Сейчас, вспоминая наших ведущих преподавателей – глубоко интеллигентных Ангелов-Хранителей Высшей категории, с гигантским опытом работы Внизу – с Людьми, я понимаю, что, посвящая нас, малолеток, в сексуальные азы, они вовсе не оставались равнодушными к теме. У асов Ангельской педагогики глаза горели… Тьфу, тьфу! Чуть не сказал бесовским огнем!.. Но что-то в этом роде было. Тем не менее они сумели нас поднатаскать за эти годы так, что, когда меня отправили на мою первую практику на Землю, на выручку Лешки Самошникова, маленький практикантишка, попав впервые Вниз, чувствовал себя в большом европейском городе гораздо увереннее, чем всякие там Тарзаны и Маугли – этакие чистые душой, диковатые ребята, попадающие в губительный и растленный мир ужасной Цивилизации…

– И вы будете утверждать, что, впервые попав в эту самую «цивилизацию», вы не совершили ни одной ошибки?! – откровенно усомнился я. – Только не пытайтесь мне ничего вкручивать!

– Я и не собираюсь, – улыбнулся мне Ангел. – Ошибок я совершил массу! Но не от незнакомства с Земными реалиями, а в силу своего мальчишеского экстремизма, непонимания простых Человеческих истин, до которых я в то время элементарно не дорос… Все мои промахи и ошибки того периода квалифицировались одним, ставшим уже классическим выражением известного государственного российского мыслителя: «Хотели – как лучше, а получилось – как всегда…»

– Ну хорошо, – чуточку устало проговорил я, – а быт?.. Где вы жили, что вы ели?.. Насколько я могу себе представить, вы же постоянно находились в состоянии экстремальном – по существу, вы были тайным, пардон, «засланцем» в категорически чуждой вам среде.

– Кое-что вы угадали… Но что касается быта – тут все было в полном порядке. В Наземной командировке Ангел-Хранитель независимо от ранга находится на полном Всевышнем Обеспечении и повседневная житейская бытовуха ничуть не отвлекает его от задания.

– Как у вас там все гладко Наверху, – завистливо и недоверчиво сказал я.

– Отнюдь, – возразил Ангел. – Почитайте внимательно Библию, загляните в Священное Писание – и вы найдете там кучу несообразностей и противоречий.

– Ох, Ангел!.. Неужели вы думаете, что небольшой остаток своей неверующей жизни я готов посвятить чтению Библии!.. Давайте про ошибки. Ошибки – основа драматургии. Обожаю ошибки! Вы заметили, что все отрицательные персонажи обычно выписаны гораздо сочнее и интереснее, чем положительные? Кстати, этот дисбаланс присутствует и в вашем рассказе. Так что да здравствует «Госпожа Ошибка»! Валяйте, Ангел…

– Вам рассказать или вы хотели бы посмотреть сами?

– Все зависит от того, что вы собираетесь мне поведать.

– Об избавлении Лешки от пьянства и одиночества. Это посоветовал мне наш Представитель. Резидент, так сказать. Тот самый белый старик с голубыми глазами.

– Вам удалось и то и другое?

– В какой-то степени…

– Тогда о вашей ангельско-горбачевской акции «Трезвость – норма жизни» мне достаточно устного пересказа. Я это и сам проходил. А вот как можно избавить Человека от Одиночества, от этого недуга вселенского масштаба, я хотел бы посмотреть. Тем более что и в том и в другом случае, как я понял, вы дали пенку…

– Не совсем. Кое-что удалось. Но не так, как хотелось бы… В первом случае я повел себя, конечно, излишне радикально. Я сделал так, что каждый глоток алкоголя вызывал у Лешки неудержимую рвоту, сопровождавшуюся острой язвенной болью…

– Да вы просто были маленьким мерзавцем! «Ангел-Мерзавец»… Ну, надо же! – возмутился я.

– Дети неосознанно жестоки, Владимир Владимирович, – холодно сказал Ангел. – Особенно дети, волей случая получившие некую власть над взрослым. И для достижения цели, даже во спасение этого взрослого, не останавливаются ни перед чем. Наверное, я не был исключением…

Я заметил – когда Ангелу что-то во мне не нравилось, он излишне отчетливо выговаривал мое имя и отчество. Не мягко и симпатично – Владим Владимыч, а жестко, не выпуская ни одной буквы – Владимир Владимирович. Сейчас я, наверное, действительно перехватил через край…

– Простите меня, Ангел.

– Ничего. В сущности, вы правы. Но, как острили раньше в Одессе – «Вы просите песен, их есть у меня…»

– В таком случае пойте дальше, – сказал я, подивившись Ангеловым познаниям старинных острот конца тридцатых – начала сороковых годов прошлого столетия.

– Две недели Лешка провалялся в Университетской клинике с кровоточащей язвой задней стенки желудка. К счастью, обошлось без операции. Это уже я организовал… Из клиники Лешка вышел сильно напуганным. Ему там с немецкой безжалостной прямотой втолковали, что следующая ступень его неумеренных возлияний – рак желудка и небогатые похороны за счет системы социального обеспечения…

– Но вы ведь могли погубить его! – не выдержал я.

– Нет. Я все-все рассчитал. Мне нужно было его только испугать. Что я и сделал. Но если бы он все-таки вдруг неожиданно стал отдавать концы, я бы тут же пришел на помощь.

– Каким образом?! Он – в больнице, вы – хрен знает где!

Невольно я отметил, что почему-то не могу при Ангеле воспользоваться такими общеупотребительными выражениями, как «черт его знает…», «Боже меня упаси!..», «леший его задери…». Что меня сдерживает – абсолютно непонятно.

– Почему же это я – «хрен знает где»?! – разозлился Ангел. – Я-то каждую секунду был рядом с ним! Начиная с первого момента моего прибытия на Землю. Просто он не видел меня… А то, пользуясь вашим же лексиконом, на кой «хрен» я вообще бы к нему прилетал, скажите на милость?!

– Не злитесь, Ангел. Я же не знал, что, организовав ему язву желудка, вы все это время торчали там в клинике, – примирительно проговорил я. – А как вам удавалось оставаться для него и для всех остальных невидимым?

– Владим Владимыч!.. – Ангел вздохнул так, что мне стало жалко самого себя – таким я себе показался несмышленышем. – Ну, вы же не спрашиваете – откуда появился джин в стакане, горячий «Эрл Грей» с бергамотом, соленые крекеры!.. Это все звенья одной и той же примитивной цепи. Наш, так сказать, Ангельский профессиональный инструментарий.

– Как на вашу первую Наземную акцию отреагировал Представитель Неба на Земле, тот старый Ангел с голубыми глазами?

– В принципе Старик был доволен – пить Лешка бросил. А вот за клинический метод я получил дикий нагоняй! На самом Верху даже возникла проблема – могу ли я продолжать Наземную практику, или меня следует немедленно отозвать Наверх…

– И что же?

– Ничего. Все как и в вашем мире: я покаялся, Старик вступился. Обошлось… Хотя именно тогда меня, двенадцатилетнего, впервые посетила крамольная мыслишка: а не вы ли там, Господа хорошие, сидящие Наверху, прошляпили Человека Лешку Самошникова? Еще когда Юта Кнаппе уговаривала его на пару дней смотаться на Запад… У нас на Небе прекрасно знали, что в Советском Союзе с этим не шутят! Почему тогда Лешку никто не Уберег, не Охранил?! А не заблуждался ли Михаил Юрьевич Лермонтов, не переоценил ли классик возможности Всевышнего, когда писал «…и мысли и дела Он знает наперед…»?!

– Надеюсь, что юный диссидент тогда ни с кем не поделился своими сомнениями во Всемогуществе Всевышнего? – осторожно спросил я. – В вашем случае это было бы равносильно нашей «антисоветчине».

– Отчего же? – небрежно ответил Ангел. – Именно этот вопрос я и задал Представителю Неба на Земле – тому Старику в белом. В конце концов, он хоть и номинально, но считался руководителем моей Наземной практики…

– И какова была его реакция?

– Старик чуть крылья себе не обмочил от страха. Но не заложил.

– Очень пикантная подробность, – пробормотал я. – Как же вы справились со второй задачей – избавить Лешку от Одиночества?

– Хотите еще чаю? – спросил Ангел.

– Нет, спасибо. Не увиливайте, Ангел!

– Да не увиливаю я. К сожалению, Старик мне ничем помочь не смог в силу переизбытка прожитых лет и естественного старческого склероза, а мне самому попросту не хватило наших школьных и чуточку прямолинейных познаний о вашем Мире. Кое-чего мы, к сожалению, там не проходили… Ложитесь, Владим Владимыч. Вы же хотели это увидеть своими глазами?

Я послушно улегся на свою постель, мчавшуюся в ночи.

Ангел приглушил свет в купе, не прикасаясь к выключателю, и негромко проговорил:

– Должен признаться, что в классическую схему «Избавления от одиночества» мы со Стариком воткнули один не больно классический, но обязательный пунктик – напрочь убрать языковой барьер. Ибо по

– Стойте, стойте, Ангел, – встрепенулся я. – А что это за «классическая схема»?

– Ну, Владим Владимыч, мне ли вам объяснять? «Человек в Нужное Время, в Нужном Месте сталкивается с Нужным Человеком». Что я и СОТВОРИЛ…

мягко и негромко пел Леша Самошников, аккомпанируя себе на пожилой, но уже собственной гитаре, приобретенной Гришей Гаврилиди у пожилого турка на субботнем окраинном фломаркте.

Теперь в мариупольско-западногерманское кафе Наума Френкеля «Околица» ходили в основном на русские романсы и русскую поэзию в исполнении Алексея Самошникова.

Посетителей в кафе заметно прибавилось, и после недельной яростной торговли герра Гаврилиди с герром Френкелем гонорар герра Самошникова был увеличен до пятидесяти марок за вечер.

Не забыл герр Гаврилиди и себя, любимого. Пригрозил разбогатевшему бедняге Френкелю тем, что уведет артиста Самошникова во вновь открывшийся русский ресторан с оригинальным названием «Калинка», и мариупольский герр Френкель был вынужден пойти на кабальные условия этого паршивца грека «с-под Одессы» герра Гаврилиди и прибавить ему еще пятнадцать марок к прошлым двадцати…

Благодаря популярности Лешиных выступлений бедному Неме Френкелю пришлось взять на службу какую-то совсем уж нищую родственницу-посудомойку, с диким трудом втиснуть в маленький зальчик еще четыре столика, а в коридорчике, предваряющем вход в зал, рядом с туалетной дверью, поставить автомат, продающий сигареты.

Вот этот сигаретный автомат и приоткрыл новую страничку в загрансудьбе артиста Самошникова…

В Нужное Время – было около десяти вечера, в Нужное Место – к международному мариупольско-германскому кафе «Околица», что неподалеку от городской тюрьмы, «совершенно случайно» подкатил белый «мерседес» стоимостью в семьдесят тысяч западногерманских марок, и из него вышел Нужный Человек – очень красивая, очень усталая молодая женщина в простеньких джинсиках, тоненьком красном свитерочке и светло-бежевой замшевой жилеточке. Звали ее Лори Тейлор.

У Лори кончились сигареты, и она точно знала, что в это позднее время в благовоспитанной Западной Германии сигареты можно купить только на редких круглосуточных автозаправках, вокзалах и в специальных сигаретных автоматах, стоящих в любом ресторанчике или кафе.

Лори открыла дверь «Околицы», увидела Нужный сигаретный автомат рядом с туалетной дверью и опустила в Нужную щелочку автомата Нужную денежку за пачку Нужных ей сигарет.

Собралась было вернуться в свою роскошную машину, как вдруг услышала тихую гитару и несильный, но очень приятный мужской голос, который пел:

Еще стоя в коридорчике, она трясущимися, нервными пальцами раскрыла пачку сигарет, прикурила от дорогой зажигалки, глубоко затянулась и решительно распахнула входную дверь в маленький зальчик кафе…

– Ну, малыш!.. Ты просто секс-гигант! Тощенький, но гигант… Тебе бы чуть-чуть техники, да витаминчиками подкормить со специальными пищевыми добавочками, да слегка мышцу подкачать гантельками и тренажерами – цены бы тебе не было! А если бы и была, то очень, очень хорошая. Тем более при таких нестандартных размерах! – напрочь взламывая «языковой барьер», на чистом русском языке с характерным московским «аканьем» сказала под утро Лешке Самошникову восхищенная Лори Тейлор – в советском девичестве Лариска Скворцова по кличке Цыпа, одна из самых молоденьких и удачливых московских валютных проституток из команды гостиницы «Метрополь» середины восьмидесятых.

Удача Лариске сопутствовала всегда и во всем. То ей в последнюю секунду удавалось вручить взятку «неприступному» следователю, когда по восемьдесят восьмой статье уголовного кодекса тех лет ей грозили четыре года заключения за «нарушение правил о валютных операциях»; то исхитрилась женить на себе милого и глуповатого представителя одной американской авиакомпании Боба Тейлора, а тот вывез ее в Нью-Йорк и даже сделал гражданкой Соединенных Штатов Америки.

За четыре года, проведенных там, не только удачливая, но и несомненно талантливая Цыпа-Лариска насобачилась щебетать по-английски так, что отличить ее от настоящей американки смог бы только тот, с кем она переспала еще в Москве. А в этом бизнесе Цыпа была незабываема!

Благодарная верность мужу, счастливейшему служащему «Америкен Эрлайнс» Бобу Тейлору, оградила Цыпу от каких бы то ни было шашней с его приятелями. Что, правда, не помешало ей втайне от Боба сняться в семидесяти трех порнофильмах и заработать за четыре года в Нью-Йорке вдвое больше, чем высокооплачиваемый Боб смог бы принести в дом за ближайшие десять лет…

Но однажды, чтобы подхлестнуть свою слегка ослабленную возрастом и компьютерными излучениями половую функцию, Боб притащил домой три порнографические видеокассеты, купленные им «для дома, для семьи» в одном из лучших секс-шопов Квинса.

Семейный просмотр первой же кассеты сработал с точностью до наоборот! Боб начисто лишился остатков этой самой функции, тут же превратившись в импотента высочайшей пробы. Ибо главным действующим лицом в этом увлекательном фильмике была его горячо любимая и беззаветно преданная ему супруга – миссис Лори Тейлор! В московском просторечии – Цыпа из «Метрополя».

Итак: мистер Тейлор остался в Нью-Йорке один на один со своей беспросветной импотенцией, обретенной в результате стресса от удивительного открытия, а американская гражданка миссис Лори Тейлор мгновенно перевела все свои денежки, честно заработанные на каторжном ложе киносоитий, из «Бэнк оф Нью-Йорк» в западногерманский «Дрезднер банк» и оказалась в Европе, в самом центре Германии.

Где, как и положено в Старом Свете, «американская звезда» была принята с распростертыми объятиями в самых фешенебельных домах порнопродукции – «Беаты Узе» и «Терезы Орловски».

Не говоря уже о шведских и датских компаниях попровинциальнее и помельче…

– Ну, если ты не пьешь, то хоть поешь чего-нибудь? – спросила голая Лори у голого артиста Самошникова.

– Нет, – ответил Лешка.

– На нет – и суда нет, – сказала Лори.

Она привстала, завернулась в красное с гигантскими желтыми цветами покрывало, подняла валявшуюся на полу Лешкину гитару и, поджав под себя ноги, уселась напротив Лешки.

– Тогда давай споем вместе, – предложила Лори и со знанием дела прошлась пальцами по гитарным струнам.

– А что? – спросил Лешка.

– Галича.

– Что Галича? – попытался уточнить Лешка. Но ответа он не услышал.

Глаза Цыпы-Лариски уже уставились в какую-то только ей ведомую бесконечность, пальцы тихо, но тревожно тронули струны гитары, и Цыпа из «Метрополя», по милицейским протоколам – Лариса Ивановна Скворцова, она же – подданная США миссис Лори Тейлор, она же – знаменитая фрау Лори, популярнейшая в мире сексбизнеса порнозвезда, чьи двухнедельные гонорары намного превышали оклад министра обороны ФРГ, запела приятным, чуть хрипловатым от бессонной ночи голосом:

Лешка ошеломленно уселся на подушки, стыдливо прикрылся одеялом и тихо продолжил:

Резкий, жестокий аккорд… и снова еле слышно звучит гитара:

Ах, как рванула Цыпа гитарные струны! У Лешки даже мороз по коже…

пел Лешка и понимал всю непозволительную и сентиментальную нелепость ситуации!

Не имела права эта песня звучать в роскошном доме самого богатого предместья одного из центральных городов Западной Германии.

Именно эта песня…

Именно в этом доме. Купленном бывшей московской валютной проституткой на деньги, полученные ею за тысячи и тысячи порнографических видеокассет, гуляющих по всему земному шару!

Но остановить эту песню Лешка тоже был не в силах.

– пели они оба уже в полный голос, —

Цыпа тренькнула одной струной, впервые посмотрела на сидящего, съежившегося под одеялом Лешку и тихо повторила:

– И мы – ни к чему… Алешенька.

И тогда Лешка простил и себе, и Лариске «эту песню в этом доме».

Показалось, что если представить себе, будто это не кровать, а некий крохотный мирок на двоих, изолированный от стен этого дома, от окружающего его сада, от города, на окраине которого раскинулся этот сад, от всей этой чужой страны, где и Лариска, и Лешка оказались выплеснутыми мутной волной дурацких и случайных обстоятельств, может быть, тогда они смогут иметь право хотя бы на редкие проявления сентиментальных нелепостей?..

– Ты когда последний раз звонил домой? – тихо спросила Цыпа.

Лешка смутился, потянулся за сигаретами.

– Ладно, – сказала Цыпа. – Твое дело. Хочешь хорошую работу? Не по двенадцать марок в час за разборку мусора, не по пятьдесят за вечер с гитаркой… По пятьсот за смену. Поначалу только. Дальше – больше. В смысле за съемочный день. Ты же артист, а это примерно одно и то же.

Лешка сообразил, что предлагает ему Лариска, отвел глаза в сторону:

– Но я же артист драматический.

– А кому ты нужен здесь «драматический»?! – Лариска от злости даже басовые струны на гитаре рванула. – Был бы ты цирковой, еще куда ни шло: встал вверх ногами, перевернулся через голову, и всем все понятно. А драматический ты артист или, еще чего хуже, писатель русский, – кому ты здесь на Западе сдался? Я четыре года в Америке прожила – знаешь, сколько я таких русских гениев повидала?! В Москве или в Ленинграде на них рот разевали, в киосках «Союзпечать» фотками торговали, за их автографами девки в драку, а там, в Нью-Йорке… Кто они? Где они?.. Сидят на грошовом вэлфере и не чирикают. И здесь то же самое. Что социал им бросит, то они и схавают. Мне партнер нужен, Алеха. На которого я бы по-настоящему заводилась. Чтобы в сердце хоть что-нибудь шевелилось!.. Любимый партнер, постоянный, а не случайный кобель с тупой харей и перекачанными мускулами. Сколько я еще продержусь в этой индустрии? Цех-то – вредный! Тут лошадиного здоровья не хватит. Пора свою фирму открывать – под американским флагом. Хочешь со мной?

Лешка загасил сигарету в пепельнице, сказал тихо, потерянно:

– Я домой хочу.

– Чего же ты не звонишь им? Они же там небось с ума сходят.

– Я звонил, – понуро сказал Лешка.

– Когда?

– Еще когда с театром по воинским частям между Лейпцигом и Эрфуртом ездили.

– А потом?

– Потом стеснялся…

– Ну и сволочь же ты! А посмотришь – и не скажешь… Звони немедленно! Вот тебе телефон – звони сейчас же. Вались в ноги, проси прощения, убалтывай их, как можешь. Это же родные люди! Елочки точеные, была бы у меня хоть какая-нибудь родня – я бы вообще с телефона не слезала бы! Так и висела бы на шнуре, как обезьяна на лиане… Звони, сукин кот, расскажи им, что жив-здоров, успокой.

– Да знают они, наверное, все, – сказал Лешка. – Мне один знакомый эмигрант в «Околице» говорил, будто бы в «Комсомолке» была заметка – дескать, такой-то и такой-то остался на Западе. Про меня. Так что они, наверное, прочитали.

– А то, что им из-за тебя КГБ кишки на барабан мотал, ты об этом подумал?

– Ну, и это, конечно…

Лариска отложила гитару в сторону, выпуталась из красного с желтыми цветами покрывала, спрыгнула голая с кровати, накинула длинный шелковый халат, пододвинула к Лешке телефон поближе:

– Звони, кайся. О бабках не думай – звони. Я их потом с налогов спишу. Сколько нужно, столько и разговаривай. И помни, Алешенька, что бы ни случилось, своих нельзя подставлять. Их беречь нужно. Звони. А я пока приму душ и приготовлю завтрак. А потом я тебя на ипподром свожу. Я до завтра совершенно свободна. Ни съемок, ни хрена. Проведем день любви, азарта и зрелищ!

Лариска взяла вчерашнюю вечернюю газету с туалетного столика, заглянула в последнюю страницу:

– Сегодня будет несколько очень загадочных и интересных забегов! Здешний ипподром, если не считать Московского и английского Эпсомского, – лучший в Европе… Ну, еще в Мадриде очень приличненький. Играл когда-нибудь? В смысле – на лошадок ставил?

– Нет. И не бывал никогда в жизни.

– Ура! Новичок – к счастью!.. И ничегошеньки в этом не тянешь?

– Ровным счетом. Что-то смутно припоминаю из классической литературы… Ты-то откуда такой специалист?

– Года два назад фильмик снимали – ипподром, конюхи, жокеи, конюшни и пара «светских» дам. Ну, дамы, естественно, мы с одной чешкой, жокеев и конюхов тоже наши изображали… Короче – свальный грех на конюшне. Кассета разошлась по всему миру! Я потом на ежегодном Эротико-Форуме за нее лауреатом золотого «Венуса» стала. Это порнографический «Оскар»… С тех пор «заболела» скачками, рысистыми бегами. Играю как ненормальная! Последнее время не везет, но… Только не терять надежды! Люди, знаешь, сколько оттуда бабок увозят – главное, лошадку угадать! Хотя для меня дело совсем не в деньгах – я, Алешик, там просто отдыхаю от всей этой своей блядской мототени… Звони в Ленинград, завтракаем и едем. Понял?

– Да.

– Код Союза и Ленинграда помнишь?

– Помню.

– Вот и звони. И учти – у нас там сейчас на два часа позже, чем здесь, в Германии…

Лори вышла из спальни, а Лешка подумал: «Забавная штука… Эта удивительная гражданка США миссис Лори Тейлор, „эротико-дива“, как называли ее бульварные газеты и журналы светской хроники, эта фантастически богатая „порнозвезда“ наипервейшей величины, американка, живущая в одном из пяти самых больших городов Германии, в собственном потрясающем доме, выстроенном в очень престижном районе, бывшая москвичка Лариска Скворцова по кличке Цыпа, спустя много лет жизни на Западе, говоря о Советском Союзе, где она была всего лишь хорошенькой валютной проституточкой, преследуемой всей гигантской советской милицейско-судебной машиной из-за пары сотен долларов, заработанных тяжким бабским трудом, она все-таки автоматически, даже не отдавая себе отчета об истинном смысле произносимого, сказала: „… У НАС ТАМ на два часа позже…“

«У нас там…» «Наверное, это из того же лукошка „сентиментальных нелепостей“», – подумал Лешка и стал набирать по международному коду домашний номер телефона в Ленинграде, на улице Бутлерова…

Нет, нет!.. Я не вернулся в сегодняшнее ночное купе «Красной стрелы», мчащейся из Москвы в Санкт-Петербург.

Каким-то образом я так и остался в Том Времени…

Сейчас я понимаю – это было дело рук Ангела, моего поразительного соседа по купе. Это он нашел единственно верный монтажный стык, исключающий долгие объяснения происходящего:

…вот Лешка Самошников здесь, в Западной Германии, набирает номер ленинградского телефона…

…а вот и я сам вместе с Лешкиным телефонным звонком оказываюсь тоже в Ленинграде Того Времени, на Бутлерова, в трехкомнатной квартире – «распашонке», где, к несчастью, уже не живет Натан Моисеевич Лифшиц; куда, к сожалению, больше никогда не придет старый-старый друг Ваня Лепехин; где Фирочка и Серега Самошниковы вместе с Любовью Абрамовной Лифшиц как чуда ждут какой-нибудь амнистии или Указа, которые дадут возможность их сыну и внуку – заключенному детской колонии строгого режима Толику-Натанчику – вернуться домой хоть на годик раньше отмеренного ему срока…

А как мечтают о весточке «оттуда», из этой проклятой Западной Германии, от их глупого, талантливого и любимого Лешки, который почему-то не может дать о себе знать уже несколько месяцев.

Только слухи, слухи, трепотня разная – как вокруг любого, кто за бугром оказался…

То будто бы Лешка уже в Голливуде снимается, то болтают, что он в Западном Берлине, в каком-то самом главном театре Гамлета репетирует…

Конечно, Лешке Самошникову в таланте не откажешь. Все может быть. Там тебе не псковский театрик.

А что, если это все вранье?..

– Господи всемилостивый! Если ты есть на белом свете, помоги нашим мальчикам, спаси их и помилуй! Они очень, очень хорошие…

Так шептала Любовь Абрамовна, протирая влажной тряпкой книжный стеллаж в «детской», где теперь жила она.

В большой комнате зазвонил телефон.

– Мама! Телефон!.. – закричала из кухни Фирочка. – Возьми трубку, пожалуйста! У меня руки в тесте. Это, наверное, Сережа с работы звонит…

Любовь Абрамовна вышла из «детской» в большую комнату, подняла трубку непрерывно звонящего телефона:

– Алло… Я вас слушаю.

– Двести сорок девять тридцать восемь одиннадцать? – спросил женский голос.

– Да, – ответила Любовь Абрамовна, и на мгновение ее сердце сделало пугающий кувырок.

Ноги у нее подкосились, и она тяжело опустилась на диван.

– Западная Германия вызывает, – с отчетливо неприязненными нотками в голосе сказала телефонная женщина. – Говорите.

– Фира… Фирочка!!! – слабенько прокричала Любовь Абрамовна. – Германия!..

На ходу вытирая руки кухонным полотенцем, в комнату влетела Фирочка. Перехватила телефонную трубку у матери, прижала к себе Любовь Абрамовну, чтобы та не упала с дивана на пол, и закричала в трубку:

– Я слушаю!.. Слушаю! Слушаю!..

И вдруг неожиданно – совсем тихо:

– Сынулечка… Маленький мой. Лешечка, родненький!.. Деточка моя любимая…

… Все-таки за последние три-четыре года я изрядно постарел.

Чувствую я это во всем: легко засыпаю, ночью чаще, чем раньше, хожу в туалет…

Просыпаюсь часам к пяти-шести утра (независимо от того, во сколько я лег – в полночь или под утро), долго не сплю, пытаюсь читать, смотреть немецкие и англо-американские предутренние телевизионные программы, задремываю, через двадцать минут снова просыпаюсь…

Все реже и реже посещают меня эротические сны. И хотя к Этому мужской интерес у меня еще не угас, теперь он больше питается воспоминаниями о моем прошлом молодечестве, вызывая некий суррогат возбуждения. А еще мой увядающий интерес к Этому стал носить некий «оценивающе-наблюдательный» характер. То есть подсознательно исключив себя из числа участников процесса, я как бы приподнялся над Этим и позволяю себе поглядывать на Это откуда-то сверху, с каких-то уже белых, предсмертных вершин.

Написав слово «предсмертных», я ничуть не раскокетничался. Этим привычно пугающим словом я напрямую обозначил свой сегодняшний жизненный этап.

И это все несмотря на почти ежедневную утреннюю зарядку, начинающуюся у меня, правда, часов в одиннадцать, – всякие там отжимания, велосипед без колес, гантельки по семь с половиной кило…

Бодрости это прибавляет всего лишь часа на полтора, два. А затем – быстрая, нормальная старческая утомляемость. От сидения в удобном, мягком рабочем кресле за пишущей машинкой дико устает спина, поясница буквально разламывается, и мой удачный рабочий день после бесчисленных придирок к самому себе, переделок и поправок к вечеру выплевывает всего лишь странички полторы машинописного текста, напечатанного начисто через два интервала в количестве двадцати восьми строк на стандартном бумажном листе.

Но главный признак сыплющегося на меня старения я обнаружил совсем недавно!

Я катастрофически стал терять ту самую ироничность, которая всю жизнь защищала меня и отгораживала от серьезного отношения к серьезным событиям.

Скорее всего это безнравственно, зато частенько мне помогало выжить в ситуациях, казалось бы, безвыходных. Ирония заслоняла понимание опасности, и от этого очень многие мои недальновидные друзья всегда считали меня человеком отважным. На самом деле это была элементарная недооценка угрозы…

Огорчительно еще то, что в последних писаниях моя постаревшая, почти немощная ирония стала уступать место примитивному сентиментализму. Да и сам я в обыденной жизни стал изрядно слезлив и сентиментален. Что нередко происходит с пожилыми (как я, однако, трушу произнести слово – «старыми»!) людьми, прожившими нелегкую и жестокую жизнь, нафаршированную тайными и постыдными компромиссами и яркими, поверхностными бескомпромиссными решениями, вызывавшими лишь на секунду нервный восторженно-победительный всплеск, а потом отравлявшими много лет последующего существования.