Рассказы опустевшей хижины

Я должен признаться, что не могу подавить в себе затаенное чувство радости, когда думаю, что лось, может быть, оставит ненадолго свою избранницу, снова придет ко мне и ляжет отдохнуть на часок у дверей моей хижины. И сделает он это не по принуждению, не потому, что я его так натренировал, и не в поисках пищи или убежища, а потому, что ему здесь хорошо, что он счастлив и, самое главное, свободен.

БОБРОВЫЙ ДОМ

А внутри земляной крепости

раздается по ночам тихое бормотание,

очень похожее на лепет детских голосов,

слышны также голоса взрослых обитателей.

Это бобры-строители

совещаются о новых усовершенствованиях

и выполняют свои мудрые планы.

Восемь лет прошло с тех пор,

как Мак-Джиннис и Мак-Джинти,

самые первые из наших бобров,

поплыли навстречу своей смерти;

уже восемь лет нас отделяют от той роковой ночи,

когда мы с Анахарео стояли на берегу

безымянного пруда

и отвечали на их последний

протяжный жалобный клич.

Моя хижина в бобровом заповеднике — это не просто охотничий домик. Правда, она первоначально была задумана именно так, но потом подверглась причудливым изменениям благодаря предприимчивости и ловкости бобров.

Одна половина бобрового домика находится внутри моей хижины, другая — снаружи. Обе половины представляют собой прекрасное сооружение, перегороженное посередине стеной моей хижины. Это могло бы вызвать сомнения, показаться неправдоподобным, если бы фотокамера не запечатлела все на снимках и таким образом доказала справедливость моих слов. Наружная часть постройки сооружена на самом берегу озера — на площадке, которую я предполагал использовать для себя как пристань. Однако на этом участке, захваченном с веселой непринужденностью, вы найдете сооружение из сучков, палок и земли, над которыми бобры работают по ночам с непревзойденным трудолюбием и усердием К бобровому дому, вытянувшемуся на тридцать, а то и больше футов, прикреплен плот из толстых бревен и веток — это бобры запаслись кормом на зиму.

А внутри земляной крепости раздается по ночам тихое бормотание, очень похожее на лепет детских голосов, слышны также голоса взрослых обитателей, это бобры-строители совещаются о новых усовершенствованиях и выполняют свои мудрые планы.

Мои лыжи, подвешенные на крюке, скучают в бездействии. Моя винтовка, дробовик и револьвер, смазанные маслом и очень чистые, висят на своем почетном месте на стене, как это принято в каждом охотничьем домике. Я прибегаю к их помощи, чтобы отпугивать медведей. Мой старый, растянутый от ноши длинный ремень аккуратно свернут на деревянном гвозде. Ножом, предназначенным для скобления шкур, теперь я разрезаю хлеб и копченую грудинку; инструменты и приспособления для окраски шкур лежат, забытые, без дела, на полочке и в ящике, скромно замаскированные, — это лишь реликвии прошлого, оставленные на память. Мои старые, выцветшие костюмы из оленьей шкуры, сильно потрепанные от многолетних странствований, печально поникли и висят друг за дружкой, их некогда задорная бахрома выглядит уныло и вяло — все ждут не дождутся ДНЯ, который больше никогда не придет ни для них, ни для меня. Ведь они отслужили свое время — все, за исключением длинного ремня, который найдет себе еще тысячу применений. И стоит лишь начать говорить о них, как сразу же будешь рассказывать об охоте и исследованиях, о далеких неизвестных местах, куда они путешествовали со мной, когда мы работали все вместе; всегда в пути, всегда в поисках того, что лежит за дальним холмом, всегда очарованные недоступным, — из всего этого получилась бы повесть, которую стоило бы рассказать.

Когда я сижу за столом и не знаю, что писать дальше, когда память отказывается мне служить, я грызу свой карандаш и гляжу на них. Мне кажется тогда, что эти старые безмолвные товарищи моих скитаний смотрят на меня с упреком, не понимая, как я мог забыть то славное прошлое, которое мы прожили вместе и когда каждый из них так много вложил в него.

Мне чудится, что они нарушают молчание и говорят: это происходило здесь или там; мы отправились туда, или же — это произошло таким образом; неужто я не помню, как мы поймали черную ласку на реке Испанской; разве можно забыть то место, где индейцы рассказали нам историю о Волшебном лесе, — как мы там расположились лагерем на берегу безымянного озера, где никто еще не бывал, и как мы голодали много дней.

Среди этих дорогих моему сердцу вещей есть длинный нож с узким лезвием, он воткнут острием вниз в потрепанные кожаные ножны, не для него предназначенные. Кажется, что он никогда не говорит, не то что другие вещи. Этот нож я нашел на обмелевшем берегу вблизи моей хижины, вместе со старым, ужасно длинным ружьем, которое заряжалось с дула. Металлические части ружья были все покрыты ржавчиной, а от ножа осталась лишь половина; я смастерил кожаную рукоятку на этом уникальном орудии и с тех пор всегда ношу его за поясом в старых ножнах, ему не принадлежащих; я отдаю должное ножнам как полезной вещи, но в то же время я считаю их своего рода талисманом и в душе надеюсь, что мудрость старого владельца, быть может, передастся мне.

И пока заржавевшее ружье, древний безмолвный нож и суровые вековечные сосны, охраняющие хижину, не заговорят, останется еще один рассказ, который никому не удастся написать.

Итак, моя хижина открыта, зайдите в нее.

МАЛЕНЬКИЕ СТРАННИКИ

Глава первая

Шесть лет назад канадское правительство взяло на свое попечение моих бобров, и мы все были зачислены в штат Национальных парков Канады. Так кончилась тревога за жизнь и благополучие маленьких четвероногих спутников моих скитаний. Нас должны были переправить в один из огромных Национальных заповедников Запада. Проехав длинный путь в тысячу миль в товарном вагоне — бобры в специально сконструированном для них жестяном ящике с вентиляцией, а я рядом с ними, — мы прибыли на место своего назначения, к подножию горы Всадник, почти через неделю. Это было тяжелое испытание, и мы очень все устали, но настроение у нас было хорошее.

Очутившись на новом месте, бобры не делали попыток отправиться на поиски воды, хотя в первую ночь они казались взбудораженными и сотню раз то выбегали, то вбегали в хижину, словно для того, чтобы убедиться, что я все еще там, на месте. Первое, за что они принялись, устраиваясь на новом месте, — это расчищать себе тропинку для выхода на берег озера; потом облюбовали себе площадку на том берегу и за месяц выстроили себе огромный дом; правда, они продолжали работать над ним все лето, пока он не достиг восьмифутовой высоты; поперечное сечение его было шестнадцать футов. Здесь у Джелли появилась ее первая маленькая семья. Приручать бобрят было нелегко, они были недосягаемы для меня, пока были маленькими, а когда уже немного подросли, были дикими, как ястребята.

Каждую ночь — с наступлением сумерек и до зари — я сидел неподвижно на каком-то застрявшем на мели плоту, на заболоченной части озера. Меня изводили москиты, целыми тучами нападавшие на меня, но я не мог защищаться, боясь испугать разведчика, который мог появиться из бобровой хатки. Здесь я просиживал часами, целыми ночами, пока наконец не приближался кто-нибудь из бобрят. Время от времени они проплывали мимо, иногда смотрели, словно узнавали меня, иногда же совсем игнорировали меня и не удостаивали взглядом. В конце концов они настолько привыкли к моему присутствию на плоту, что стали издавать какой-то слабый звук приветствия, когда проплывали мимо. Постепенно, видимо заинтригованные появлением такого странного существа, неподвижно застывшего на одном и том же месте, бобрята начали подплывать к плоту и, забравшись туда, смотрели на меня внимательно, должно быть, целую минуту, а потом скользили вниз, чтобы разобраться во впечатлениях. Они были абсолютно вне моего контроля, и ничто не заставляло их приближаться ко мне. Через некоторое время я обнаружил, что, соблюдая большую осторожность, можно дотронуться до зверьков; но стоило сделать какое-то неловкое движение, они исчезали и не появлялись всю ночь. Как бы там ни было, но время от времени ко мне на помощь приходила Джелли Ролль. Она подплывала к плоту со всей четверкой и играла с ними около меня: кувыркалась в воде, крепко прижав к груди детеныша; кружилась с бобрятами, резким движением тела разбрасывая их в разные стороны; потом начиналась веселая борьба с двумя или тремя бобрятами зараз, причем Джелли всегда уступала малышам роль победителей; это были забавные сценки, и я с удовольствием за ними наблюдал, хотя в результате этой веселой игры я оставался мокрым с головы до ног. Я всячески старался использовать выгодное положение и, бывало, просовывал руку в эту спотыкающуюся кучу борцов, а они, разыгравшись и, несомненно, подражая бобрихе, хватались за мои пальцы; скоро бобрята привыкли к незнакомому запаху человека и играли и возились со мной, как с матерью. Дальше все пошло легко. К концу месяца они стали ручными, следовали за мной, отвечали на мой зов и иногда с моей помощью залезали в каноэ. Как-то раз, когда после больших усилий мне удалось наконец заманить всех четырех в каноэ, примчалась Джелли, залезла в лодку и вытащила всех до одного оттуда. Родительский инстинкт, охраняющий детенышей, был тогда очень ярко выражен у Раухайда — отца бобрят. Бывало, когда, прибегая ко всем хитростям и уловкам, на какие я только способен, мне удавалось собрать около себя малышей, он врывался, разбрасывая бобрят в разные стороны, а потом прогонял их по одному, после чего возвращался ко мне и устраивался рядом. Я не пытался ломать эту привычку, так как понимал, что таков его собственный способ защиты и воспитания бобрят.

Кинофильмы в несколько тысяч футов были отсняты мною здесь, и Раухайд был главным героем, в более скромных ролях выступала Джелли Ролль, хотя надо сказать, что за последнее время у нее появился темперамент, который может соперничать с темпераментом иных кинозвезд.

Скоро я понял, что природные условия в этом заповеднике мало подходящи для моей работы с бобрами. Озабоченный этим, я полетел ненадолго в Саскачеван и, познакомившись с местным Национальным парком, решил обосноваться с бобрами там.

Необходимо было создать искусственные условия для зимовки бобров на новом месте, так как наш переезд мог состояться не раньше, чем поздней осенью, и бобрам тогда уже не успеть самим подготовиться к зиме. Очень важно было, чтобы эти искусственные сооружения и устройства как можно ближе соответствовали бы бобровым постройкам. Итак, я спроектировал избушку на самом берегу озера, с нырялкой, устроенной в полу, наподобие бобровой, с подводным туннелем, проведенным под одной из стен домика и выходящим прямо в глубокие воды озера. Таким образом, бобры будут устроены на зиму в моем жилище, пока не придет весна, а с ней и оттепель, тогда они займутся своим собственным строительством. В своем стремлении получше устроить жизнь бобров я не забыл и о том, что для них нужно построить временную плотину на ручье. Интересно, что следующим летом бобры выстроили свою плотину, которая была немного выше нашей и расположена была несколько ниже и в более удобном месте, в результате чего плотину, сделанную руками человека, затопило. Заинтересовавшись этим делом, мы обнаружили, что бобровая плотина была выстроена точно на том месте, где сохранились следы старой плотины, построенной лет пятьдесят назад, здесь же нашли и очень старую бобровую хатку, покрытую толстым слоем земли, на которой росли три довольно больших дерева. Для того чтобы разобраться в преимуществах именно этого места и так точно рассчитать возможности для распределения давления — условия, которые нигде по соседству нельзя было найти, — все это, мне кажется, говорит о чем-то большем, чем о высокоспециализированном инстинкте.

Когда я получил извещение о том, что хижина и все необходимые приспособления для бобров готовы, я телеграфировал жене, которая гостила у родственников в Онтарио, и просил ее приехать: ведь сейчас на моих руках было шесть бобров и ее помощь была необходима мне. Анахарео, не теряя времени, выехала к нам. Ей очень понравились бобрята, ведь она впервые их увидала, и они проделали вместе очень приятное путешествие. Джелли, Раухайд и я, теперь уже опытные путешественники, ехали, как обычно, и нам не то было скучно, не то надоело и было все безразлично, как это бывает у пресыщенных людей. И все же путь был веселее, чем в прошлый раз, потому что перед нашими глазами не расстилались удручающие, бесплодные на вид поля пшеницы, которые напоминали пустыню.

Потребовалась целая флотилия моторных лодок с газолиновыми двигателями, чтобы перевезти нашу коммуну со всем имуществом до первого волока. Там мы преодолели тридцать километров водного пути. Оттуда до озера Ажауан, на берегах которого мы должны были поселиться, мы перетащили все (даже бобров!) волоком, длина которого была полкилометра. Последнюю часть пути мы проплыли на каноэ.

Половину избушки, ее заднюю часть, мы отгородили для бобров, оставив только отверстие для выхода зверьков. В этой части нашего жилища не было пола и отсюда начинался туннель, который тянулся на расстоянии семи футов под водой. Все это было устроено по моему плану. Тем не менее пришлось внести некоторые изменения: нужно было закрыть отверстие в перегородке, которое служило для бобров выходом, до того времени, когда начнутся морозы и замерзнет вода, — бобры, переселенные из владений, где все сооружения уже были готовы, как правило, сейчас же отправляются на поиски своего старого жилища; в нашем случае это стремление было особенно ярко выражено, так как они уже успели сделать запасы корма на зиму. В поисках своего старого дома бобер поплывет далеко — то вверх, то вниз по ручью — и будет бегать кругом в растерянности, словно сам не свой. Я знал, что мои ручные бобры не покинут меня, в чем я уже не раз убеждался, — я боялся другого: приближались морозы, и зверьки в своих далеких странствиях могли замерзнуть где-нибудь далеко от дома, или же попасть в лапы волка, или же погибнуть в какой-нибудь другой печальной авантюре. Мы испытывали Джелли Ролль, обладавшую наиболее положительным характером из всей семьи, но даже она заблудилась в зарослях кустарника и отсутствовала три часа; она вернулась сухопутным путем, едва не отморозив себе хвост, и состояние ее было близко к отчаянию.

Бобры хорошо понимали, что они находятся вблизи нырялки, и часы своего бодрствования проводили в неустанной попытке достичь ее. Они долбили пол в нескольких местах и пробовали прогрызть перегородку — нам приходилось загораживать ее бревнами и чурбанами. Но бобры перегрызали бревна и оттаскивали все, так что нам приходилось быть все время настороже и быстро восстанавливать заграждение. Однажды во время этих раздоров нам посчастливилось наблюдать очень трогательную сценку.

Раухайд, самый необузданный из всей семьи, был особенно настойчив в своих стремлениях пробраться к выходу — к нырялке. Как-то раз я оттащил его довольно грубо за хвост, чтобы проучить как следует. Мгновенно один из бобрят, маленький самец, любимец Раухайда, бросился к нему, жалобно хныча, вцепился в него и прижался нос к носу; он разыграл такую нежную сценку, что мне стало немного стыдно за свою несдержанность, и я готов был принять справедливые упреки. Это была прекрасная иллюстрация нежной привязанности, существующей между бобрами. Правда, с наступлением зрелости это чувство ослабевает и даже угасает благодаря непреодолимому стремлению странствовать, что наблюдается не только у бобров, но и у существ, стоящих на более высокой ступени развития.

Мы устроили в хижине для удобства бобров водоем довольно больших размеров, и там они проводили много времени. В естественных условиях бобры очень тщательно высушиваются и причесываются после купания, но в хижине они вели себя неряшливо, и на полу была всегда вода. Правда, когда топилась печка, пол частично высыхал, но пар собирался под потолком, и все стены были в потеках от сырости; все стало влажным, и часть продуктов испортилась. Спать ночью было невозможно, мы засыпали утром, когда засыпали бобры. Их непрестанные жалобные крики — настойчивые просьбы пустить на койку — в конце концов покорили нас, — ведь они были обездолены, попали в неестественные условия, и мы должны были возместить эти неудобства; мы брали их на кровать, совсем мокрых, и разрешали оставаться там, сколько им хотелось. Это успокаивало бобров и давало нам возможность хоть изредка постряпать и поесть.

Джелли Ролль уже была умудрена опытом: два года тому назад ей пришлось провести зиму со мной в хижине, и она теперь вела себя спокойно, с чувством собственного достоинства, и казалось, ничто не могло нарушить ее самообладания, — недаром мы назвали ее Королевой.

Но нам, людям, было не по себе: эти вопли и крики, желание все перегрызть, — мы даже опасались, устоит ли хижина на месте, — непрерывное плескание и барахтанье в воде, постоянные попытки соорудить подмостки, чтобы перелезть через перегородку, — все это вместе взятое было тяжелым испытанием нашей выдержки.

Но было много и веселых минут. Наблюдать бобрят, когда они пробовали приспособиться к непривычным условиям, — уморительно смешно. Один из них все время ходил на задних лапах, пошатываясь, как дряхлый старик. Случалось, что его братья и сестры, следовавшие по пятам за своими родителями, во время усердного обхода хижины вдруг натыкались на него и валили с ног. Бобренок поднимался, присоединялся к шумной процессии, потом снова отделялся от нее и продолжал уморительное шествие на задних лапах. Он бродил, пошатываясь, все кругом и кругом, поглядывал своими маленькими, черными, словно пуговки от ботинок, глазами, как будто он потерял что-то и не может найти.

Джелли Ролль своим спокойным жизнеутверждающим поведением подчинила себе бобрят, и они всецело полагались на нее. Куда бы она ни пошла, они следовали за ней. Если я ходил по комнате, она всегда шла по моим пятам, а за ней тянулся хвост ее свиты, — цепочка неуклюжих гномиков, переваливающихся и припрыгивающих на своих коротких ножках, без конца что-то лепечущих. Бывало, утомившись, один из бобрят залезал на хвост матери, который скользил позади нее, как на салазки. Выпрямившись, стоя на задних лапах, бобренок цеплялся передними за шерсть бобрихи, а она с нескрываемым удовольствием катала его, в то время как менее предприимчивые малыши плелись сзади или толкались сбоку. В конце концов они все поняли удобство этого вида транспорта и иногда залезали на удивительную тележку-волокушу по два, по три сразу. Если не хватало места для всех больших перепончатых ног сразу, то пассажиры стояли на одной ноге, а другой отбивали такт по полу по пути своего следования. А Джелли Ролль спокойно, не торопясь, продвигалась вперед, как будто эта ноша была ей совсем не в тягость. Мне кажется, что всем нам пошло бы на пользу, если бы мы смогли перенять у бобрихи то самообладание, чувство собственного достоинства, которые помогали ей сохранять душевное равновесие; мы же все, включая и бобров, совершенно истрепали себе нервы, живя в таких противоестественных условиях.

Однажды ночью на наше счастье пришел мороз и всё сковал льдом. Мы открыли отверстие в перегородке, ранее забаррикадированное жестяными ящиками и другими металлическими вещами. Бобры дружно бросились к отверстию, проскользнули в него и всей семьей пошли знакомиться с новым помещением. К нырялке сначала они отнеслись с некоторым опасением, но постепенно стали привыкать и входить в воду. Они не сразу принесли корм, который я приготовил для них на плоту, вблизи жилища, но очень тщательно и аккуратно собрали сначала все ветки тополя, которые лежали под койкой (бобры сами складывали их туда) и отнесли в пещерку, выкопанную мною для них. И до тех пор, пока все тополевые ветки не были обглоданы, а объедки не вынесены, они не пользовались кормом с плота.

Они теперь были вполне счастливы; перестали хныкать, жаловаться, боролись, играли, ссорились и ели так, как бывало раньше; несколько дней бобрята совсем не интересовались, что делалось на нашей половине.

Однако этого нельзя было сказать про Джелли Ролль. Обуреваемая неутомимой энергией, эта заботливая мать семейства решила, что пришло время привести в порядок дверь хижины, из-под которой очень сильно дует. И вот она стала появляться время от времени из нырялки с большим комом глины, который она прижимала к груди, и так шествовала вразвалку до нашей половины хижины, бросала липкую илистую массу на чисто вымытый пол, а потом начинала подталкивать ее к двери, оставляя после себя след по крайней мере в фут шириной. Щель под дверью была ловко, хотя и не очень опрятно замазана, но окончательная отделка продолжалась далеко за полночь — раз восемь за час то появлялась, то уходила бобриха. Утром мне пришлось взяться за лопатку, чтобы открыть дверь. И вот, разбуженная этим шумом, Джелли пришла посмотреть, что происходит. Когда она увидела, что ее сооружение разрушено, она стала визжать и, должно быть, браниться; вся трясясь от волнения, она отправилась к нырялке и скоро вынырнула, нагруженная глиной. К вечеру она восстановила заграждение. Бобриха с удовлетворением посмотрела на свою работу — все было плотно и хорошо утрамбовано: на радостях она встала на задние лапы и вертела головой и верхней частью корпуса, словно исполняла какой-то вульгарный танец: так Джелли выражала свое большое удовлетворение от выполненной ею работы.

Для нас же этот военный танец был полон мрачных предзнаменований. Мы знали, что теперь бесполезно протестовать — ничто, кроме внезапной смерти, не в силах остановить Джелли Ролль в исполнении замысла, который — она в этом убедилась, — может быть успешно осуществлен. Бобры очень своенравны. И если, предположим, вы захотите, чтобы они вошли в лазейку, есть единственный способ заставить их это сделать: привести к лазейке и тут же оттолкнуть от нее. Всякое сопротивление их воле только подстегивает желание добиваться своего, и привычки, укоренившиеся на протяжении жизни, проведенной в преодолении всевозможных трудностей, приводят иногда к удивительным результатам. В нашем случае разрушение земляной насыпи оказалось бесполезным занятием, так как Джелли, работая с лихорадочной поспешностью, очень быстро восстанавливала ее, и в конце концов мы должны были сдаться. Борьба продолжалась на протяжении нескольких ночей, пока наконец мы не придумали выход из создавшегося положения. Мы перепилили дверь поперек и таким образом получили возможность выхода из хижины, переступая через насыпь и нижнюю часть двери. Но прошло некоторое время, и Джелли перестала интересоваться ремонтом — вместе с Раухайдом она начала усердно таскать из подо льда строительный материал для какого-то сооружения около самой нырялки. Сначала мы думали, что они просто забавляются, но по мере того как строительство продвигалось вперед, мы шутя высказали предположение, что они воздвигают дом, — настроение у них было приподнятое, видно было, что они очень довольны своей работой. И что же? Натаскав из подо льда с берега озера глины, мха и палок, они выстроили над самой нырялкой своеобразную постройку, которая служила спальней для всего семейства; тут же была устроена и сушилка. Они оставили отверстие сбоку этого сооружения, через которое могли проникнуть в нашу комнату, — теперь они снова часто появлялись у нас. Это отверстие бобры залепливали глиной, когда ложились спать, и снова открывали, когда наступали их часы бодрствования и работы.

С помощью ручного электрического фонарика нам удалось разглядеть внутреннее устройство бобрового жилища: все было очень опрятно и чисто, постели были устроены из мелких стружек и разорванных на клочки журналов, которые они стащили у нас: в сушилке у самой воды была травяная подстилка.

Запасы корма, который мне удалось заготовить на плоту, оказались недостаточными для всей зимы, а бобры из-за того, что мы приехали сюда поздней осенью, не успели сами сделать запасов, вот и пришлось мне искать выход из создавшегося положения. Я решил пробить отверстие во льду на озере и старался проталкивать верхушки тополей, молодые побеги ольхи и ивы. Раухайд сразу угадал мои намерения и принялся разламывать ветки и запихивать их под лед. Деревца и ветки, которые были потолще и с трудом разламывались, я предварительно рубил на части, а потом складывал около проруби. Раухайд не терял времени и быстро все убирал, он опережал меня в работе и терпеливо ждал у проруби, когда я подброшу ему еще. Все это время Джелли была в хижине в гостях у Анахарео. Она вовсе не была ленивой (я имею в виду Джелли), но бобер, по-видимому, был другого мнения: устав от работы без ее помощи, он отправлялся в хижину и вызывал ее оттуда, чтобы она выполнила свою долю; Джелли повиновалась и шла покорно на работу.

Всю зиму — ночи напролет и весь день-деньской — эти шесть энергичных, беспокойных, неугомонных созданий трудились в поте лица, просили, клянчили, воровали, боролись, плясали и играли на полу нашей хижины, пока наконец не пришла весна и они получили возможность жить в естественных условиях, нормальной для бобров жизнью.

Глава вторая

Есть ли у нас Зима? О да, и еще какая! Настоящий канадец любит Зиму, наслаждается ею. Особенно же ее любят наши северяне.

Но весна обладает своей особой прелестью. Канадский климат прекрасен своим разнообразием. Это не бесконечные трескучие морозы Арктики и не столь же бесконечная жара тропических и субтропических стран; у нас в Канаде четыре разных времени года, и каждое из них приносит свои радости.

Быстрые потоки журчащей воды и аромат первых цветов — это радость Весны. Она приходит с громким, словно бой военного барабана, стуком дятла о сухую ветку, с глухим звуком похлопывания крыльями шотландской куропатки и мелодичным пением множества певчих птиц на Заре. Над головой кружатся чайки, оглашая воздух несмолкаемыми криками; вот доносится жуткий, тоскливый, почти человеческий хохот полярной гагары. Нельзя без волнения следить за весенним перелетом пернатых; целые фаланги, легионы диких гусей с криками прокладывают свой путь на Север, выстроившись треугольником. Они летят высоко в небе, иногда целую милю над землей, и все-таки отчетливо слышны могучие удары их крыльев.

А для меня Весна приносит еще что-то, вернее, много еще чего. Бобры, освободившись из подо льда после зимней спячки, носятся как угорелые, то вбегают в хижину, то выбегают из нее, по-видимому, без всякой цели, и занимаются какими-то шумными делами, совершенно не считаясь с тем, что я пытаюсь писать книгу. И в этой суете сует, поднимая вещи, которые они сбросили, и спуская вниз то, что они потащили наверх, расставляя по местам стулья, спасая украденные дрова, отвечая на их нетерпеливые возгласы, угощая их яблоками и еще чем-нибудь вкусным, попробую рассказать вам, что такое Весна в бобровом доме.

Мой рассказ пойдет о том, что происходило год назад.

Наступила весна. Снег и лед постепенно растаяли. Вот ужа две недели, как взрослые бобры остались одни: их бобрята, родившиеся прошлой Весной, покинули родительский дом и отправились бродить по белу свету — вернее, по ручьям и озерам. Барахтанье в воде, борьба и бесконечная суматоха, создаваемые ими в хижине, теперь сменились мертвой тишиной; не слышно больше пронзительных криков и воплей, раздававшихся прежде всю ночь напролет. Теперь уже не бросаются в хижину маленькие, очень серьезные зверьки с торчащей шерстью и выпученными глазами, чтобы искать с лихорадочным нетерпением по всем углам то, чего не было там и никогда там не лежало, или же для того, чтобы принести две-три палочки, бросить их у порога на память, а потом умчаться, словно их ожидали важные дела. Бобровый пруд казался мне покинутым и грустным; я все прислушивался и ждал, что вот-вот раздадутся барахтанье и плеск в воде или же долетит эхо приветственного крика детских голосов, словно клич стражника, возвещавшего о своем возвращении домой.

Тишина нарушалась лишь тихим шепотом воды у нырялки, и я грустил, что мои маленькие друзья покинули меня, чувствовал себя потерянным без них и, признаться, хотел присоединиться к их веселой компании и участвовать в дерзновенной авантюре. Но по непреложному закону Природы дети всего живущего на земле по достижении своего совершеннолетия отправляются в странствование, чтобы выполнить предначертания Великого Плана — веления своей судьбы. С другой стороны, я понимал, что в пруду уже становится тесно, потому что бобровая колония быстро разрасталась, и, зная, что так должно быть, мне все-таки хотелось, чтобы было иначе.

Бобры-родители тоже очень тосковали, особенно Раухайд, — он все бродил молча, только изредка жалобно звал. Но в конце концов он примирился с неизбежным и теперь вел себя с тем же самообладанием и выдержкой, с которыми встречал и другие превратности бобровой жизни.

Как-то раз, вскоре после того, как бобрята ушли из дому, я услышал, сидя за ужином, тяжелое размеренное топанье за стеной хижины; шаги все приближались и, наконец, затихли. Всегда прислушиваясь к необычным звукам, я отворил дверь и увидел, как Раухайд терпеливо ждал, чтобы его впустили. Он стоял на задних лапах, выпрямившись во весь рост, с большим комом глины в передних лапах; затем быстро переступил порог, проследовал через всю хижину и опустил свою ношу на пристройку, которую он соорудил прошлой зимой вместе с Джелли Ролль над самой нырялкой. Потом повернулся, чтобы уйти, и, видимо, очень довольный собой, несколько раз подпрыгнул, направился к дверям и стал скрестись, чтобы его выпустили из хижины. Но это оказалось не все. Он скоро вернулся, а потом ушел, снова пришел. Так же на протяжении всей ночи уходил и приходил, и каждый раз, входя в хижину, он приносил тяжелый ком из глины, палок и камней, который он прижимал к груди передними лапами. И каждый раз он проделывая путь около сорока футов, которые отделяли постройку от берега озера. Большие палки и маленькие бревна он подкатывал, продвигаясь на четвереньках, но все-таки большую часть строительного материала он переносил, шествуя почти как человек, выпрямившись во весь рост. Мне казалось, что, случись какое-нибудь препятствие на пути, он повалился бы вперед, но он шел смело, не позволяя себе отдыхать, шел уверенной, хорошо сбалансированной походкой.

Мое предположение, что бобры устраиваются на постоянное жительство прямо в хижине, оказалось не шуткой, но строгой и довольно-таки неприятной действительностью.

Раухайд строил бобровый дом в моей горнице, прямо перед моими глазами.