Погас оранжевый кружочек, и Волков почувствовал запах Милкиной сигареты. Минуту они оба молчали, а потом Милка откашлялась и спросила:
      – Ты не спишь?
      – Нет.
      – А я, дура, плакать громко боялась…
      – Не бойся.
      И еще минуту они покурили молча.
      – Димуля, – сказала Милка, – ты не можешь тихонечко придвинуть свою кровать к моей стенке?
      Волков встал, поднял кровать и осторожно перенес ее к противоположной стене.
      Он стоял посередине маленькой фанерной комнатки и не отрываясь смотрел в окно на огромную неправдоподобную луну, и сердце его стучало так громко, что Волков зажал всю левую сторону груди ладонями, боясь, как бы стук его сердца не был услышан Милкой…
      – Ну что же ты? – шепнула Милка. – Ложись…
      Потом они лежали в кроватях, и их разделяла только тоненькая фанерная перегородка, оклеенная чужими безвкусными афишами, и Волков слушал дыхание Милки и пытался унять стук собственного сердца.
      – Ты пойми меня, – говорила Милка. – Ты пойми… Кирка этого не поймет… Я Игоря давно не люблю… Уже несколько лет. Ты что думаешь, я по нему плачу? Я по себе плачу… Мне себя жалко. Я вот тебя люблю… И ты это знаешь! А разве я могу что-нибудь?.. Ведь сожрут, растопчут… По всем циркам бабье грязь понесет… И не смей сейчас ничего говорить! Молчи. Слышишь? Обязательно молчи!..
      И Волков молчал, прижимаясь лицом к бумажной афише, и ему казалось, что стоит протянуть руку, и пальцы его осторожно коснутся мокрого Милкиного лица…
      Это верно, Кирка не поймет… Кирка – человек недобрый. Прекрасный работник, куражливый акробат Кирка. А человек странный. Вот бывают же такие люди: для постороннего в лепешку разобьются, а со своими – стерва. Как-то особенно ловко умеет ударить человека по самому больному месту. И все это облекается в удивительно честную форму: мол, я же правду говорю. Я лучше в глаза скажу, чем за спиной пошепчусь… Вот так начнет она играть с человеком в «его» правду, а у самой в глазах неприкрытое сладострастное торжество истязателя… И все время демонстрирует широту, доброту, искренность… А сама внутри кипит такой завистью и злобой, что порой за нее страшно становится.
      У Кирки злая кошачья мордочка, зато фигурка – обалдеть можно! Именно «фигурка». Ладная, крепенькая, изящная. Но это в манеже или на пляже. Одета Кирка всегда неряшливо, и все ей великовато – в одежде Кирка обычная маленькая, суетливая женщина. Никто внимания не обратит…
      Милка мягче, женственнее, ленивее. Милка повсюду свой человек. Все ее любят, все к ней тянутся. Какой бы пустяк ей ни рассказывали, Милка слушает так, что любо-дорого посмотреть. Брови удивленно приподняты, глаза внимательные, следят за каждым движением говорящего, а губы все время шевелятся, изменяют выражение, словно Милка про себя говорит: «Ну да? Ай-ай-ай!.. Вот так штука!.. Ну и дела!..» И поэтому к Милке все хорошо относятся. Милка и водки с удовольствием выпьет, и частушку не бог весть какую приличную споет. И все к месту, все так по-свойски, что спроси кого угодно – нет человека лучше Милки!
      Правда, Волков знает, что Милка никогда ни за кого горой не встанет и в штыки не пойдет, даже когда необходимость этого будет очевидна. Она только головой покачает или поплачет тихонько – на том дело и кончится. Волкову иногда кажется, что Милкина цель жизни – сохранить со всеми хорошие отношения. В таких случаях Кирка становится ближе Волкову. Даже несмотря на то что Волков знает цену Киркиных добрых дел. Она потом об этом сама без устали говорить будет. Она эти добрые дела вроде бы для себя делает: поможет человеку, где-нибудь переругается за него, из беды какой-нибудь выручит и при любом удобном случае будет об этом вспоминать и рассказывать…
      Однако в цирке Волков усвоил следующее: все, что ты понимаешь про своего партнера, все, что, может быть, незаметно другим, так и должно оставаться тебе понятным, а другим нет. Вы партнеры, и проникновение в недостатки друг друга – ваше личное дело. Для посторонних твой партнер должен быть частью тебя самого, и лучшего партнера желать вслух ты не имеешь права. И тогда во всех цирках будут говорить, что номер под руководством Волкова не только «отличный номер, но и прекрасный дружный коллектив». А это очень важно в условиях постоянных переездов, изнурительных репетиций, ежедневных представлений, неприкаянности и нервотрепки. И в хороших цирках работать будешь, и за границу легче пробиться…
      В одной из последних поездок за границу с Волковым произошла забавная история…
      Четыре года назад в Москву приехал греческий миллионер и промышленник Христо Аргириди. Программа «Интуриста» привела Аргириди на Цветной бульвар, 13, в цирк. Аргириди посмотрел представление и на следующий день заявил, что хотел бы организовать гастроли Московского цирка в Афинах. Тут же, в Москве, Министерство культуры – с одной стороны, а господин Аргириди – с другой стороны – разработали и заключили договор о предстоящих гастролях артистов советского цирка в Греции. Все финансовые заботы взял на себя господин Аргириди.
      На вопрос, в каком помещении будут выступать артисты, Аргириди ответил, что, хотя в Греции нет ни одного цирка, кроме порядком потрепанного в Акрополе, пусть это никого не волнует. К моменту приезда артистов в центре Афин будет стоять самый большой в Европе летний цирк.
      Спустя несколько дней господин Аргириди известил Москву, что им куплено во Франции и уже перевезено в Грецию громадное шестикранцевое шапито, которое вмещает больше четырех тысяч зрителей.
      …В Грецию летели через Югославию. Прямого сообщения Москва – Афины не было, и в Белграде пришлось делать пересадку на самолет компании «Эр Франс», который летел по маршруту Париж – Белград – Афины.
      В Югославии на аэродром приехали работники советского посольства и помогли руководителю группы – представителю Министерства культуры – оформить пересадку сорока с лишним человек цирковых.
      Денег не было ни копейки, и Волков, Милка и Кира шатались без дела в ожидании самолета из Парижа. Потом Милка и Кира плотно уселись в кресла холла, а Волков пошел побродить один.
      Какой-то парень, направлявшийся к журнальному киоску, случайно увидел Волкова, остановился и тихонько засмеялся. Потом решительно подошел к Волкову, приподнял шляпу и сказал:
      – Бонжур, месье!
      – Бонжур… – растерянно ответил Волков.
      – Коман са ва? – поинтересовался француз.
      – Са ва бьен… – сказал Волков, мучительно вспоминая, где он видел этого французского парня.
      – Ах ты ж, мать твою за ногу! – восхитился француз. – Димка! Ты что, сдурел? Ты что, серьезно меня не узнаешь?..
      И только тогда Волков понял, что перед ним стоит не кто иной, как Сашка Плотников.
      – Саня! – завопил Волков, – Какими судьбами?!
      – Тебя встречаю, чучело! – захохотал Сашка и облапил Волкова. – Я же здесь в посольстве второй год… Как увидел списки афинской группы, так и помчался на аэродром!..
      С Сашкой Плотниковым Волков был знаком с детства. Они учились в одной школе, в одном классе и были не то чтобы уж очень близкими друзьями, но относились друг к другу с хорошим мальчишеским уважением. А на дружбу у обоих просто времени не было. После армии Саня окончил университет – сербскохорватское отделение, долгое время работал в ЦК комсомола, а потом уехал за границу…
      – В прошлом году ваши цирковые здесь у нас выступали, – сказал Сашка. – В Белграде и Загребе. Месяца полтора сидели… Я все о тебе расспрашивал. Говорят, у тебя какой-то номер классный…
      – Ничего номерок, – ответил Волков. – Не стыдный…
      Саня огляделся, увидел буфетную стойку, подмигнул Волкову и спросил:
      – Пошли?
      Волков вывернул карманы брюк и ответил:
      – С приветом.
      – Вот дурень! – рассмеялся Саня. – Еще не хватает, чтобы здесь ты меня угощал!..
      Волков разыскал Киру и Милку, познакомил их с Саней, и вчетвером они усидели бутылку джина под несметное количество маленьких чашечек великолепного кофе.
      Потом из Парижа пришла «каравелла», и Саня провожал их до трапа и просил обязательно на обратном пути известить его о прилете в Югославию.
      На прощание Саня и Волков обнялись, похлопали друг друга по спине, а Кире и Милке Саня галантно поцеловал руки. В последний момент Саня спохватился:
      – Димка!.. Хочешь, я тебе динары дам? Пока вам еще аванс выдадут… Или нет, подожди… Где ты их там менять будешь! Сейчас, сейчас…
      Саня лихорадочно рылся в карманах. Наконец он что-то нащупал и, сияя, вытащил новенький серебряный американский доллар.
      – На, держи, Дим! – торжественно сказал Саня и протянул Волкову доллар. – Тут тебе и на чаевые, и на сигареты, и на пару рюмок хватит. Эта маленькая шайбочка там имеет еще вполне приличное хождение…
      – Да брось ты… – запротестовал Волков.
      – Не дури, – строго сказал Саня. – Дают – бери…
      – Спасибо.
      – Ладно. Лезь наверх. А то ваш руководитель и так косит на меня своим испуганно-ответственным глазом…
      К Афинам подлетали в кромешной тьме. И только где-то на горизонте, далеко впереди, стоял таинственный светло-розовый туман. С каждой минутой туман рос и желтел. Приближалось время посадки. А потом вдруг как-то сразу желто-розовое облако стало огромным городом, и город этот угадывался только по миллионам дрожащих светящихся точек. Город освещал собой все небо, и его огненные блики впечатывались в консоли плоскостей летящей «каравеллы».
      Заглянула стюардесса, по-приятельски подмигнула и, кивнув на полыхающую землю, спросила:
      – Жоли?
      – Очень!.. – ответил Волков. – Се тре жоли!
      Стюардесса засмеялась и ушла, покачивая худеньким задом.
      И все долгое время, пока «каравелла» теряла высоту, Волков сидел, прижавшись щекой к теплому стеклу иллюминатора, смотрел на золотую россыпь огней и тихонько мурлыкал себе под нос:
      – Ай лю-ли, ай лю-ли! Ай лю-ли, се тре жоли…
      Группу артистов советского цирка встречали представители всех газет, фоторепортеры, кинохроника, работники советского посольства, актеры американского балета на льду, гастролирующего в Афинах, и целая куча любопытных граждан. И конечно, сам господин Христе Аргириди – почетный гражданин города, владелец всей конфекционной промышленности в стране, экспортирующий свою продукцию в полтора десятка стран мира, хозяин двух с половиной месячных гастролей русского цирка в Греции.
      Волков еще из кресла видел, как по трапу стали спускаться сидевшие в первых двух салонах ребята. Они сразу же попадали в кольцо журналистов, принимали крошечные букетики неведомых цветов и складывали сумки и чемоданчики на маленький грузовой электрокар.
      Когда Волков, обвешанный сумками и свертками, последним спустился с трапа, он увидел, что маленький электрокар, заваленный ручной кладью, уже бодро катит в сторону от самолета… Волков прикинул на глаз расстояние до электрокара и понял, что тащить на себе эти сумки, свертки, рассыпающиеся журналы ему ужасно не хочется.
      И тут его взгляд упал на стоящего около трапа здоровенного парнягу в джинсах и яркой рубашке. Парня буквально распирала тяжелая, очень рельефная мускулатура.
      По всей вероятности, парень принадлежал к клану присамолетной прислуги, и Волков неожиданно для себя крикнул этому парню:
      – Эй, бой! Ком цумир! Абершнель!..
      Почему он обратился к этому парню по-немецки, Волков и сам не понял. Может быть, потому, что никак не мог вспомнить, как это нужно сделать на французском языке? А может быть, потому, что за месяц до вылета в Грецию сорок дней отработал в международной программе берлинского цирка Буш?
      Однако парень в джинсах понял, что Волков обращается к нему, и улыбнулся.
      Волков тоже улыбнулся парню, повесил на его толстенную шею сумки компании «Эр Франс», сунул ему в руки свертки и журналы и показал на удаляющийся электрокар с багажом.
      Парень кивнул – дескать, «понял» – и легко побежал за электрокаром. Он догнал его уже метрах в полутораста от самолета и на ходу сложил все вещи Волкова.
      Волков полез в карман (он уже трижды работал за границей и знал, что подобные услуги обязательно оплачиваются), но ничего, кроме серебряного доллара, там не обнаружил. И тогда Волков вынул доллар, взял здоровую ручищу этого парня и вложил доллар в огромную ладонь. А потом с удовольствием хлопнул парня по спине и, улыбаясь, сказал:
      – Спасибо, кореш! – и оглянулся весело: знай, мол, наших!
      Парень обалдело разглядывал доллар.
      И тут все бросились к Волкову и к этому парню – захохотали, зааплодировали; репортеры прямо на пупе вертелись, фотографируя Волкова и парня со всех сторон.
      Волков понятия не имел, что этот паршивый доллар произведет такой эффект. Но он улыбался в объективы и кому-то наспех давал автографы.
      Наконец парень понял, что получил на чай.
      Он подбросил доллар на ладони, рассмеялся и, с трудом выговаривая русское слово, сказал:
      – Спа-си-бо.
      . И все опять зааплодировали, захохотали, фоторепортеры снова защелкали камерами, но в эту секунду к Волкову пробрался совершенно белый от ужаса руководитель гастрольной группы и, наскоро улыбнувшись парню, забормотал:
      – Пардоне муа, месье… Пардоне муа…
      Он вытащил Волкова из плотного кольца хохочущих журналистов и отчаянно зашептал:
      – Волков!.. Ты сошел с ума!.. Что ты наделал!..
      – А что такое?.. Что случилось-то?
      – Боже мой! Он еще спрашивает!.. Становись немедленно со всеми вместе…
      И руководитель гастролей подтолкнул Волкова к Милке и Кире.
      Волков протиснулся между Милкой и Кирой.
      – Ну ты дал раскрутку! – восхищенно сказал дрессировщик собак Гена Рябкин.
      – Братцы! – взмолился Волков. – Что случилось? Я что-нибудь не так сказал?..
      Кира была обеспокоена.
      – Какой-то ляп, – задумчиво сказала она. – Но какой?..
      – Волков, – шепнула Милка, – ты, случайно, не объявил войну Греции? Бывает, просто так с языка сорвется… А?
      – Заткнись, умоляю!.. – ответил Волков.
      Он попытался отыскать глазами здоровенного парня, но того уже окружила группа каких-то очень респектабельных людей, и половина из них что-то серьезно говорила парню, а половина продолжала хохотать.
      – Товарищи! Товарищи!.. – надсадно закричал руководитель гастролей. – Товарищи артисты! Будьте любезны, встаньте все вместе и немножко подровняйтесь!.. Я должен представить вас господину Христо Аргириди… И пожалуйста, разберитесь по номерам!
      Все построились в одну длинную полукруглую шеренгу, а руководитель гастролей, переводчик и один из посольских подошли к группе людей, окружавших парня в джинсах.
      Руководитель гастролей что-то сказал, переводчик что-то перевел, и парень в джинсах, развернув саженные плечи, шагнул к ним.
      Он широко улыбнулся всей шеренге, на какую-то долю секунды задержал взгляд на Волкове и произнес длинную фразу по-гречески.
      – Господин Аргириди, – подхватил переводчик, – приветствует артистов Московского цирка на земле Древней Эллады и считает, что, если здесь, в Греции, русский цирк покажет хотя бы половину того, что видел господин Аргириди, будучи гостем Москвы, Афины будут покорены…
      Парень в джинсах добавил что-то еще, и переводчик закончил его фразу:
      – …покорены так же, как были покорены русским цирком Париж, Лондон и Брюссель!
      Все зааплодировали.
      Волков ошарашенно смотрел на парня и понимал, что влип в историю. Чтоб он провалился, этот Саня, со своим долларом!..
      А почетный гражданин Афин в потертых джинсах с тусклым фирменным клеймом на заднем кармане, один из богатейших людей Греции, гораздо больше смахивающий на штангиста полутяжелого веса, чем на миллионера, господин Христо Аргириди уже подходил к началу неровной полукруглой шеренги советских артистов цирка.
      – Руководитель номера «Джигиты Северной Осетии» Мурад Созиев, -. представил руководитель гастролей.
      Переводчик повторил то же самое по-гречески, и двое здоровых парней с удовольствием пожали друг другу руки.
      Аргириди был одного роста с Мурадом, и Мурад, наверное, не уступал Аргириди в физической силе.
      – Эквилибрист Владимир Гречинский… – подошел к Володе руководитель гастролей.
      Переводчик открыл было рот, но Аргириди усмехнулся и сказал:
      – Но, но.. Же лё компран бьен. – Он протянул Гречинскому руку и медленно сказал: – Здрас-туй-те!
      Все засмеялись, и Аргириди, очень довольный собой, двинулся дальше. Руководитель гастролей представлял каждого, Аргириди каждому пожимал руку и каждому говорил: «Здрас-туй-те!»
      Однако с самого начала обхода шеренги он несколько раз искоса поглядывал в дальний конец строя, где стоял Волков, и было видно, что Аргириди ждет не дождется, когда подойдет наконец к Волкову. Этого ждали все. Ждал и Волков…
      – Это наша последняя поездка, – одними губами сказала Кира.
      – Убийство в Сараеве развязало Первую мировую войну, – зашептала Милка. – Интересно, чем кончится этот небольшой международный скандальчик? Волков, ты не помнишь, как звали того типа, который ухлопал эрцгерцога?..
      – Да провалитесь вы!.. – простонал Волков.
      Когда Аргириди подошел к Волкову, Милке и Кире, все стоящие поодаль придвинулись ближе. Аргириди улыбнулся. Волков неопределенно пожал плечами.
      – Воздушные гимнасты под руководством Дмитрия Волкова, – напряженным голосом сказал руководитель гастролей и, слегка поклонившись в сторону Аргириди, с упреком добавил: – Господин Христо Аргириди.
      Милка не сдержалась и откровенно хихикнула.
      Аргириди протянул Волкову руку и стал что-то весело говорить по-гречески. Потом вдруг прервал себя и спросил Волкова по-французски:
      – Парле ву франсе, Дмитрос?
      – Тре маль… – махнул рукой Волков.
      – Э бьен! – кивнул Аргириди и продолжал по-гречески.
      Не отпуская руки Волкова, Аргириди посмотрел на переводчика, а вокруг уже нарастал хохот, вызванный, наверное, словами Аргириди.
      Переводчик прыснул и сказал:
      – Господин Аргириди говорит, что он был очень рад познакомиться с господином Волковым и если господин Волков гарантирует ему каждый раз доллар за подноску ручного багажа, то господин Аргириди согласен сопровождать господина Волкова во всех его гастролях…
      – Что же нам с этим Волковым делать, а, Гервасий Васильевич?
      – Лечить.
      – Ампутация?
      – Он акробат… – сказал Гервасий Васильевич. – Жатко. И потом вряд ли это что-нибудь даст. Уж больно безрадостная общая картина.
      – Вы отрицаете первый диагноз?
      – А как там? Ну-ка прочтите…
      – Пожалуйста. «Разрыв суставной сумки с вывихом левого локтевого сустава и внутрисуставный перелом костей предплечья».
      – Ну локоть ему еще там, в цирке, на место поставили… Нет. Я ничего не отрицаю. Я бы дополнил. Шприц был нестерилен, при введении новокаина игла попала в гематому и внесла инфекцию в кровеносный сосуд. Естественно, что инфекция быстро распространилась в организме и привела к генерализации процесса и сепсису…
      – А красные продольные полосы?
      – А это до отвращения четкая картина лимфангита и лимфаденита…
      – Рожа?
      – Ну, если хотите, рожа…
      – Там внизу сидит парнишка, который работал с этим Волковым в цирке. Он плачет.
      – Что вы хотите, чтобы я пошел и вытер ему слезы?
      – Он просит, чтобы его пустили к Волкову…
      – Исключено.
      – Он говорит, что цирк еще вчера закончил работу и завтра все уезжают.
      – Скатертью дорога.
      – А что с Волковым?
      – Записывайте…
      – Я запомню…
      – Записывайте, черт вас подери! Иммобилизация конечности – раз. Введение больших доз антибиотиков широкого спектра действия – два. Внутривенные вливания антисептических растворов – три. Дробные переливания крови – четыре. И сердечные тонизирующие средства – пять. Если завтра-послезавтра не прорисуется осложнение…
      – Какое?
      – Очень вероятен гнойный перикардит… Где он сидит, этот парень? В приемном покое?
      – Да.
      – Я скоро приду.
      – А если прорисуется?
      – Тогда придется делать пункции перикарда…
      – С антибиотиками?
      – Да. Этот парнишка действительно плачет?
      –. Мы в наших условиях еще никогда не делали пункции перикарда.
      – Я покажу. А пока позвоните Сарвару Искандеровичу Хамраеву и передайте, что я очень прошу его заглянуть ко мне в отделение. Я скоро приду…
      – Хорошо, Гервасий Васильевич.

***

      После войны Гервасий Васильевич жил в Москве.
      Он был подполковником и заведовал хирургическим отделением авиационного госпиталя.
      Из окон операционной была видна низенькая пожарная каланча, и один вид ее действовал на Гервасия Васильевича успокаивающе. Последние годы жизни в Москве Гервасию Васильевичу все чаще и чаще приходилось «принимать» каланчу. Характер у него портился, настроение было почти всегда паршивое, и люди, знавшие его издавна, поговаривали, что подполковник буквально на глазах меняется – чем старше, тем нетерпимее, раздражительнее… А ведь и хирургом был отличным, и человеком прекрасным. Стареет, что ли?
      А с Гервасием Васильевичем происходило то же самое, что и со многими в то время: он просто-напросто был выбит из привычной колеи. Из привычной военной колеи, когда все было зыбким, неустойчивым, только сегодняшним, когда человек не знал и не ведал, наступит ли завтра и доживет ли он до следующего населенного пункта. Именно это постоянное ожидание сиюминутных перемен и было той самой колеей, в которую война бросила миллионы людей, и оставшиеся в живых еще долгое время считали такое существование наиболее понятным и привычным.
      Это случилось со многими, этого не избежал и Гервасий Васильевич.
      Там тогда каждая операция была его личной победой. И сотни маленьких побед над чужими смертями создавали ореол бессмертия вокруг самого Гервасия Васильевича. И ему казалось тогда, что он будет жить вечно и будет вечно всем нужен.
      Первый послевоенный год он еще находился в каком-то инерционном запале. Может быть, потому, что в госпиталях еще долечивались раненые, а может быть, потому, что время от времени почта приносила ему из разных далеких мест конверты и треугольники, и там лежали одному ему адресованные слова вроде: «…век буду помнить…», «…не побрезгуйте приглашением» или «…Бога за вас молить».
      Сквозные пулевые ранения, рваные осколочные раны и тяжелые контузии сменялись пневмониями, язвами желудков, фурункулезом и аппендицитами. Словно с человечества спало четырехлетнее нервное напряжение, державшее в узде людской организм, и наружу поперли мирные хвори, которые в войну были редки и удивительны.
      И Гервасий Васильевич потерял себя.
      В первый год он еще помнил, что вот у этого синего конверта из Горького было тяжелое ранение правого легкого, а у этого треугольника из Красноярской области – осколочное ранение бедра с разрывом бедренной артерии… Потом и это стал забывать.
      Письма приходили, напоминали, благодарили, приглашали в гости, но Гервасий Васильевич отвечал на них все реже и реже и уже не давал в письмах десятки советов, как быть здоровым, а ограничивался лишь открытками с короткими словами благодарности.
      Иногда на улицах к нему подходили незнакомые люди, обращались по званию, называли себя и свое ранение и были убеждены, что Гервасий Васильевич их, конечно, помнит.
      Гервасий Васильевич вежливо улыбался, говорил: «Как же, как же!..» – уже ни о чем не расспрашивал, о себе ничего не рассказывал и, распрощавшись, даже и не пытался восстановить в памяти этого человека.
      А еще через год в госпиталь стали приходить молодые врачи. И Гервасий Васильевич с грустью убеждался, что он им совсем не нужен, вроде бы они что-то такое знают, что недоступно его пониманию. Это его нервировало, раздражало и восстанавливало против всех. Бывали даже моменты, когда Гервасию Васильевичу хотелось рвануть на себе халат, стукнуть кулаком по столу и закричать этим соплякам, что он при свете трех коптилок в деревенской бане из черепа осколки извлекал! Что он без наркоза, под огнем ампутации делал и культи – любо-дорого посмотреть! Что он по семнадцать раз в сутки оперировал! Что ему самому осколок фугасной бомбы всю спину распорол, когда он брюшную полость зашивал у раненого!..
      Но он молчал и ожесточался. Против себя, против уютной квартирки в Лаврушинском, против жены, сына, против всего на свете.
      В сорок седьмом ему было уже сорок семь. Сына забрали в армию и отправили в Алма-Ату – в пограничное училище.
      Гервасий Васильевич очень любил сына. Очень. Любил в нем все свои недостатки, свою манеру говорить, смотреть. Любил в нем свою походку… Кто знает, может быть, если бы не сын, Гервасий Васильевич и к жене бы не вернулся. Остался бы он с Екатериной Павловной и был бы, наверное, счастлив с ней всю жизнь. Была у него на фронте Екатерина Павловна – прекрасной души женщина.
      Уже потом, когда Гервасий Васильевич вернулся домой, когда поуспокоился, частенько думал о том, что в жизни мужчины хоть ненадолго обязательно должна была быть такая женщина. Это всегда будет возвышать мужчину в собственных глазах, беречь от цинизма…
      В пятьдесят первом умерла жена Гервасия Васильевича. Простудилась, поболела совсем недолго и умерла.
      Из Средней Азии прилетел сын. Такой худенький, строгий лейтенант. Взрослый, небритый, а в глазах детская мука и растерянность.
      Похоронили на Ваганьковском, поплакали.
      Сын после похорон четыре дня в Москве прожил, а потом они вместе с Гервасием Васильевичем сели в метро и поехали на Казанский вокзал. Приехали рано, состав еще к посадке не подали.
      Гервасий Васильевич в штатском был, и сын держал его под руку. Так Гервасий Васильевич ничего и не узнал про сына. Все какие-то обычные вопросы задавал: как служится в горах, что за подразделение, кто командир?.. И сын отвечал коротко и скучно и после каждого ответа втягивал в себя воздух, словно хотел сказать что-то еще, но раздумывал и отводил глаза в сторону.
      А Гервасию Васильевичу ужасно хотелось прижаться лицом к шинели этого худенького и очень чужого лейтенанта, и попросить у него разрешения уехать вместе с ним, и обещать не мешать ему и не задавать идиотских вопросов. Просто быть рядом и, если потребуется, вылечить этого лейтенанта и сберечь.
      И когда до отхода поезда оставалось минут десять, сын посмотрел Гервасию Васильевичу в глаза и с виноватой улыбкой сказал:
      – Пап, ты знаешь, мне не хотелось бы писать тебе об этом в письме, но… Я понимаю, нужно было, наверное, раньше…
      «Он женился…» – подумал Гервасий Васильевич и вдруг почувствовал, что никуда с этого перрона не уйдет, что поезд сейчас тронется, а он просто ляжет сейчас здесь и умрет от тоски и жалости к самому себе…
      – Я женюсь, пап… – сказал сын. – То есть вообще-то я уже женился, но… Мы еще не расписались.
      Гервасий Васильевич молчал.
      – Она в педагогическом учится, – сказал сын и взял Гервасия Васильевича за руки.
      Гервасий Васильевич понял, что для сына это была последняя спасительная фраза.
      – Ну так прекрасно же!.. – Гервасий Васильевич даже сумел улыбнуться. – Чего же ты волнуешься?
      Сын наклонился к руке Гервасия Васильевича, прижался к ней щекой и раскрепощенно сказал:
      – У нас будет ребенок…
      Он нахмурил брови, поднял глаза в законченное сферическое вокзальное перекрытие, подсчитал, шевеля губами, и добавил:
      – Через шесть месяцев.
      – Я приеду к тебе, – быстро сказал Гервасий Васильевич. – Я обязательно к вам приеду. Ты мне только пиши! Только пиши!..
      …Они погибли все трое. Сын, жена сына и их ребенок. Сель – грязекаменный поток – вырвался из-под сверкающих ледников и с диким грохотом понесся вниз, унося с собой громадные горные валуны, стирающие с лица земли все на своем пути. Это было весенней ночью, когда на вершинах начали таять снега, и от крохотного военного городка осталась только трехметровая, уродливо застывшая кора грязи, вспученная огромными многотонными камнями.
      Спаслись только те, кто был этой ночью в наряде.
      Гервасий Васильевич демобилизовался, получил пенсию, запоздалое звание полковника, сдал райсовету квартиру в Лаврушинском и уехал в маленький среднеазиатский городок, недалеко от которого погибли его сын, его невестка, которую он никогда не видел, и его внук, которого он никогда не держал на руках…
      И жизнь Гервасия Васильевича в этом городе была похожа на сонное, теплое умирание.
      Так Гервасий Васильевич жил больше года. Снимал комнату с верандой, готовил себе завтраки, где-то обедал, что-то припасал на ужин, а по вечерам пытался вникнуть в веселую и бессвязную болтовню хозяина дома – старого Кенжетая Абдукаримова.
      Раза два его вызывали в военкомат, расспрашивали о житье-бытье, предлагали квартиру, или, как там говорили, «однокомнатную секцию» в новом доме, и однажды даже попросили прочесть лекцию призывникам.
      Гервасий Васильевич от всего отказывался, вяло благодарил и возвращался домой, на свою веранду. Там он садился на старое скрипучее кресло, обитое бывшим бархатом, и подолгу смотрел на снежные вершины гор, такие красивые, что и представить нельзя было, что из-под них может принестись отвратительный, грязный, грохочущий поток и похоронить под собой людей, дома и абрикосовые деревья.
      К вечеру на веранде становилось совсем темно, снег на горах синел, и Гервасий Васильевич, с трудом сбросив с себя бездумное оцепенение, шел через чистенький теплый дворик в кухню – кипятить чай. Там его перехватывал Кенжетай и со страстью долго молчавшего человека начинал говорить, говорить, говорить… Иногда Кенжетай увлекался, отбрасывал неудобный для себя русский язык и продолжал рассказывать что-то уже на своем родном языке, совершенно забыв, что Гервасий Васильевич его не понимает. Кенжетай вскрикивал, хохотал, хлопал себя по ляжкам сухими коричневыми руками и заглядывал в глаза Гервасию Васильевичу.
      Потом в кухне появлялась жена Кенжетая, что-то коротко говорила мужу, и Кенжетай, уже по-русски пожелав Гервасию Васильевичу доброй ночи, уходил спать.
      А Гервасий Васильевич возвращался в свое кресло и еще долго сидел в темноте и слушал, как по крыше веранды постукивают маленькие падающие яблоки.