облако отбросило тень на поля или, может быть, охотники отогнали зверей не так далеко от вырубки, как мы думали. Пойдем, раз ты хочешь быть рядом со мной; держи поводья, пока я освобожу лошадь от поклажи.

Когда Контент невозмутимо отправился выполнять намерение, о котором упомянул, мысли его жены тут же переключились от прежних источников беспокойства на предмет, лежавший на крупе лошади и до сих пор совершенно ускользавший от ее внимания.

— Вот оно, животное, которого сегодня недостает в нашей отаре! — воскликнула она, когда тело барана тяжело свалилось на землю.

— Да, и забитое по суровому приговору, раз мы не сумели присмотреть за ним должным образом. В баранине на празднике молотьбы недостатка не будет, зато овца, чьи дни были бы сочтены, проживет еще год.

— Где же ты нашел забитую скотину?

— На суке молодого орехового дерева. Ибен Дадли с его уменьем разделывать туши и предлагать отборное мясо не мог оставить животину висеть на суку. Как видишь, недостает только одного куска туши и шерсть для тебя — в целости.

— Это не дело рук пикода! — воскликнула Руфь, удивленная собственным открытием. — Краснокожий творит свое злое дело не так аккуратно.

— И не волчьи клыки вспороли брюхо бедняги Прямые Рога. Здесь видно уменье свежевать и умеренность в потреблении пищи. Рука, отрезавшая так немного, намерена сделать это еще раз.

— И наш отец просил тебя отыскать барана там, где ты его нашел. Муж, боюсь, что суровый суд за грехи родителей, похоже, падет на детей.

— Дети мирно спят, а потому вреда для нас нет. Я сниму недоуздок с животного в стойле, прежде чем идти спать, а Прямые Рога порадует нас на молотьбе. Может, баранина будет не так вкусна из-за этого злосчастного случая, но численность твоей отары не изменится.

— А где тот, кто присоединился к нашим молитвам и вкусил от нашего хлеба; тот, кто так долго совещался по секрету с нашим отцом и кто исчез, словно привидение?

— Это в самом деле вопрос, на который у меня нет ответа, — сказал Контент, до этого сохранявший веселый вид, чтобы развеять, как он считал, беспричинный страх в душе своей спутницы, но при этом вопросе опустивший голову, как человек мысленно ищущий ответ. — Это не имеет значения, Руфь Хиткоут. Наши дела в руках человека немалых лет жизни и с большим опытом. И если его жизненной мудрости недостанет, разве мы не знаем, что некто еще более мудрый, чем он, оберегает нас? Я отведу животное в стойло, а потом мы вместе испросим милости Того, кто никогда не смыкает вежды, и с верой в него отправимся на покой.

— Муж, ты больше не выйдешь за частокол этой ночью, — сказала Руфь, останавливая, прежде чем заговорить, руку, уже отодвигавшую засов. — Я предчувствую недоброе.

— Я предпочел бы, чтобы незнакомец нашел другое убежище для недолгого отдыха. То, что он своевольно поступил с моей отарой и удовлетворил свой голод такой ценой, когда стоило лишь попросить, и ему охотно предложили бы лучшее из того, чем хозяин Виш-Тон-Виша может распорядиться, — это правда, которой нельзя отрицать. Ведь он смертный человек, как доказал его добрый аппетит, и наша вера в Провидение не должна порождать сомнение в его нежелании попустительствовать, чтобы несправедливость поселилась в наших телах и душах. Говорю тебе, Руфь, что конь понадобится завтра утром для работы и отец не поблагодарит нас, если мы оставим его ночевать на этой холодной стороне холма. Иди отдыхай и помолись, трусиха. Я позабочусь как следует запереть задние ворота. Не бойся: незнакомцу присущи человеческие нужды, и во власти человека положить предел его способности творить зло.

— Я не боюсь человека белой крови или христианского рода. Но в наших полях кровожадный язычник.

— Тебе снится, Руфь!

— Это не сон. Я видела горящие глазницы дикаря. Не до сна, когда приходится сторожить, как в этот раз. Мне подумалось, что неизвестно, каково это поручение, что наш отец слишком стар, что невольно чувства могли его обмануть и не следует подвергать опасности послушного сына. Ты же знаешь, Хигкоут, что я не могла равнодушно смотреть на опасность, грозящую отцу моих детей, и я пошла за тобой до бугра с ореховым деревом.

— С ореховым деревом! Это было неразумно с твоей стороны. А задние ворота?

— Они были открыты. Ведь, будь ключ повернут, кто бы быстро впустил нас, если бы возникла нужда поспешить? — возразила Руфь, отвернувшись на минуту, чтобы скрыть краску, вызванную сознанием вины. — Хоть я и была неосторожна, я сделала это ради твоей безопасности, Хиткоут. Но на том бугре в яме, оставленной упавшим деревом, спрятался язычник!

— Я проезжал орешник мимо скотобойни нашего необычного мясника и натянул повод, чтобы дать передохнуть лошади возле нее, когда мы возвращались с поклажей. Этого не может быть. Какой-нибудь лесной зверь встревожил тебя.

— Нет! Телом, видом, поведением — во всем такое же создание, как мы, кроме цвета кожи и благодати веры.

— Это странное наваждение! Если бы здесь поблизости были враги, разве люди хитрые, как те, кого ты боишься, позволили бы ускользнуть хозяину жилища и человеку, скажу по правде, без самохвальства, не хуже их способному постоять за себя, но которого поездка в лес не ко времени отдает без сопротивления в их руки? Полно, полно, моя добрая Руфь, ты, наверное, видела почерневшее бревно, а может быть, изморозь не тронула жука-светлячка или могло случиться, что беспокойный медведь почуял сладкий запах от твоих недавно вернувшихся в улей пчел.

Руфь снова твердо положила свою ладонь на руку мужа, который отодвинул другой засов и, пристально глядя ему в лицо, ответила торжественным тоном и с трогательным пафосом:

— Не думаешь ли ты, муж, что глаза матери могут обмануться?

Возможно, упоминание о нежных существах, чья судьба зависела от его заботы, либо глубоко серьезное, хотя и мягкое и уважительное поведение супруги произвели более сильное впечатление на душу Контента. Вместо того чтобы разобрать запоры задних ворот, как он намеревался, он снова неторопливо задвинул их и застыл в раздумье.

— Если от этого и не будет иной пользы, кроме как успокоить твои страхи, милая Руфь, — сказал он после минутного размышления, — немного осторожности окупится сполна. Тогда оставайся здесь, откуда можно видеть бугор, а я пойду разбужу пару человек. С крепышом Ибеном Дадли и опытным Рейбеном Рингом, чтобы прикрыть меня, лошадь отца можно спокойно поставить в стойло.

Руфь с удовлетворением восприняла задание, которое была готова выполнить равным образом с пониманием и усердием.

— Поспеши в жилье работников, ибо, я вижу, свет еще горит в комнате тех, кого ты ищешь, — был ее ответ на предложение, которое, по крайней мере, успокоило ее страхи за того, из-за кого она еще так недавно чуть не впала в отчаяние.

— Я обернусь быстро. Эй, не стой так открыто в створе ворот, жена! Ты можешь устроиться здесь, где двойные балки под косяком и где вряд ли тебе могут причинить вред, хотя артиллерийский выстрел сокрушил бы дерево.

С этим напутствием остерегаться опасности, которую он совсем недавно был склонен презирать, Контент отправился по своему делу. Двое работников, названных им по именам, были молодыми людьми с характером и физически сильные, и оба были хорошо приучены к труду не меньше, чем к специфическим лишениям и опасностям жизни на границе. Подобно большинству мужчин их возраста и сложения, они были также хорошо знакомы с уловками коварных индейцев, и, хотя провинция Коннектикут, в сравнении с другими поселениями, меньше пострадала в этого рода смертоносной войне, оба владели боевым мастерством и лично пережили опасности, дающие им право рассказывать об этом во время нетрудных работ длинными зимними вечерами.

Контент пересек двор быстрым шагом, ибо, несмотря на упрямое недоверие, образ его славной жены, стоявшей на своем посту снаружи, заставлял его спешить. Стук в дверь, когда он добрался до жилища тех, кого искал, был громким и неожиданным.

— Кто там? — спросил низкий и твердый голос изнутри при первом же ударе костяшками пальцев по дереву.

— Быстро вылезай из постели и выходи с оружием для вылазки.

— Будет тотчас сделано, — отвечал решительный лесной житель, распахнув дверь и представ перед Контентом в одежде, которую он носил весь день. — Нам как раз снилось, что ночь не пройдет без призыва к оружию.

— Ты что-то видел?

— Наши глаза были закрыты не больше, чем у других. Мы видели, как он вошел, но никто не видел, как ушел.

— Пошли, парень. Даже Уиттал Ринг вряд ли сказал бы речь умнее, чем этот ловкий твой ответ. Моя жена у задних ворот, и мы должны сменить ее. Не забудь рог с порохом, ибо не к нашей чести, если возникнет надобность пустить в ход оружие, а нам нечем будет выпустить по врагам второй заряд.

Работники повиновались, и по прошествии короткого времени, которое понадобилось, чтобы вооружить тех, кто никогда не ложился спать без оружия и амуниции на расстоянии вытянутой руки, челядь Контента поспешно последовала за ним. Руфь застали на ее посту. Но когда муж стал побуждать ее рассказать, что же произошло в его отсутствие, ей пришлось признаться, что, хотя луна, выйдя из облаков, светила ярче и яснее, она не видела ничего такого, что подтверждало бы ее тревогу.

— Тогда мы отведем скотину в конюшню и выполним свой долг, поставив одного часового на остаток ночи, — сказал муж. — Рейбен будет сторожить задние ворота, а я и Ибен присмотрим за лошадью отца, не забывая о туше для праздника жатвы. Ты слышал, глухой Дадли? Брось барана на круп коня и шагай к конюшне.

— Здесь приложил руку не простак в моем ремесле, — заметил туповатый Ибен, который, хоть и был обыкновенным работником на ферме, но по обычаю, все еще преобладавшему, как правило, в этих местах, был также искусен в ремесле мясника. — Я лишил жизни многих баранов, но это первый за всю мою практику, сохранивший шерсть, когда часть туши попала в котел! Лежи там, бедняга Прямые Рога, если можешь покоиться с миром после такого странного забоя. Рейбен, я уплатил тебе на восходе солнца испанскую серебряную монету как пустячную сумму за сапоги лучше некуда, что ты сделал для последней охоты в холмах. Та монета при тебе? На этот вопрос, заданный пониженным тоном и только на ухо тому, кому он предназначался, последовал утвердительный ответ.

— Дай-ка мне ее, парень; утром тебе заплатят проценты за износ.

Повторный оклик Контента, который вел лошадь, нагруженную тушей барана, со стороны задних ворот, оборвал тайное совещание. Ибен Дадли, получив монету, поспешил вслед хозяину. Но расстояние до наружных построек было достаточным, чтобы он смог незаметно осуществить свое таинственное намерение. Пока Контент старался успокоить тревогу жены, которая все еще порывалась разделить с ним опасность, теми доводами, что тут же приходили ему в голову, Дадли положил тонкий кусочек серебра между зубами и, обнаружив необыкновенную силу своих челюстей, заставил его принять плоскую и округлую форму. Затем он ловко загнал сплющенную монету в дуло своего ружья, озаботясь убедиться, что она останется там до тех пор, пока он сам не пошлет ее по ее расколдовывающему от чар назначению с помощью пыжа, оторванного от подкладки его одежды. Воодушевленный этим грозным вспомогательным средством, суеверный, но тем не менее храбрый житель пограничной полосы зашагал вслед за своим спутником, насвистывая тихий напев, в одинаковой степени выражавший его равнодушие к опасности обычного рода и его восприимчивость к впечатлениям менее земного характера.

Те, кто живет в более старых округах Америки, где мастерство и трудолюбие соединялись в поколениях, чтобы расчищать землю от неровностей и стереть следы ее природного состояния, могут составить лишь малое представление о тысяче вещей в местах вырубок, которые способны поразить воображение человека, встревоженного увиденным в неверном свете даже не закрытой облаками луны. Еще менее это могут сделать те, кто никогда не покидал Старый Свет, и, только увидев воочию, смогут вообразить себе поля, гладкие, как поверхность спокойной воды, и обрисовать впечатление, производимое тем, что осталось от давно сгнивших деревьев, разбросанных в этот час на широком пространстве расчищенной земли. Как ни были привычны к такому зрелищу Контент и его спутники, возбужденные своими страхами, они видели в каждом темном и дальнем пне дикаря и не пропускали ни одного уголка высокого и прочного частокола, не бросив пытливого взгляда, чтобы убедиться, не распластался ли враг в его тени.

Однако никакого нового повода для опасений за то короткое время, что двое храбрецов занимались уходом за лошадью Пуританина, не возникло. Задача была выполнена, туша забитого барана Прямые Рога надежно укрыта, и Руфь уже торопила мужа с возвращением, когда их внимание привлекло поведение и выражение лица их спутника.

— Человек ушел, как пришел, — сказал Ибен Дадли, стоявший, качая головой, в явном сомнении, перед пустым стойлом. — Здесь нет скотины, хотя я собственными глазами видел, как дурачок принес сюда полную меру овсяной мешанки, чтобы накормить лошадь. Тот, кто почтил нас своим присутствием за ужином и благодарственной молитвой, устал от компании раньше, чем настал час отдохновения.

— Коня и вправду нет, — сказал Контент. — Человек, должно быть, отчаянно спешил, раз ускакал в лес глубокой ночью, зная, что и в самый долгий летний день он вряд ли достал бы лучшего коня, чем тот, на котором он поспешил к другому христианскому жилью. Для такой прыти явно есть причина, но хватит и того, что нас это не касается. А теперь мы отправимся на боковую в уверенности, что Тот, кто бдит без устали, обережет наш сон.

Хотя человек в тех местах не может довериться сну, не обезопасив себя запорами и замками, мы уже имели случай сказать, что за хозяйством приглядывали без особой заботы. Двери конюшни были просто закрыты на деревянную щеколду, и группа вернулась из этой короткой экспедиции, слегка ускорив шаг из-за чувства какого-то беспокойства, овладевшего каждым в соответствии с его характером. Но до укрытия было рукой подать, и к нему добрались быстро.

— Ты ничего не видел? — спросил Контент Рейбена Ринга, славившегося своим острым глазом и сообразительностью, отличавшими его не меньше, чем беспомощность его брата. — Ты ничего не заметил за свое дежурство?

— Ничего необычного, и все же мне не нравится то бревно возле частокола напротив бугра. Не будь это наверняка полуобгорелый кряж, можно подумать, что он живой. Но когда работает воображение, зрение обостряется. Пару раз мне показалось, что он катится в сторону ручья. Я и сейчас не уверен, что, когда впервые увидел его, он не лежал футах в восьми или десяти выше по склону.

— Это может быть и живое существо!

— Если доверять глазу лесного жителя, это вполне возможно, — заметил Ибен Дадли. — Но будь оно одержимо даже легионом злых духов, его можно усмирить петлей на ближайшем углу. Посторонитесь, мадам Хиткоут (ибо положение и богатство владельцев долины давало Руфи право на такое уважительное обращение работников), дайте мне прошить его… Постойте-ка, в моем ружье особая, заговоренная пуля, которую, пожалуй, грешно тратить на такую тварь. Ведь это может оказаться всего-навсего медведь-сладкоежка. Я оплачу выстрел, если одолжишь мне твой мушкет, Рейбен Ринг.

— Этого не будет, — заявил Контент. — Человек, которого знает мой отец, переступил этой ночью порог нашего дома и ел за нашим столом. Если он уехал таким мало привычным для жителей этой колонии образом, то тем не менее не совершил большого проступка. Я подойду ближе и выясню, он ли это, с меньшим риском ошибиться.

В этом намерении было слишком много стремления поступать правильно, царившего во всех тогдашних простодушных провинциях, чтобы оно встретило серьезные возражения. Контент, поддержанный Ибеном Дадли, снова покинул задние ворота и направился прямо, хотя и достаточно осторожно, к месту, где лежал подозрительный предмет. Изгиб частокола позволил увидеть его, ибо до этого места его на некоторое время скрывала тень, падавшая от частокола, а в той самой точке, откуда он опять стал виден, ограждение неожиданно оказалось на одной линии с глазами зрителей. Казалось, кто-то следит за приближающимися, ибо в тот самый момент, когда они покидали укрытие, темный предмет был явно неподвижен: даже Рейбен Ринг с его острым глазом стал сомневаться, не заставил ли его некий обман зрения в конечном счете принять кусок дерева за живое существо.

Но Контент и его спутник не были намерены изменить свое решение. Даже когда они очутились в пятнадцати футах от предмета, и, несмотря на то, что полная луна бросала яркий свет на землю, его вид порождал догадки. Один утверждал, что это конец обугленного бревна, каких много все еще валялось по полям, а другой считал, что это какой-то прячущийся лесной зверь. Дважды Контент поднимал ружье, чтобы выстрелить, и столько же раз опускал его, не желая ранить пусть даже четвероногое, о котором не имел представления. Более чем вероятно, что его не столь щепетильный и лишь наполовину послушный спутник решил бы вопрос вскоре после того, как они покинули задние ворота, если бы необычное содержимое его мушкета не заставляло пользоваться им с осторожностью.

— Держи наготове оружие, — сказал первый из них, доставая из ножен свой охотничий нож. — Мы подберемся поближе и выясним, что это там.

Они так и сделали, и Дадли с силой ткнул своим ружьем в сомнительный предмет, прежде чем тот снова проявил признаки жизни или движения. Затем, действительно, как если бы дальнейшая маскировка потеряла смысл, индейский паренек лет пятнадцати неторопливо поднялся на ноги и встал перед ними с угрюмым достоинством захваченного в плен воина. Контент поспешно схватил подростка за руку, и в сопровождении Ибена, который изредка заставлял пленника ускорять шаг, подталкивая того прикладом, они торопливо возвратились под защиту укреплений.

— Ставлю свою жизнь против жизни Прямых Рогов, которая нынче недорого стоит, — сказал Дадли, задвинув последний засов в его гнездо, — этой ночью мы больше не услышим о приятелях этого краснокожего. Я никогда не слыхал, чтобы индеец поднимал крик, если разведчик попадает в руки врага.

— Это, может быть, и так, — возразил Контент, — и все же спящих домочадцев надо охранять. Мы можем положиться на всевидящую милость Провидения, не пренебрегая собственным мужеством, пока не взойдет солнце.

Контент был человеком немногословным, но исключительно твердым и решительным в нужный момент. Он полностью сознавал, что индейский юноша вроде пойманного ими не был бы застигнут в том месте и при тех обстоятельствах, в которых он был фактически схвачен, не будь у индейцев далеко идущего замысла, оправдывающего такой риск. Нежный возраст подростка также не внушал уверенности, что у того не было сопровождающих. Но он молча согласился со своими работниками, что захват пленного, вероятно, заставит отсрочить нападение, если таковое замышляется. Поэтому он велел жене удалиться в свою комнату, а сам принял меры для защиты жилища в случае крайней необходимости. Не поднимая ненужной тревоги — мера, которая произвела бы меньшее впечатление на врага, чем внушительная тишина, царившая теперь внутри укрепления, — он приказал двум или трем из своих самых крепких домочадцев собраться у частокола. Особое внимание было обращено на состояние всех выходов из поселения. Мушкеты тщательно проверили; отдали приказ быть бдительными и расставили постоянные посты под прикрытием зданий в местах, где, сами оставаясь невидимыми, они могли безопасно следить за полями.

Затем Контент взял своего пленника, с которым не попытался перемолвиться хотя бы одним словом, и отвел его в блокгауз. Дверь, сообщавшуюся с нижним этажом этого здания, держали постоянно открытой как путь в убежище на случай любой внезапной тревоги. Он вошел, заставил парня подняться по приставной лестнице этажом выше, а затем, убрав средства для бегства, повернул ключ снаружи в полной уверенности, что его пленник надежно заперт.

Несмотря на все эти хлопоты, почти рассвело, прежде чем голова предусмотрительного отца и мужа обрела подушку. Зато его уверенность не позволила растревожить обитателей дома, не считая е|р самого и его жены, так долго не смыкавших глаз в эту ночь, и тех немногих, чьи услуги были необходимы во имя безопасности. К исходу ночи образы только что пережитых сцен стали расплываться и путаться, а затем оба, и муж и жена, заснули здоровым и счастливым сном без помех.