Гервасий Васильевич медленно стянул с лица маску, и она повисла у него на шее, все еще сохраняя форму его подбородка.
      Волков лежал обессиленный и опустошенный, но какая-то неясная тревога мелкой дрожью билась в его сердце и не давала покоя. Он не понимал, чем вызвана эта тревога. Ему казалось, что он о чем-то забыл и, если не вспомнит сейчас же, произойдет ужасное, непоправимое…
      – Ну вот, – сказал Гервасий Васильевич. – Поедем-ка мы, брат Дима, с тобой в палату. Хватит с нас операционной…
      И тогда Волков вспомнил и закричал срывающимся голосом:
      – Забыли!.. Забыли… Зашить забыли!
      Все остановились, словно с размаху наткнулись на невидимую стену.
      .– Зашить… Зашить забыли… – хриплым шепотом повторил Волков.
      Гервасий Васильевич наклонился над ним, погладил его по мокрому лицу и сказал:
      – Гнойные раны не зашивают. Поедем в палату…

***

      Перевязки, перевязки… Каждый день перевязки. Каждый день большой шприц внутривенно, маленькие – внутримышечно. Почти совсем температура упала. Правда, нет-нет да и подскочит с вечера, зато наутро ее опять как не бывало… И спать теперь Волков научился без всяких помогающих лекарств.
      Гервасий Васильевич нарадоваться не мог. Спустя неделю после операции Гервасий Васильевич переехал домой. Вернее, ночевать стал дома, а не в палате у Волкова. А так все свободное время с Волковым проводил. То виноград принесет и просит его съесть обязательно… Дескать, глюкоза или там Кенжетай обидится, а на Востоке стариков обижать не принято. То книжку какую-нибудь притащит, то Хамраева приведет и оставит его в палате часа на два. А три дня назад, в операционный день, забежал к Волкову на секундочку, сунул ему в руку странный, извилистый, жесткий предметик и сказал:
      – Вот, брат Дима, посмотри, какую дрянь человек в почке таскал! Самый настоящий почечный камень. Бери, брат, не бойся! Он чистенький…
      Дней через пятнадцать Волков выпростал ноги из-под одеяла, осторожно приподнялся на правом локте и, оберегая левую руку, впервые за месяц сел. Посидел немного, покачался, как китайский болванчик, протянул руку, стащил со спинки кровати мышиный халат с шалевым воротником, натянул себе на плечи. И устал чрезвычайно…
      Вошла старуха нянечка, позвякивая чистыми утками.
      Волков отдышался и рукой на нее замахал:
      – Все! Все! Не нужно. Я теперь сам ходить буду.
      – Как же… Будешь!.. – недоверчиво протянула нянечка и с интересом посмотрела на Волкова.
      – Пожалуйста. – Волков встал и, сдерживая дрожь во всем теле, сделал несколько шагов к двери.
      Нянечка поставила утки, подхватила его под руку и спросила:
      – А Гервасий Васильевич чего скажет? Не отвечая, Волков вышел в коридор.
      – Где? – спросил он нянечку.
      – Чего?
      – Ну это…
      – А… Дак вот, напротив! Гляди-ко…
      – Спасибо.
      – Идем, идем, – строго сказала нянечка. – Я постерегу тебя.
      – Еще чего, – покраснел Волков.
      – Ты мне не кавалерствуй! – разозлилась старуха. – Подумаешь, прынц какой! Все могут, а ему прискорбно, гляди-ко! Иди давай…
      Довела Волкова до двери уборной и верно осталась его сторожить.
      – И запираться не смей, ни в коем разе! Худо станет – не до сраму будет! – крикнула ему в дверь нянечка.
      Стало действительно худо. Волков постоял в уборной и, чувствуя, что сейчас начнет падать, привалился плечом к стене. Голова у него кружилась, и весь он покрылся холодным, липким потом.
      – Ты чего там? – тревожно спросила из-за двери нянечка.
      Волков с усилием оторвался от стены и открыл дверь.
      – Ничего… Порядок…
      Нянечка увидела его побелевшее влажное лицо, взяла его правую руку, вскинула себе на плечи и, поддерживая за спину, повела Волкова в палату, презрительно приговаривая:
      – Смотри, «порядок»! Краше в гроб кладут… Иди, иди, бегун! Самостоятельные все какие, гляди-ко… Гервасий Васильевич узнает – ужо тебе мало не будет. Он те даст… Вовек не захочешь вскакивать!..
      Вскоре в палату вошел хмурый Гервасий Васильевич. За ним протиснулся Хамраев и с порога заявил Волкову:
      – Сейчас мы будем хлебать компот по всем правилам! Гервасий Васильевич укоризненно посмотрел на Хамраева и сел на кровать Волкова.
      – Больше чтобы не было никаких самостоятельных походов. Никаких! Вставать с постели категорически запрещаю. Абсолютный покой – основа выздоровления…
      Гервасий Васильевич чуть было не сказал «основа спасения», но вовремя удержался.
      – Ах злодей старушечка! – усмехнулся Волков.
      – Кремень старушечка! – сказал Хамраев. – Это дежурная сестричка ваши пируэты видела…
      Волков посмотрел на Гервасия Васильевича, и ему вдруг захотелось прижаться лицом к его руке – сильной, сухой, стариковской руке. Но он не шевельнулся, а только бормотнул:
      – Я думал, на поправку дело пошло.
      – И нам так хочется думать, – осторожно сказал Гервасий Васильевич. – Но сейчас как никогда нужно быть дисциплинированным. Пожалуйста, Дима, не делай этого больше…
      – Хорошо, Гервасий Васильевич. Не буду. Мне и самому-то неважно было…
      – Я думаю!.. – вздохнул Гервасий Васильевич. – Удивительно, что ты еще не брякнулся где-нибудь…
      – Старушка плечико подставила, – подмигнул Хамраев Волкову.
      Гервасий Васильевич встал.
      – Я оставляю тебе Сарвара Искандеровича, – сказал он. – А ты ни на секунду не забывай, что товарищ Хамраев один из отцов города, так сказать, член его правительства. И наверное, каждое свое посещение частного лица он расценивает как хождение в народ. Так что постарайся, брат Дима, чтобы он ушел от тебя обогащенным, прикоснувшимся к истокам народной мудрости. Расскажи ему что-нибудь про цирк… По-моему, это единственное, в чем он ни черта не смыслит.
      – Ну и злыдня вы, мэтр! – всплеснул руками Хамраев.
      – Страшный человек, – подтвердил Волков.
      Гервасий Васильевич шел по больничному коридору и думал о Волкове.
      «Я не хочу его потерять, – думал Гервасий Васильевич. – Я и так потерял многое. Мне поздно что-либо приобретать, но терять я тоже не имею права. Я был бы ему хорошим отцом. Ему же нужны родители… Родители всем нужны. Тогда я, наверное, не умел быть хорошим родителем».
      Когда-то он растерял всех своих раненых. Он радовался тому, что они уходят от него здоровыми и невредимыми. И вместе с каждым раненым уходил кусок жизни самого Гервасия Васильевича. Но тогда казалось, что жизнь его никогда не кончится, и ему не приходилось жалеть эти кусочки самого себя, которые уносили спасенные им люди.
      Но вот уже сколько лет прошло, а он все еще ни разу не почувствовал того, что испытывал на фронте, – желания отдать лоскут своей жизни, чтобы спасти чужую. Он ни разу не почувствовал восторга, безумной горделивой радости, которая приходила к нему в госпиталях, когда он убеждался, что удержал человека на этом свете.
      Он все правильно делал, честно делал и учил правильности и честности других. Это была его профессия, его характер.
      Только ему ни разу не показалось даже, что от него требуется еще и лоскут жизни.
      А вот поди ж ты, приехал этот нелепый цирк, появился в больнице Волков, и почудилось Гервасию Васильевичу, что вернулось время, ради которого нужно жить на свете, даже если за шестьдесят пять лет у тебя будет всего два-три таких года.
      Он не может потерять. Эгоизм? А, черт с ним! Пусть Хамраев что хочет говорит об эгоизме!.. Сейчас жизнь Гервасия Васильевича в руках у Волкова. Если бы он это мог понять! Если бы он мог не отбирать того, что сам, не ведая, принес Гервасию Васильевичу!.. Если бы он не уезжал… Остался бы тут, и ходили бы они гулять вечерами по черным пыльным улицам, сидели бы на теплых камнях у ледяной речушки вдвоем. Нет, втроем… Они бы дружили с Хамраевым.
      Ему все равно некуда ехать. Ну какого черта ему тащиться в Ленинград? Ведь он сам говорил, что у него там никого нету…
      А если он в цирке захочет работать? А если он в цирке сможет работать, пусть, пожалуйста, работает. Только чтобы дом его здесь был. Пусть приезжает в отпуск или как там… в это «межсезонье». Он же сам говорил, что у них бывает такая штука, «межсезонье». Гервасий Васильевич будет ждать его.
      На долю секунды Гервасий Васильевич вдруг захотел, чтобы Волков не смог работать в цирке. Чтобы остался живым и здоровым, только в цирке не смог работать. Но он отогнал от себя эту мысль и почувствовал себя отвратительно, словно предательство совершил…
      Пусть работает в цирке. Гервасию Васильевичу нужно только знать, что он закончит работу и приедет. Отдохнет, поживет и уедет. Гервасий Васильевич проводит его и снова ждать будет…

***

      Как-то вечером в больницу пришел Хамраев и увел Гервасия Васильевича к какому-то своему приятелю на серебряную свадьбу. Было шумно, пьяно и торжественно-весело. Гервасий Васильевич сидел со стариками, и ему как почетному гостю был поручен ритуальный дележ бараньей головы. Хамраев и отец жениха стояли за спиной Гервасия Васильевича и тихонько подсказывали ему правила разделки, а еще – что кому давать. В этом обычае был какой-то неясный для Гервасия Васильевича смысл, и из всех правил он запомнил только то, что «уши – детям».
      От усталости Гервасий Васильевич сильно захмелел, и Хамраев пошел его провожать. По дороге Гервасий Васильевич несвязно и сбивчиво пытался рассказать Хамраеву все, о чем думал последние дни. О себе, о Волкове и о многом другом.
      Хамраев держал Гервасия Васильевича под руку и молча кивал головой.
      Изредка он говорил:
      – Осторожнее. Или:
      – Здесь ступенька…
      – Давайте лучше обойдем арык…
      Уже у самых ворот Гервасию Васильевичу показалось, что Хамраеву все это неинтересно, что весь этот разговор он воспринимает как болтовню нетрезвого старика и ждет не дождется, когда этот старик угомонится.
      Гервасий Васильевич обиделся, замолчал на полуслове и устыдился себя до ярости. Он освободился от руки Хамраева и подчеркнуто холодно попрощался с ним. Хамраев удивленно пожал плечами, пожелал ему спокойной ночи и ушел.
      Всю ночь Гервасию Васильевичу было плохо – болело сердце, мутило, а под утро разыгралась такая изжога, что Гервасий Васильевич стонал от отчаяния, слонялся в одних трусах по комнате и тщетно пытался вспомнить, где лежит пакетик с содой…
      Спустя неделю Хамраев привел к Волкову моложавого человека в красивых сандалиях и белоснежной рубашке. Из рукавов короткого халата выглядывали тонкие темные руки с длинными пальцами и чуть синеватыми ногтями.
      – Вот, – сказал Хамраев, – знакомьтесь, Дима. Это Гали Кожамкулов. Герой Советского" Союза. Единственный в нашем городе. И в то же время, заметьте, пропорционально населению, у нас Героев больше, чем в Москве. Здорово?
      – Грандиозно! – улыбнулся Волков. – Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста.
      Кожамкулов осторожно присел на стул. Он быстро оглядел палату узкими припухшими глазами и машинально вытянул из кармана сигареты. Потом посмотрел на Волкова и спрятал сигареты в карман.
      – Напрасно, – с сожалением сказал Волков.
      Кожамкулов вопросительно взглянул на Хамраева.
      – Черт с вами, – сказал Хамраев. – Курите. Может быть, в табачном дыму легче снюхаетесь. Погодите, я только плотнее прикрою дверь и распахну окно.
      Кожамкулов и Волков закурили, а Хамраев взялся просматривать новый номер «Иностранной литературы», утром принесенный Гервасием Васильевичем.
      – Сами из Ленинграда? – с легким акцентом спросил Кожамкулов.
      – В общем-то из Ленинграда, – ответил Волков.
      – Почему «в общем»?
      – Редко там бываю… – сказал Волков и подумал, что Кожамкулов, наверное, из тех людей, которые не терпят приблизительности и неопределенности. Таким людям все подавай в масштабе один к одному.
      – Изумительный город, – томно сказал Хамраев.
      – Был там? – спросил Кожамкулов.
      – Был пару раз…
      – А я жил там, – сказал Кожамкулов. – Два года и три месяца.
      – Где?
      – Басков переулок, семь, квартира одиннадцать. Комнату снимал.
      – Гали Кожамкулович – начальник местного аэропорта, – пояснил Хамраев. – Он в Ленинграде в какой-то там авиашколе учился…
      – Зачем «в какой-то»? – строго сказал Кожамкулов. – В Высшем училище Гражданского воздушного флота. На Литейном, знаешь? Около Центрального лектория.
      – Знаю, – сказал Волков. – Я там жил напротив. До войны.
      – Где кафе-автомат?
      – Нет. За углом, на Семеновской. Где такая?
      – Это по-старому Семеновская… На Белинского.
      – Так и говори, – сказал Кожамкулов. – Знаю. Там у меня друг комнату снимал. А потом задолжал хозяйке за три месяца и женился на ней.
      Волков и Хамраев засмеялись. Кожамкулов подождал, когда они перестанут смеяться, и со вздохом добавил:
      – Очень красивая у него была хозяйка. Не так чтобы молодая, но красивая. Видная из себя женщина.
      Хамраев посмотрел на часы и сказал:
      – Вы уж меня простите, я вас оставлю на полчасика. У меня тут еще куча дел… И не курите много.
      Когда за Хамраевым закрылась дверь, Кожамкулов пододвинул стул к кровати Волкова и спросил, глядя на него немигающими узкими глазами:
      – Ты какую школу кончал?
      – Чкаловское военно-авиационное училище…
      – На чем летал?
      – На «По-2»… «СБ» еще застал. Кончал на «пешках». Переучивался на «Ту-2»…
      – Почему ушел?
      – По сокращению.
      – Летал плохо? – прямо спросил Кожамкулов.
      – Нет, – твердо ответил Волков. – Летал хорошо. По сокращению.
      С Кожамкулова спало напряжение, и он задвигался на стуле, устраиваясь поудобнее.
      – У тебя пепельница есть? – спросил он.
      – Посмотри на подоконнике, – сказал Волков.
      Не вставая со стула, Кожамкулов вытянул шею и посмотрел в сторону окна.
      – Нету там ничего.
      – Тогда стряхивай сюда, – сказал Волков. – В блюдце. Я все время в блюдце стряхиваю.
      Они немного помолчали. А потом вдруг Гали Кожамкулов стал рассказывать Волкову про себя: про то, как учился в школе морской авиации, как Героя получил, как в пятидесятых годах тоже попал под сокращение, как его отстоял командующий ВВС округа и как уже потом сам Кожамкулов обиделся и уволился из армии. Сейчас бы, конечно, этого не случилось, а тогда сплеча рубили – самолеты списывали, летчиков увольняли… Очень тогда обиделся Кожамкулов.
      – Тебе сколько? – спросил Волков.
      – Я уже старый, – ответил Кожамкулов. – У меня внук скоро будет. Сорок четыре мне… Выйдешь из больницы, что думаешь делать?
      Волков неопределенно хмыкнул.
      – В цирке выступать будешь? – спросил Кожамкулов.
      – Смогу, так буду.
      – А если не сможешь?
      – Не знаю.
      Кожамкулов закурил новую сигарету и не мигая уставился на Волкова:
      – Вот что. Сможешь – не сможешь, зачем тебе цирк? Ты не мальчик. Зачем тебе кувыркаться! Люди смотрят, а мужчина кувыркается, как петрушка. Нехорошо. Не к лицу. Мужчина ведь… И потом, как ты можешь жить так? Ты же авиатор.
      – Когда это было!.. – усмехнулся Волков.
      – Когда бы ни было. Ты сколько летал?
      – Шесть лет.
      – Шесть лет! Как же ты мог забыть? Три дня нельзя забыть, а ты шесть лет забыл! Я не говорю – садись за штурвал, шуруй по газам, лети. Я говорю – давай работать в авиации. Диспетчером будешь. Все рейсы в твоих руках. А заведешься – и подлетнуть можешь. Я тебе сам вывозные дам. И климат у нас лучше. Тумана нет, сырости нет. В горы ходить будешь. Ты не молчи. Ты думай…
      Будто Волков и не думал. Будто он сам никогда не хотел из цирка уйти. Но не потому, что мужчине не к лицу кувыркаться на людях. Что Гали понимает в цирке? Что он смыслит в том, чему Волков отдал тринадцать лет жизни?! И за тринадцать лет Волков таких, как этот, десятки видел. Для них что цирк, что театр, что художник, что писатель – все несерьезно, баловство одно. А вот то, что они делают, – это да! Это необходимо. И судят вкривь и вкось обо всем, о чем понятия ни на грош не имеют. Разговаривают с актерами ласково-пренебрежительно, водку с ними охотно пьют, на ты легко переходят, а потом в компании презрительно хвастают: дескать, помню, сидели мы с Мишкой таким-то (называют фамилию известного артиста). Ну чудик! Начнет представлять – живот надорвешь!.. Легко живет, собака. Ему бы в нашем котле повариться!
      И все врет: и то, что «представлял Мишка», и то, что «легко живет, собака»… Врет без зазрения совести. Да нет. Не врет, пожалуй. Скорее всего убежден в этом свято, купечески.
      Лучше бы врал…
      Шесть лет авиации, видишь ли, нельзя забыть, а тринадцать лет цирка можно? А что ты знаешь про цирк? Про репетиции изнурительные, про ежедневную победу над собственным страхом, про восторг, радость неописуемую, когда трюк получился! Два года не получался, а вот наконец получился, и сам черт тебе не брат!.. А про ахиллесовы сухожилия, которые в холодном майеже рвутся пистолетным выстрелом и двадцатилетнего акробата-прыгуна в одну секунду делают инвалидом третьей группы, знаешь?
      А тебе партнер на ночь горячие ванны для рук делал каждый вечер? Потому что суставы опухают, пальцы в кулак не сжимаются, ложку не держат…
      А мордочки детей на воскресных утренниках ты видел? Когда они визжат от хохота, замирают от ужаса, ахают… Ты им снился когда-нибудь?
      А про трагедии стареющих цирковых тебе что-нибудь известно? Когда полетчик-вольтижер полжизни репетирует тройное сальто, и, пока он молод, оно у него не получается, потому что опыта не хватает, а к тридцати пяти годам, набравшись этого самого опыта, воспитав в себе нечеловеческое чутье и реакцию, вдруг понимает, что ему так никогда и не сделать это тройное сальто. Пришел опыт – ушла молодость. Покинули полетчика бешеная скорость вращения, бездумная храбрость, неутомимость, которые так необходимы для выполнения тройного сальто. И не сделает он его уже никогда. Потому что ничего в жизни не дается даром.
      – Что с тобой? – спросил Кожамкулов. – Врача позвать?
      Волков не ответил.
      – Я за доктором сбегаю… – сказал Кожамкулов.
      Уж если уходить из цирка, так не из презрения к нему, не из жалости к себе. Вот если ты вдруг понял, что торчишь здесь, как по шляпку вбитый в стену гвоздь, – ни вперед, ни назад (вернее, только назад), – тогда уходи. Уходи и будь благодарен цирку за то, что он подарил тебе эти тринадцать лет…
      Или другое. Если ты любишь женщину – чужую жену, если пути-дороги ваши постоянно скрещиваются и ты живешь непроходящим страхом, что однажды вас соединят в одной программе с ней и с ее мужем, что каждый день вам придется здороваться и прощаться, поддерживать незначительные разговорчики и вспоминать не то, что хочется, – уходи. Не мучай ее, не трави себя – уходи. Это чужая семья, и ты не имеешь права хотя бы одного человека этой семьи делать несчастным. Уходи…
      Зачем тебе ночами не спать от ревности и тоски или просыпаться от собственных слез и курить до утра, удивленно разглядывая сырые пятна подушки? Ожесточаться против ее мужа – хорошего, неглупого, веселого парня? Зачем тебе думать о том, смог бы ты полюбить ее сына и стать ему отцом, раз уж никому твоя любовь и отцовство не нужны…
      Если ты действительно любишь ее – уходи из цирка. Подари ей спокойствие. Чтобы не могли подружки увести ее в конец полукруглого закулисного коридора и значительно сообщить: «Только что из Казани… Там твой бывший партнер работал…» И вглядываться ей в лицо: какое на нее впечатление это произведет? Чтобы не пришлось ей, затянувшись сигареткой, сдержать себя и постараться как можно спокойнее спросить: «Ну как он там? Все еще не женился?»
      Вошел Гервасий Васильевич. В створе медленно закрывающейся двери Волков увидел встревоженного Кожамкулова.
      – Что с тобой, Дима? – спросил Гервасий Васильевич. – Тебе нехорошо?
      – Нет. Все в порядке.
      – Ты звал меня?
      – Нет. То есть да… Гервасий Васильевич, вы там извинитесь за меня. Я хочу один побыть.
      – Хорошо.
      – И оставьте мне, пожалуйста, спички.
      А может быть, действительно бросить все, уйти из цирка? Снять какую-нибудь комнатуху здесь, неподалеку от Гервасия Васильевича, поступить в городскую спортшколу и учить мальчишек акробатике?.. Может, придет счастье полной мерой, когда он увидит гордые, хвастливые глаза десятилетних пацанов, которых он, Волков, бывший цирковой артист, научит стоять на руках, крутить сальто-мортале? Мальчишка, умеющий делать что-нибудь такое, чего не могут сделать другие мальчишки, всегда кажется себе избранником Божьим.
      Вот с ними он бы стал ходить в горы. С ними и с Гервасием Васильевичем. Если это, конечно, будет не вредно для здоровья Гервасия Васильевича.
      А если сюда снова забредет какой-нибудь передвижной цирк вроде того, с которым он сам приезжал? Еще, чего доброго, найдут его, жалеть начнут, сам Волков проникнется к себе жалостью. Тринадцать лет – это тебе не баран начхал.
      Волков тогда сядет в поезд и на этот месяц уедет в Ленинград. «Передвижка» все равно в маленьких городах больше месяца не стоит, а в Ленинград так или иначе Волкову придется съездить.
      А будет ли у него работать левая рука, будет ли она вообще у него – это уже не так важно. Если в одно время с ним на земле живет такой человек, как Володя Гречинский, то Волков не имеет права ни на какое слюнтяйство.

***

      Конец ноября был холодным и ветреным. Мутное низкое небо с утра накрывало горы, и невысокие лысые предгорные холмы неожиданно оказывались самыми высокими точками на горизонте. Но бывали дни, когда даже их круглые вершины молочно размывались спустившимся туманом, и тогда в городе шел дождь и арыки пенились грязно-желтыми лопающимися пузырями.
      К вечеру туман обычно рассеивался, и холмы переставали быть высокими. Они снова становились просто предгорными холмами, четко впечатанными в подножие огромных вздыбленных гор. И если летом горы были только в шапке белых снегов, то теперь они стояли в снеговом полушубке.
      Волков выздоравливал.
      – А в горах ночью опять снег выпал… – грустно говорила старшая сестра Алевтина Федоровна. – Что-то рано в этом году.
      – Пора окна заклеить, – говорил Гервасий Васильевич. – Не хватает тебе еще простудиться, Волков. Что пишет твой любезный партнер?..

***

      – По-моему, мэтр явно недооценивает могучие возможности вашего организма, – сказал Хамраев. – Нам давно пора выпить. Я тут несколько дней мотался по горным аулам во главе одной санинспекции и, представьте себе, на высоте полутора тысяч метров в потребсоюзовской лавке обнаружил залежи изумительного французского коньяка «Наполеон»! Что-нибудь более нелепое вы слышали?
      – Нет, – ответил Волков.
      – Отгадайте, что я сделал?
      – Вы превратили коньячный аул в безалкогольный поселок?
      – Кто вам сказал, что вы акробат? Вы ясновидец!.. В цирке есть такой жанр?
      – Что-то похожее есть… Называется «мнемотехника».
      – Фу, дрянь какая! – возмутился Хамраев. – Что за отвратительное название – «мнемотехника»!.. Изгадили великолепное загадочное ремесло! Так и слышится: «Краткий курс мнемотехники. Учпедгиз. Второе, исправленное издание». Или: «Вечер встречи выпускников мнемотехникума». Какой ужас!..
      – Не уходите от темы, – сказал Волков. – Давайте про коньяк.
      – Пожалуйста. Я вчера зашел к нашему управляющему торгом…
      – Управляющий торгом – тоже довольно изящное сочетание.
      – Не огрызайтесь, Дима. Вам вредно. Так вот, я спрашиваю его, откуда в ауле «Наполеон», а он мне отвечает: «Ошибочный заброс». Как вам это нравится ?! Может, «наполним бокалы, содвинем их разом»?
      – С превеликим…
      – Пойду согласую с Гервасием… Вы когда-нибудь Лили «Наполеон»?
      – Пил.
      – Ну вас к черту! – огорчился Хамраев. – Вас ничем не удивишь. Но то, что он из горного аула, вы оценили?
      – Конечно!
      – Тогда я иду просить «добро».
      Но Гервасий Васильевич категорически запретил «Наполеон» да еще и накричал на Хамраева. А потом вдруг как-то сразу скис, растерялся и показал Хамраеву письмо от Стасика. Стасик писал Гервасию Васильевичу, что хочет приехать за Волковым, и, если все будет в порядке, просит Гервасия Васильевича написать в Москву, когда ему следует вылетать. Только просит ничего не говорить Волкову. Пусть это будет для него сюрпризом…
      – Когда вы хотите выписать Волкова? – спросил Хамраев.
      – Недели через полторы…
      – Но ведь у него почти полная потеря функций левого предплечья!
      – Верно. Но функции можно восстановить месяца за два, затри, и не в стационаре. Ультрафиолетовые облучения, УВЧ, соллюкс, парафино-озокеритовые аппликации, лечебная гимнастика, массаж… Мало ли способов избавить от рубцовой контрактуры и разных послеоперационных неприятностей. Важно, что есть кого лечить и у этого «кого» есть что лечить…
      Минуту они молчали. Гервасий Васильевич выбирал из коробка горелые спички и аккуратно укладывал их в ряд на столе. Хамраев смотрел в окно.
      – Интересно, он понимает, из какого положения он выбрался? – не поворачиваясь, спросил Хамраев.
      – Понимает… – ответил Гервасий Васильевич. – Он был готов ко всему. Я вам показывал последний рентген его левого локтевого?
      – Показывали, – сказал Хамраев. – Что вы собираетесь написать этому парнишке?
      А что я могу ему написать? – Гервасий Васильевич пожал плечами, снял очки и стал протирать их полой халата. – Наверное, то, что сказал вам… «Все в порядке. Прилетайте к середине декабря. Дмитрию Сергеевичу я ничего не скажу. Будем с вами играть в сюрпризы…» Ну и так далее… Что в таких случаях нужно писать? Откуда я знаю?

***

      Стасик прилетел двенадцатого декабря, в восемь часов сорок минут утра по местному времени. В половине десятого он уже сидел в приемном покое больницы и ждал Гервасия Васильевича. У ног Стасика стояли два чемодана с аэрофлотскими картонными бирками. Один – Маленький, элегантный – Стасика; другой – побольше, старый, из настоящей кожи, с ремнями, крупными медными замками, потертый и исцарапанный, в красочных наклейках европейских отелей – чемодан Волкова.
      Только позавчера в Москве Стасик вытащил этот чемодан из циркового багажа, уложил в него длинную меховую куртку Волкова, его теплую шапку, зимние ботинки на «молнии» и свитер. Потом вспомнил, что у Волкова нет перчаток, помчался в Столешников и выстоял двухчасовую очередь в магазине мужской галантереи, где в этот день продавали какие-то особые, сверхпрочные и ультратеплые импортные перчатки.
      – Здравствуйте, Стасик, – сказал Гервасий Васильевич.
      – Гервасий Васильевич! – Стасик вскочил со стула. – Здравствуйте, Гервасий Васильевич. Я летел и все время думал, что скажу вам… Ну прямо нет слов…
      Руки Стасика дрожали, и лицо покрылось красными пятнами.
      – Так это же чудесно! – рассмеялся Гервасий Васильевич. – Нет слов – и не нужно. Сбрасывайте свои зимние одежды. В Москве холодно?
      Стасик кивнул головой.
      – Отдайте кому-нибудь чемоданы. Это чей такой пестрый? Ваш?
      – Его…
      Стасик схватил руку Гервасия Васильевича и крепко пожал.
      Гервасий Васильевич похлопал Стасика по плечу и сказал:
      – Раздевайтесь, раздевайтесь. Вы что думаете, что я вас во всем этом в палату пущу?
      Стасик сбросил пальто и шапку на стул, подбежал к двери и стал яростно вытирать ботинки о резиновый коврик.
      – Эй, девицы-красавицы! – крикнул Гервасий Васильевич дежурным сестрам. – Ну-ка примите доспехи! Дайте-ка халат заморскому гостю!
      «Вот и все… – думал Гервасий Васильевич, глядя, как Стасик неумело натягивает халат. – Прощайте, Дмитрий Сергеевич. Авось еще свидимся. Только вы уж не хворайте. Так всем лучше будет…»
      У палаты Волкова Гервасий Васильевич приложил палец к губам и сказал Стасику:
      – Сюрприз так сюрприз… Подождите здесь.
      Он зашел в палату. Волков в пижаме и наброшенном на плечи халате сидел у окна и читал.
      – Ты завтракал? – неожиданно для себя спросил Гервасий Васильевич.
      – Да, – ответил Волков и запомнил страницу, на которой остановился. – Я давно хотел спросить вас, Гервасий Васильевич, да все забывал. Вы не знаете, в городе есть спортивная школа? Ну где дети занимаются в разных кружках…
      – Есть, – удивился Гервасий Васильевич. – Мы у них два раза в год медосмотры проводим. А зачем тебе это?
      – Нужно, – ответил Волков и встал.
      – Ты лучше сядь, – сказал Гервасий Васильевич. – К тебе гость.
      – Сарвар?
      – Нет. – Гервасий Васильевич открыл дверь и сказал в коридор: – Зайдите, пожалуйста.
      В дверях показался Стасик.
      – Ох, черт побери!.. – тихо и счастливо произнес Волков. – Стае!.. Откуда ты, прелестное дитя?!
      – Дима! – закричал Стасик, заплакал и бросился к Волкову.
      Гервасий Васильевич вышел из палаты и плотно притворил за собой дверь.

***

      В тот же вечер Хамраев пригласил всех к себе.
      Кроме Гервасия Васильевича, Волкова и Стасика пришел Гали Кожамкулов с женой Ксаной. Мать Хамраева, Робия Абдурахмановна, сразу же увела Ксану на кухню, и оттуда все время слышался громкий голос Ксаны, которая не переставала жаловаться на мужа:
      – Я где с весны ему говорила: «Галько! Поидымо на Украину, в Тетеревку… Там тоби и рыбалка, и кавуны, и шо твоей душеньке требуется… А мамо таки вареники з вышней зробит, шо твоему плову не дотягнуться!» А вин мне каже: «Шо я там не бачив, в цей Украине? Айда, – каже, – в Прибалтику. От-то отпуск будэ!» Поихалы, дурни, а там така холодрыга, таки дожди, Боженьки ж ты мой!.. Шоб она сказылась, тая Прибалтика! Шоб я ее в упор не бачила!..
      Хамраев накрывал на стол.
      Кожамкулов сидел на тахте рядом с Волковым, прислушивался к голосу Ксаны и виновато морщился.
      Волков все заправлял под воротник концы широкой черной косынки, в которой покоилась левая рука, и пытался увидеть свое отражение в зеркале -, было непривычно и радостно, что на нем не полосатая пижама и байковый халат, а старые вельветовые брюки и привезенный Стасиком свитер. Но между зеркалом и тахтой мотался Хамраев то с тарелками, то с рюмками, и Волков так и не разглядел себя толком.