И член Военного совета вручал награду, прикрепляя ее к рубашке раненого.
      – Где ранен?
      – В обороне под Сизово, – отвечал раненый.
      – Ну что ж, поправляйтесь, товарищ боец, – говорил член Военного совета и пожимал руку раненого.
      Когда он дошел до Волкова, то удивленно поднял брови и, подойдя совсем близко, спросил:
      – Сколько же тебе лет, милый?
      – Семнадцать, товарищ член Военного совета.
      – Это где ж тебя так угораздило? – тихо, домашним голосом спросил член Военного совета.
      – В атаке на… – Волков запнулся. – Забыл, как его… В общем, ночью.
      Член Военного совета грустно покачал головой, взял с каталки медаль «За отвагу» и нагнулся к Волкову:
      – На вот, носи… Черт знает что делается!.. Тебе рано воевать, мне поздно… Время такое, что лучше бы его и вовсе не было.
      – Это точно, – шепотом сказал Волков и улыбнулся. Потом член Военного совета подошел к кровати Остапенко и уже весело спросил:
      – Ну а ты где ранен, старина?
      Остапенко покраснел и напряженно забормотал:
      – Да вот, понимаешь, товарищ член Военного совета… Тоже оно, значит, ранен я…
      – Тоже в атаке? – попытался помочь член Военного совета.
      – Да ведь как сказать… Тоже вроде как бы, понимаешь… Ежели оно смотреть, можно по-разному… – окончательно запарился Остапенко.
      Вся палата и врачи давились от тихого хохота.
      – Экая ты усатая скромница!.. – сказал член Военного совета и вручил Остапенко медаль «За боевые заслуги».
      Когда все кончилось и член Военного совета ушел в другие палаты, актовый зал дрогнул от хохота. Остапенко лежал растерянный, совершенно придавленный своим нелепым награждением. Волкову стало очень жалко его. Но тот вдруг приподнялся и, перекрывая хохот, закричал на весь зал страшным голосом:
      – Чего ржете, кобели? Чего ржете-е?! Я еще за нее отработаю! Так отработаю, что чертям тошно станет!
      И все замолчали. Остапенко обессиленно опустился на койку и виновато сказал Волкову:
      – Вот, понимаешь, какая штука получилась…
      В конце декабря Волков выписался из госпиталя. Он шел по Фонтанке, и под его сапогами скрипел снег. От слабости кружилась голова и ноги казались легкими и неустойчивыми.
      Он дошел до своего дома, немного постоял и вошел во двор. Двор показался ему очень маленьким, и Волков удивился, вспомнив, как несколько лет назад он научился ездить на велосипеде именно в этом дворе. Он зашел к Хабибуллину и взял у него ключи от квартиры.
      – Салям, – сказал Хабибуллин. – Живой, здоровый?
      – Живой, – ответил Волков и направился к себе на третий этаж.
      Он остановился у дверей своей квартиры и почему-то осторожно вставил ключ в скважину. Машинально он глянул в отверстия почтового ящика и увидел там письмо. Волков вынул нож, подаренный ему Остапенко, открыл ножом ящик и достал письмо.
      В сумраке лестницы разобрал только, что «Волкову», и подумал: «Надо будет отцу переслать», а потом плюнул и решил вскрыть конверт. По конверту бежали волнистые линии штампа цензуры.
      Волков надорвал конверт и вынул типографский бланк со вписанными чернилами словами.
      Это было извещение о гибели отца…
      … На рейхстаге Волков расписался четыре раза. За себя, за мать, за отца и за мертвого Сашку Рейна… Постоял немного, подумал и расписался в пятый раз. За Федосеевну.
      В июне сорок пятого пришел приказ: «Всех военнослужащих рядового и сержантского состава рождения 1926 – 1927 годов, имеющих образование не ниже восьми классов, направить в офицерские училища и школы для прохождения дальнейшей службы…»
      Волков попал на Урал в военно-авиационную школу.
      Целый год Волков ходил в караул и занимался в классах УЛО – учебно-летного отдела. Он изучал радиосвязь, теорию полета, воздушную навигацию, аэродинамику, бомбометание, моторы, стрелково-пушечное вооружение, аэрофотосъемку и многое другое.
      Кроме того, Волков занимался акробатикой.
      Начальником отдела физической подготовки школы был лейтенант Король, бывший цирковой артист. Это был франтоватый и веселый человек. Он носил хромовые сапоги с белым рантом, широченные бриджи и фуражку с огромным околышем и микроскопическим козырьком. Он нравился радисткам, оружейницам, хронометражисткам и медицинским сестрам. Его сальто, стойки и большие обороты на турнике вызывали уважение и зависть.
      Король умел со всеми ладить. С девчонками, служившими в школе, Король разговаривал с небрежной нежностью, с курсантами старался быть в приятельских отношениях, а перед старшими офицерами щеголял прекрасной выправкой и безоговорочной исполнительностью.
      Он красиво носил форму, и девицы с танцплощадки принимали его за летчика. Когда же его спрашивали, почему он сейчас не летает, Король туманно намекал на какую-то таинственную историю, в связи с которой он временно должен находиться не в воздухе, а на земле. И тогда его косые полубачки, вылезающие из-под сдвинутой набекрень фуражки, казались еще более привлекательными, и Король ходил по городку под звон осколков девчоночьих сердец.
      Среди молодых курсантов Король сыпал разными мудреными летными словечками, и новички были убеждены, что перед ними ас, случайно пересевший из кабины бомбардировщика в маленькую дощатую комнатку, увешанную спортивными грамотами и уставленную пыльными мельхиоровыми кубками.
      Король вел секцию акробатики, а Волков с первых же дней пребывания в школе был избран старшиной секции.
      В немногое свободное от караульной службы и занятий в УЛО время Волков тренировался под руководством лейтенанта Короля.
      Тренер не мог нарадоваться на своего ученика, а ученик совершенно ясно, до жалости сознавал пустяковость своего тренера как человека вообще, но не мог не отдавать ему должное как профессиональному акробату…

***

      – Как вы себя чувствуете, Дмитрий Сергеевич?
      Волков открыл глаза, и боль, все усиливаясь и усиливаясь, снова стала разъедать его тело. Теперь он уже лежал в маленькой, очень светлой комнате, и трое в белых халатах стояли вокруг его кровати, а четвертый – худой старик в очках – сидел рядом на стуле.
      – Как вы себя чувствуете, Дмитрий Сергеевич? – повторил старик в очках.
      Волков с трудом вдохнул, набрал силы и ответил:
      – Хуже некуда…
      К своему удивлению, он ответил шепотом, но старик все расслышал и сказал без улыбки:
      – Есть куда и хуже.
      – Я здесь давно?.. – шепотом спросил Волков.
      – Нет, – ответил старик. – Третий день.
      – Что со мной?
      – Уйма всяких неприятностей.
      – Поправимых?.. – Волков задыхался от боли.
      – Вполне, – сказал старик.
      – Доктор!.. – отчаянно сказал Волков. – Вы же доктор? Да?
      – Да.
      – Доктор… – сказал Волков. – Вы мне дайте что-нибудь против боли… Или наркоз какой-нибудь… Мне бы хоть часок отдохнуть! Я посплю часок и опять буду терпеть… А сейчас у меня силы кончились… Вы меня усыпите как-нибудь ненадолго.
      – Дайте Дмитрию Сергеевичу бромурал с нембуталом, – сказал старик через плечо, и кто-то из стоящих за его спиной закивал головой. – Пусть поспит, отдохнет.
      – Спасибо, – сказал Волков. – Как вас зовут, доктор?
      – Гервасий Васильевич, – ответил старик и, не уверенный в том, что Волков разобрал его имя, снова повторил: – Гервасий Васильевич.

***

      Волков еще в четверг сказал партнеру:
      – Слушай, ты, любимец публики!.. У тебя совесть есть?
      Их номер только что кончился, и они, мокрые, задыхающиеся, стояли почти у самого занавеса и ждали униформистов, которые должны были принести реквизит с манежа.
      Партнер стягивал через голову креп-сатиновую рубашку, и, несмотря на то что рубашка была сшита блестящей, скользкой стороной внутрь, она никак не снималась, и Волков не видел лица партнера, а видел только его мокрую согнутую узкую спину со слабо обозначенными мышцами.
      – Я тебя спрашиваю, у тебя совесть есть? – повторил Волков.
      Партнер наконец стянул с головы рубашку и удивленно посмотрел на Волкова. Он тяжело дышал, и смазанный красный грим рта придавал его лицу застывшее печальное выражение.
      – Ты чего? – спросил партнер.
      Волков расстегнул воротник и снова повторил:
      – Совесть у тебя есть?..
      Но в это время из-за занавеса двое униформистов вытащили за кулисы их реквизит, и один из них, услышав слова Волкова, негромко хохотнул:
      – Хо-хо, там, где у людей совесть, у него знаешь что выросло? Я ему, можно сказать, как ангел-хранитель, жизнь берегу! Каждую репетицию лонжу держу, а он хоть бы «маленькую» поставил…
      – Ладно, – сказал Волков униформисту. – Чеши отсюда.
      – Ты чего, Дим? – растерянно спросил партнер. – Хорошо ведь отработали…
      Волков тяжело посмотрел на партнера, и ему вдруг страшно захотелось ударить его в лицо. В тонкое, интеллигентное, красивое лицо. Ударить так, чтобы Лицо исказилось, стало безобразным, заплывшим, чтобы сразу почувствовать к нему отвращение и уже потом бить, не жалея, сознательно распаляя в себе слепую ярость, концентрируя в этой ярости всю свою растерянность последних лет, всю жалость к себе и партнеру – к этому двадцатидвухлетнему хорошему парню…
      – Стасик!.. – сказал Волков. – Долго я буду говорить, чтобы ты на два с половиной сальто-мортале ноги шире подавал?! Ведь угробимся когда-нибудь!..

***

      Это случилось в воскресенье. На детском утреннике.
      В финале номера Волков увидел летящего на него Стасика и успел подумать: «Опять ноги узко несет, сволочь!..» В ту же секунду Волков почувствовал сильный удар в левый локоть, поймал Стасика и, стараясь остановить инерцию его шестидесяти трех килограммов, после двух с половиной бешеных оборотов в воздухе услышал, как с хрустом разрывается левый локтевой сустав.
      Цирк зааплодировал.
      Волков осторожно поставил Стасика на красный ковер манежа и поклонился. Подождал немного и поклонился еще раз.
      Обычно он кланялся три раза. Во время третьего поклона Волков незаметно снимал с лица небольшую смешную маску, в которой работал весь номер – от выхода на манеж до второго поклона. На оправе от очков намертво был укреплен нос из папье-маше, и уже к носу были приклеены веселые дворницкие усы. Маска плотно сидела на лице, не мешала работать и легко снималась. «Разоблачение» в третьем поклоне всегда вызывало новую, удивленную волну аплодисментов…
      Боль захлестнула сознание Волкова, левая рука повисла вдоль слабеющего тела, и к горлу подступила тошнота. Его всегда тошнило от сильной боли…
      Волков осторожно повернулся и, не снимая маски, медленно пошел за кулисы.
      За занавесом Волков лег на деревянный щитовой пол и прохрипел кому-то:
      – Врача давай!.. – И выругался.
      Прибежала испуганная девушка в белом халате – дежурный фельдшер. Стасик и еще двое парней из номера акробатов-прыгунов помогли Волкову дойти до гардеробной и сняли с него рубашку с широкими рукавами. Волков кряхтел от боли.
      Кость предплечья вышла из сустава, и локоть выглядел так непривычно, что Стасик в ужасе охнул.
      – Ну что там?.. – еле проговорил Волков.
      – Дима, прости меня… Дима!.. – тоненьким голосом выкрикнул Стасик.
      – Ну что там такое?.. – повторил Волков, посмотрел на свою руку и сам увидел, что там такое. – Ох ты черт!.. – сказал Волков. – Вот гадость-то…
      В гардеробную вбежал директор цирка. Он увидел лежащего на реквизитном ящике Волкова, бросил быстрый взгляд на его руку и, сморщившись, жалобно запричитал:
      – Ну сколько раз я просил не делать финальный трюк! Ну зачем вам это было нужно?.. Это же не стационарный, это же передвижной цирк. Ну нет у нас условий… Нету! Что это вам – Москва, Ленинград, что ли?! Боже мой!.. Ну вызовите кто-нибудь «скорую помощь»!
      Прибежал Третьяков – руководитель труппы акробатов-прыгунов. Отстранил девушку в белом халате, деловито осмотрел руку Волкова и быстро сказал:
      – Невезуха, Димка… Прямо такая невезуха, что дальше ехать некуда. Вправлять надо…
      – Сейчас «скорую» вызовут, – сказал директор.
      – Какую там «скорую»! – махнул рукой Третьяков. – Сейчас вправлять надо. А то потом запухнет и не разберешь, что где.
      Он отыскал глазами девушку-фельдшера и распорядился:
      – Тащи шприц, новокаин и пару ампул хлорэтила. Быстро давай! Стасик! Поищи какое-нибудь шмотье мягкое… Так. Клади его под голову… Порядок. Димка, повернись чуть-чуть на бок. Можешь?..
      Прибежала девушка-фельдшер и протянула Третьякову шприц и новокаин.
      – Чего ты мне шприц суешь?! – возмутился Третьяков. – Обезболивай ему локоть! Сумеешь?
      – Сумею, – кивнула девушка.
      – Потерпи, Димка, – мягко сказал Третьяков. – Сейчас все будет в ажуре…
      Девушка уже набирала новокаин в шприц.
      – По сколько? – спросила она Третьякова и шмыгнула носом.
      – Давай три укола по двадцать кубиков, и порядок, – ответил Третьяков и повернулся к Волкову: – Помнишь, в пятьдесят седьмом в Саратове на репетиции у меня плечо выскочило? Тоже три укола по двадцать кубиков, хлорэтилчиком подморозили, я и не слышал, как мне его на место поставили…
      Девушка сделала первый укол. Волков скрипнул зубами и мгновенно вспотел.
      Третьяков погладил Волкова по голове и сказал Стасику:
      – А ты дуй в буфет и притащи коньяку! Сейчас наш Димуля примет двести – и как рукой все снимет!..
      – Никакого коньяку! – неожиданно жестко произнесла девушка. – Еще новости!.. Алкоголь нейтрализует обезболивающие средства…
      Третьяков смутился.
      – Я думал как лучше, – пробормотал он. Затем огляделся, словно ища поддержку, и увидел своих прыгунов. – А ну валяйте отсюда! – рявкнул он грозно. – Ишь собрались, как на поминки! Давайте, давайте! И так воздуху никакого…
      Через десять минут кость была вправлена в сустав, и обессиленный Волков глубоко вздохнул.
      – А теперь тугую повязочку – и будьте здоровы, живите богато! – радостно сказал Третьяков, и было непонятно, к кому он сейчас обращается, к Волкову или к девушке.
      Волков слабо улыбнулся, а девушка, стыдясь своей растерянности и слез, огрызнулась:
      – Будто без вас не знаем!
      И, уже забинтовывая руку Волкова, с достоинством сказала всем стоящим вокруг:
      – В таких случаях фиксация конечности – первое дело.
      В больницу Волков отказался ехать. Он еще полежал в гардеробной, покурил с Третьяковым и выслушал не одну историю о травмах, падениях и переломах. Каждый, кто заскакивал проведать Волкова, считал своим долгом рассказать о каком-нибудь случае из собственного опыта или уже известную, ветхозаветную байку про то, как какой-то воздушный гимнаст сорвался с трапеции, ляпнулся с высоты в семнадцать метров, встал, раскланялся и ушел с манежа под гром аплодисментов. А на следующий день работал как зверь! Еще даже лучше…
      Каждая такая история кончалась счастливо и героически. О переломах и травмах говорили подчеркнуто пренебрежительно, громко смеялись, наперебой чиркали спичками и зажигалками, когда Волков хотел прикурить, и только изредка тревожно поглядывали на Волкова: не плохо ли ему? И, понимая, что плохо, еще громче хохотали, вспоминали совсем уже невероятные случаи, презрительно ругали передвижные цирки и проклинали тотчас, когда отдел формирования программ загнал их в эту «передвижку», в этот паршивый среднеазиатский городок…
      Раза три приходила девушка-фельдшер, достойно щупала пульс у Волкова и морщила носик, когда ей предлагали выпить. Третьяков все-таки притащил бутылку коньяку и тарелку с дорогими конфетами. Стасик где-то раздобыл лимон, нарезал его и сервировал «стол».
      Волков и Третьяков выпили по стакану, а Стасик отказался. Третьяков за это похвалил Стасика и начал было длинный разговор о вреде пьянства среди цирковой молодежи вообще. Но Волков прервал его, сказав, что Стасик совершенно не пьет и поэтому страстное выступление Третьякова воспитательного значения не имеет.
      Третьяков расхохотался, набил карман девушки конфетами и попытался назначить ей свидание на вечер.
      Она тут же оправилась от состояния неуверенности и, выходя из гардеробной, презрительно бросила Третьякову:
      – Господи! Старые, а туда же…
      Третьякову было тридцать девять, и это его обидело. Он слил остатки коньяка в один стакан, залпом выпил и обиженно сказал, глядя на закрытую дверь:
      – Скажите пожалуйста!..
      Так шел этот день.
      И только когда прозвенел первый звонок вечернего представления, Волков приподнялся с реквизитного ящика и сказал Стасику:
      – Ну что, старик, домой потопаем?
      Экспедитор цирка снял им отдельную двухкомнатную квартиру на окраине городка. Хозяева квартиры уехали на два месяца в горы, и Волков со Стасиком жили в этой квартире припеваючи.
      Третьяков был раздражен и почему-то ругал Среднюю Азию.
      – Ты зря выпил, – сказал ему Волков. – Тебе же еще работать на вечернем.
      – Не боись, – ответил Третьяков. – Я сегодня в работу не иду. Сегодня вечером пробуем на мои трюки одного огольца из училища. Так что я только на пассировку выйду…
      – Это какого же огольца? – поинтересовался Волков. Его мутило от боли, и сильно кружилась голова. И он старался быть занятым еще чем-нибудь, кроме боли.
      – Ну новенький у меня такой… Сергиенко, – грустно сказал Третьяков. – Хороший паренек. Куражливый…
      – А, это который в плечи с купэ ловит? Школьный пацан…
      – Молодой, вот что главное… – вздохнул Третьяков.
      – А мы? – подмигнул ему Волков и, покачнувшись, осторожно, чтобы Стасик и Третьяков не заметили, придержался правой рукой за косяк двери.
      – А мы тоже… молодые. Но уже не очень, – усмехнулся Третьяков. – В этом она права.
      – Ладно, ладно, – рассмеялся Волков. – Не развращай мне Стасика. Юный партнер зрелого мастера должен верить в неиссякаемые силы своего мэтра…
      – Я и верю, – сказал Стасик.
      – И на том спасибо. Сделай, сынок, дяде ручкой, и попробуем уползти в норку…
      За кулисами прозвенел второй звонок. Третьяков мотнул головой, словно хотел стряхнуть с себя печаль, и сказал Волкову:
      – Дима, я после представления возьму чего-нибудь и зайду к тебе. Стасик нам кофе сварит…
      – Нет, – сказал Волков. – Не приходи. Я попробую отлежаться.
      – Ладно, – согласился Третьяков. – Тогда до завтра. У вас деньги есть?
      – Есть, – сказал Стасик.
      – А то смотрите… Мне тут главк премийку подбросил.
      …Домой добирались долго – с остановками, перекурами. Через каждые пятьдесят – шестьдесят метров Волков присаживался на теплый каменный бортик арычного мостика и молча сидел минут десять. Стасик стоял рядом и страдал от сознания своей вины и беспомощности. Затем Волков протягивал руку, Стасик поднимал его, и они шли дальше для того, чтобы снова присесть на бортик следующего арычного мостика.
      Дома Волков снял туфли, с помощью Стасика взгромоздился на высокую кровать и закрыл глаза. Ему хотелось остаться одному и перестать контролировать каждое свое движение, вслушиваться в то, что говорит Стасик, и подыскивать наиболее удобный для Стасика ответ.
      – Может быть, тебе кофе сварить? – спросил Стасик.
      – Да нет, не стоит… – ответил Волков, не открывая глаз. – Я хочу попытаться уснуть.
      – Тебя накрыть чем-нибудь?
      – Не нужно, Стае… Жарко.
      – Сигареты оставить?
      – Оставь. Иди к себе, ложись, отдохни. Ты тоже перепсиховал, измучился…
      – Может быть, нам действительно выбросить этот трюк, а?
      – Не говори чепухи.
      – Ты слышал, что директор сказал?
      – Директор – глупый, трусливый администратор. Иди отдохни… Я позову тебя, партнерчик. Иди.
      Часа через два Волкову стало совсем худо. Боль начиналась в руке и разливалась по всему телу. Волков задыхался. Его бросало то в жар, то в озноб. Мерещилась какая-то чертовщина, откуда ни возьмись возникла музыка – старые, пятнадцать – двадцать лет тому назад слышанные мелодии… Повязка врезалась в руку, и Волкову казалось, что если он снимет повязку, то сможет глубоко вздохнуть и ощущение удушья пройдет немедленно. Но снять бинты не было сил, и Волков лежал неподвижно. Изредка он открывал глаза, и тогда музыка исчезала. Какое-то время Волков пытался сосредоточить свой взгляд на большом цветастом термосе. Этот термос Волков уже несколько лет возил с собой, и в каждом городе, в каждом новом гостиничном номере или в каждой чужой комнате термос с фантастическими розовыми цветами и ярко-синими колибри был олицетворением дома. Это был самый реальный предмет волковского существования. Только он, нелепо раскрашенный, старый китайский термос, мог вернуть сейчас Волкова из забытья в реальную боль.
      За окном, на маленьком заводике цементных плит, равномерно и глухо стучал насос. Может быть, насос, его точный ритм и не давали уснуть Волкову. Очень ровно стучал насос…
      Волков оторвал взгляд от термоса и закрыл глаза. И тогда, слушая стук насоса, он услышал стук собственного сердца. Сердце стучало в унисон насосу цементного завода. Сначала Волков лежал спокойно и с удивлением, отстранившим боль, слушал слитные звуки насоса и сердца. Их точное совпадение поражало. А потом в мозг стал вползать ужас: а вдруг насос остановится?! Насос цементного завода и сердце Волкова слились воедино, и теперь Волков лежал и молил Бога, чтобы кто-нибудь не выключил насос. Если там, за окном, сейчас выключат насос – здесь, в комнате, остановится сердце!..
      Волков, беспомощный и неподвижный, лежал и ждал смерти.
      А потом сердце стало стучать быстрее и выпало из четкого ритма заводского насоса. От учащенного сердцебиения Волков стал задыхаться и успокаиваться. Теперь пусть выключат насос!.. Волков сам по себе, насос сам по себе…
      Так, задыхаясь, он задремал, и ему привиделся уличный бой, и его автомат мог стрелять одиночными, да и то заклинивал после каждого выстрела, сволочь…
      – Стаси-и-ик! – закричал Волков.
      – Я здесь, Дима… Я здесь… Вот я… – Стасик одной рукой приподнял голову Волкова, а другой вытер слезы и пот с его лица.
      – Стасик… Ты здесь?..
      Воспаленными глазами Волков посмотрел на Стасика и слабо проговорил:
      – Ты прости меня.. Мне все какая-то дрянь чудится…
      – Дима, – осторожно сказал Стасик, – Дима, ты очень горячий.
      – Я тебя разбудил? – Волков уже пришел в себя.
      – Нет. Я читал. Дима, ты такой горячий!..
      – Давай бинты снимем.
      – Что ты! Что ты!
      – Давай снимем, Стасик… Посмотри, как врезались.
      Из-под белых бинтов выползла багровой опухолью кисть руки Волкова.
      – Видишь? – сказал Волков. – Давай снимем. Может, легче будет.
      – У тебя и плечо опухло…
      – Я повернусь, а ты тихонечко сматывай бинт.
      – Ладно.
      Стасик стал осторожно разматывать повязку.
      Рука совсем потеряла форму. Она опухла от плеча до пальцев, опухла неровно, бугристо, а в районе локтя была расцвечена белыми и красными полосами.
      – Что это? – испуганно спросил Стасик.
      – Черт его знает… – ответил Волков. – Я такого еще не видел. Прикури мне сигаретку…
      Стасик прикурил сигарету, передал ее Волкову и быстро проговорил:
      – Дима, я побегу на улицу, попробую поймать какую-нибудь машину… Я в один момент… Мы в больницу поедем.
      Волков понял, что останется один.
      – Не уходи, Стае!.. Не уходи…
      – Ну что ты, Дим? Я же в одну секунду…
      – Не уходи, Стае… – повторил Волков и спустил ноги с кровати. – Мы с тобой вместе найдем машину.
      …Не было никаких машин на этих теплых черных улицах. Они пешком пришли в больницу. Стасик втащил Волкова в приемный покой, уложил его на белую пятнистую клеенчатую кушетку, а потом долго и сбивчиво пытался объяснить дежурному врачу все, что произошло сегодня в цирке и дома.
      Но Волков этого не слышал…

***

      Стасик стал его партнером два года назад. Номер, в котором работал Волков последние несколько лет, рассыпался, и Волков около полугода искал себе партнера.
      До Стасика Волков работал с двумя партнершами – Кирой Сизовой и Милкой Болдыревой. Обе были замужем, мужья тоже работали в цирке и виделись со своими женами два-три раза в год, если не считать тех трех-четырех дней за пару месяцев, когда цирки стояли рядом – километрах в восьмистах друг от друга. Тогда партнерши Волкова улетали к своим мужьям на то время, пока поезд будет тащить багаж и артистов всей остальной программы в следующий цирк. Такими переездами пользовались и мужья. Они тоже прилетали к своим женам, а потом снова улетали в очередные цирки, перессорившись и перемирившись за эти пятьдесят – шестьдесят часов неумелой супружеской жизни…
      Изредка их номера соединяли в одной программе, но, когда вдруг приходил приказ расформировать программу и разослать все номера по разным циркам, Волков каждый раз с удивлением замечал, что Милка и Кира упаковывают свой личный багаж без особых огорчений. Из таких разлук мужья тоже не устраивали никаких трагедий, и они разъезжались в разные концы страны весело и облегченно…
      А через месяц все начиналось сызнова: двухдневные свидания, ссоры, примирения и нескончаемый поток писем в Москву, в отдел формирования программ, с просьбой соединить номера, так как жизнь-то рушится…
      Все это еще осложнялось тем, что Волков любил Милку Болдыреву. Любил давно, с первых дней совместной работы; любил нежно, затаенно, никогда не говоря Милке о своей любви.
      И номер распался. Поначалу Волкову предложили взять двух девочек из циркового училища, сесть с ними на репетиционный период в каком-нибудь тихом цирке и повторить свой прежний номер. Волков съездил пару раз в училище, посмотрел выпускной курс и твердо решил не возвращаться к старому номеру.
      В какой-то момент ему показалось, что даже более молодые и красивые, более техничные и смелые девочки не заменят ему Милку и Киру, с которыми он проработал больше пяти лет и был в курсе всех их увлечений, семейных неурядиц и болезней их детей…
      Кира с Милкой очень здорово на два голоса пели «Куда бежишь, тропинка милая…» и еще одну песню. Начало той песни Волков не помнит, но там такие строчки были: «Как у нас за околицей дальнею застрелился чужой человек…»
      Очень они здорово пели!..
      Волков отказался делать номер заново и стал подыскивать себе партнера, с которым можно будет отрепетировать сильные трюки, отойти от канонов жанра и создать совсем-совсем новый номер. Какой, он еще и сам не знал толком. Важно было не повторить известные традиционные образцы – это Волков понимал ясно и четко. Или уходить из цирка к чертовой матери…
      Впервые Волков почувствовал желание уйти из цирка три года назад, в Хабаровске. Что-то тогда сломалось в нем, что-то произошло такое, отчего Волкова стало мучить желание уйти из этого номера, из цирка, уехать куда глаза глядят и начать жизнь заново. Как после демобилизации, когда военных летчиков стали увольнять из армии, а в ГВФ попасть не было никакой возможности.
      Дай Бог здоровья этому пижону, лейтенанту Королю!
      Волков еще в пятьдесят первом встретил его случайно, и Король познакомил его с руководителем номера «Воздушный полет».
      За семь лет, что Волков проработал в «полете», он многому научился.
      Когда умер руководитель, в прошлом лучший полетчик русского цирка, партнеры разъехались кто куда, а «полет» расформировали.
      Через год Волков уже работал с Милкой и Кирой…
      Да, конечно, это началось с Хабаровска. А может быть, раньше? Нет, с Хабаровска. Раньше Волков все еще на что-то надеялся, все ждал чего-то.
      В Хабаровске все артисты программы жили в длинном одноэтажном бараке во дворе цирка. Сквозь весь барак от торца до торца тянулся узкий коридор. По обеим сторонам коридора были небольшие комнатки, разделенные щитовыми стенками. Коридор был застлан прогибающимися досками, и во время дождей сквозь щели проступала вода, а когда дождей не было – доски под ногами пружинили, снимали с человека часть его веса и при ходьбе давали ему то чуть-чуть нереальное ощущение легкости, которое, испытав один раз, хочется чувствовать ежедневно, ежеминутно. Вот такая маленькая победа над земным притяжением… И Волков с Удовольствием ходил по этому коридору, стараясь точно уловить темп прогиба каждой доски.
      Тогда он работал с Кирой и Милкой.
      Все холостые жили в правом крыле барака, все семейные – в левом.
      Волков и Милка занимали две крайние комнатки, и их разделяла тоненькая фанерная стена. Кира с дочерью жила в левом крыле. Она откровенно завидовала Милке, которая оставила сына своей матери и приехала в Хабаровск одна. Мужья работали в других цирках, и последние несколько месяцев отдел формирования программ то ли забывал соединить все три номера вместе, то ли не делал этого сознательно.
      – Вот отработаете Дальний Восток, обязательно соединим! – сказали Милке и Кире в Москве.
      А Дальний Восток – это верных пять месяцев: Владивосток, Хабаровск, Уссурийск… А там, глядишь, и Красноярск на обратном пути воткнут. Переезды, простои, то, се, пятое, десятое… Так полгода и наберется.
      На прошлой неделе в Хабаровск после отпуска приехал жонглер Ванька Зарубин. Встретились, посидели, выпили. Ванька возьми и брякни, что Игорь Болдырев – Милкин муж, полетчик из номера Серебровских – в Минске такую бабу на представление приволок, что все ахнули. Киноартистка. И в том фильме играла, и в этом… Закачаешься!
      А Милка закурила и спокойно сказала всем:
      – Господи, да что я, не понимаю, что ли? Шутка ли, пять месяцев в разных концах света.
      Она даже склонила голову на плечо Зарубину, рассмеялась и добавила:
      – Ну и пусть! Он в Минске с киноартисткой, а я, Зарубин, здесь с тобой закручу так, что дым коромыслом пойдет. Точно?
      – Точно!.. – закричал Ванька и положил руку Милке на колено.
      – Убери руку, болван несчастный! – зло сказала Милка, погасила сигарету и ушла.
      …Ночью Волков лежал, курил и слушал, как тихонько всхлипывает Милка за фанерной перегородкой. Слышен был каждый вздох, каждый шорох. Иногда Волкову казалось, что фанерная стенка даже усиливает звук, делает его еще более реальным.
      Вот Милка чиркнула спичкой, и в ту же секунду на стене со стороны комнаты Волкова засветился нежным оранжевым светом маленький кружок под афишей. В фанере была дырка, и Волков, как только въехал в эту комнатенку, сразу же завесил ее афишами.