Глава X

Джита совершенно измучилась за то время, как продолжалась перестрелка. Пока дело шло между фелукой и шлюпками фрегата, ее можно было легко успокоить, сказав, что эта канонада совершенно не касается корсара; к тому же в ее каюту довольно глухо доносился шум пальбы. Но когда дали залп с люгера, от Джиты нельзя уже было долее скрывать положение дел, и все время битвы она простояла на коленях рядом со своим дядей, а по окончании дела поднялась на палубу, как было уже упомянуто, с мольбой о милосердии к врагу.

Теперь положение вещей совершенно изменилось: люгер нисколько не пострадал, на его палубе не было ни малейших следов крови, успех Рауля превзошел все ожидания. Кроме того, эта выдающаяся удача обеспечивала безопасность люгера по крайней мере на некоторое время, потому что фрегат должен был еще сначала водворить у себя порядок, нарушенный понесенной утратой, и затем только рискнуть на вторичное преследование, требующее безусловной дисциплины.

Джита обедала, когда солнце начало склоняться за горизонт, и она осталась на палубе, чтобы не дышать спертым воздухом маленькой каюты. Ее дядя пошел отдохнуть. Сидя под раскинутым навесом, она шила, как обыкновенно делала это в это время дня. Рауль поместился подле нее на лафете пушки; Итуэл на некотором расстоянии от них прочищал стекла подзорной трубы.

— Могу себе представить, какие благодарственные молитвы возносит Андреа Баррофальди за то, что избавился от нас! — расхохотался вдруг Рауль.

— А вы, Рауль, вы не чувствуете потребности принести благодарность Богу за ваше чудное спасение? Не видите вы в нем участия Божественного Промысла? — обратилась к нему Джита с нежностью и в то же время с некоторым религиозным экстазом.

— Черт возьми! В настоящее время во Франции не думают о Божестве. Республиканцы, как вам известно, не отличаются набожностью. Что вы на это скажете, мой храбрый американец? Как у вас там в Америке насчет религии?

Итуэл хорошо знал отношение Рауля к религиозным вопросам, но сам он с детства сжился с правилами протестантской религии и, несмотря на всю свою деятельность, вразрез идущую с понятиями об истинном христианине, считал себя человеком набожным.

— Боюсь, что вы сильно заблуждаетесь в ваших взглядах на религию, Рауль, — сказал он. — У нас в Америке религию ставят выше даже наживы, и уж если это не кажется вам убедительным, то я не знаю, что вам и сказать. Посмотрели бы вы на наше воскресное богослужение, синьорина Джита. Оно у нас серьезнее вашего, где все вертится на обрядах, где у священников особое платье для службы и где поклоняются иконам.

Джита была крайне поражена таким взглядом на ее вероисповедание: то, что называли одними обрядами, было для нее полно таинственного значения.

— Священники меняют платье из уважения к совершаемому ими обряду, как и мы соблюдаем это ради вежливости в отношениях друг с другом; а иконам у нас не поклоняются, они только изображают то лицо, которому мы молимся, — ответила она, и во взгляде, брошенном ею на Рауля, была печаль и бесконечная нежность, но ни тени упрека.

Итуэла не удовлетворил этот ответ.

— К чему весь этот парад перед Богом, Которому нужен только я один с моими добрыми стремлениями? — возразил он. — Если должна существовать вера, а она, несомненно, должна быть, то пусть же это будет чистая, неприкрашенная, разумная вера; разум прежде всего, не так ли, Рауль?

— Вы правы, разум прежде всего, Джита; а тем более разум в религии. Как могу я поклоняться Богу, которого не понимаю? И естественно ли, чтобы разумное существо слепо чему-то подчинялось.

— Вы сильно заблуждаетесь, Рауль, — горячо заговорила Джита. — Если бы вы поняли Бога, он перестал бы для вас быть Богом, он снизошел бы на один уровень с вами. Что бы вы сказали, если бы ваши матросы стали требовать от вас объяснения причин, которыми вы руководствуетесь, отдавая ваши приказания? Вы назвали бы их дерзкими мятежниками. Как же вы хотите требовать отчета от Творца всего мира и вас самих?!

Рауль молчал, а Итуэл с удивлением смотрел на всегда кроткую Джиту, глаза которой блестели сурово, горячий румянец горел на щеках, и прерывающийся голос обнаруживал сильное волнение. Этот страстный порыв произвел невольно сильное впечатление на обоих ее собеседников; они молчали из чувства почтения к ней, и разговор оборвался. Сама Джита была так взволнованна собственным порывом, что опустила голову и закрылась руками, тогда как слезы стекали у нее между пальцев; затем она быстро поднялась и исчезла в своей каюте. Рауль понимал, что не надо с ней говорить в подобные минуты, и остался на своем месте, задумчивый и сосредоточенный.

— Женщина всегда останется женщиной, — заметил Итуэл, — достаточно религиозного возбуждения, чтобы ее совершенно расстроить. Но я в конце концов думаю, что будь у итальянцев меньше торжественности в церквах, не будь у них их папы и кардиналов и поклонения образам, они были бы весьма добропорядочными христианами.

Но Рауль не был расположен беседовать. Он встал, и так как скоро ожидался обычный морской ветер, то он распорядился, чтобы сняли и убрали навес, а сам пожелал основательно узнать настоящее положение вещей. Он содрогнулся, когда увидел, что, несмотря на отдых, которому предавался, по-видимому, фрегат, люди на нем не теряли времени: судно значительно приблизилось к люгеру, и все на нем было совершенно готово, чтобы при первом дуновении ветра пуститься в плавание. Рауль сразу заметил, как его провели, и упрекнул себя за свою собственную беспечность. Фелука догорела вплоть до воды, и только корпус ее плавал и, подталкиваемый чуть заметным движением на воде, понемногу направлялся к заливу. Лучи заходящего солнца падали на Порто-Феррайо, которого не было видно за скалами, и, казалось, весь остров был погружен в сон.

— Какая тишина! — обратился Рауль к Итуэлу. — Море, земля и горы, горожане и моряки — все спит вокруг нас. Там только на фрегате жизнь, и мы должны удалиться от вашей дорогой «Прозерпины». Зовите всех наверх, лейтенант, спустим весла и повернем люгер в другую сторону. Черт возьми, мой «Блуждающий Огонь» так привык очертя голову лететь вперед, что я боюсь, как бы он не налетел с разбега на своего заклятого врага, как ребенок, которого притягивает пламя в печке и который после расплачивается за свою стремительность сильными ожогами.

Все пришло в движение на люгере, и матросы уже готовы были опустить весла в воду, когда, наконец, повеяло давно ожидаемым ветерком, и все, точно вдохнув в себя порцию кислорода, бросились к парусам. Сна как не бывало, закипела самая оживленная работа. Но и на «Прозерпине» не зевали, и там радостно приветствовали появление ветра.

На этот раз это действительно был настоящий ветер. Рауль дал сигнал свистком, и люгер понесся к фрегату; но уже полминуты спустя повернул в другую сторону и через пять минут удалился от «Прозерпины» настолько, что стал вне всякой немедленной опасности.

Но и капитан Куф, судно которого было тяжелее и неповоротливее люгера, заранее был подготовлен к такому обороту дела и принял соответственные меры. Он подождал того момента, когда мог из всех своих пушек достигнуть «Блуждающего Огня», и сделал разом залп из всех. Двадцать два ядра большого калибра порядочно искалечили оснастку люгера, но, по счастью, не затронули корпуса и не ранили никого из людей.

Вот тут-то проявил Рауль все свое дарование. Все зависело от того, как они воспользуются первыми десятью минутами. Рауль распорядился, чтобы приготовили новые части оснастки, там где нельзя было ужа рассчитывать на поправку испорченных, и вынуты были запасные паруса взамен прорванных, чтобы поднять их, как только необходимые поправки будут закончены.

Между тем с фрегата дали новый залп, оставшийся на этот раз без результата благодаря тому, что, вследствие происшедшей на люгере перемены, их взаимное отношение теперь изменилось. Рауль не преминул этим воспользоваться и, продолжая двигаться все в том же направлении, с удовольствием убедился, что, несмотря на нанесенные повреждения, люгер шел значительно скорее фрегата.

В том не замедлили убедиться и англичане и перестали стрелять.

Дело шло пока лучше, чем мог ожидать Рауль; но он знал, что нельзя еще было поручиться за дальнейший успех. Он знал, что, когда ветер усилится, понадобится вся прочность оснастки и парусов, а могло ли устоять его поврежденное судно? За ним же шел фрегат, прославившийся своими отличными качествами в этом отношении. Но ему ничего другого не оставалось, как выиграть время и увеличить насколько возможно расстояние между двумя судами.

Погоня обыкновенно так возбуждает моряков, что они совершенно забывают о неравномерном возрастании сил судов различной величины и желают постоянно сильнейшего ветра. Разница в быстроте хода при небольшом ветре теперь значительно уменьшилась при ветре усилившемся, и прекрасно оснащенная «Прозерпина» быстро нагоняла люгер.

Но вот жаркие мольбы молодого корсара были услышаны: ему удалось войти в так называемый Корсиканский канал, отделявший этот последний от острова Эльбы. Маленький, подвижный люгер чувствовал себя здесь полным хозяином, тогда как огромный фрегат должен был принять некоторые меры предосторожности, чтобы не наткнуться на береговые скалы и выдающиеся мысы.

На фрегате все были не менее экипажа люгера заинтересованы исходом погони, потому что если им и не угрожало никакой опасности, то жажда мести и желание отличиться поимкой знаменитейшего из французских корсаров заставляли их сильно желать удачи. Далеко выступающий плоский мыс и скалистый берег заставляли остерегаться или мели, или подводных камней около берега.

Между тем люгер быстро огибал мыс, близко придерживаясь берега.

Капитан Куф, Гриффин и третий лейтенант следили за ним с беспокойством: Винчестер из-за своей раны лежал у себя в каюте.

— Какая отчаянная смелость! — воскликнул капитан Куф. — Можно заподозрить, что Рауль Ивар предпочитает утонуть, чем попасть в плен.

— Напрасно вы так думаете, капитан, — заметил Гриффин, — здесь достаточно глубоко не только для люгера, но и для нашего фрегата, и я уверен, что нам не пришлось бы возвращаться, если бы мы пошли за ним.

— Это все хорошо говорить, когда на вас не лежит ответственность перед военным советом; вы бы не то заговорили, если бы вас ожидало наказание за гибель «Прозерпины». Теперь нам надо обойти это опасное место, или я поворачиваю и совершенно отказываюсь от преследования «Блуждающего Огня».

— Но он садится на мель, смотрите! — воскликнул Иэльвертон, третий лейтенант, и, действительно, можно было подумать, что люгер садится на мель, так как пенящаяся волна обдала маленькое судно. Но это предположение держалось всего одну минуту, так как люгер не замедлил оправиться и мчался с прежней скоростью, огибая мыс; затем он исчез из вида.

Фрегат, остерегаясь могущей встретиться опасности, подвигался тем не менее также вперед и, наконец, поравнялся с самым выдающимся концом мыса.

— Этому морскому разбойнику больше некуда было направиться, как в устье реки Голо; я думаю, что он так и сделал, — высказал свое предположение капитан Куф, когда грозившая фрегату опасность миновала и все немного успокоились. — Через какие-нибудь четыре часа мы это узнаем.

Эти четыре часа продержали всех в сильном нетерпении.

Между тем Рауль действительно направился к устью реки Голо. Восточная часть Корсики настолько же лишена бухт и гаваней, насколько богата ими сторона западная, и при обыкновенных условиях река Голо, куда направлялся Рауль, вовсе не считается удобным местом стоянки; но Раулю уже пришлось как-то воспользоваться ее устьем, и он главным образом надеялся на ее недостаточную глубину, как существенную помеху для фрегата.

Оба судна к этому времени уже настолько приблизились к острову, что с них можно было отчетливо различить отвесные скалы с вечными снегами на вершинах, расположенные на довольно значительном расстоянии от моря в глубь острова.

Оставалось не больше часа до захода солнца. Ветер стал заметно спадать, и экипаж люгера, которому трудно было противостоять сильному напору воздуха своими поврежденными снастями и парусами, успокоился. Заменили новыми по возможности все существенно попорченные части оснастки судна, и люгер пошел опять так легко и ходко, что Рауль уже подумывал было пройти берегом к Бастии, где он мог бы основательно отремонтировать свое судно, но затем отказался от этого намерения, как слишком смелого, и продолжал раньше задуманный план укрыться в неглубоком устье Голо.

В продолжение всего дня фрегат только на время поднял свой флаг — во время непродолжительной перестрелки с люгером; так же и этот последний только перед залпом, посланным им на фелуку, выставил свое трехцветное знамя. Теперь, у берега Корсики, принадлежавшей французам, Рауль чувствовал себя как бы среди друзей и не сомневался, что ему не будет отказано в содействии в случае надобности.

Между тем «Прозерпина» неожиданно повернула к береговым мелким судам, рассыпанным в довольно большом числе вдоль острова, и захватила три или четыре из них, прежде чем те успели от нее увернуться. Обыкновенно крупные суда не беспокоили бедных рыбаков и мелкие береговые суда, а потому Рауль понял этот поступок капитана Куфа за желание нанести хотя косвенное оскорбление ему, Раулю Ивару. Он был готов уже вступить в новую борьбу, но положение его собственного судна внушало слишком серьезные опасения и требовало очень внимательного отношения, а потому он отказался от своего первоначального желания и занялся своим люгером.

В ту минуту, как солнце уже заходило, «Блуждающий Огонь» бросил якорь в устье реки Голо на расстоянии довольно значительном от входа, чтобы считать себя вне досягаемости выстрелов фрегата. Тут все, казалось, должно было благоприятствовать спокойной стоянке, начиная с незначительной глубины. Между тем «Прозерпина», со своей стороны, очевидно, далека была от мысли прекратить преследование: она отпустила захваченные ею мелкие суда, предоставляя им свободу уйти, чем они не могли, однако, воспользоваться вследствие наступившего безветрия, и, выбрав место поглубже около устья, также бросила якорь и спокойно расположилась отдыхать.

Вот в каком взаимном положении враждебные суда расположились на ночевку, причем на каждом из них проделано было все то, что обыкновенно делают, останавливаясь в дружественном порту, то есть основательно закрепленный якорь, полный порядок на палубе и тому подобное.

Глава XI

Чудную картину представляет Средиземное море со всеми прилегающими к нему землями, чудную во всякое время; но и у него есть оттенки, повышающие или немного снижающие ее прелесть. Солнечный закат того дня, когда Рауль бросил якорь в устье реки Голо, представлял необыкновенную по своей красоте картину, и когда Джита вышла на палубу, считая преследование фрегатом и все опасности миновавшими, ее охватило восторженное чувство, и она сказала, что впервые видит такой дивный закат солнца.

Задолго до того, как солнце скрылось за горизонтом, темная тень от ближайших гор широко охватывала засыпавшее море. Корсика и Сардиния казались большими оторванными от Альп клочками, брошенными в море как бы судорожным движением природы еще в виду места их рождения, и походили на сторожевые башни этой громадной европейской стены. Те же горы с остроконечными белыми вершинами, те же истерзанные и полные таинственности склоны; та же смесь оттенков нежного и сурового, величественного и прекрасного, что так особенно характеризует очаровательную природу Италии. Вот что открывалось в настоящую минуту с палубы «Блуждающего Огня», насколько можно было окинуть глазом все окружающее пространство. Темно-синее море, на котором при постепенно замиравшем ветре мало-помалу исчезали все следы зыби, становилось гладким как зеркало; неправильные контуры отдаленных гор, крупных и величавых, резко вырисовывались на золотом небе, щедро окрашенном целым снопом лучей заходящего солнца, этим последним прощальным приветом отправляющегося на покой светила, между тем как долины и ближайшие равнины окутывались таинственным мраком, набрасываемым на них соседними горами, и получали более нежный оттенок. На расстоянии двух миль виднелся фрегат, спокойно уснувший на якоре, и Рауль невольно залюбовался его красотой, пропорциональностью его частей, его размерами, и позавидовал, и не мог не остановиться с горечью и болью на той мысли, что случайные обстоятельства его рождения и судьбы поставили ему непреодолимую преграду к командованию когда-либо подобным судном и навеки обрекли на положение не более как морского разбойника. По своим богатым дарованиям Рауль мог бы идти гораздо дальше и с честью занимать ответственные и выдающиеся должности. Он был целиком продуктом своего времени со всеми его слабыми и благородными свойствами. Смелый, находчивый и твердый в минуты опасности, он никогда не увлекался преследованием и травлей врага ради одной жестокости, по одному чувству мстительности. Крайне взыскательный к своим людям в серьезные моменты, требующие полного напряжения сил, он предоставлял им полную свободу в спокойное время, был им добродушным и снисходительным отцом. Отсюда его громадное влияние на его экипаж, полное доверие к нему с их стороны и безграничное послушание.

После тяжелого и тревожного дня Рауль наслаждался теперь тишиной и покоем и смехом ответил на предостерегающее замечание Итуэла, что можно ожидать ночной атаки на шлюпках со стороны фрегата. Рауль не хотел опять думать об опасности; впрочем, на всякий случай, были приняты все необходимые предосторожности.

В этот вечер после ужина матросам позволены были танцы; среди дивной ночной тишины понеслись звуки романтических песен Прованса. Самая задушевная веселость оживляла всех участников этого невинного развлечения, и недоставало только женщин, чтобы придать вечеринке настоящий характер мирного деревенского веселья. Однако прекрасный пол не был совсем забыт — песни были переполнены самыми рыцарскими любезностями, и Джита слушала их с удовольствием и любопытством. Ее дядя стоял подле нее, а Рауль ходил взад и вперед на некотором расстоянии, беспрестанно подходя к ней, чтобы поделиться своими мыслями и ощущениями.

Наконец пение и танцы кончились, и матросы разошлись спать по своим койкам, за исключением нескольких очередных дежурных. Перемена была так же поразительна, как и внезапно торжественное молчание ночи, которое сменило легкий смех, мелодичные песни и несколько шумное, хотя и не выходившее из границ вполне приличного, веселье толпы. С гор подуло свежестью и чуть-чуть зарябило нагретую за день поверхность воды. Луны не было, но мириады звезд сияли с небесного свода и позволяли различать предметы довольно отчетливо, хотя и как бы сквозь легкую дымку. Рауль подчинился очарованию этого мира, он тоже как-то весь затих, тронутый и настроенный на более серьезные и нежные мысли. Он присел подле Джиты, дядя которой ушел молиться в свою каюту.

На палубе не раздавалось ничьих шагов. Итуэл ушел на противоположный конец, не теряя из вида своего давнишнего врага — «Прозерпину», присутствие которой не давало ему уснуть. Двое дежурных на большом расстоянии один от другого, чтобы помешать возможности разговора между ними, внимательно следили за морем и всем, что могло на нем произойти. Кроме фрегата и люгера поблизости находились еще три береговых судна, захваченные было фрегатом и снова им отпущенные; одно из них стояло как раз посредине между люгером и фрегатом, так как сделало было попытку вечером уйти дальше к северу, но принуждено было стать на якорь вследствие полного отсутствия ветра. Так как теперь начинал пробуждаться некоторый ветерок, а эта фелука все еще оставалась неподвижной и на таком близком расстоянии от фрегата, взявшего его накануне, то Рауль особенно рекомендовал следить за ней. Другая фелука очень медленно двигалась к югу, а третья, по-видимому, намеревалась мимо «Блуждающего Огня» войти в реку; эта была самая маленькая.

После некоторого молчания Рауль, окинув взглядом окружавший его простор и подняв глаза к звездам, обратился к Джите со следующими словами:

— Знаете ли вы, Джита, что значат звезды для моряка? По ним узнаем мы место, где находимся, или руководствуемся, выбирая направление; они дают нам возможность чувствовать себя постоянно дома, как бы далеко на самом деле мы ни уехали от своего настоящего дома. Моряку-европейцу надо уж очень далеко уехать к югу от экватора, чтобы перестать видеть те звезды, к которым он привык еще на пороге отцовского дома.

— Вот совсем новая для меня идея! — воскликнула Джита, глубоко пораженная поэтичностью его мысли. — Как это вы до сих пор не говорили мне ничего подобного. О, это не пустяки, что эти звезды обладают даром переносить вас домой и вызывать перед вами привычные и дорогие вам образы, когда вы разлучены надолго с теми, кого любите!

— Никогда не случалось вам слышать, что влюбленные условливались в известный час смотреть на одну и ту же звезду, чтобы мысленно встретиться, несмотря на дальность разделяющих их морей и земель?

— На этот вопрос вы сами ответьте, Рауль, потому что я ни от кого, кроме вас, никогда ничего не слыхала ни о любви, ни о влюбленных.

— Ну, так я вам это говорю и надеюсь, что мы не расстанемся, не выбрав нашего часа и нашей звезды, если нам когда-либо суждено расстаться. Если я вам до сих пор не говорил об этом, Джита, то потому, что вы у меня всегда в мыслях. Мне нет надобности ни в какой звезде, чтобы постоянно помнить гору Арджентаро и Башни.

Несправедливо было бы сказать, что Джита без удовольствия слушала эти речи; сердце ее всякий раз раскрывалось навстречу нежным словам Рауля, и никакая музыка не могла заменить для ее слуха сладости его заверений в любви и преданности. Но ее личико, хотя и зарумянившееся нежным румянцем, оставалось задумчиво, почти печально, а когда она тихо заговорила, то глубокие ноты ее голоса выдавали всю силу сдержанного, страстного чувства.

— Эти светила наводят на мысли еще более высокие. Рауль, вы знаете, конечно, что нет возможности пересчитать их. Всматривайтесь — и мириады их будут непрерывно вновь выплывать перед вами, как бы смеясь над всеми вашими расчетами… И это все миры, Рауль, все новые миры, подобные нашему. Как возможно созерцать все это и не признать Бога, не преклониться перед ним в сознании нашего полного ничтожества?!.

— Я не отрицаю существования силы, которая всем управляет, Джита; но я признаю ее как силу, как причину всех вещей, а не как существо, имеющее наш образ, не как божество.

— Но если вы признаете начало, причину, силу, то почему не желаете вы эту первоначальную силу, это начало начал признать духом, Рауль? Разве труднее поверить существованию духа, чем вашему началу? И потом, вы говорите: имеющее наш образ! Не в буквальном, реальном смысле, а потому что в нас вложена частичка Его Божественного духа, мы в духовном отношении созданы по Его образу и подобию.

— Действия сил природы мне очевидны, я не могу их отрицать, хотя начальная причина и не доступна человеческому пониманию. Я знаю, что из зерна вырастает дерево и дает плоды; вижу, что все живое родится и умирает — это неоспоримые факты, всегда повторяющиеся при одинаковых условиях. Но я также знаю, что различные животные одарены различной способностью понимания, а потому мирюсь с несовершенством своего ума.

— Хорошо, так допустите же существование высшего существа, частицей духа которого вы наделены и которое, обладая тем же духом в неизмеримо больших размерах, проникает в те недоступные вашему уму тайны и дает начало всему существующему.

Джита говорила с таким волнением, что заразила им и Рауля. Он был поражен ее душевным развитием, которым она обязана была исключительно силе своей веры.

— Рауль, дайте мне мою гитару, я попробую спеть вам один из гимнов Пресвятой Богородице. Вы не знаете, как действует духовное пение на воде; может быть, через эти звуки снизойдет на вас милосердие Божье.

Перебирая струны умелой рукой, Джита запела известное Ave Maria. Неаполитанка по происхождению, от природы одаренная чарующим, нежным голосом, очень музыкальная и, кроме того, получившая некоторое музыкальное образование, Джита не могла не тронуть его своим пением. На этот раз, исполненная надежды послужить посредницей между обожаемым ею Богом и любимым человеком, она пела так, как никогда еще не певала раньше.

Итуэл Больт подошел, чтобы послушать ее ближе; оба сторожевые матроса забыли на время о своих обязанностях и прислушивались к дивным звукам.

— Если бы что могло обратить меня в верующего, Джита, то это ваш чудный голос, — тихо проговорил Рауль, когда замер последний звук гимна. — Это вы, Итуэл? Вы разве поклонник духовного пения?

— Синьорина обладает редким голосом, капитан. Но теперь нам надо заняться другим. Если вы потрудитесь пройти со мной на мой наблюдательный пост, то, может быть, поможете мне разобраться тут кое в чем. Видите ли эту маленькую фелуку? Она определенно приближается к нам, но совершенно сверхъестественным образом — при настоящем, довольно чувствительном ветре, на всех парусах, и не производя ни малейшей зыби на воде.

Рауль нежно пожал руку Джиты и посоветовал ей перейти в ее каюту, опасаясь вредного влияния на ее здоровье свежего ночного воздуха. Затем он поспешил за Итуэлом и, различив указанную фелуку, насколько позволял ночной полумрак, содрогнулся при виде ее близости к люгеру. Когда он видел ее последний раз вечером, она находилась по крайней мере в полумиле от «Блуждающего Огня» и, продолжая продвигаться с прежней скоростью, должна была в настоящее время уйти уже на целую милю вперед; оказывалось, однако, что она переменила направление и шла прямо на люгер.

— Вы давно за ней следите? — спросил Рауль.

— С тех пор, как она, по-видимому, не трогалась с места, прошло минут двадцать. Ее направление к нам еще можно было бы, пожалуй, объяснить сильным течением в этом месте; но мне совершенно непонятно, почему она не идет вперед.

— Это береговое судно, Итуэл, во всяком случае. Не думаю, чтобы англичане пожелали вторично испробовать нашей картечи.

— Бог один знает! Люди на том фрегате сущие дьяволы. Посудите сами: при весьма удовлетворительном ветре и так медленно двигаться! Тут что-нибудь неспроста.

Приходилось остановиться на том предположении, что на фелуке тайком подбирается неприятель, потому что, действительно, это маленькое судно направлялось прямо к люгеру. Следовало приготовиться к обороне.

Однако Раулю очень не хотелось будить своих людей; как человек спокойный и твердый, он не любил поднимать фальшивой тревоги. К тому же матросы его были утомлены беспокойным днем и починкой повреждений на судне и спали теперь тяжелым сном усталых людей. Раулю все не хотелось допустить мысли, что англичане осмелятся вторично попытать свои силы.

Между тем фелука все приближалась, а следовательно, росла и опасность быть захваченными. Принимая все это во внимание, Рауль решил предварительно опросить приближавшуюся фелуку, рассчитывая на то, что при первом его зове поднимется весь его экипаж, так как нападение с фрегата отчасти предполагалось и все матросы спали с оружием под боком.

— Эгэй! Вы, там, с фелуки! — крикнул Рауль, когда судно было уже настолько близко, что не требовалось никакого рупора. — Что это за судно и почему оно так наплывает на нас?

— «Красавица Корсика», — отвечали ему с фелуки на полуфранцузском, полуитальянском наречии. — Нас наняли в Падюлелла, и мы держимся берега, потому что наше судно не ходко. А на вас нас тянет течением.

— Я не могу допустить такой близости, я стану стрелять! Вы знаете, что наше судно вооружено.

— А, синьор! Мы друзья республики и не хотим вам вредить. Мы надеемся, что вы не обидите бедных судовщиков. Мы пройдем у вас за кормой.

Это заявление было так внезапно и неожиданно, что Рауль не успел ничего возразить; к тому же было уже и поздно: быстрым движением фелука надвинулась к люгеру, чем окончательно подтвердила все опасения Итуэла.