– Больно?
      – Да.
      – Очень?
      – Очень.
      – А здесь?
      – Нет.
      – Совсем не больно?
      – Совсем.
      – М-да…
      – Что, плохо? – спросил Волков.
      – Да нет… Ничего особенного. – Гервасий Васильевич вынул пачку «Казбека» и стал разминать папиросу, глядя в упор на Волкова.
      – А мне можно курить? – спросил Волков. Гервасий Васильевич подумал и сделанным равнодушием сказал:
      – Кури.
      Он размял папиросу и сунул ее в рот Волкову. Затем оглянулся на дверь и чиркнул спичку. Волков прикурил и улыбнулся.
      – Ты мне поулыбайся, – сказал Гервасий Васильевич. – Придет старшая сестра – не до улыбок будет… И мне и тебе влетит…
      Он разогнал дым рукой и еще раз оглянулся на дверь.
      – Не влетит – она в вас влюблена, – сказал Волков и закашлялся.
      – Это у тебя от температуры, – презрительно сказал Гервасий Васильевич. – Так и называется: температурный бред.
      – Влюблена… Чтоб мне сдохнуть! – рассмеялся Волков.
      – Ни в коем случае! – испугался Гервасий Васильевич. – Ты мне все показатели по отделению испортишь!
      – А у вас разве смертельные исходы не планируются? – спросил Волков.
      – Прекрати сейчас же, – рассердился Гервасий Васильевич. – А то заберу папиросы и уйду…
      – Нет, правда, – зло сказал Волков. – Вроде как усушка, утруска. В винно-водочных отделах даже специально несколько бутылок лишних полагается – «на бой посуды»!
      – Ты пьешь?
      – Пью.
      – Много? – Гервасий Васильевич с интересом посмотрел на Волкова.
      – Нормально… Как все. Гервасий Васильевич, я знаю, о чем вы думаете!
      – О чем? – весело спросил Гервасий Васильевич.
      Сейчас. – Волков слегка отдышался, проглотил слюну и, не отрывая глаз от лица Гервасия Васильевича, сказал: – Вы, когда вошли в палату, все думали: «Как бы это сказать Волкову про ампутацию?..» Дескать, не дрейфь, брат Дима, и без руки люди на свете живут и, дескать, пользу приносят… Ну там два-три примера из классико-революционной литературы или еще что-нибудь. А, Гервасий Васильевич?
      Гервасий Васильевич снял очки и стал разглядывать их на свет.
      – Точно, да, Гервасий Васильевич? – испугался Волков.
      – Ты только без нервов, – жестко сказал Гервасий Васильевич.
      Он протер очки полой халата и надел их на нос.
      – Что-то я, конечно, думал… – неуверенно проговорил он. – Человеку это свойственно… Вот и я думал. Я все, сынок, думаю, как ее, подлой, избежать. Вот о чем я думаю. А ты психуешь. Ухудшаешь и без того паршивое свое состояние. И этим очень мешаешь мне тебя лечить. А ты мне помогать должен. Понял?
      В палату вошла сестра с профессионально-скорбным лицом. В одной руке она держала шприц с иглой вверх, а в другой – ватку, пахнувшую спиртом.
      Гервасий Васильевич разогнал дым рукой:
      – Подставляй зад, Волков!
      Когда сестра ушла, Волков подождал, пока затихнут ее шаги в коридоре, и сказал:
      – В сорок четвертом в госпитале со мной рядом лежал Мишка Сиротин. Он перед самой выпиской простудился. И ему банки на ночь назначили… Вечерком к нам в палату вкатывается вот такая же сестричка и трагичным-трагичным голосом объявляет: «Сиротин, я вам банки пришла ставить». И рожа у нее такая постная, такая скорбная, такая профессионально-медицинская, что сдохнуть можно… Сиротин заохал, на живот перевернулся и говорит: «Ты бы мне лучше спиртяшки приволокла…» А она, не теряя заданного настроения, молча так облепила его банками и села рядом. Посидела так с минутку, увидела «Крокодил» на тумбочке и стала его перелистывать. С ней произошла удивительнейшая метаморфоза! Она перестала играть в сестру милосердия… Сидит, понимаете ли, нормальная, здоровая, смешливая девчонка, читает «Крокодил», весело хихикает, и нет ей никакого дела до того, что Сиротин с того света недавно вернулся, что вокруг боль, страдания, температура, бред. И никакого в ней милосердия. Просто тихий голос и скорбь в ее обязанности входят. Потом посмотрела на часы, вздохнула и стала снимать с Сиротина банки. Им что, специально преподают это актерское мастерство? А, Гервасий Васильевич?
      Гервасий Васильевич тоскливо посмотрел на Волкова, открыл пачку «Казбека» и спросил:
      – Курить будешь?
      – Нет, – ответил Волков, не сводя глаз с Гервасия Васильевича.
      Гервасий Васильевич закурил сам и скучным голосом спросил Волкова:
      – Слушай, сынок, ты знаешь, что такое «право сеньора»?
      – Знаю. Это когда первая брачная ночь…
      – Ни черта ты не знаешь, – перебил Гервасий Васильевич. – «Право сеньора» – это в первую очередь безнаказанность. Сознание собственной исключительности… Гарантия безопасности. Это не только первая брачная ночь с женщиной, предназначенной другому, это и ненаказуемое хамство с подчиненными, лживость чиновников и истеричность тяжелобольных… Все это в одинаковой степени гнусно.
      – Спасибо, – упавшим голосом сказал Волков.
      – Кушай на здоровье, – так же скучно ответил Гервасий Васильевич. – Кушай и постарайся никогда не пользоваться этим правом. Кем бы ты ни был: тяжелобольным подчиненным или очень здоровым начальником…
      – Подозрительность, наверное, приходит с возрастом… Да, Гервасий Васильевич? – попробовал Волков перевести разговор в ироничное состязание.
      Но Гервасий Васильевич не принял предложенной ему схемы и сказал:.
      – Я не знаю, что приходит с возрастом. Для этого я еще недостаточно приподнялся над собой и своим возрастом… Зато я почти точно знаю, что с возрастом уходит.
      Волков закрыл глаза, повернул голову набок и прижался щекой к подушке. Гервасий Васильевич взял Волкова за правую кисть и прислушался к его пульсу.
      – Простите меня, Гервасий Васильевич, – сказал Волков, не открывая глаз.
      – Ладно, давай о другом, – сказал Гервасий Васильевич.
      Ночью Волков попытался представить себя без руки. Он перебирал десятки дел, для выполнения которых отсутствие левой руки не станет большим препятствием. Но это были дела и профессии, до сих пор неведомые Волкову. Все нужно будет начинать с азов, с самой низшей ступени. А для этого может просто не хватить сил. Тем более что стоило ему мысленно проследить цепь элементарно механических движений для того или другого случая, как он печально убеждался в том, что природа, создавая человека, не позволила себе ничего лишнего…
      Волков вспомнил Володю Гречинского. Володю Гречинского, великолепного циркового эквилибриста. Артиста экстра-класса. В войну Володя был «сорокапятчиком». Там некогда было устанавливать прицел своей тоненькой противотанковой пушки. Он бил по танкам прямой наводкой. В бою ему оторвало левую руку. Это был его последний бой.
      Спустя тринадцать лет, в Варшаве, Володя Гречинский стал лауреатом всемирного конкурса артистов цирка. Никто из зрителей и жюри не знал, что у него нет руки. Он сконструировал себе движущийся протез, и никому не могло прийти в голову, что у этого русского вместо левой руки культя восемь сантиметров длиной. Он только цветы не мог принять от председателя жюри. Правая рука была занята дипломом и коробочкой с медалью. А цветы принять было уже нечем.
      Говорят, потом этот председатель жюри плакал…
      Теперь Володя – заслуженный артист республики. Теперь-то все хорошо. Вот только по ночам у него правая рука отнимается – устала. Но об этом тоже почти никто не знает. А Волков знает. Гречинский многое рассказывал Волкову. Может быть, только ему и рассказывал. Их всегда тянуло друг к другу.
      Как только они попадали в один цирк, в одну программу, они вместе размещались в одной гардеробной, и вскоре гардеробная начинала походить на маленькую слесарную мастерскую, куда совершенно случайно попали спиннинги, блеклые костюмы, грим, обрывки афиш и рекламные пепельницы фирмы «Кока-Кола».
      Гречинский сам конструировал" цирковую аппаратуру, и Волков любил вечерами, после представления, сидеть и смотреть, как, привалившись худеньким левым плечом с нежной культей к тискам, Володя держал в красивой и мощной правой руке напильник, с поразительным упорством вытачивая какую-нибудь замысловатую деталь или невиданную блесну. Иногда Володя садился за лист миллиметровки, брал карандаш и набрасывал эскизы аппарата, чертежи узлов. Потом откладывал карандаш и начинал щелкать логарифмической линейкой. Он рассчитывал запасы прочности, максимальные натяжения, минимальные отклонения, динамические рывки, прогибы и скручивания – все, без чего нельзя построить даже самый простой цирковой аппарат. К нему бегали за каждой мелочью: поговорить о новом трюке, зачалить трос, починить транзистор. Просто поболтать.
      Но бывали вечера, когда никто не приходил в их гардеробную, когда Володе не хотелось ничего сверлить или вытачивать. И тогда Волков отправлялся в цирковой буфет, приносил бутылку вина, стаканы, и они засиживались в цирке далеко за полночь.
      Волков обычно устраивался на реквизитном ящике, а Володя на стуле. Он снимал со стены трубу, облизывал медный мундштук и, скосив глаза на Волкова, играл ему арии из оперетты «Роз-Мари». Негромкий чистый звук трубы плыл по уснувшему цирку, и Волков каждый раз пытался представить, как ведут себя звери, слушая Володину трубу. Наверное, лошади нервно переступают тонкими передними ногами, а дремлющие тигры осторожно открывают глаза…
      О фронте Гречинский никогда не говорил. Даже когда в цирке среди «старичков» вдруг заходил разговор о войне и кто-нибудь вспоминал, что в сорок четвертом он был там-то, на таком-то направлении, в такой-то армии, Володя молчал.
      Только однажды Волков услышал от Володи о том, что он воевал под Ржевом. Это было так: Волков случайно встретил Гречинского в Москве. Володя был в отпуске, Волков проездом. Они обрадовались друг другу, закатились в «Националь», поужинали, и Гречинский уговорил Волкова поехать к нему ночевать. Когда они вышли из ресторана, было уже половина второго. Они добрели пешком до Пушкинской площади и целый час простояли в очереди на такси. В последний момент, когда Гречинский и Волков уже садились в машину, к началу очереди подошел какой-то пьяный на протезе. Он вломился на переднее сиденье и потребовал, чтобы его везли к «Соколу». Гречинский жил у «Сокола», и поэтому с пьяным никто не стал спорить.
      Машина тронулась. Пьяный сразу же повернулся к Волкову и Гречинскому и стал осыпать их отборной руганью. Он кричал, что потерял ногу вот за таких стиляг и пижонов, что он, если захочет, выбросит их из такси и ему за это ничего не будет, потому что он кровь проливал в то время, когда они где-то отсиживались. Он кричал, что на все имеет право – он воевал вот этими руками. Москву спасал…
      – Заткнись, – сказал ему Волков.
      И тогда пьяный стал уже совсем отвратительно грязно ругать Волкова и Гречинского. Молоденький шофер такси пугливо посматривал на инвалида.
      – Остановите машину, – не выдержал Волков.
      – Дима, выкини его к чертовой матери, – спокойно сказал Гречинский.
      Шофер притормозил.
      – Вы что, с ума сошли?! – закричал пьяный. – Я же на протезе! Куда я пойду? Не трогайте меня!..
      Волкова трясло от омерзения и злости. Он вышел из машины и рывком открыл переднюю дверцу.
      – Вылезай, – хрипло сказал Волков.
      – Да что вы, ребята!.. Ну нажрался я… Нажрался! Что, думаешь, с радости? – И пьяный заплакал.
      Волков захлопнул дверцу, сел рядом с Гречинским и сказал пьяному:
      – Еще одно слово – и вылетишь. Понял? Пьяный промолчал.
      – Поехали, – сказал Волков.
      Как только машина тронулась, пьяный нагло расхохотался.
      – Что, съели?! Кто меня тронет, тот два часа не проживет!.. Я ногу потерял, я за Россию кровь пролил, а ты, ты что видел?! – И он повернулся к Гречинскому.
      Володя рванулся к пьяному, сгреб его за воротник и бешено крикнул ему в лицо:
      – Заткнись, сволочь! Ты один всю Россию спас?! Кроме тебя, никого там не было?! Двадцати миллионов мертвых не было? Гад!!!
      Гречинский выпустил пьяного, откинулся на сиденье и пробормотал:
      – Ах сука какая!.. Ах сука…
      – Попался бы ты мне подо Ржевом, – плаксиво сказал пьяный.
      – Подо Ржевом я бы с тобой вообще не разговаривал, – сказал Гречинский. – Да и ты бы там помалкивал…
      Уже потом, дома, под утро, Володя посмотрел на Волкова красными от бессонницы глазами и сказал:
      – Димка, а я ведь руку-то потерял подо Ржевом…

***

      В этот день после вечернего обхода Гервасий Васильевич ненадолго сходил домой. Он вернулся, держа в руках большую тарелку с виноградом, а под мышкой старый потрепанный томик.
      Он поставил перед Волковым виноград и сказал:
      – Тебе Кенжетай кланяется. Помнишь, я тебе про него рассказывал? Он говорит, что видел тебя в цирке и ему очень понравилось, как ты танцевал на канате…
      – Это был не я, – улыбнулся Волков. – Это Артемьев…
      – Я знаю, – сказал Гервасий Васильевич. – Мне просто не хотелось его огорчать. Мне кажется, что он запомнил только танцы на канате, атак как я ему про тебя поведал, то он хочет, чтобы это был обязательно ты… Ничего не имеешь против?
      – Пожалуйста, – ответил Волков.
      Он попытался осторожно повернуться на бок и вдруг почувствовал, как в больной руке что-то булькнуло. Словно в пустой наполовину бутылке плеснулась жидкость. Он легонько шевельнул левой рукой и вместе с острой болью. опять услышал бульканье.
      – Лопай виноград, – сказал Гервасий Васильевич. – Это глюкоза, а в твоем состоянии она сурово необходима.
      – Мне уже сегодня делали ее внутривенно…
      – Очень хорошо. От глюкозы еще никто не умер. Волков опять шевельнул рукой, прислушался к бульканью под локтем и спросил:
      – Я не открою новую страницу медицины, если все-таки умру от глюкозы?
      Гервасий Васильевич поморщился. Он стоял у окна и перелистывал томик.
      – Не болтай, ради Бога. Лучше послушай, брат Дима, грандиозные строки:
 
       Вагоны шли привычной линией,
       Подрагивали и скрипели,
       Молчали желтые и синие,
       В зеленых плакали и пели.
 
      Гервасий Васильевич глубоко вздохнул, снял очки и положил книгу на подоконник.
      – Вот как, Дима… «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели…» Черт знает какая силища!
      Волков облизнул пересохшие губы и продолжил:
 
       Вставали сонные за стеклами
       И обводили ровным взглядом
       Платформу, сад с кустами блеклыми,
       Ее, жандарма с нею рядом…
 
      Гервасий Васильевич посмотрел на Волкова, взял книгу и снова стал листать страницы, приговаривая:
      – «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели…» Женись, Дима… Обязательно женись. И заведи кучу детей…
      – Поздно мне, – сказал Волков.
      – Ерунда, – отмахнулся Гервасий Васильевич. – Нарожаешь детей, привезешь их сюда, я тебе их тут пасти буду…
      – Поздно мне, – повторил Волков.
      – Глупости! – возмутился Гервасий Васильевич. – Жить никогда не поздно. Знать, что ты кому-то необходим, никогда не поздно… Одиночество – это эгоизм. Чистейшей воды эгоизм… Ты, Волков, эгоист…
      – А вы?
      – И я. Я тоже эгоист. Мне даже об этом на днях сказали. Некто мой друг Хамраев. Правда, он воспользовался дневниками Жюля Ренара, но от этого я не почувствовал себя лучше…
      – Кто такой Жюль Ренар?
      – Удивительного мужества человек. Современник Ростана, Гонкуров, Золя… Писатель. Ты не читал «Рыжика»?
      – Нет. – Волков снова шевельнул левой рукой и снова услышал, как в локте плеснулась жидкость.
      Гервасий Васильевич увидел движение Волкова и спросил:
      – Ты зачем шевелишь левой рукой? Не нужно этого делать…
      – Гервасий Васильевич, – сказал Волков, – вы знаете, у меня в руке что-то булькает.
      – Ну да?
      – Точно. Что-то булькает и переливается. Такое впечатление, будто у меня к локтю грелка привязана.
      Гервасий Васильевич отложил книгу и подошел к Волкову.
      – Давай посмотрим, что там у тебя булькает и переливается. – Он долго и осторожно осматривал левую руку Волкова и наконец сказал: – Вот что, брат Дима, давай-ка мы с тобой завтра прооперируемся… Возьмем и прооперируемся.
      Волкова охватила страшная слабость. В первую секунду он даже – не мог понять, что с ним произошло. А потом вздохнул судорожно, проглотил комок и понял: испугался.
      – Уже завтра?.. – тихо спросил он.
      Ему хотелось закричать, что он не может завтра оперироваться, что он еще не придумал для себя – однорукого – ничего, он ищет, ищет мучительно, ежедневно и еженощно, но ему не двадцать, ему уже тридцать шесть, и в таком возрасте начинать жить заново очень трудно… Ну неужели нельзя подождать с операцией? Он придумает… Вот только придумает, как жить с одной рукой, так, пожалуйста, оперируйте, отнимайте руку, если без этого нельзя обойтись!
      К тому, что он останется без руки, он уже приучил себя. Ему бы теперь только придумать, как жить дальше…
      Но Волков ничего не сказал Гервасию Васильевичу, а только тихо спросил:
      – Уже завтра?..
      Ты чего это вдруг разволновался? Ты небось подумал, что я тебе завтра руку отрежу? Да? А я и не собираюсь этого делать. Я тебе завтра этот гнойный мешок вскрою, дрянь всю выпущу, чтобы она у тебя там не булькала и не переливалась, и буду продолжать тебя лечить. Тебя и твою руку… А ты уже черт знает что подумал!
      Волков затаил дыхание, уставился в потолок. Из уголка его правого глаза выкатилась маленькая светлая слезинка и неровной дорожкой поползла к уху. Волков повернул голову направо, потерся щекой о подушку и уже случайно шевельнул левой рукой.
      – Вот, пожалуйста… – виновато проговорил он. – Опять булькает…
      Утром, когда Волков еще спал, Гервасий Васильевич пригласил в ординаторскую двух врачей своего отделения и весь Последний курс городской школы медсестер. Одиннадцать семнадцатилетних девочек проходили хирургическую практику в больнице у Гервасия Васильевича и, непонятно почему, боялись его до дрожи в коленях.
      Гервасий Васильевич подождал, пока все рассядутся, отдал свой стул маленькой испуганной Рашидовой, а сам присел на краешек стола.
      – Вас, Нина Ивановна, и вас, Сафар Алиевич, я пригласил для того, чтобы просить ассистировать мне сегодня при вскрытии флегмоны у Волкова, – обратился Гервасий Васильевич к врачам.
      – У него еще и флегмона?
      – Ну и букет!
      – Букет роскошный, – сказал Гервасий Васильевич. – Что и говорить…
      Он обвел взглядом студенток и продолжил:
      – А вас я обязываю присутствовать при операции. Это вам будет крайне полезно… В свое время, если вы помните, мы много говорили об анатомо-физиологических особенностях гнойных процессов. Еще несколько дней назад я просил вас самым внимательнейшим образом ознакомиться с историей болезни больного Волкова Дмитрия Сергеевича… Все ознакомились?
      Девочки задвигались и зашелестели:
      – Я ознакомилась.
      – Я тоже.
      – И я…
      – Прекрасно, – прервал их Гервасий Васильевич. – Тогда я позволю себе повторить кое-что из того, что мы проходили с вами еще зимой. Я не собираюсь задавать вам какие-либо вопросы и проверять ваши знания. Я еще раз повторю вам, что уже говорил однажды. Но в данном случае я ограничусь только одним заболеванием – флегмоной… Исмаилова! Колпакова!.. Перестаньте шептаться… Тяжелое состояние больного Волкова вызвано в первую очередь неумелыми действиями медицинской сестры, ее растерянностью и торопливостью. И если вы действительно изучили историю болезни Волкова, то должны были бы об этом помнить… Именно поэтому я сегодня и собрал вас. Извольте слушать…
      Гервасий Васильевич посмотрел на часы, достал папиросы и, закуривая, сказал:
      – Сафар Алиевич, будьте любезны, распорядитесь, чтобы все приготовили к операции. Больного не будить, а если он проснется сам – завтрак не подавать.
      Врач вышел из ординаторской. Гервасий Васильевич прислушался к его удаляющимся шагам, потер пальцами глаза под очками и сказал:
      – Итак, флегмоной называется острое разлитое гнойное воспаление подкожной, межмышечной, забрюшинной и другой клетчатки… В настоящем случае мы с вами имеем межмышечную, или так называемую субфасциальную, флегмону. Возбудителями флегмоны обычно являются стафилококки и стрептококки, но она может быть вызвана и другими микробами, которые проникают в клетчатку через случайные повреждения кожи, слизистых оболочек или гематогенным путем. Флегмона является самостоятельным заболеванием, но может быть осложнением и других гнойных процессов: карбункула, абсцесса, сепсиса… У больного Волкова флегмона рождена сепсисом…
      Гервасий Васильевич вдруг почувствовал в своем голосе жесткие нотки и на мгновение ощутил неприязнь к этим одиннадцати девочкам. На секунду все они слились в одну, ту из цирка, которая не прокипятила шприц и не вызвала «скорую помощь».
      – Воспалительный экссудат распространяется по клетчатке, переходя из одного фасциального футляра в другой через отверстия для сосудисто-нервных пучков. Раздвигая ткани, сдавливая и разрушая сосуды, гной приводит к некрозу тканей…
      Гервасий Васильевич вспомнил рассказ Стасика и попытался представить себе все, что произошло в цирке. Он почти увидел Третьякова, вправляющего Волкову сустав, и медсестру – вернее, ее руки, почему-то грязные, заскорузлые, толстые фаланги пальцев и плоские ногти с трещинами… И хотя он понимал, что это все не так, ему хотелось закричать от отчаяния и злости.
      Но он только передохнул, поискал глазами пепельницу, нашел ее за собой, пододвинул ближе и стряхнул пепел.
      – Какова же клиническая картина флегмоны? – спросил Гервасий Васильевич и глубоко затянулся.
      Образовавшаяся пауза показалась студенткам ожиданием ответа, и маленькая Рашидова робко подняла руку.
      – Опусти руку, – сказал Гервасий Васильевич. – Клиника флегмоны характеризуется быстрым проявлением и распространением болезненной припухлости, разлитым покраснением кожи, высокой и стойкой температурой – сорок и выше, сильными болями и нарушением функции пораженной части тела…
      «Боже мой! – подумал Гервасий Васильевич. – Всего этого могло не быть! Всего этого могло не быть!»
      – Припухлость представляет собой инфильтрат… Затем, как у больного Волкова, он размягчается и появляется симптом флюктуации. Клиническое течение флегмоны редко бывает благоприятным. Чаще встречается злокачественная форма, когда процесс быстро прогрессирует и сопровождается тяжелой интоксикацией… У нашего больного все это еще осложнено внутрисуставным переломом костей предплечья…
      Гервасий Васильевич увидел, что Колпакова разглядывает свое отражение в оконном стекле, и подумал: «Они должны стать наконец взрослыми… Откуда в них такой стойкий инфантилизм?! Такое упорное, отвратительное школярство!.. Неужели необходим какой-нибудь катастрофический сдвиг, какая-нибудь трагическая непоправимость, которая делает детей взрослыми, а взрослых – бойцами?..»
      Колпакова будто услышала Гервасия Васильевича и с преувеличенным вниманием уставилась на него своими красивыми глуповатыми глазами.
      – Консервативное лечение возможно только в начальной стадии флегмоны… При прогрессирующей флегмоне отсрочка оперативного вмешательства недопустима. Под общим обезболиванием производят вскрытие флегмоны одним, а чаще несколькими параллельными разрезами с рассечением кожи и подкожной клетчатки…
      «Я сделаю ему только один разрез… – подумал Гервасий Васильевич. – Только один. Если все будет в порядке, то несколько рубцов при заживлении могут стянуть ему предплечье, и он не скоро начнет работать в этом своем дурацком цирке…»
      – В ранних фазах стрептококковых флегмон гноя может и не быть. В этих случаях при вскрытии отмечается серозное или серозно-геморрагическое пропитывание тканей. У больного Волкова предплечье представляет собой просто огромный гнойный мешок…
      «Булькает и переливается…» – вспомнил Гервасий Васильевич виноватый голос Волкова.
      – При вскрытии рану рыхло тампонируют марлей с пятипроцентным гипертоническим раствором и мазью Вишневского. В случае с больным Волковым тампонирования будет недостаточно. Ему придется вводить глубокие дренажи…
      «Господи! Хоть бы это ему помогло!.. Если бы этим все кончилось…» – промелькнуло в голове Гервасия Васильевича.
      – При тяжелой прогрессирующей форме флегмоны, при безуспешности оперативного и общего лечения в связи с угрозой жизни больных необходима ампутация конечности…
      Гервасий Васильевич посмотрел на часы и встал со стула.
      Девочки зашевелились. Колпакова подняла руку.
      – Что вам, Колпакова? – строго спросил Гервасий Васильевич. Ему показалось, что та, из цирка, должна быть похожа на Колпакову.
      – Гервасий Васильевич! – бойко сказала Колпакова. – А у этого больного тяжелая форма или легкая?
      – У этого больного тяжелая форма, – недобро ответил Гервасий Васильевич. – Очень тяжелая… А теперь я еще раз объясню всем вам, почему я повторил часть лекции по гнойным процессам. Всего того, о чем я рассказывал, и всего того, что вы сейчас увидите на операции, могло не быть, повторяю, если бы медицинская сестра при цирке, где работал больной, была грамотным специалистом!..
      В дверях показался врач.
      – Гервасий Васильевич, – спросил он, – наркоз общий?
      – Нет, – ответил Гервасий Васильевич. – Это опасно. Слишком тяжелая и длительная интоксикация… Да и сердечко у него скисло.
      Нина Ивановна подошла к Гервасию Васильевичу и тихо спросила:
      – Вы не боитесь болевого шока?
      – Я всего боюсь, – так же тихо ответил Гервасий Васильевич. – Всего, дорогая вы моя Нина Ивановна… Но я еще на больного рассчитываю. На Дмитрия Сергеевича.

***

      Волков лежал на операционном столе. Вокруг стояли люди в белых масках. И Гервасий Васильевич был в маске. Волков впервые видел Гервасия Васильевича в маске и белом клеенчатом фартуке.
      Оттого что Волков никого не узнал, кроме Гервасия Васильевича, ему стало не по себе. А тут еще вдруг затихла боль в руке, и Волков чуть было не попросил отменить операцию. Может быть, так пройдет…
      А потом он испугался того, что все сейчас увидят, как он перетрусил, и ему захотелось что-нибудь спокойно сказать или сострить и услышать смех в ответ на свою остроту.
      – Ты что так смотришь на меня? – спросил Гервасий Васильевич. – Под маской не узнал, что ли?
      – Узнал, – ответил Волков. – Я вас и под паранджой узнаю…
      Никто не рассмеялся, и даже Гервасий Васильевич не хмыкнул, а просто сказал:
      – Спасибо.
      И тут же Волков узнал старшую сестру, бывшего батальонного санинструктора.
      Старшая сестра осторожно убрала с его лба волосы и, не снимая теплых ладоней с головы Волкова, встала сзади, у самого края операционного стола.
      – Вот тебе, Дима, и собеседница – Алевтина Федоровна, – сказал Гервасий Васильевич. – Можешь за ней пока поухаживать.
      «Алевтина Федоровна, – подумал Волков. – Алевтина Федоровна… Милка тоже Федоровна. Людмила Федоровна. Людмила Федоровна Болдырева. Людмила Федоровна Волкова. Как же, держи карман шире!..»
      – Алевтина Федоровна, вы не возражаете? – спросил Гервасий Васильевич.
      Старшая сестра смущенно засмеялась:
      – Пусть ухаживают…
      Она сняла одну руку с головы Волкова, взяла большой марлевый тампон и мягко вытерла его вспотевшее от напряжения лицо.
      – Нина Ивановна, – сказал Гервасий Васильевич, – поднимите левую руку Дмитрия Сергеевича… Так. Йод. Спирт. Хорошо. Мы, Дима, вот как сделаем: ты пока не ухаживай за Алевтиной Федоровной, ладно? А пусть лучше Алевтина Федоровна ухаживает за тобой… Но уж поправишься – изволь быть кавалером! И здесь тоже, Сафар Алиевич. Все, все смазывайте! До подмышечной впадины… Вот так. Прекрасно… Выше, Нина Ивановна. Ты, Дима, чего больше всего боишься?
      Волков проглотил слюну и глухо ответил:
      – Не проснуться после наркоза…
      – Вот и хорошо! – обрадовался Гервасий Васильевич. – Вот мы и не будем тебя усыплять…
      Волков криво улыбнулся и спросил:
      – Так и будете без наркоза резать?
      – Э, нет, Димочка… Без наркоза только в переулках режут. Мы тебе сделаем местное обезболивание. Так называемую местную анестезию…
      Ах как это было больно, больно, больно!..
      Ах эта сволочь – местная анестезия!!! С ней только поначалу хорошо, а потом она никакая не анестезия!.. Будто ее и вовсе не было…
      Волков не крикнул ни разу, не застонал. Только воздух втягивал сквозь стиснутые зубы и выдыхал с хрипом. Да еще упирался затылком в ладони старшей сестры, и какая-то мутная сила отрывала его спину от жесткого матрасика, выгибала дугой и снова распластывала на операционном столе…
      И не слышал ничего, кроме шепота старшей сестры: «Потерпи, потерпи, миленький».
      Пот разъедал глаза, затекал в рот, тело стало скользким, влажным, словно в парилке – на самой верхотуре…
      «Потерпи, потерпи, миленький…»
      Только однажды, перед самым концом, не сдержался Волков.
      На мгновение его тряхнула такая оглушительная боль, что ему показалось, будто он расплавился и огненной жидкостью расплескался на кафельном полу операционной.
      – А-а-аххх! – захлебнулся Волков.
      И тут же, у лица своего, увидел очки Гервасия Васильевича.
      – Больно?
      Волков судорожно, коротко вздохнул несколько раз, помолчал немного, собрал все оставшиеся силы и ответил:
      – О… Очень…
      – Больше так не будет, – где-то сказал Гервасий Васильевич.
      «Потерпи, потерпи, родненький…»
      И Волков терпел и мечтал только об одном: хоть бы на мгновение потерять сознание.
      Но сознание не покидало его, и теперь он лежал и ждал, когда его будут зашивать. Он знал, что все операции заканчиваются тем, что рану зашивают, и ждал этого как конца всех мучений.
      А его все не зашивали и не зашивали…
      Спустя какое-то время Волков стал различать стоявших вокруг людей, и неясные глухие звуки начали превращаться в голос Гервасия Васильевича, который говорил:
      – Ну вот и прекрасно. Вот как хорошо… Вот и все… Поглубже, поглубже турундочку… Отлично. Еще одну… И еще. Вот и чудесно… И пульс у тебя прекрасный… Ах ты, Дима, Дима, Дима! Ну полежи, отдохни. Все, все… Перевязывайте, Сафар Алиевич. Легкую, рыхлую повязку. И отток будет лучше…