Когда-нибудь, может быть даже скоро, Осман-бей выставит ей счет, а она слишком далеко зашла, чтобы уклониться от оплаты. Да она и не хочет уклоняться. Чего он может хотеть от нее? Конечно, того же, что и все мужчины. Что еще она может ему дать, кроме себя? Марго поразилась тому спокойствию, с которым подумала об этом. Осман-бей давно уже заслонил, отодвинул всех на второй план, всех, даже Володю. «Я становлюсь куртизанкой», — подумала Марго, но даже эта мысль не испугала ее.

Был сияющий день ранней осени. Машина неслась по пригородному шоссе плавно, будто летела. На такой скорости кроны деревьев, сливаясь, мелькали над головой, и казалось, что мчишься по золотому коридору. Легкий газовый шарф Марго трепетал на ветру, словно у нее вдруг выросли крылья.

Она потянулась навстречу ветру, вдыхая пряный хрустальный воздух. Невыразимая радость бытия наполняла каждую клеточку ее тела.

— Замрите так. Хоть на секунду, — услышала она голос Осман-бея. — Вы напоминаете изваяние на носу бригантины. И почему я не художник? Остановить мгновение не в моей власти.

Он взял ее руку, медленно снял перчатку и прижался губами к белой нежной кисти.

— У вас грация тигрицы, Маргарет. Вы становитесь опасной.

Она живо повернулась к нему:

— Почему вы так сказали?

Но он промолчал, задумчиво глядя вдаль.

— Куда мы едем?

— Потерпите. Я приготовил вам сюрприз.

Машина подъехала к обширному загону, окруженному изгородью. Шофер распахнул дверцу машины. Осман-бей вышел, помог выбраться Марго и повел ее к ограде. У Марго дух перехватило. На зеленой траве паслись лошади всевозможных мастей. В горле встал комок, руки задрожали. Чтобы унять дрожь, Марго вцепилась в рукав Осман-бея. Она не видела лошадей с тех пор, с тех пор, как…

— Я не ездила верхом с самой войны, — выдохнула Марго.

— Знаю. — Осман-бей успокаивающе похлопал ее по руке. — Здесь конный завод. Великолепные животные. Выбирайте любую, и она ваша.

— О-о-о! — Марго быстро чмокнула его в щеку и устремилась к ограде.

Ее внимание привлекла кобылка ровной дымчатой масти, великолепно сложенная, с тонкими, изящными бабками.

— Вот эта. Можно ее оседлать прямо сейчас?

— Я это предвидел.

Осман-бей сделал знак шоферу, и он достал из машины несколько больших коробок.

— Переоденьтесь вон там. — Он указал на стоящий поодаль дом. — А ее пока оседлают.

Когда Марго вышла, одетая в палевый костюм для верховой езды, лошадь была уже оседлана и дожидалась ее у крыльца. Служитель держал ее под уздцы. Марго, тонкая и стремительная, затянутая в брюки галифе и высокие кожаные сапожки, подбежала к ним и потрепала лошадь по холке.

— Милая моя, красавица, — шептала она, целуя лошадь в трепещущие ноздри.

Будто не бывало всех этих лет. Она снова девочка, беззаботный мотылек, вся жизнь впереди и обещает одни только радости.

Одним махом взлетела она в седло, и они помчались. Куда глаза глядят, не разбирая дороги. Ветер бил в лицо, и ей казалось, что вот сейчас возникнет на горизонте Арарат в фиолетовой дымке, а старый чабан даст холодной воды из ручья и назовет ее «джана».

Он терял ее. С каждым проходящим днем это становилось все очевиднее. Она ускользала, как вода между пальцев, прекрасная и отстраненная, холодноватая, будто чужая, будто вовсе не его возлюбленная, не его жена. Самое ужасное, что ему вроде не в чем было упрекнуть себя. Ему казалось, что он счастливо избежал общего греха, в который впадает большинство мужей, — с годами не стал воспринимать свою жену как данность, как привычный атрибут повседневной жизни, как мебель, удобную и комфортабельную, но мебель.

Но с Марго это было и невозможно. Она была вся как огонек на ветру, трепетная и сияющая, манящая и недосягаемая. Он потянулся, устремился к ней, подумал, что огонек этот всегда будет гореть в его дому. Ан нет, обжегся.

Куда-то подевались их вечера вдвоем, ушли в прошлое, словно и не нужны были никому. Они почти не разговаривали, так, о пустых, незначащих вещах. Он ловил себя на том, что боится задавать ей вопросы, чтобы ненароком не узнать чего-нибудь лишнего. Всю жизнь он считал, что самая страшная правда лучше любой неопределенности. И вот теперь изо всех сил цеплялся за эту самую неопределенность, стремясь продлить ее как можно дольше. И презирал себя за слабость, и давал себе слово сегодня же выяснить все до конца, и опять пасовал.

Что она ответит на прямой вопрос? Разлюбила, прости. И это будет конец. Если это правда, она все равно рано или поздно это скажет. Но он не станет ей помогать.

По вечерам одиночество гнало его из дома. Он бродил допоздна по тускло освещенным улицам, и ночь становилась его товарищем. Она скрывала от него лица случайных встречных, как скрывала и его лицо. Он не хотел никого видеть, не хотел никого знать. Только он и тупая грызущая боль, прочно угнездившаяся под сердцем. Он знал, что Марго ни о чем его не спросит, как он не спросит ее. Между ними словно установился негласный пакт о невмешательстве.

Когда мужчина бросает женщину, она несчастна. Когда женщина бросает мужчину, он к тому же еще и жалок. Басаргин поневоле примерял на себя одежку жалкого брошенного мужа, но она была ему явно не по росту. Пока. Поэтому, должно быть, и не хотелось торопить события.

Однажды он от нечего делать забрел в Большой театр. Давали «Чио-Чио-сан». Место было отличное, в третьем ряду, в проходе. Басаргин устроился поудобнее и, прикрыв глаза, окунулся в волшебный мир Пуччини. Божественные звуки причудливо переплетались, омывали душу светлыми волнами, возрождали к жизни. И тут он услышал голос. Он пел о любви, о вере в счастье, о радости соединения с любимым. Хрустальный, звонкий, какой рождается только в горлышке соловья, он взмывал под самый потолок и оттуда струился на притихший, завороженный зал. Басаргин сидел как околдованный. Трагическая история японки, брошенной ветреным возлюбленным-американцем, сегодня особенно тронула его. Он не замечал ни яркого света, вспыхивающего в антрактах, ни шумного хождения публики. Слезы текли по его щекам, и он не стеснялся их.

В программке стояло: Ксения Гнедич. Это было имя голоса. Басаргин даже толком не разглядел ее, вышел из театра как пьяный и на следующий спектакль сидел на том же месте, уже с цветами.

— Шарлатанка ты, вымогательница. Сколько денег тебе отдала, и все зачем? Чтобы он в другую влюбился?

Вероника металась по комнате, как тигрица, от ярости забыв весь свой страх перед ворожеей. Поминутно натыкалась на какие-то углы, пинала ногами табуретки, смачно, что есть силы, совершенно не чувствуя боли. Праскева тихо сидела на лавке у стола, сложив сухонькие ручки на коленях. Невозмутимая, как идол, только глаза нет-нет, а сверкнут недобро из-под набрякших век.

Веронику словно сам дьявол вел в тот вечер. Она сама не помнила, как очутилась у служебного входа в Большой. Тут, как всегда после спектакля, толпились поклонники, чтобы хоть одним глазком взглянуть на своих кумиров. Когда на ступенях появилась красивая женщина в вечернем платье и меховой накидке, небрежно наброшенной на плечи, началось настоящее столпотворение. К ней бросились за автографами. Сверкая белозубой улыбкой, она подписывала программки, принимала цветы, что-то отвечала на бесчисленные вопросы. Следом за ней, сияя, как новый пятак, вышел Володя Басаргин, весь нагруженный цветами.

Они сели в извозчика и укатили. Вероника только успела заметить, как он целует ей руки. С совершенно идиотским счастливым лицом, как у влюбленного гимназиста. Это лицо стояло сейчас перед ее глазами, и ее колотило от одного воспоминания.

— Молчишь? Конечно! Сказать-то нечего. Давай смотри в свое корыто и соображай, что бы еще мне соврать.

— Никшни, дура. В жабу обращу.

Вероника шлепнулась на лавку, судорожно хватая ртом воздух. Весь ее страх вдруг вернулся. Она зажала коленями руки, чтобы унять дрожь.

— Деньги — что? Деньги — тлен. Сегодня есть, завтра нету, — бормотала ворожея. — О деньгах-то не жалей, лучше вспомни, не попадался ли тебе мужик кривой, не смотрел ли на тебя? Да в глаза, в глаза мне гляди.

Под ее немигающим взглядом Веронике уже стало казаться, что помнит она того мужика и глаз его кривой помнит. Она затрясла головой, мол, было, было.

— Эва как! Он-то нам все и подпортил, знамо дело. Пошел твой сокол по кривой дорожке. Да нам все едино. Она его к тебе и выведет. На вот, выпей. Доброе снадобье.

Она протянула Веронике стакан с изумрудной жидкостью. У той уже зуб на зуб не попадал. Ведь, чего доброго, и вправду превратит в жабу, с нее станется.

— Что это?

— Зелье приворотное. Травы подлунные, да желчь кабана, да толченый жабий камень. Сама выпьешь и ему дашь. Вмиг прибежит, и уж никому не оттащить. Пей!

Вероника, зажмурившись, опрокинула содержимое стакана себе в горло. Скулы свело от едкой, пронизывающей горечи.

Ксанка Черноиваненко пела всегда, сколько себя помнила. И дома, и в поле, и когда хворостиной загоняла во двор гусей. Как у кого какой праздник, именины или свадьба, всегда ее звали, чтобы потешила песней. Первая певунья была на деревне, а у них девки все голосистые.

В школе училась скверно, еле-еле могла читать и писать, да что с того печали, если пела как ангел. Учителка как услышит, сразу слезы утирать. Талант, говорила, от Бога талант.

Ей было семнадцать лет, когда из Харькова приехала комиссия. Одаренных детей по деревне искали. Она даже запомнила сразу — одаренных. Слово-то какое! Это когда, значит, дар от Бога есть. Ее приметили и забрали в Харьков. Уж мать-то убивалась, а она, Ксанка, была рада-радешенька. Собрала свои нехитрые пожитки и была такова. Так ни разу больше в деревне своей не бывала.

В Харькове стали ее учить петь, голос ставить, а он возьми и растрескайся. Совсем почти пропал, одни ошметки остались. Бились, бились с ней, совсем уж было решили обратно отправлять, но тут один старый профессор с козьей бородой заступился. Оставьте, говорит, ее в покое, пусть поет, как хочет. У нее голос от природы поставлен. Феномен. Так и сказал, а она запомнила.

И вправду сказать, по-ихнему петь никак невозможно, свист один. А она как плечами поведет, как вздохнет вольно, так песня и льется, без конца и без краю. Училась, конечно, разному. Ноты читать, ходить, говорить, грим накладывать. Всего не перечесть. Но это легко давалось, не то что в школе.

Начинала она, как водится, с маленьких партий. Служанок, подружек, так, ерунда, на пару-тройку фраз за весь спектакль. Публики она никогда не боялась, не то что собеседников в обычной жизни. Тут все обстояло сложнее. Сразу откуда-то вылезал деревенский говор. Она и рот лишний раз раскрыть боялась. На сцене иначе, расписано и отрепетировано до последней интонации. Не ошибешься.

Но этого ей было мало. Она чувствовала, что рождена для большой сцены. Поэтому все свободное время учила заглавные партии. Особенно ей нравилась Розина из «Севильского цирюльника». «Сто разных хитростей — и непременно все будет так, как я хочу». Она распевала это на все лады, восхищаясь своей героиней, которой удалось не упустить свое счастье.

И счастье, эта капризная синяя птица, махнуло ей своим крылом. Все было как в сказке. Неожиданно в самый день спектакля заболела примадонна театра, исполнительница партии Розины. Спектакль уже хотели было заменить, но Ксения пошла к главному режиссеру театра и предложила спеть вместо нее. Главный выслушал ее и неожиданно согласился.

Успех был полный. Зал стонал от восторга, настолько она была искрометна, женственна и лукава. И молода, совсем как героиня Россини и Бомарше. И надо же такому было случиться, чтобы именно в тот вечер в зале присутствовал Петр Андреевич Сокольский, дирижер Мариинского театра. Он зашел к ней в гримерную после спектакля и сразу от порога спросил, не желает ли она петь в Мариинке. Кто ж не хочет? Ксения, не раздумывая, согласилась.

Они поженились через год. Давно это было. Еще до войны. Он был совсем старик, по крайней мере ей так казалось. Высокий, худой, седовласый, с седой же бородой и длинными тонкими пальцами аристократических рук, он казался ей патриархом, мудрецом или святым угодником, сошедшим с иконы. Он дал ей все и научил всему, что она теперь знала.

Она пела заглавные партии во всех его спектаклях и имела успех. Ей завидовали, интриговали против нее, но с ее исключительным положением она могла не обращать на это внимания. Рядом с ним она казалась себе лучше и интереснее, чем была на самом деле.

Любила ли она его? По-своему, наверное, любила. Восхищение, уважение, благодарность. Все это вместе и была ее любовь. Но продолжалось это недолго. Он не пережил разрухи и голода, принесенных революцией. Его мир рухнул, и он ушел вместе с ним. Было это зимой 1919 года.

После того как жизнь понемногу наладилась и в Мариинке стали снова ставить оперы, Ксения поняла, что ей здесь больше нет места. Ей не забыли ее привилегированного положения и статуса первой леди и тихо выжили из театра. Этот мир жесток, и выживает в нем сильнейший. Конкуренция крайне велика, а артист уязвим, ибо целиком зависит от воли режиссера. У главного режиссера и у нового дирижера были свои протеже, и Ксения их не интересовала. К счастью, подоспело приглашение из Большого спеть Чио-Чио-сан в новой постановке.

В Москве ее встретили с распростертыми объятиями. Дали большую квартиру в Брюсовом переулке, предложили работать над новыми партиями. В общем, окружили любовью и заботой. Ксения недоумевала, однако, будучи от природы неглупой, скоро поняла, откуда ноги растут. Ничего на этом свете не делается просто так.

У нее объявился влиятельный поклонник. Бунчиков, зам. наркома по делам культуры, правая рука самого Чаруйского, соратника Ленина. Он, видите ли, помнил ее еще по Мариинке, восхищался ее голосом и, узнав, что она переживает не лучшие времена, решил поучаствовать в ее карьере. Совершенно бескорыстно, разумеется.

Ксения посмеивалась про себя и держала его на расстоянии. Элегантно, само собой. Он ни на минуту не должен был забывать, что перед ним великая певица, народное достояние, помогать которой долг каждого гражданина, какой бы высокий пост он ни занимал. Она была царственно проста и сдержанно радушна. Бунчиков, похоже, побаивался ее, по крайней мере излишней навязчивости не проявлял. Кроме того, он был женат, а она была личностью заметной.

Ксения знала, что легко может бросить его к своим ногам, заставить забыть семью, что после двадцати лет брака дело не такое уж и мудреное. Она давно уже перестала быть Ксанкой Черноиваненко, босоногой девчонкой из-под Харькова. Она — Ксения Гнедич, звезда русской оперы, а может статься, и европейской, если начнут выпускать на гастроли. Высокая, статная, с томными глазами и роскошной темной косой, которую три раза можно было обернуть вокруг головы, она поражала величавой плавностью походки и гордой посадкой головы. Как и большинство сопрано, она страдала лишним весом, но с ее статью и высоким ростом это было почти незаметно. Коротышка Бунчиков, с его одышкой и кабинетным брюшком, едва-едва доставал ей до плеча.

Итак, Ксения не торопилась с выбором. Чутье подсказывало ей, что партийные бонзы тоже под Богом ходят, поскольку самостоятельной ценности не представляют. Сегодня ты все, завтра ничто. А это ее не устраивало.

И вдруг случилось непредвиденное. Сама судьба явилась ей в виде белокурого красавца с восторженными серыми глазами. Он дарил ей цветы после каждого спектакля и, естественно, был замечен. Теперь перед началом она приходила посмотреть в зал сквозь щелку в занавесе и неизменно видела его в третьем ряду в проходе. Она ломала себе голову над вопросом, кто же он, и не находила ответа. Судя по костюму, небогат, так, средний уровень, но врожденная элегантность и стиль, которые, как известно, не купишь ни за какие деньги, сквозили в каждом движении. Он совершенно не подходил ни под одну социальную группу. Загадка до кончиков ногтей. Она решила познакомиться с ним поближе.

После десятого букета он был допущен в уборную, где среди пуховок, кисточек и баночек с кремами и состоялось их знакомство. Ее рыцаря звали Владимир Басаргин. Можно было потерять голову от одного звука этого имени. От него так и веяло дворянскими усадьбами и кадетским корпусом. Ностальгия по миру, которого она никогда не знала. Чудо, как он сохранился такой в большевистской России. Недобитый аристократ, король женских грез.

Он восхищался ею бесконечно, но без обычной лебезни и холуйства. Даже коленопреклоненный, он не выглядел нелепо. Ксения чувствовала, что он никак не зависит от ее благосклонности, и это задевало и все больше привлекало к нему. Ей хотелось бы видеть его своим рабом. Недосягаемая мечта, и от этого еще более желанная.

Впервые в жизни в ней проснулась женщина, которой просто хочется любить и быть любимой. Он был совершенно бесполезен для нее с точки зрения карьеры, а о ней она привыкла думать в первую очередь. Но разум отступал под натиском чувств. Ее даже стали посещать мысли о ребенке. Возраст-то критический, тридцать три года.

То, что он женат, нисколько не волновало ее. О жене он говорил скупо и с явной неохотой. Значит, там что-то неладно. Из счастливого дома не убегают волочиться за актрисами. Бывают же дуры на свете, думала Ксения. Нет, нет, мысли о госпоже Басаргиной не-посещали ее.

Было другое, что тревожило куда сильнее.

Благотворительный бал был в разгаре, музыканты в углу зала самозабвенно играли вальсы Штрауса. Кружились пары, шампанское пузырилось и пенилось, яркий свет ламп преломлялся в хрустальных гранях бокалов.

Идея бала принадлежала Марго. Благотворительная акция по сбору средств в фонд борьбы с беспризорностью. Были приглашены все крупные коммерсанты и промышленники, чиновники из государственного аппарата, артисты и художники, которые предоставили свои картины на благотворительный аукцион. Они размещались вдоль одной из стен под белым транспарантом с одним лишь словом «Помоги!» на русском и немецком языках. В центре экспозиции стояла картина Григория Яковлева. Пронзительное полотно, где на фоне яркой толчеи Сухаревского рынка стоял маленький замухрышка в неописуемом картузе и жалобно протягивал к зрителям тощую грязную ручонку. Картина представляла такой чудовищный контраст с благополучными холеными гостями, что ни одно даже самое черствое сердце не могло не дрогнуть. Деньги так и летели в поставленный специально для этой цели большой аквариум. Само собой, без воды.

Марго в ослепительном белом платье, наглухо закрытом спереди и глубоко, почти до талии, вырезанном сзади, стояла в дверях рядом с Осман-беем и на правах хозяйки встречала запоздавших гостей. Она была удивительно хороша в этот вечер, взволнованная, вся будто наэлектризованная, с сияющими глазами и нежным румянцем на бледном лице.

Неудивительно, ведь этот бал был ее детищем. Осман-бей сразу поддержал ее замысел и взял на себя финансовую сторону дела, сказав, что подобная акция значительно поднимет репутацию его фирмы в глазах властей, и предоставил Марго полную свободу действий. Все, что происходило здесь сегодня, было полностью плодом ее фантазии и усилий.

Приехал Чаруйский с неизменным пенсне на гладком яйцевидном лице. Он пожал руку Осман-бею, поблагодарив его от имени советских беспризорников, и светски поклонился Марго.

— Фрау Маргарет Басаргин, моя помощница и организатор бала, — поспешил представить ее Осман-бей. — Идея и воплощение целиком принадлежат ей.

Чаруйский с интересом посмотрел на нее:

— Поздравляю вас, товарищ Басаргина. Все устроено с большим вкусом. Но… э-э… не кажется ли вам, что в тот момент, когда голодают дети, тратить такие деньги на светское мероприятие по меньшей мере нескромно.

Марго еле удержалась от улыбки. Общеизвестно было пристрастие товарища наркома к бриллиантам и предметам искусства, которые он скупал или просто «национализировал» не считая.

— Позвольте мне не согласиться с вами, товарищ нарком, — живо возразила она. — Так мы соберем куда больше денег.

И Марго указала на аквариум, который как раз опорожняли два дюжих официанта.

— И это уже третий раз. А впереди еще аукцион и лотерея. Платная, разумеется.

— Да вы их просто разденете, — хмыкнул Чаруйский. — Вам не откажешь в изобретательности.

— Благодарю. Разрешите представить вам Григория Яковлева, одного из самых талантливых наших художников. Он любезно предоставил несколько своих работ на аукцион. Центральная картина тоже его.

Чаруйский рассыпался в похвалах и отошел в сопровождении Осман-бея. Марго осталась с Григорием.

— Танцуй! — шепнула она ему. — Глядишь, получишь госзаказ.

— Благодетельница! — отозвался Григорий. — Это нам никогда не лишнее. Потанцуешь со мной? Тысячу лет с тобой не танцевал.

Они прошли почти целый круг, прежде чем Гриша нарушил молчание:

— А где Володя? Что-то я его не вижу.

— Его здесь нет.

— Вот как? А я уж думал, что не заметил его. Марго иронически приподняла бровь.

— Его трудно не заметить.

— Это верно. Значит?

— Это значит, что его здесь нет, и только.

— Ты хоть сама понимаешь, зачем все это делаешь?

— Не пойму, о чем ты, — с деланным равнодушием ответила Марго.

На самом деле она прекрасно знала, к чему он клонит, но развивать эту тему не хотелось.

— О том, что ты убиваешь своего мужа. Все равно что травишь потихоньку мышьяком. Вот я и спрашиваю, зачем тебе все это надо. Ради этого твоего басурманина? Недурен, конечно, но на мой вкус — староват.

— По-моему, ты влезаешь не в свое дело. Тебе не кажется?

— Нет, не кажется. На правах старого друга…

— Гришенька, я тебя очень люблю. — Марго встала на цыпочки и легко прикоснулась губами к его щеке. — Столько заботы и участия. Я тронута. Но на этого человека я только работаю.

— Ничего себе работа, — взорвался он. — Ты уже живешь на этой работе. Он тебя совсем к рукам прибрал. Не удивлюсь, если…

Марго предостерегающе приложила пальчик к его губам.

— Не стоит произносить то, в чем потом будешь раскаиваться.

Она почувствовала, как его губы дрогнули под ее пальцем, будто поцеловали. А ведь и впрямь поцеловали. Гриша, Гриша, и ты туда же.

Музыка как раз кончилась. Марго высвободилась из его объятий и, повернувшись к оркестру, зааплодировала.

Вдруг руки ее замерли в воздухе, все в ней будто замерло. В зал входила высокая полная дама в широком сером кружевном платье. Неподвижное лицо под короной великолепных волос поражало матовым сиянием кожи, на которой выделялись яркие дуги губ и бровей.

Но Марго смотрела не на гостью, которую не знала. Она смотрела на мужчину, который стоял рядом с ней, непринужденно обозревая Зал. Стоял, как будто имел на это право, будто для него это было естественным, обычным делом. Все бы ладно, да только человек этот был ее муж.

У Басаргина в этот день было прескверное настроение. Все шло наперекосяк. Работа из рук валилась. Начать с того, что его поймала в коридоре Вероника. Они давно уже не виделись, но если б еще столько же не виделись, он бы не огорчился. Бывшая супруга не оставила в памяти ничего, кроме смутного чувства горечи и сожаления о потерянном времени и эмоциях.

Смотреть на нее было неприятно. Она сильно постарела, располнела, обрюзгла. В глазах появился неприятный лихорадочный блеск, будто у нее хронически повышена температура.

— Володечка, мне необходимо с тобой поговорить, — бормотала она несвязно. — Такое дело! Такое важное, неотложное дело!

— Говори, только, пожалуйста, поскорее. Меня ждут.

— Ну как же поскорее, нельзя поскорее. Пойдем в столовую на минутку, выпьем по стакану чая. В горле пересохло, волнуюсь.

Володя нехотя последовал за ней, недоумевая, что могло случиться. В столовой она долго и нудно уговаривала его взять чай, но он отказался и взял минеральную воду.

— И дался тебе этот чай, — проворчал он. — Помои, а не чай. Никогда его здесь не пью.

Когда они присели за столик, он заметил, что прозрачная минералка приобрела зеленоватый оттенок. Понюхал.

Ноздри пощекотал странный ускользающий запах, смесь трав и мяса.

— Ничего такого, — сказала вдруг Вероника. — Пахнет серой. Такая сернистая вода.

А он вроде ни о чем ее и не спрашивал.

— Ты выпей. Жарко ведь.

В ее голосе звучала напряженная настойчивость. Что-то с ней неладно, подумалось Басаргину. Выглядит как больная.

— Ты как себя чувствуешь?

— Хорошо, очень хорошо. Так ты выпей, а?

Даже в руку вцепилась больно. Басаргин поморщился.

— А ты рассказывай.

Но она смотрела на него неподвижным, фиксированным взглядом, будто гипнотизировала. Басаргин занервничал, сам не зная отчего, и поднес стакан к губам.

— Владимир Николаевич, вас к телефону. Срочно. Свежий голосок секретарши. Моментальное облегчение.

— Ты подожди меня. Я сейчас.

Поставил на стол нетронутый стакан и заторопился к выходу. Звонила Ксения пригласить на какой-то благотворительный бал. «Вы непременно, непременно должны сопровождать меня». Вот он уже и ей что-то должен. И ей, и Веронике, и Марго. Хотя Марго как раз никогда ничего не требует, слово «должен» не из ее лексикона. О Веронике он уже начисто забыл.

А впрочем, почему не сходить? По крайней мере заполнит вечер, хотя и придется отбиваться от Ксении, которая все настойчивее стремится затащить его к себе домой. Или в постель, что почти одно и то же.

Он, кажется, сморозил отчаянную глупость. Увлекся голосом, не удосужившись разобраться, кому этот голос принадлежит. А упаковка оказалась самая что ни на есть неподходящая, стоило ей выйти из роли оперной дивы, как оставалась, в сущности, пустенькая, недалекая бабенка, уже не очень молодая, вздорная и капризная. Магия таланта, преображавшая ее на сцене, исчезала без следа в обыденной жизни.

Басаргин вскоре обнаружил, что ему попросту не о чем с ней говорить. Ее соперницы, интриги в театре, ее собака, фарфоровые статуэтки и драгоценности. Вот, пожалуй, весь круг вопросов, занимавших Ксению. И конечно же, ее собственная бесценная персона. Поначалу Басаргин часами готов был слушать ее, восхищаясь каждым словом, каждым жестом, но это скоро приелось. «Ах, Маркиз опять нагадил на ковер, а ведь он стоил бешеных денег». «Ах, подумайте только, Дарья, эта глупая корова, вытирала пыль и разбила мою бесценную пастушку с зонтиком». «Ах, эта бездарность Прозоровская». «Ах, брошь с рубином». Тоска смертная.

При этом он по-прежнему был готов ходить на все ее спектакли и осыпать ее цветами. Соловей оставался соловьем. Единственное, о чем он жалел, так это о том, что познакомился с ней лично. Только заморочил женщине голову, а теперь не знал, как покрасивее отыграть назад.

Он понял, куда попал, только когда увидел Марго, направляющуюся к ним сквозь толпу гостей. Рядом с ней, фамильярно держа ее под руку, так по крайней мере показалось Басаргину, шествовал этот ее турок. За его спиной маячила огненная шевелюра Яковлева. Надо же, и он здесь. «Тоже мне друг называется, не мог предупредить», — подумал с тоской Басаргин. Рука Ксении вальяжно лежала на сгибе его локтя, как бы включая его в круг особо приближенных.

Марго уже успела справиться у распорядителя об имени вновь прибывшей и приветствовала ее радушной улыбкой. Может быть, лишь чуточку натянутой.

— Ксения Петровна, мы очень рады, что вы нашли время приехать к нам. Разрешите представить вам. Осман-бей Чилер, представитель акционерного общества «Руссотюрк». Кстати, поклонник вашего таланта.

Тут она слегка приврала. Осман-бей не был любителем оперы. Но иногда маленькая лесть не повредит, особенно при общении с актрисой. Осман-бей обворожительно улыбнулся и склонился над ее рукой. Он, конечно же, узнал Басаргина и теперь терялся в догадках, что все это могло бы значить.

— Мой друг, Владимир Николаевич Басаргин.

— Благодарю вас, мы знакомы, — сказала Марго, вздергивая подбородок.

— Вот как!

Ксения вопросительно взглянула на Басаргина, который успел преодолеть первоначальную неловкость и теперь с интересом наблюдал за обеими женщинами. Хуже уже быть не может, остается только потешаться над самим собой.

— Ксения Петровна, эта дама моя жена, Маргарита Георгиевна Басаргина.

Глаза Ксении округлились, губы сложились в немой вопрос, но она так и не успела его задать. К ним спешил Чаруйский, весь в улыбочках, ахах и охах.

— Ах, Ксения Петровна, голубушка, как я рад! Вы ведь нам споете?

— Непременно.

— Ксения Петровна только что говорила нам, как она озабочена бедственным положением беспризорников, — вставила Марго. — Просто не могла остаться в стороне. Осман-бей, проводите, пожалуйста, нашу очаровательную гостью к месту сбора пожертвований.

Осман-бей церемонно предложил ей руку. Чаруйский пошел рядом, беспрерывно что-то говоря. Марго, не без садистского удовольствия, наблюдала, как дива в полном замешательстве опустила в аквариум массивный золотой браслет. Кругом зааплодировали. Марго осталась с Басаргиным.

— А что еще ей оставалось делать? — усмехнулась она.

— Ты стала просто обворожительной стервочкой. — Марго пристально взглянула ему в глаза:

— Я всегда была такой, только ты забыл.

— Не моя в том вина.

— Может, тоже пожертвуешь что-нибудь?

— С удовольствием, но только если ты согласишься танцевать со мной.

— Извини, не могу. Надо открывать аукцион.

И она упорхнула, унося с собой его взгляд, полный затаенной ласки и любви. Где-то в районе диафрагмы закопошился теплый пушистый комочек счастья. Значит, он еще может смотреть на нее так.

Оркестр сыграл бравурную фразу и осекся. Все глаза устремились на импровизированные подмостки, на которых появилась Марго с молоточком в руке.

— Товарищи! Дамы и господа! Открываем наш благотворительный аукцион. Все средства, полученные от продажи предметов искусства, любезно пожертвованные нашими замечательными художниками, пойдут на строительство приюта для беспризорных детей. Ваши имена будут выгравированы на медной табличке, которая будет помещена в актовый зал приюта. Рука дающая да не оскудеет!

Марго повторила свою маленькую речь на немецком языке. Специально направленный луч света обрамлял ее прелестное лицо. Голос звенел, добираясь до самых сердец взволнованных слушателей. Каждому казалось, что она обращается именно к нему одному.