– Лишен ли ты чина, отобраны ли у тебя крылья, поверь, это все лишь внешняя атрибутика – не больше. Ты все равно остался Ангелом. Ангелом-Хранителем! С достаточно серьезным запасом чистых и праведных профессиональных приемов и навыков, арсенал которых будет пополняться всю твою жизнь. Но это уже будет зависеть только от твоего собственного самосовершенствования, ибо ты будешь находиться вне Школы Ангелов, где тебя этому просто обучили бы… И запомни: главное – сохранить постоянное состояние внутренней Справедливости! К сожалению, мы с тобой лишены Карательных и Наказующих функций, а они очень пригодились бы тебе сейчас на Земле. Особенно в России. Попробуй, малыш, отыскать для себя некий действенный эквивалент тому, что в нашем «ангельском» просторечье называется – «Кара Небесная»…

– Простите, Учитель, но я не очень понимаю, что вы имеете в виду… – помню, тогда робко сказал я.

– Окей! – отвечает мне Старик-Ангел. – Пример: известно, что Лидочка и Толик собираются мстить Зайцу. Мы с тобой свято убеждены в Справедливости этого намерения… Так?

– Да.

– Сами принять участие в этом акте отмщения мы не имеем права. Как бы нам этого ни хотелось. Так?

– Так…

– В таком случае мы обязаны создать для Охраняемых нами условия максимальной безопасности при исполнении ими Справедливой акции возмездия. Понял?

– Да. Но как? – растерялся я.

– Проще пареной репы, – говорит мне старый Ангел-Хранитель. – Скорее всего Толику придется уехать из своего узилища в Ленинград. Никто не должен знать, что в то время, когда этот подонок Заяц будет Справедливо уходить из Жизни, Толика не было в колонии! Ибо подозрение в смерти Зайца может сразу же пасть на него… Наоборот – десятки мальчиков-заключенных, воспитатели и охранники должны будут потом на следствии подтвердить, что именно в это время Толик-Натанчик Самошников – младший брат нашего покойного Леши – находился в колонии у всех на глазах! И для этого «Толиком» станешь ты… Это не очень сложно. Сейчас я покажу тебе, как это делается!

… Так я появился в колонии. Оставаясь невидимым, день я присматривался и впитывал все, что могло бы послужить на пользу дела, а потом ночью принял облик Толика и явился в его сон. А чтобы он мне поверил, я отдал ему те две Лешины кассеты и стал ждать приезда Лидочки.

Единственное, с чем я не справился, Владим Владимыч, это с голосом Толика. Наверное, взбудораженный предстоящим перемещением в Ленинград, я не очень внимательно слушал своего Старика, и описание достижения полной идентификации голосов я прошляпил…

От этого мне приходилось хрипеть и сипеть, ссылаясь на простуду, подхваченную, наверное, в продуваемой всеми ветрами недостроенной часовне. Изображал я это так талантливо, что чуть не загремел в медпункт колонии. Еле отговорился.

А к трем часам ночи в колонии снова появился Толик. И я, к счастью, был лишен необходимости врать, что вообще-то Ангелам категорически противопоказано!

Труп Зайца обнаружили на вторые сутки.

Когда ключ подполковника Петрова от шестьдесят четвертого ремонтного бокса в гаражном кооперативе по Гжатской улице, а также его личные и тщательно протертые милицейские наручники давно лежали на своих привычных местах.

Надо сказать, тут криминальная милиция оказалась на высоте. Они сразу же отвергли версию пьяного самоубийства. Слишком очевидными были попытки представить дело именно таким образом. И разлитый бензин на полу, чтобы собачка не могла взять след, и маленькая плитка шоколада «Аленушка», найденная нераспечатанной в кармане Зайца, которой он наверняка закусывал бы ликер «Бенедиктин». И кстати, излишне протертые бутылка и колодка включения тельфера с отпечатками пальцев Зайца, сделанными явно после его смерти!.. Ибо углы наложения отпечатков не совпадали с естественными направлениями при пользовании бутылкой или колодкой еще живым человеком.

Так много блох было в этом деле! Блох много – времени мало…

Похватали всех дружков Зайца. Те в один голос рассказывали, что последние дни, после возвращения из Вырицы, Заяц ходил с большим золотым перстнем на среднем пальце правой руки. А при обнаружении трупа – перстня уже не было!..

Что за перстень? Куда он делся? Кому принадлежал раньше?!

Опрашивали всех, ктo имел доступ к ремонтному боксу номер шестьдесят четыре. Не избежал этой участи и заместитель начальника Управления «спецслужбы» милиции подполковник Николай Дмитриевич Петров.

Конечно, его никто никуда не вызывал! Вежливо позвонили прямо домой, представились, попросили разрешения зайти поболтать. Рассказали о существе дела. Попросили посмотреть – не потерялся ли ключ от ремонтного бокса. Нет, ключ оказался на месте…

Спросили, когда Николай Дмитриевич последний раз ремонтировал там свою машину. Ах, год тому назад вы ее продали… Ясненько. А больше никто не мог воспользоваться этим ключиком?

– Ребята! – сказал подполковник милиции Петров. – Не крутите мне яйца. Ну кто в моем доме может воспользоваться этим ключом? Жена? Дочка? Не смешите меня. Давайте лучше треснем…

И выставил пару бутылок «Столичной» на кухонный стол.

Нарезал краковской колбаски, подал миску с квашеной капустой, плетеную корзинку с хлебом и…

…пошел нормальный мужской разговор о нищенских милицейских жалованьях, о несправедливых задержках званий, о подлости коллег, о дурах-бабах, о болванах-начальничках и о том, что очень скоро наступит время, когда из «ментовки» нужно будет бежать куда глаза глядят – хоть в охранные структуры, хоть в частные телохранители, хоть – в бандиты!.. Потому как в стране бардак, а дети хотят кушать каждый день…

Когда-то, по молодости лет, Николай Дмитриевич Петров был очень неплохим и думающим опером.

Вот даже сейчас, проводив гостей и пряча от глаз подальше пустые бутылки из-под «Столичной», сваливая в раковину грязную посуду после своих кухонно-милицейских посиделок, Николай Дмитриевич все думал, думал и думал…

И поэтому, когда вымотанная и усталая Лидочка еле приплелась с тренировки из бассейна домой, Николай Дмитриевич зашел к ней в комнату и тихо спросил открытым текстом:

– Где золотое кольцо?

– Какое кольцо? – От усталости Лидочка даже не в силах была сообразить, о чем спрашивает ее отец.

– Кольцо, которое вы с Толькой Самошниковым сняли с убитого вами Зайцева.

У Лидочки ноги подкосились самым настоящим образом. Она плюхнулась на кушетку, где были аккуратно рассажены ее старые детские куклы, возглавляемые огромным, вытертым до жалких проплешин плюшевым медведем, подаренным Лидочке почти одиннадцать лет тому назад к ее третьему дню рождения…

– Откуда ты знаешь? – покорно спросила Лидочка.

– Откуда, откуда… От верблюда! Кольцо у тебя?

– Нет.

– У Тольки?

– Нет, нет, что ты!..

– Где кольцо, я тебя спрашиваю?

– У тебя.

– Не понял, – насторожился Николай Дмитриевич.

– В твоей старой наплечной кобуре. На антресолях.

Утром Николай Дмитриевич дождался ухода Натальи Кирилловны на работу, а Лидочки – в школу, позвонил своему начальнику Управления на Лиговку и предупредил, что приедет попозже: вода в унитазе не уходит, и квартира вполне может быть затоплена чужим дерьмом! Вот он сейчас все прочистит собственноручно и сразу же двинет в «Управу»…

Получив «добро» от начальника спецслужбы милиции города Ленинграда и его окрестностей на ремонт собственного сортира, Николай Дмитриевич действительно вытащил ящик со всякими домашними инструментами, но к унитазу и не прикоснулся, боясь нарушить его бесперебойную работу.

Зато он прикрутил к кухонному столу небольшие тиски с наковаленкой, мощными кусачками перекусил толстый некрасивый золотой перстень и при помощи пассатижей развернул его в одну неровную линию. Начисто лишив перстень его первоначальной округлости.

Вот теперь без всяких помех Николай Дмитриевич смог прочитать гравировку на бывшей внутренней стороне бывшего перстня: «Другу Натану в день его 60-летия от друга Ивана».

Николай Дмитриевич зажег самую сильную горелку на газовой плите, взял пассатижами этот нелепый кусок золота и стал нагревать его на синем кухонном пламени.

Раскалил докрасна, положил на наковаленку и молотком стал перековывать бывший некрасивый золотой перстень во вполне симпатичную золотую пластинку. Из которой, как сказала ему вчера Лидка, потом можно будет сделать парочку тоненьких обручальных колец: одно ей, а второе – Толику. Если они им вообще когда-нибудь понадобятся…

А обычный кусочек золотого металла запросто может быть в любой советской семье! Мало ли… От бабушек и дедушек, переделанные из «николаевских» десятирублевиков конца прошлого века, за хранение которых в середине тридцатых расстреливали, а сегодня уже даже не приравнивают к статье восемьдесят восемь – «Нарушение правил о валютных операциях»…

Важно, чтобы этот кусочек золота никогда и никому ничем не напоминал тот самый толстый некрасивый золотой перстень, который очень многие видели на среднем пальце правой руки тогда еще живого Зайцева. Иначе, если подраскинуть мозгами, будет очень нетрудно вычислить тех, кто повесил эту сволочь в шестьдесят четвертом ремонтном боксе кооперативного гаража на Гжатской улице…

… А спустя еще несколько дней отыскался и молоток Зайца, которым он убивал Сергея Алексеевича…

Шестилетний пацанчик выгуливал в кустах возле самошниковского дома своего приятеля-котенка. Лазали они там по кустам друг за другом, пока пацанчик не наткнулся на этот молоток. Деревянная ручка бурая, захватанная, а сам молоток волосами облеплен – седыми и не очень.

Бабушка этого пацанчика – когда-то бессменный народный заседатель в нарсуде, дама опытная, – положила этот молоток в полиэтиленовый мешочек и – в милицию.

Там с рукоятки сняли отпечатки, прогнали через картотеку, и на тебе! Отпечатки-то Зайцева Дмитрия Васильевича, рождения такого-то, проживающего там-то. Три бесполезных привода в милицию: два за хулиганство и одно – по подозрению в квартирной краже. Вот тогда-то, когда отпускали Зайца «за недоказанностью», на всякий случай – запас карман не тянет – и «прокатали пальчики» ему! Оказалось, не зря. Хотя и поздновато…

Все это Николаю Дмитриевичу по телефону рассказали те двое из местного отделения милиции, с которыми Петров еще недавно «квасил» у себя на кухне. Николай Дмитриевич поблагодарил за информацию и попросил держать его в курсе дела. Естественно, если это не будет мешать следствию.

На что ему ответили, что следствия, по всей вероятности, уже больше никакого не будет, что «замочили» Зайцева скорее всего подельнички – там у них законы волчьи, товарищ подполковник это не хуже нас знает, и вообще рыба гниет с головы… Дело они пока прикрывают и еще раз хотят сказать Николаю Дмитриевичу спасибо за… Товарищ подполковник сам знает за что!

– Ночами я незримо ухаживал за Фирочкой Анатольевной Самошниковой в этой «психушке» на Васильевском острове и изо всех сил старался помочь ей прийти в себя. Делал я это точно так же, как когда-то пытался помочь ее старшему сыну Леше в немецком «кранкенхаузе»…

К счастью, та выездная сессия Архангельской «тройки», которая судила меня в Западной Германии за Неверие во Всемогущество Всевышнего и отказ возвращаться на Небо и лишила меня Ангельского чина и крыльев, по запарке оставила мне и возможность «Невидимости», и еще несколько Потусторонних приемчиков…

Тут Ангел увидел почти пустой стакан в моей руке и продолжил:

– …одним из которых вы, Владим Владимыч, бессовестно пользуетесь! На вас джина не напасешься…

– Нашли, чем упрекнуть, – довольно презрительно заметил я. – Как у вас язык еще повернулся?! Из-за трех капель выпивки развести такую склоку.

– Из-за «трех капель»?!! – возмутился Ангел. – Всю ночь…

– Ангел, не отвлекайтесь на пустяки и не разрушайте стройность рассказа всплесками мелкой сквалыжности. Лучше добавьте немножко джина…

– Ну, знаете!..

Тут у Ангела просто не хватило слов! Но стакан мой немножко пополнился…

– Как вы легализовались, хотел бы я понять? – спросил я, прихлебывая из стакана…

– Я не уверен, что сумею вам толково объяснить техническую сторону моего ленинградского внедрения, – сказал Ангел. – Но соединенными усилиями двух опытнейших Ангелов была выработана некая абсолютно непроверяемая легенда, с которой я и предстал перед всеми, кого вы уже знаете. А предстал я в качестве отпрыска очень дальних, уже покойных родственников ближайшего друга семьи Лифшицев – Самошниковых – Ивана Лепехина.

– Что значит «непроверяемая легенда»? – усомнился я. – Вы, предположим, утверждаете, что прибыли из Егупеца, и туда сразу же идет милицейский запрос, или еще чего лучше – от Комитета госбезопасности: существовал ли в вашем замечательном, заслуженно воспетом городе такой-то мальчик вот таких-то родителей? А оттуда…

– А оттуда, – подхватил Ангел, – моментально приходит ответ – да, существовал! И родители его существовали, и Егупец стоит на месте, чего и вам желает от имени Шолом-Алейхема!

– Каким образом?!!

– Я же предупреждал вас, что не смогу объяснить вам технику этого фокуса. Такие штуки с непроверяемыми легендами у нас даже в старших классах Школы Ангелов не проходили, Владим Владимыч. Это уже… Как бы это назвать?.. Это уже, если хотите, «высший ангельский пилотаж»! Такие трюки под силу только очень опытным Ангелам-Хранителям…

– Минутку! Но, насобачившись делать «такое», можно же докатиться черт знает до чего! Тут вам и промышленный шпионаж, и политические интриги, и коммерческий разбой – с гарантией совершенной безопасности!

– Владим Владимыч! Я же вам рассказываю о делах, «творимых» Ангелами-Хранителями, а не разбойниками с большой дороги! – нервно возразил мне Ангел.

– Но вы же сами говорили, что часть Ангелов, оставшихся не у дел, прекрасно вписалась в сегодняшнюю Земную жизнь, изменила окрас крыльев и стала заниматься хрен знает чем!

– Я и сейчас это утверждаю. И чтобы быть до конца Справедливым, спешу доложить вам, что Всевышний, к которому, как вы знаете, у меня очень много претензий, лишил всех этих переметнувшихся бывших Ангелов способностей «творить» что-либо вообще! Кого-то лишил всего ассортимента трюков, кому-то оставил возможность творить только деньги. И если когда-нибудь правительство рискнет проверить их легенды – сделать это будет проще пареной репы. Как говорил старый Ангел-Хранитель – Руководитель моей Наземной практики.

Я усмехнулся:

– Мне еще очень понравилось, что ваш старый Ангел говорил: «Окей!» Это несколько примиряет меня с утверждением о существовании «Потустороннего мира». Простите, Ангел, но я грубый реалист…

– Я тоже, – заметил Ангел. – Поэтому я сейчас еду с вами в купе «Красной стрелы», а не «…по небу полуночи Ангел летел…». Будете слушать дальше или продолжим спорить ни о чем?

Я не ответил. Раздернул плотные оконные занавески и увидел, как, обгоняя нас, за окном уже вовсю несется рассвет нового дня.

Я отчетливо представил себе, как не хочет сейчас просыпаться моя Катька! Как, еще не выпутавшись из глубокого и теплого сна, она проклинает себя за свой вчерашний искренний порыв встретить меня на вокзале, когда я вечером, перед отъездом, звонил ей из Москвы…

Я все это себе живо вообразил и даже авансом слегка обиделся!

– Будет вам клепать на ребенка, – улыбнулся Ангел! – Она уже давно стоит перед зеркалом и вовсю сандалит свою хорошенькую мордочку каким-то невероятным количеством косметики…

– А вы откуда знаете?! – окрысился я.

«Мало того, что он без разрешения влез в мои мысли, он еще умудрился подглядеть за нашей полуодетой Катькой!» – подумал я.

– Да одета она уже, одета! Успокойтесь. Будете слушать? У нас всего лишь час в запасе.

Я снова посмотрел в окно. Мимо нас низко пролетали клочки утреннего тумана.

– Рассветные истории лучше всего видеть собственными глазами, – решительно заявил я.

Ангел пожал плечами:

– Какие проблемы? Устраивайтесь поудобнее. И пожалуйста, оставьте стакан в покое. Не будете же вы вторгаться в То Время со своей посудой?

Я поставил стакан с остатками джина на столик, прилег на подушку, прикрыл глаза, и в ту же секунду…

…небольшой экран моего сознания стал заполняться массой бритоголовой мальчишни в единой тюремно-сиротской форме…

В уши стал вползать гул голосов, сквозь который внезапно прорезался истошный крик:

– Самоха!!! Самоха!.. Тебя отец Михаил зовет!..

Часовенка, строительством которой руководил священник местного прихода отец Михаил, а бригадиром строителей был заключ… воспитанник колонии усиленного режима Анатолий Самошников, статья сто восьмая, часть вторая, была уже закончена и торжественно освящена в присутствии начальства колонии для несовершеннолетних преступников и прибывших из Ленинграда представителей Главного управления внутренних дел и Областного отдела народного образования.

Симпатичная часовня четко и благостно впечатывалась в фон высокого серого бетонного забора с витыми спиралями колючей проволоки по самому верху.

Открытие и освящение часовни случайно совпали с указом о частичной и выборочной амнистии, что позволило отцу Михаилу всенародно объявить это Волей Божьей!..

При этих словах отца Михаила две сотрудницы ОблОНО и один полковник милиции, боязливо поглядывая по сторонам, стыдливо перекрестились.

М-да… В То Время – начало девяностых – обращение к Богу еще не стало таким массовым и фальшивым явлением, как в последние несколько лет, и поэтому я ничуть не усомнился в искренности этих троих смельчаков…

– Звали, Михаил Александрович? – негромко произнес Толик за спиной у отца Михаила.

Тот вздрогнул от неожиданности, повернулся.

– О Господи… Как ты меня напугал, Анатолий. Я и не слышал, когда ты подошел, – улыбнулся священник.

– Это они могут! – сказал один высокопоставленный ленинградский милиционер в штатском, дохнув на отца Михаила хорошим коньяком. – А вот чтоб священнослужителя «отцом Михаилом» или, на худой конец, «батюшкой» назвать, так это у них, вишь ли, язык не поворачивается!

Вгляделся в слегка семитские глаза на русопятой физиономии Толика-Натанчика, заподозрил неладное и добавил с нехорошей улыбочкой:

– А может, тебе какая другая вера это не позволяет?

Толик посмотрел в сторону, тоскливо ответил:

– Нет у меня никакой веры.

Отец Михаил положил руку на плечо Толика, сжал покрепче, сказал ласково тому, в штатском:

– Он мальчик уважительный, хороший. Часовню строил. Вы уж извините нас. Пойдем, Анатолий, пойдем.

Завел Толика за часовню, прижал к себе, по голове погладил:

– Успокойся, сынок. Успокойся. Мало ли неумных, ограниченных и недобрых людей на свете… Их жалеть надо.

– Не надо, Михаил Александрович, – жестко сказал Толик. – Жалеть надо умных и добрых.

– Знаю, знаю… Все, мальчик мой, знаю. Вот что хотел сказать тебе: ты мамочку свою поддержи. Ты у нее один остался. Уж она, бедная Эсфирь Анатольевна, горькую чашу всю до дна осушила. Теперь лишь на тебя надежда.

– Это точно, – сказал Толик. – Спасибо вам за все, Михаил Александрович. Пацаны слышали, как вы с начальником колонии про мою амнистию говорили…

– Ладно, ладно. Дай тебе Господь, Анатолий, разума, спокойствия и Веры.

– Михаил Александрович, а можно я на прощание спрошу вас… Только вы не обижайтесь на меня.

– Спрашивай, конечно.

Отец Михаил знал, какой сейчас последует вопрос. Он его сам себе задавал тысячи раз!..

Знал, о чем сейчас спросит Толик. И не ошибся.

– Вот вы, Михаил Александрович, университет кончали, исторический факультет…

– И Духовную Академию тоже, – улыбнулся отец Михаил.

– Хорошо, пускай… А вот вы сами-то в Бога верите?

Отец Михаил помолчал, подумал, как лучше ответить, и спросил:

– Ты такую писательницу Веру Панову читал?

– Нет.

– Хорошая была писательница. У нее в повести «Времена года» у одного нашего архиепископа за границей, на каком-то конгрессе, спросили: «Ваше преосвященство, вот вы такой известный ученый, философ, современный человек, вы сами-то в Бога верите?» А он и ответил: «Я сопровождаю уходящую из мира идею, и в этом моя общественная функция». Сейчас, Толя, времена меняются с точностью до наоборот. Поэтому я отвечу тебе так: в наступающие дни Беззакония и Неверия я должен защищать возрождающуюся идею Веры, полагая это не только священным, но и своим чисто человеческим долгом… Не очень сложно?

– Ну, чего тут сложного, Михаил Александрович? – усмехнулся Толик-Натанчик. – Нужно просто кому-то очень-очень верить… Так?

Услышав ясность понимания Толиком своего хотя и искреннего, но чуточку помпезного заявления, отец Михаил на мгновение устыдился собственной нечаянной высокопарности и честно ответил:

– Да. И пожалуй, прав ты…

Как я понял из всего дальнейшего, это был последний день Толика-Натанчика Самошникова в колонии усиленного режима для несовершеннолетних преступников.

Ах, с каким наслаждением я воспользовался бы старинным кинематографическим приемом: детские (или юношеские…) годы героев повествования уходят в «затемнение», и спустя три-четыре секунды экранного времени на темном фоне появляется простенький, как мычание, титр:

«ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ЛЕТ».

Или – вариант номер два. Тоже достаточно оригинальный:

«ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ».

Это уже что-то из Дюма, но вполне приемлемо. На экранах всего мира появлялось сотни тысяч раз. Особенно в немом кино.

Третья редакция того же спасительного титра тоже была частенько использована, но несла уже более кокетливую и интригующую интонацию:

«А СПУСТЯ ДЕСЯТЬ ЛЕТ…»

После такого драматургического изыска автор и режиссер обычно легко и спокойно переходили к событиям, происходящим с уже повзрослевшими героями…

Если же по ходу развития второй половины сюжета неожиданно становилось непонятно, «кто есть кто?» и «кто кому дядя?», а объяснение этому провальчику нужно было искать именно в том легкомысленно выброшенном десятилетии, на выручку приходил еще один свеженький и спасительный приемчик – «информация в диалоге»:

ГЕРОЙ. А помнишь, дорогая, как мы с тобой отдыхали в санатории Совмина и встретили там одну даму с таким пушкинским именем?

ГЕРОИНЯ. Людмила? В смысле – «Руслан…».

ГЕРОЙ. Нет.

ГЕРОИНЯ. Татьяна Ларина?

ГЕРОЙ. Нет!

ГЕРОИНЯ. Ольга?

ГЕРОЙ. Нет, нет! У нее еще муж в то время был секретарем Свердловского обкома партии…

ГЕРОИНЯ. Наина?!

ГЕРОЙ. Да! «О витязь! То была Наина…»

Все… И больше ничего не надо. За этими скупыми строками сразу же встает широкое полотно политической жизни всей страны того времени…

И совершенно не нужно тоскливо перечислять приметы опущенных десяти лет, так ловко вычеркнутых всего тремя словами:

«ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ЛЕТ».

Я клянусь, что ничего подобного не говорил!

В свое время я был достаточно опытным киносценаристом, чтобы не пользоваться такими обветшалыми и проржавевшими элементами сюжетных конструкций, как пояснительные надписи на экране.

«ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ЛЕТ». Это сказал Ангел!

Этот здоровенный, белокурый и голубоглазый сукин кот деловито посмотрел на свои, прямо скажем, неслабенькие часы фирмы «Радо» – тысячи за две с половиной долларов – и объявил, что до Питера осталось минут пятьдесят и он лучше быстренько доскажет мне эту историю, потому что я из-за своего дурацкого любопытства могу вообще застрять в Том Времени на веки вечные!..

Что, между нами говоря, меня бы вполне устроило! Таким образом мы с Иришкой продлили бы себе жизнь на десяток лет и попытались бы избежать тех ошибок, которые успели наделать за это время. Да и Катюха-внучка стала бы восьмилетним ребенком. С этим ее возрастом у меня связаны самые радужные воспоминания! Мы снова показали бы ей Канны, Ниццу, Париж… Опять свозили бы ее в Зальцбург, в Испанию… Ей тогда так понравилась Испания! Когда мы привезли ее туда во второй раз, уже десятилетней, она разразилась целым потоком стихов – для ее тогдашнего возраста, по-моему, вполне пристойных:

Последняя строка напрочь вылетела из головы, помню только рифму: «подружки…». Для десятилетнего ребенка – шикарные стишата!.. Хотя в этом я понимаю совсем немного.

– Чьи, чьи это стихи? – вдруг переспросил Ангел. – Вашей десятилетней внучки?! Но вы же говорили, что ей уже восемнадцать…

И, даю честное слово, в последней фразе Ангела я уловил некоторое разочарование.

– Слушайте! – сказал я. – Уж если вы вторгаетесь в то, о чем я всего лишь думаю, то хотя бы извольте быть внимательнее! Чтобы не задавать идиотских вопросов. Когда она сочиняла эти стихи, ей было десять. А сейчас – восемнадцать! И потом – вы обещали мне больше не лезть в мои мысли…

– Простите, Владим Владимыч, но своими воспоминаниями о внучке вы заполнили буквально все купе! Продохнуть невозможно. А при моем профессионально обостренном восприятии…

– Экая вы у нас тонкая штучка с «обостренным восприятием»!..

Я чувствовал, что еще недостаточно протрезвел, и поэтому вел себя несколько более агрессивно, чем следовало.

– А мыться, зубы чистить вы не пойдете? – проворчал я.

– Уже! – мягко ответил Ангел, не обращая внимания на мой хамоватый тон. – Даже побриться успел.

– Это когда же? – недоверчиво спросил я.

– А вот пока вы были в колонии у Толика-Натанчика и слушали его разговор с отцом Михаилом за часовней. Так вам интересно, что было дальше?

– Еще бы!

Слышно было, как открывались и захлопывались двери купе, кто-то тяжело топал по коридору вагона, за окном мелькали знакомо-забытые областные картинки, а на столике, без малейшего участия проводника, уже стояли два стакана с крепким чаем. И в воздухе купе витали совсем не мои воспоминания о внучке Кате, а превосходный аромат свежезаваренного «Эрл Грея»…

– Ну, так вот, – сказал Ангел, садясь за стол. – Итак, ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ЛЕТ!

– Эй, эй! – придержал я его. – Мне нужно знать, что происходило и в этот период!..

– Хорошо. Если вы настаиваете, тогда – вкратце…

В пятнадцать лет Лидочка Петрова основательно забеременела.

Матери исполнителей этого эпохального события – Эсфирь Анатольевна (по паспорту – Натановна) Самошникова и Наталья Кирилловна Петрова, – как две усталые лошади, положили головы на плечи друг другу и рыдали ровно сорок пять минут – академический час.

После чего внутри них прозвучал звонок об окончании обязательного в таких случаях плача и возникло обоюдоприемлемое непоколебимое решение: «РЕБЕНКА – ОСТАВИТЬ!!!»

С готовностью защищать это свое решение до последней капли крови они явились к единственному взрослому мужчине в их уже почти общей семье – к полковнику милиции Николаю Дмитриевичу Петрову.

Стояла невыносимая жара, и худенький, жилистый полковник в одних трусах, на которых веселенькие медвежата били в маленькие барабанчики, сидел на раскаленной, душной кухне и пил холодное пиво.

– Чего это вы обе такие зареванные? – спросил полковник Петров. – Лидка влипла, что ли?

– Да… – хором сказали вероятные в недалеком будущем бабушки. – Но мы решили…

– Я не знаю, что вы там решили, – жестко перебил их полковник в трусах с медведиками. – Но ребенок останется!!! Никаких абортов! Фирка! Прекрати плакать… Наташка, возьми себя в руки немедленно! Будет так, как сказал я!

Тогда Фирка и Наташка все-таки еще немножко поплакали друг у дружки на плече и тоже стали пить холодное пиво вместе с очень решительным полковником Петровым.

– Конечно, – рассуждал Николай Дмитриевич, – Лидку за это надо было бы выдрать как Сидорову козу, но тут мы малость припозднились. Они, по-моему, уже лет с тринадцати трахаются…

– Коля!!! – в ужасе воскликнула Наталья Кирилловна.

Но Петров даже внимания не обратил на этот стыдливо-праведный всплеск своей жены. Подлил всем троим холодного пивка и мечтательно предложил:

– А Тольке хорошо было бы морду набить.

Фирочка с сомнением посмотрела на очень худенького полковника в трусах и робко произнесла:

– Коля… Ты же сам был на Зимнем стадионе, когда он выиграл юношеское первенство республики по вольной борьбе в среднем весе. В нем же семьдесят два килограмма страшных мускулов!.. Это в пятнадцать-то лет… Умоляю тебя, будь осторожен, Коля!

– Тоже верно… – Полковник сам подивился легкомысленности своего предложения и полез в холодильник за очередными бутылками…

Все мы, Фирочка и Толик, Николай Дмитриевич с Натальей Кирилловной и Лидочкой и ваш покорный слуга, жили практически на три дома – в квартире Самошниковых, у Петровых и в сорока километрах от Ленинграда, в деревне Виша, что между Куйвозе и Вартемяги, в бывшем доме дяди Вани Лепехина, подаренном им Толику-Натанчику.

Там же у дома, в тенистом уголке сада, под единственной яблонькой, среди кустов дикорастущей сирени, похоронили все четыре урны с прахом Вани Лепехина, Натана и Любови Лифшиц и Сереги Самошникова…

С урнами Любови Абрамовны и Сергея Алексеевича никаких хлопот не было – их в свое время домой принесли, где они и стояли до перевоза их в деревню, в свой садик при собственном доме…

А вот урны Натана Моисеевича и Вани Лепехина, уже вмазанные в специальную «похоронную» стену крематория, никак не хотели выдавать. Ссылались на какие-то правила, раздраженно листали инструкции, разговаривали пренебрежительно и невежливо. Обхамили даже Николая Дмитриевича Петрова, несмотря на его удостоверение полковника милиции!..