Очень ранним летним утром по спящей улице вели слона.

Вел его невыспавшийся человек в картузе и кургузом пиджачишке.

Шли они медленно: слон осторожно ставил свои огромные ноги на булыжную мостовую, а человек то и дело сонно спотыкался и погромыхивал подковами высоких русских сапог.

Шли они пустынной улицей мимо полицейского участка, мимо пожарной части с колоколом и низенькой деревянной вышкой, мимо купеческих лавочек и лабазов, мимо трактира с закрытыми ставнями, мимо увеселительного заведения «С иллюзионом и танцами „Орионъ“».

Ни одна живая душа не встретилась слону и его сонному поводырю. Только у белого господского дома, сидя на каменной тумбе у ворот, спал дворник. Спал, задрав бороду кверху, широко открыв рот.

Если бы мимо дворника шел только один слон, дворник никогда не проснулся бы. Но человек, который вел слона, споткнулся в очередной раз точно напротив господского дома и дворник открыл глаза.

Увидел человека в картузе и сапогах...

Веревку, уходящую из-за спины человека куда-то вверх...

И наконец, увидел слона!

Но это дворнику показалось невероятным и он снова заснул.

А человек и слон подошли на перекрестке к чугунной водопроводной колонке и остановились. Человек снял с головы картуз, нажал на рычаг и, когда вода полилась из крана, нагнулся и напился воды. Он вытер рот и лицо картузом, напялил его на голову, и даже не посмотрев на слона, просто пошел дальше.

А слон пошел за ним.

Мой дед

До берега было версты полторы.

Лодка неподвижно стояла в стеклянно-спокойном море. Старая серая лодка казалась розовой, и море тоже было розовым, потому что солнце должно было вот-вот уйти за синие горы и на прощанье перекрашивало все, что видело под собой.

В лодке сидели трое: два здоровенных мускулистых парня лет двадцати-двадцати двух и двенадцатилетний мальчишка.

Все трое сидели голышом, спинами друг к другу, и каждый из них ловил ставриду на свой «самодур». То один, то другой вытаскивал «самодур» из воды, молча и деловито снимал с крючка серебряных рыбешек, нанизывал на кукан пойманную рыбу и снова опускал его за борт.

Все трое работали слаженно и четко, видимо, уже не в первый раз, и поэтому им не было нужды разговаривать.

Мальчишка посадил очередную порцию пойманной рыбы на кукан, с трудом приподнял его и показал парням. Наверное, они решили, что рыбы достаточно, – кукан был положен на дно лодки, а парни начали аккуратно сматывать снасти.

Когда «самодуры» были намотаны на плоские дощечки, парни отдали их мальчишке. Тот, который был поздоровее, сел на весла, другой за руль, а мальчишка перебрался на нос лодки, где лежал увязанный мешок.

По розовой воде лодка поплыла к берегу.

Она плыла к синевато-серому берегу, в тень гор, оставляя за кормой короткую, искрящуюся, и тут же исчезающую дорожку.

Они вытащили лодку на берег, закрутили цепь вокруг ветхого деревянного столбика и вынули из мешка одежду.

Мальчишка натянул на себя штаны и старенькую ситцевую косовороточку.

Парни же неожиданно стали облачаться в очень элегантные костюмы по последней моде сезона тысяча девятьсот двенадцатого-тринадцатого года: узкие брюки со штрипками, манишки со стоячими воротничками, галстуки бантами, узкие, в талию, светлые сюртуки, котелки и даже тросточки! Все это было вынуто из того же дерюжного мешка, в котором еще недавно покоились невероятные мальчишеские штаны и старенькая выцветшая косовороточка.

Без всякого удивления мальчишка смотрел на превращение своих приятелей в важных господ. Мало того, он даже что-то строго сказал им и показал на заходящее солнце. И «господа» стали поспешно заканчивать свой туалет.

Потом мальчишка вложил один угол мешка в другой и надел его на голову, как капюшон. Он надел его так, как это делали все черноморские грузчики.

А потом перекинул через плечо тяжелый кукан с рыбой и первым направился к городу. Два щеголя последовали за ним.

По мере того, как город приближался к ним, мальчишка все больше и больше отходил от молодых господ в сторону. Не забегал вперед, не отставал, а просто держался так, чтобы никто не мог заподозрить их в знакомстве.

Только один раз мальчишка оглянулся по сторонам, остановился и подозвал молодых людей к себе.

Они подошли. Мальчишка вынул из кармана своих необъятных штанов увесистый шмат хлеба, осторожно разломил его на три равные части и две отдал молодым господам. А свою часть спрятал в карман и тут же отошел от господ в сторонку.

Молодые господа незамедлительно слопали свой хлеб и двинулись дальше.

И опять между этими тремя странными особами не было сказано ни единого слова. Не было даже слов благодарности, что само по себе уже удивительно!

Так они дошли до городской набережной: два молодых элегантных барина, небрежно помахивающих тросточками, и метрах в десяти сбоку от господ – мальчишка с куканом ставриды.

И никто на этой прекрасной набережной не смог бы догадаться, что все трое между собой очень даже знакомы.

А набережная была действительно прекрасна! Ну может ли быть быть в приморских южных городах место более замечательное, чем набережная! Так есть, было и будет всегда. И это вполне справедливо. Так было и тогда – совсем незадолго до Первой мировой войны.

На набережной стайками стояли столики кофеен, с набережной в море глазели витрины магазинов, магазинчиков и лавчонок, на набережной знакомились и заключали сделки, острили и ухаживали за женщинами, мужчины демонстрировали новые покрои жилетов – «всемирно известный парижский портной Луи Гершкович. Для господ офицеров семь процентов скидка», женщины кокетничали и дурно французили с очаровательным южно-русским акцентом.

Томные местные красавцы с удивительным достоинством топорщили усики, а приехавшие «на воды» москвичи и петербуржцы сонно и слегка небрежно, что вполне извинительно на юге, раскланивались со знакомыми.

Набережная перешептывалась, сплетничала и с нагловатым весельем смотрела вослед чуть ли не каждой смазливой бабенке.

У мангала с шашлыками молодой человек в лихом канотье обучал двух своих приятельниц зубами снимать кусочки горячего мяса с шампуров. И так как дамы с удовольствием делали все не так, как им показывал молодой человек, – всем троим было очень смешно. И молодой человек, и его дамы, отчаянно веселясь, все время поглядывали на гуляющих – с кем-то здоровались, кому-то помахивали ручкой, а кому-то даже и подмигивали. Это была «их» набережная и тех, с кем они здоровались.

Вдруг молодой человек засуетился, торопливо вытер платочком рот, перехватил шампур с шашлыком в левую руку и, держа его двумя пальцами – большим и указательным, словно дирижерскую палочку, правой рукой почтительно приподнял соломенное канотье.

– Мосье Жорж! Бонжур, мосье!

Молодой человек в восторге от того, что увидел какого-то мосье Жоржа дернулся и, взмахнув ручками, сделал этакое «антраша».

Застыли перепачканные мордашки двух дам. Они удивленно посмотрели на своего кавалера, а потом улыбнулись тому, с кем он здоровался.

А раскланивался их кавалер со знакомыми уже нам двумя молодыми щеголями, которые еще совсем недавно голыми ловили с лодки ставриду на «самодур».

Щеголи остановились.

В сторонке остановился и мальчишка с рыбой.

Тот, который был поменьше, смотрел на шашлык, пляшущий в руке у молодого человека, а его приятель, элегантный верзила, принюхался и откровенно проглотил слюну.

– Коман са ва? – великосветски спросил молодой человек, исчерпав половину своих познаний во французском языке.

Щеголь медленно перевел взгляд с шашлыка на лицо молодого человека, приподнял котелок, вежливо поклонился дамам и ответил:

– Са ва бьен.

Он еще раз поклонился и, взмахнув палочкой, собрался было продолжить свой путь, но молодой человек сделал к нему движение и, показывая на десятки шампуров, лежащих на мангале, сказал:

– Силь ву пле, мосье Жорж, силь ву пле, мосье Антуан! Как говорят у нас в России, не откажите составить компанию... Эх, забыл я как это по-вашему!

Мальчишка напряженно смотрел на своих приятелей из-за угла греческой кофейни.

Верзила снова проглотил слюну. Щеголь приподнял котелок и, благодарно улыбаясь, развел руками – дескать, с удовольствием бы, но... Тут уж и верзила поклонился. Оба они незаметно для всех глазами поискали мальчишку с рыбой и смешались с толпой гуляющих.

Мальчишка, ухмыляясь, посмотрел на молодого человека с шашлыками и, презрительно цыкнув сквозь редкие зубы, побежал за своими приятелями.

– Кто это? – спросила одна из дам, ловко стягивая зубами мясо с шампура.

– Это знаменитейшие французские циркачи, воздушные гимнасты Антуан и Жорж! – ответил молодой человек.

– Хочу в цирк! Хочу в цирк! Хочу посмотреть на французиков! – капризно надувая губки, затараторила вторая дама.

Их кавалер набил рот шашлыком, и с трудом, но очень галантно произнес:

– Мадам! Желание женщины – закон для джентельмена!

Теперь Антуан и Жорж шли у самой воды, а в стороне от них плелся мальчишка с рыбой.

– Васька, – сказал Антуан Жоржу. – Так больше жить нельзя. У меня голова с голодухи кружится.

– Ну потерпи еще немного, – ответил Жорж. – Потерпи, Феденька. Нажарят нам сейчас ставридки...

– Каждый день ставридка, ставридка, ставридка! – зло проговорил верзила Федя. – До каких пор?

– А я тебе сколько раз говорил, давай сорвемся из этого цирка к чертовой матери! – сказал Вася и негромко свистнул.

Мальчишка вопросительно посмотрел на него.

Вася сделал какой-то жест руками, понятный только одному мальчишке, и мальчишка умчался, размахивая куканом с рыбой.

– Куда ты сорвешься? Куда ты сорвешься? Ни денег, ни ангажемента... Трапеции, и те хозяйские! Попасть бы к Саламонскому, к Никитину, к Чинизелли. Показать бы им нашу работу, найти бы себе хорошего хозяина...

Вася нагнулся, поднял плоский голыш и с силой пустил его по воде «блинчиками».

– А нельзя ли вообще без хозяина? – спросил он, глядя как камень скачет по воде.

– Это как же? – испугался Федя.

– А очень просто, – ответил Вася и бросил второй голыш.

– А жить как же?

– Товарищество организовать, – задумчиво произнес Вася и пустил по воде третий голыш. – И начать жить по-новому...

– Какое товарищество? – спросил Федя. – Цирковое?

– Ну, мы с тобой цирковое, а другие – общее. Российское.

– Кто это такие «другие»? – подозрительно спросил Федя.

– Есть люди, – коротко ответил Вася.

– Знаю я этих людей, – зло сказал Федя. – Это те люди, к которым ты в Тамбове по ночам на сходки бегал, а мне врал, что на рандеву к барышне Кошкиной собираешься. Я, если хочешь, все про тебя понимаю! Я не дурак какой-нибудь! Ты лучше придумай, как у нашего хозяина хоть пятерочку выманить!

– Нет. Надо, чтобы эта сволочь отдала все наши деньги, которые мы заработали за последние полтора месяца! – решительно возразил Вася. – Часть на дорогу пойдет, а на остальные... Нам бы только до Тамбова добраться!

В глубине набережной стоял богатый провинциальный цирк. Он светился огнями и вход его, украшенный яркими и наивными афишами, был уже забит публикой, которая вливалась в три настежь открытые двери.

Афишы были прекрасны:

«Стой, прохожий! Один ты или с дамой, остановись перед рекламой, читай, не ленись, сегодня – бенефис!»

«Сегодня, в субботу, 18 июля 1913 года – граф Люксембург в волнах страстей! Дуэты из опереток!»

«В последний раз! Опасный жокейский трюк!»

«Чудо воздуха! Шедевр полетов! С новыми трюками исполняют г. г. Жорж и Антуан – Париж»

Такие же замечательные афиши украшали стены кабинета хозяина цирка. Здесь все было плюшевое и золотое. Висели гравюры из лошадиной жизни, у двери стоял манекен, одетый во фрак, и у резной ножки манекена – лакированные башмаки с «ушками». А рядом в углу – «шамбарьеры» и стэки разных сортов.

За столом сидел удивительно симпатичный, дородный господин лет сорока пяти и, мечтательно подняв к потолку глаза, ласково улыбаясь, изредка шевелил губами, будто повторял про себя чьи-то прекрасные строки.

Однако, если бы мы посмотрим на стол, то увидили бы руки господина. Господина директора цирка.

Его руки, вернее, пальцы – длинные, красивые с фантастической быстротой пересчитывали деньги. Пересчитывали так, как это мог сделать только профессиональный банковский кассир с тридцатилетним стажем.

Раздался стук в дверь. Хозяин цирка мгновенно сдернул с головы турецкую феску и прикрыл ею пачку денег. А затем, не изменяя выражения лица, повернулся и пророкотал:

– Антрэ!

В дверь просунулась чья-то испуганная усатая морда и прохрипела:

– Сергей Прокофьевич! К вам господин городской голова и господин полицмейстер идут-с!

– Очень мило с их стороны, – улыбнулся хозяин цирка и щелкнул пальцами.

Морда исчезла. Хозяин цирка приподнял феску, не торопясь снял с пачки несколько крупных бумажек и положил их в правый карман шелкового стеганого халата с кистями, а потом снял с пачки еще несколько бумажек и положил их в левый карман. Оставшуюся пачку он спрятал в ящик письменного стола и замкнул на ключ.

А феску снова надел на голову. И в эту секунду открылась дверь и в кабинет вошли городской голова и полицмейстер.

– Очень мило с вашей стороны, ваше превосходительство! И с вашей, ваше превосходительство! – хозяин цирка широко раскинул руки, встал навстречу важным гостям. – Прошу покорнейше, прошу покорнейше...

К «черной», служебной двери цирка подходили Васька-Жорж и Антуан-Фе-дя.

Слышно было, как оркестр настраивал свои инструменты.

На почтительном расстоянии от входа слонялись мальчишки, стараясь хоть краешком глаза проникнуть за таинственную дверь.

– Здрасьте, дяденька Жорж! – крикнули мальчишки.

– Привет, – ответил Вася и внимательно вгляделся в стайку мальчишек.

– Здеся я, здеся, – негромко проговорил мальчишеский голос за из спинами.

Вася и Федя обернулись и увидели своего приятеля. Он стоял у самой двери, в тени, и будто бы безразлично смотрел в сторону.

– Рыба пожарена хлеба я не достал куды ее девать? – спросил он без запятых.

– Подожди нас после представления на берегу. Там и поужинаем, – сказал Федя.

Мальчишка кивнул и повернулся к Васе.

– Проведите, дяденька Жорж.

Вася изобразил удивление и спросил:

– Куда?

– Не смешите меня, дяденька. Или вы не знаете!

– В цирк, что ли?

– А то вы не знаете!

– Ты же раз двадцать смотрел, – сказал Федя.

– Мне опять смерть как охота!

– Я пойду, – сказал Федя Васе. – Может быть, успею до представления у него хоть несколько рублей попросить.

Вася посмотрел на Федю, на мальчишку, и снова на Федю. Казалось, что в голове у него сейчас рождается какой-то план.

– Иди, – сказал он Феде. – Я мигом...

Федя ушел за кулисы, а Вася взял мальчишку за шиворот и отвел его в сторону. Приятели завистливо смотрели им вслед.

– Я вам завтра ставридки – мильен наловлю! А хочете во-от такенного краба? – и мальчишка развел руками на добрый метр.

– Да заткнись ты! Не нужен мне твой краб. Ты язык за зубами держать умеешь?

– Могила! – мрачно и твердо проговорил мальчишка.

– Ну так слушай, «могила»... Ты лошадь сможешь достать?

В кабинете хозяина шел приятный разговор.

– Ах, господа, артисты – это дети, – говорил хозяин, мягко улыбаясь и приветствуя гостей рюмочкой коньяка. – Милые, неразумные, требующие постоянного внимания и заботы. Каждый из них сохранил ребячью душу и, что иногда прискорбно, младенческое отношение к миру. Клянусь вам, господа, я несу этот крест исключительно из любви к искусству!

В дверь просунулась усатая морда.

– Сергей Прокофьич! На один моментик-с... – сладко прохрипела морда.

– Прошу прощения, господа, – улыбнулся хозяин цирка и вышел из кабинета.

В коридоре усатый громила одной рукой прижимал к стенке Федю и шептал хозяину:

– Скандал грозится устроить, гнида этакая!..

– Сергей Прокофьевич, ну хоть часть денег-то отдайте! Хоть сколько-нибудь! Мы же с Васькой с голоду дохнем!

– Тих-хо! – усатый поднес огромный кулак к носу Феди.

– Он правильно говорит «тихо», – ласково сказал хозяин. – Тихо. До конца сезона – ни копейки. Вон отсюда!

Хозяин цирка вернулся в кабинет, сел, как ни в чем ни бывало в кресло, и продолжил свой монолог:

– Поверьте мне, что сегодня управлять цирком с пользой для народа и просвещением для умов может только человек, обладающий мудростью Талейрана и нежным сердцем многодетной матери...

Их превосходительства молча выразили свое восхищение хозяину цирка, а одно из превосходительств правой рукой приподнял рюмку, левой же умильно приложил платок к глазам.

А потом их превосходительства сидели в ложе со своими чадами и домочадцами, аплодировали первому номеру – гротеск-наездницам на двух толстозадых битюгах, и все время незаметно, стараясь не привлечь внимания друг друга, пытались хоть краем глаза, хоть наощупь, определить количество денег, врученных каждому хозяином цирка.

Хозяин во фраке, с бутоньеркой в петлице стоял посреди арены с длинным шамбарьером в руке и улыбался их превосходительствам и всей почтенной публике.

Вася и Федя переодевались в крохотной гордеробной. Они натягивали трико с блестками, а вещи, снятые с себя, увязывали в свертки.

Федя достал моток шпагата. Он уже собирался перевязать узел, как Вася решительно отобрал у него моток и засунул его за вырез трико.

– Перетяни чем-нибудь другим, – сказал он Феде. – Шпагат может еще понадобиться.

А с манежа доносилась цирковая музыка, шум и аплодисменты.

– Пропадем, Васька, пропадем...

– Держи хвост морковкой!

Слышен был визг рыжего и хохот зала.

– Ты здесь? – спросил Вася в маленькое окошко.

– Интересно, где же мне быть? – обиженно ответил мальчишеский голос.

Вася поднял два свертка с афишами, обувью и «цивильными» костюмами и стал просовывать их в окошко.

Тоненькие мальчишеские руки приняли вещи и снова протянулись в окно.

– Давайте!

– Все.

– Все? – руки мальчишки легли на нижний край окна и презрительно забарабанили пальцами. – И это весь багаж? Вы меня уморите!

И мальчишка захихикал под окном.

– Антуан и Жорж! Антуан и Жорж! Приготовиться к выходу! – послышалось из-за двери.

Вася метнулся к окну и быстро спросил:

– Ты достал? То, что я просил, достал?

Руки мальчишки снова ухватились за нижний край окошка, он подтянулся и в окне показалась его голова.

– Слушайте, дяденька Жорж, – сказал он сдавленным от напряжения голосом. – Вы меня удивляете! Что я, нанялся здесь зря сидеть?

На арене рыжий ездил на свинье, пел куплеты про тещу и очень веселил знакомого нам молодого человека в соломенном канотье и его двух дам, тоже знакомых нам по приморской набережной.

– А когда будут французики? – обиженно надувая хорошенькие губки спрашивала одна из дам и кокетливо била щеголя веером по руке.

– Мон шерочка! – мгновенно прерывая хохот, томно отвечал кавалер. – Вы заставляете меня страдать! М-м-м!.. Боготворю вас!

Он прижимался губами к локтю своей дамы, незаметно поглаживал колено другой, которая молча и тупо набивала рот шоколадными конфетами.

– Когда будут французики?! – капризничала первая.

Со стороны кулис «французики» уже стояли у занавеса и ждали своего выхода.

Около них топтались двое громил – усатая морда и морда без усов – телохранители хозяина. Кроме всего, «морды» открывали занавес перед выпуском артистов на арену.

– Ежели что себе позволите... – сказал один Феде.

– Голову оторвем! – сказал другой Васе.

Слегка раздвинулся занавес и между «мордами» показалось ласковое, доброе и улыбающееся лицо хозяина цирка.

– Готовы? – мягко спросил он Васю и Федю.

Вася кивнул головой.

Хозяин скрылся за занавесом и тут же раздался его красивый голос:

– Чудо воздуха! Шедевр полетов! Всемирно известные воздушные гимнасты из Парижа – Жорж и Антуан!

Оркестрик грянул положенную музыку, морды распахнули занавес и «всемирно известные» вышли на арену.

Проходя мимо хозяина, они слегка поклонились ему, и хозяин сделал благодушный круглый приглашающий жест рукой.

Из-под купола уже свисали две веревочные лестницы. Вася и Федя вышли на середину арены и, улыбаясь, поклонились зрителям. Зрители зааплодировали.

Вася и Федя взялись за свои лестницы и быстро полезли наверх.

Они так красиво и ловко поднимались к куполу, что зрители продолжали аплодировать. И под аплодисменты, не прекращая движения, Вася сказал Феде:

– Все помнишь?

– Все...

– Левое слуховое окно. Не перепутай!

– Пропадем, Васька...

– Держи хвост морковкой!

Пятнадцать метров высоты. Узенькая дощечка – «мостик».

На этот мостик встал Вася. Напротив него в нескольких метрах – «ловиторка». В нее сел Федя и сразу стал раскачиваться.

Вася натер руки магнезией, взялся за трапецию и спрыгнул с мостика. Веревочные лестницы униформисты оттянули ко второму ярусу. Вася раскачивался на трапеции. Уже висел вниз головой в «ловиторке» Федя.

Внизу соломенное канотье поглаживает колено дамы, перепачканной в шоколадке, и страстно пожимает руку второй своей приятельницы. Все трое смотрят вверх, следя за раскачивающимися гимнастами.

– Алле... – негромко говорит Вася.

– Ап! – командует Федя.

И Вася перелетает с трапеции в руки Феди.

– Ах! – вскрикивают дамы и цирк разражается аплодисментами.

Трюк следует за трюком, сальто-мортале за сальто-мортале...

Все задрали головы к куполу, на «всемирно известных Жоржа и Антуана», и только их превосходительства, отделенные друг от друга собственными женами и детьми, получили, наконец, возможность пересчитать деньги, лежащие у них в карманах.

Одно превосходительство приятно удивлен суммой и, не в силах сдержать себя, бормочет:

– Великолепно! – и начинает аплодировать.

Другому превосходительству кажется, что денег могло быть и больше, и поэтому кисло соглашается:

– Ничего, – и дважды вяло хлопает в ладоши.

Усевшись в «ловиторке», Федя тоже делает «комплимент» публике.

У занавеса стоит «рыжий». Он единственный из артистов труппы, которому разрешено находиться на манеже во время исполнения чужого номера.

Вася улыбается публике и глазами показывает Феде на левое слуховое окно в куполе. Оно находится как раз на уровне мостика, ловиторки и трапеции.

Под куполом жарко. Окно открыто для притока свежего воздуха и в него видна южная черно-синяя ночь, усыпанная звездами.

Федя раскачивается в ловиторке, Вася на трапеции. Оба они не открывают глаз от окна. Оно то приближается к ним почти вплотную, то удаляется.

– Алле! – командует Вася.

Теперь они смотрят только друг на друга.

– Ап! – кричит Федя.

Вася отрывается от трапеции, делает два с половиной сальто-мортале, и Федя ловит его за ноги.

– Может быть не стоит, Васька? – задыхаясь от напряжения, шепчет Федя. – Может, потерпим, а?

– Швунгуй меня на курбет! Я тебя плохо слышу, – вися вниз головой, хрипит Вася.

На каче вперед Федя резко перебрасывает Васю и ловит его за кисти рук. Теперь их лица почти рядом.

Качается под ними арена...

Качаются под ними зрители...

Тревожно смотрит на них невеселый, измотанный «рыжий».

– Возьми себя в руки! – говорит Вася. – Алле!

И перелетает на трапецию, а с трапеции на мостик.

– Да, не могут у нас так, не могут! Не дано нашему мужику такое. Не дано! – сокрушенно говорит приличный господин своему соседу – пьяноватому офицеру.

Офицер осоловело смотрит наверх, поднимает воображаемое ружье и целится в раскачивающегося Васю.

– Жаканом его... Влет... И – нету.

Приличный господин добродушно замечает:

– Ну кто же влет бьет жаканом? Бекасинчиком. От силы четвертым-пятым номером. И кучность хорошая, а по такому расстоянию и сила убойная достаточная... А вы – «жаканом»!

– Внимание! – провозгласил хозяин цирка и поправил бутоньерку в петлице.

Цирк замер. Оркестрик смолк.

– Атансион! – повторил хозяин специально для «Жоржа» и «Антуана».

Вася поклонился. Дескать – «понял вас».

– Рекордное достижение! Гранд-пассаж из-под купола цирка! Единственные исполнители в мире Жорж и Антуан!

По тросам, удерживающим мостик, Вася забрался на «штамберт» – металлическую перекладину под самым куполом.

– Тишина! – крикнул хозяин цирка и повторил для «французов». – Сильянс!

Тихой тревожной дробью раскатился в оркестре барабан.

И тогда Вася, стоя под самым куполом, вдруг произнес:

– Господа!

У хозяина цирка от удивления сам по себе открылся рот.

Испуганно уставились вверх униформисты.

Прекратила жевать шоколадные конфеты одна из дам нашего знакомого. А другая удивленно посмотрела на своего обожателя.

– Господа! – повторил Вася.

Цирк был поражен.

«Рыжий» вскочил с барьера.

На какую-то секунду в оркестре сбился барабан, начал дробь снова и все никак не мог от волнения войти в нужный ритм.

Под его захлебывающиеся нервные удары Вася сказал:

– Господа! Вот уже полтора месяца мы работаем в этом цирке, а хозяин до сих пор не выплатил нам ни копейки...

«Рыжий» ахнул и вдруг одиноко зааплодировал. На мгновение занавес за ним распахнулся и четыре громадные руки втянули «рыжего» за кулисы.

– Мы голодаем. Мы работаем из последних сил. Я не знаю, слышат ли меня первые ряды и ложи – мы слишком далеки друг от друга...

Вася улыбнулся первым рядам и даже слегка поклонился. Потом посмотрел на галерку и последние ряды и продолжил:

– ... но вы, сидящие почти на одном уровне со мной, должны меня слышать!

Последние ряды и галерка были забиты мастеровыми, прислугой, солдатами и рыбаками.

– Я прошу хозяина здесь, в вашем присутствии, выплатить заработанные нами деньги, – обратился Вася к галерке.

Галерка закричала, затопала и засвистела:

– Деньги!

– Плати людям!

– Несите деньги!

– Заплатит французам!

– Давай расчет!

Его превосходительство господин полицмейстер уже отдавал какие-то распоряжения, а его превосходительство городской голова стучал кулачком по барьеру ложи и что-то кричал.

Капризная дамочка обиженно сказала своему кавалеру:

– Вы могли бы сегодня меня ему представить – он очень недурно говорит по-русски. Вы злой и нехороший ревнивец, вы это знали и поэтому...

– Ничего я не знал! Я его вообще не знаю! – истерически рявкнул ее кавалер и испуганно покосился на пробегающего мимо него городового.

Пьяный офицер говорил своему соседу – приличному господину:

– Жаканом его... Из обоих стволов. Бац! И нету.

Хозяин цирка метался по арене, стараясь успокоить публику.

– Господа! Милостивые государи! Я прошу господина Жоржа спуститься на арену и получить жалованье!

Телохранители хозяина вышли из-за кулис и в ожидании остановились за униформистами.

– Пусть господин Жорж спустится! – еще раз крикнул хозяин и цирк затих.

– Подать лестницы! – негромко приказал хозяин.

Усатая морда и морда без усов мигом взлетели на второй этаж, отвязали лестницы и спустились с ними на арену.

Наверху, под куполом, Вася и Федя, как по команде, сняли лестницы с крючков.

– Ап! – сказал Федя и лестницы полетели вниз на головы громил.

– Мне не хотелось бы прерывать номер, – сказал Вася.

Он вынул моточек шпагата из-за выреза трико и спустил один конец на арену.

– Привяжите деньги, и я подниму их. Так спокойнее...

Хозяин насмешливо посмотрел на валяющиеся веревочные лестницы и, улыбаясь публике, негромко сказал усатой морде:

– Полные идиоты! Теперь они никуда не денутся.

Он был очень умен и находчив – этот хозяин цирка. Он сделал вид, что ему нравится шутка. Он вынул из кармана деньги, отсчитал нужную сумму и почти весело привязал деньги к шпагату. Он улыбнулся и поклонился публике:

– Вуаля!

А усатой морде тихо сказал:

– За кулисы. Ждать!

Вася поднял деньги наверх, отвязал их и пересчитал:

– Не хватает пятнадцати рублей, – сказал он и спрятал деньги за пазуху.

Цирк зашумел было, но хозяин поднял руку.

– Господа! У нас тоже существует система штрафов.

Чей-то одинокий девичий голос с галерки охнул и сказал на весь притихший цирк:

– Ну то же самое! Что у них, то у нас!

И цирк захохотал.

Верхние ряды и галерка хохотали и аплодировали этой девчонке, а внизу стояла гробовая тишина. Но галерке было на это наплевать. Цирк круглый, и верхние ряды амфитеатра всегда вмещают гораздо больше народа, чем нижние. Не говоря уже о галерке.

– Итак, – сказал Вася, – как объявил господин директор цирка: гранд-пассаж.

Барабанщик в оркестре, наконец, справился с ритмом.

Все сильнее и сильнее раскачивался в ловиторке Федя.

Из всех четырех проходов смотрели наверх артисты программы: в гриме, в халатах, в костюмах с блестками.

– Внимание! – строго сказал Вася.

– Есть внимание! – ответил ему Федя.

Барабанная дробь слилась в единый тревожный гул.

– Алле!

– Ап!

Оттолкнувшись ногами от штамберта, Вася прыгнул вперед вниз и полетел навстречу Фединым рукам.

– Есть! – крикнул Федя и поймал партнера.

Оркестр гремел марш, а цирк вопил от восхищения.

– Заплатил, сволочь! – счастливо хохотал Вася.

– Тише ты, социалист хренов! – прохрипел Федя. – Уроню ведь...

– Ни в коем случае! Швунгуй меня сильней и сам за мной!

– Понял! Пошел!

На каче вперед Федя выпустил Васю, и тот перелетел прямо к открытому в куполе слуховому окну. Федя мгновенно сел, затем вспрыгнул ногами на ловиторку и на следующем каче тоже перепрыгнул в проем окна.

И тут хозяин цирка, уже не заботясь о впечатлении, которое он произведет на почтеннейшую публику, завизжал от злости на весь манеж.

– Ушли! Упустили! Упустили!!!

За цирком был темный пустырь.

На этом пустыре по кругу испанским шагом ходила цирковая лошадь, с нерасседланным панно и султаном на голове. Через шею лошади были перекинуты свертки с вещами Васи и Феди, а на ее широченной спине сидел мальчишка и, видимо, уже в сотый раз говорил:

– Ты что, сдурела, животина проклятая? Шоб ты сказилась! Шоб у тебя повылазило! Нашла время для танцев... А ну, кому я говорю! Шансонетка чертова, певичка!

Мальчишка ругал лошадь и с тоской вглядывался в темный купол цирка. Оттуда неслись хохот, крики, аплодисменты.

Потом что-то затрещало, послышались два глухих удара об землю, и мальчишка увидел бегущих у нему Васю и Федю.

– И где вы ходите, дяинька Жорж? – недовольно спросил мальчишка. – А если бы зима? Я же закоченел бы...

Вася и Федя увидели лошадь и остановились, как вкопанные.

– Хозяйская, – простонал Федя.

– Где ты ее взял?! – рявкнул Вася.

Но мальчишка невозмутимо ответил:

– Сидайте, сидайте, а то и этой скоро хватятся.

– А, черт! – Вася вспрыгнул на спину лошади и крикнул Феде. – Алле!

Федя сел сзади Васи и спросил у мальчишки:

– Вещи здесь?

– Аптека, – ответил мальчишка и вонзил свои пятки в лошадиные бока.

Лошадь поскакала по кругу коротким цирковым курп-галопом.

– Вы меня простите, дяинька Жорж, – крикнул мальчишка. – Но это же не лошадь, а просто адиётка! Мало она мне без вас крови попортила!

Вася подхватил поводья и направил лошадь в темноту.

Так они втроем скакали, скакали, пока городок со своей набережной, лавками, кофейнями и цирком не остался далеко позади.

Когда же лунная дорога пошла у самого моря, они пустили лошадь шагом и ехали на ней, освещенные голубым ночным светом – странные причудливые фигуры в голубых трико. И маленький оборванный голубой мальчишка.

Их везла странная голубая лошадь с султаном на голове. Она устало отфыркивала голубую пену и только время от времени вдруг сбивалась и начинала идти испанским шагом. И это было очень красиво – луна, пыль, дорога, море и немножко нелепый испанский шаг усталой лошади.

Потом они стояли у какого-то рыбацкого причала. Уже вставало солнце. Не было трико и блесток. Были те костюмы, в которых мы увидели «Жоржа» и «Антуана» вчера на набережной. Только лошадь и мальчишка оставались в том же виде, что и ночью.

– А с вами мне никак нельзя? – без всякой надежды спросил мальчишка.

– Спасибо тебе, – ответил ему Вася. – Ты нам очень помог.

– Жаль, что мне с вами нельзя... – понял мальчишка, – но вы не горюйте, если бы мне можно было с вами, ведь вы бы меня взяли, правда?

– Правда.

– Ну, я пошел? – спросил мальчишка и не двинулся с места.

– Иди. Ты тоже не горюй. Держи хвост морковкой...

Мальчишка улыбнулся, взял коня под уздцы и пошел в ту сторону, откуда они втроем скакали всю ночь.

Федя мрачно и грустно смотрел вслед мальчишке. Глаза его были наполнены слезами – так ему было жалко этого мальчишку.

Двое сильных, здоровых парней стояли с непокрытыми головами, держали в руках по тощему узелку, и с нескрываемой печалью смотрели в удаляющуюся худенькую спину своего случайного маленького партнера.

А потом Федя надел котелок на голову и тронул Васю за плечо:

– Алле!

Вася вздохнул, повернулся к Феде и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

– Если когда-нибудь у меня будет сын...

Ранним-ранним летним утром по спящей улице вели очень похожий на слона аэростат заграждения. Или, как называли его тогда – «колбаса».

Толстый серый аэростат заграждения вели за веревки четыре солдата войск ПВО.

Измученные бессонницей солдаты шли посреди улицы медленно, изредка погромыхивая подковами сапог по мостовой. А слоноподобная «колбаса» тихо плыла между ними.

Она плыла мимо заклеенных бумажными крестами окон домов, мимо закрытого кинотеатра «Прогресс», мимо выставленных в витринах магазинов «окон ТАСС», мимо сельскохозяйственного техникума, мимо каких-то военных приказов, наклееных прямо на стены домов. Ни одна живая душа не встретилась четверым солдатам и аэростату заграждения.

Только у калитки в низеньком заборчике, из-за которого торчали несколько стволов зенитных орудий, стоял усталый мальчишка лет семнадцати в военной форме, с автоматом через плечо.

Он внимательно посмотрел на плывущую мимо него «колбасу» и зевнул, стыдливо прикрыв рот рукой.

А солдаты довели аэростат до перекрестка и остановились около чугунной водопроводной колонки.

Один, тот, который шел впереди, снял пилотку, нажал на рычаг и, когда вода полилась из крана, нагнулся и напился воды.

Он вытер рот и лицо пилоткой, надел ее на голову, и все четверо снова двинулись по спящей улице. А между ними плыл аэростат заграждения – удивительно похожий на большого серого слона.

Мой отец

По весенней фронтовой дороге ехал грузовичок с фургоном.

Это была одна из тех чистеньких, обсаженных тополями, коротких немецких дорог, которые покрывали добротной и точной сетью всю Германию, соединяли между собой близко стоящие городишки со звонкими названиями.

Но сейчас дорога была искалечена волной стремительных жестоких боев. Сейчас это была истинно фронтовая дорога сорок пятого года.

За рулем грузовика сидел белобрысый сержант лет двадцати двух. Как две капли воды он был похож на «всемирно известного воздушного гимнаста» Васю, с которым мы только что расстались на утренней пыльной прибрежной тропе одна тысяча девятьсот тринадцатого года.

Больше всех я знаю песен,

Лучше всех даю я пар.

Я собою интересен —

И не стар. И не стар... —

пел сержант и внимательно поглядывал по сторонам.

Каждой девушке известен —

Кочегар,

Кочегар.

Сержант мельком глянул на себя в зеркальце и придвинул поближе автомат, лежавший на сиденьи.

Наверное, белобрысый сержант больше ни одного куплета из этой песни не знал, так как объезжая воронку от снаряда, он продолжал насвистывать этот популярный мотивчик из довоенного фильма «Аринка».

А из-за придорожного ельника за ним следили немцы. Немцы весны сорок пятого года, оторванные от своих частей, одетые в истрепанную форму разных родов войск.

Такие разрозненные отряды то и дело случайно оказывались тогда в наших, еще не укрепленных тылах. Несколько оборванных, изможденных офицеров следили за движущимся фургоном.

– Продовольствие... – сказал один и сделал движение вперед.

Второй, наверное, старший по званию, внимательно вгляделся в то, как подпрыгивая и переваливаясь на воронках, бежит машина, сказал:

– Она пустая. В ней ничего нет.

– Что же делать? – сказал первый. – Еще сутки и мы просто не сможем сдвинуться с места.

– Подождем немного, – сказал второй.

Через некоторое время сержант въехал в расположение своего полка.

Он подогнал фургон к штабу, вылез из машины и несколько раз присел, разминая затекшие ноги.

Затем снова встал на подножку кабины, вытащил из-за сидения котелок с ложкой и выпрямился. Посмотрел в одну сторону, в другую, убедился, что вокруг никого нет, никто его не видит, и...

... держа в одной руке ложку, а в другой – котелок, вдруг взял и сделал прямо с подножки своей машины боковое «арабское» сальто и опустился на землю. И пошел. Будто ничегошеньки не произошло, будто никакого сальто и не было, будто никто с подножки ЗИСа в воздухе и не переворачивался.

А шел он прямо к кухне. По дороге он кокетливо вставил ложку в карман гимнастерки и пощелкивал по ней пальцами, словно расправлял примятую хризантему в петлице чего-то очень штатского.

Был апрель сорок пятого. Было тепло и сухо.

В кирхе заканчивался концерт артистов фронтовой бригады. Из высоких готических окон, похожих на бойницы, неслась заключительная песня.

Сержант протиснулся к кирхе, прокладывая себе путь котелком.

Кончаем программу мы песней знакомой,

Ее от души на прощанье поем мы.

Так будьте здоровы! Покончив с врагами,

Победу мы вместе отпразнуем с вами.

Так будьте здоровы! Желаем вам счастья!

А мы уезжаем в соседние части!

Спели артисты последний куплет и полк бешено зааплодировал.

– Хороший концерт был? – спросил сержант у стоявшего рядом солдата.

Солдат поднял большой палец и ответил:

– Во, концертик! Так давали! Умрешь!

Все повалили из кирхи. Поток подхватил сержанта и солдата и выплеснул их на весеннее солнце.

– Акробаты были? – спросил сержант.

– Нет, – ответил солдат. – Только пели и представляли. Но я тебе скажу, как пели! Умрешь!

– Ясно, – сказал сержант и пошел на кухню.

– Гутен морген, гутен таг! – сказал сержант повару. – Расход оставили?

– А как же? – ответил повар. – Что ж мы – совсем бездушные? Давай котелок.

Сержант протянул повару котелок и устало присел на ящик из-под американских консервов.

Повар оглянулся и негромко спросил сержанта:

– Шнапс тринкать будешь? Я тут у одной фрау такой шнапсик за сгущенку выменял!

Сержант на секунду задумался и ответил:

– Да нет. Спасибо. Мне еще в дивизию ехать.

Повар навалил сержанту полный котелок каши с мясом и сказал:

– Не хочешь, как хочешь – ходи голодный!

И повар оглушительно захохотал. Правда, он тут же оборвал хохот, подмигнул сержанту, сказал:

– Вась, а Вась... Я чего спросить тебя хотел...

– Валяй, – ответил сержант, запихивая в рот ложку с изрядной порцией каши.

Повар зыркнул глазами по сторонам, понизил голос и как «свойсвоего» спросил:

– Васька, это верно писаря болтают, что ты раньше в цирке работал?

Рот у сержанта был набит кашей и поэтому он не смог сразу ответить повару. А когда, наконец, проглотил, то посмотрел на повара честными, прямо-таки святыми глазами и сказал:

– Врут, черти. Делать нечего, вот они со скуки и врут.

И сержант снова запихнул огромную ложку каши в рот.

Окруженные офицерами артисты выходили из кирхи. Вокруг стояли солдаты и разглядывали артистов так, как всегда разглядывают артистов.

Четверо мужчин и шесть женщин в штатских москвошвеевских костюмах и платьях выходили из немецкой кирхи в окружении двухсот пропотевших, пропыленных солдатских гимнастерок.

Был конец войны, и каждая гимнастерка бренчала медалями на грязных потертых ленточках.

У старой певицы на длинном пиджаке с огромными ватными плечами был орден «Знак почета».

Тощий подполковник слегка отстал от группы и поманил к себе младшего лейтенанта.

– Ну-ка, начпрода сюда.

Младший лейтенант метнулся в толпу и позвал толстенького старшего лейтенанта, показывая на подполковника.

Старший лейтенант подскочил, откозырял.

– Надо бы банкетик артистам соорудить, – сказал подполковник. – По баночке тушенки на брата, сахару подбрось, спиртику по сто граммчиков. Что там еще у тебя есть?

– Так, товарищ подполковник, я уже предлагал ихней руководительнице, – зашептал на ходу старший лейтенант и показал на старую певицу. – Но они говорят, что им некогда. Им, вроде бы, через два часа уже в штабе дивизии быть нужно. У них там обратно концерт.

– Ну, сухим пайком выдай. Прояви инициативу. Еще раз предложи культурненько... Что за тебя замполит должен думать? – и подполковник сердито ускорил шаг.

– Слушаюсь!

Старший лейтенант обогнал всю группу, взял под козырек перед командиром полка и спросил:

– Товарищ полковник! Разрешите обратиться к товарищу артистке насчет банкета?

– Обращайтесь, – сказал полковник и вся группа остановилась.

– Я, конечно, извиняюсь, товарищ заслуженная артистка, – культурно обратился старший лейтенант. – Но вы банкетик здесь кушать будете или с собой возьмете?

Полковник вздохнул и в отчаянии отвел глаза в сторону.

Старая певица ласково посмотрела на старшего лейтенанта и, взяв успокоительно полковника под руку, сказала начпроду:

– С собой, голубчик, с собой, если можно.

– Слушаюсь! – сказал начпрод и победно посмотрел на молодых офицеров – дескать, «и мы не лыком шиты!»

– А машина уже за нами пришла? – спросила заслуженная артистка у полковника.

Полковник улыбнулся, сделал жест рукой, говорящий о том, что «сию секунду все будет выяснено», и что-то тихо спросил у замполита.

Замполит кивнул и вопросительно посмотрел на начальника штаба. Начальник штаба пожал плечами и поманил к себе какого-то лейтенантика.

Лейтенантик козырнул, метнулся в толпу солдат, на какое-то время исчез в ней, а потом вынырнул уже за спинами толпы, таща за ремень какого-то солдатика.

Самым грозным образом лейтенант отдал приказ солдату, и солдат, изображая поспешность, потрусил к расположению полка.

Повар курил сигару, с удивлением разглядывал ее после каждой новой затяжки и по-мальчишески длинно сплевывал.

Сержант сворачивал цигарку.

– У тебя что, махра? – спросил повар и сплюнул.

– Ага.

– Кременчугская, моршанская?

– Моршанская.

– Тьфу! Это же не махорка, а «смерть немецким оккупантам!» Дать тебе сигару? У меня еще одна есть.

– Не хочу, спасибо.

– Интеллигент! – рассмеялся повар. – «Не хочу, спасибо!»

Еле волоча ноги подошел солдатик, которого лейтенант послал узнать про машину.

– Оставь покурить, – сказал он сержанту и присел рядом.

Сержант два раза затянулся поглубже и передал окурок солдату.

– Есть будешь? – спросил повар у солдата.

– А чего там у тебя?

– Каша с мясом.

– Ну ее... – отмахнулся солдат и повернулся к сержанту. – Ты не за артистами приехал?

– Нет, я на склад боепитания, за излишками.

– А-а-а. А за артистами никто не приезжал?

– Понятия не имею, – ответил сержант.

Солдат докурил, зевнул, потянулся и встал:

– Спасибо за компанию. Побёг.

И неспеша двинулся в сторону кирхи.

Потом он, непонятно каким образом, запыхавшийся и взъерошенный, торопливо докладывал лейтенанту.

Лейтенант похлопал по плечу и убежал. Солдат посмотрел вслед лейтенанту и лениво стрельнул у кого-то покурить.

А лейтенант уже докладывал начальнику штаба, и тот кивал головой...

Потом начальник штаба что-то шептал замполиту...

Потом замполит отвел командира полка в сторону от артистов и тоже что-то пошептал...

А потом наш сержант стоял перед начальником штаба и тот ему говорил:

– Погрузишь артистов и в дивизию.

– А ящики с боеприпасами куда? Их там штук сорок.

– Мы тебе прицеп дадим. Твоя коломбина потянет?

– Потянет-то потянет... – с сомнением проговорил сержант.

– В дивизии посадишь артистов и сдашь груз.

– Слушаюсь.

– Артистов не пугай. Скажи, мол, консервы нужно перебросить.

– Слушаюсь.

– И вообще там... Поглядывай.

– Разрешите идти?

– Двигай.

За добротной каменной ригой, где помещался склад боеприпасов, стоял лихой младший сержант. Коротенькая гимнастерочка, сапожки в гармошку, примятая фуражечка – все как положено старому фронтовику.

Рядом с ним стояла беременная девушка с погонами старшины-инструктора. Между ними на земле лежал вещмешок и большая уродливая трофейная дамская сумка.

Девушка плакала. Плакала и прижималась мокрым от слез лицом к лейтенантской гимнастерке. А он стоял, словно вырезанный из фанеры, тоскливо смотрел поверх ее головы и время от времени повторял:

– Ну, чего ты? Чего ты, в самом деле? Ну ладно тебе, Катюш! Ну, хватит... Смотрят же...

И сам шмыгал носом.

А девушка плакала еще сильней, и плечи ее вздрагивали, и она еще глубже зарывалась лицом в ордена и медали своего лейтенанта.

Но вот лейтенант совладал с собой и, ткнув пальцем в живот девушки, строго сказал:

– Ты только ему это хуже делаешь! Будет потом у нас нервным, психованным каким-нибудь. И все из-за тебя!

Девушка подняла залитые слезами глаза на лейтенанта и засмеялась.

– Господи! – сказала она, смеясь и плача. – Ты у меня еще такой глупый!

К складу боепитания подкатил фургон. Из глубины ЗИСа выпрыгнул сержант Вася.

Младший лейтенант, увидев сержанта, торопливо сказал:

– Подожди, я сейчас с Васькой договорюсь.

И заорал:

– Вася! Василь Васильевич!

Но тут же спохватился и испуганно посмотрел на живот девушки.

Девушка опять рассмеялась, а младший сержант молча поманил сержанта рукой.

– Сейчас! Только под прицеп развернусь!

Сержант снова сел за руль, развернулся, подогнал свой фургон к прицепу и крикнул кому-то из солдат:

– Хорошо?

– Порядок! – ответил солдат и накинул тягу прицепа на крюк ЗИСа.

Сержант выключил двигатель, выпрыгнул из кабины и подошел к младшему лейтенанту.

– Слушаю, ваше благородие!

«Его благородие» был младше сержанта года на два и под конец войны можно было позволить себе такое обращение.

– Ты в дивизию?

– Так точно.

– Возьми Катюшку... – попросил младший лейтенант и погладил девушку по плечу. – Ей там документы на демобилизацию получать. Сам видишь...

– О чем разговор? Тащи ее шмотки в кабину.

Младший лейтенант подхватил вещмешок и сумку и понес их к машине.

– Ты тоже иди, садись в кабину, – сказал сержант девушке. – Тебе сейчас стоять много вредно.

– Ничего, – сказала девушка и пошла к машине.

– Скоро вы? – крикнул сержант солдатам.

– Еще три минутки!

– Петро! – крикнул сержант младшему лейтенанту. – Иди сюда! Покурить успеем.

– Устраивайся поудобнее, – говорил младший лейтенант своей девушке. – На колени ничего не клади, не дай бог тряхнет...

Он глазами показал на живот девушки и стал запихивать вещмешок и сумку за сиденье.

– Иди, иди, покури, – улыбнулась девушка. – Ты за меня не беспокойся.

А в это время заведующий складом боепитания – хитроглазый старшина лет двадцати семи, стоял в проеме дверей склада и говорил сержанту.

– Как же! Держи карман шире! Женится он на ней! На каждой жениться – жизни не хватит. А у него ее и не было...

– Чего? – не понял сержант.

– Жизни. Что он видел-то? С шестнадцати лет до двадцати – четыре года от Москвы вот до сюда топал. Передовая да санбаты... Вот и вся его жизнь. А теперь она за свои же прегрешения...

– За какие еще прегрешения? – удивился сержант.

– «За какие, за какие»! – захохотал старшина. – Что ты думаешь, он у нее один был?

Сержант сгреб старшину за гимнастерку и тихо сказал:

– Ну-ка, иди сюда... Я тебе кое-что объясню...

И сержант неторопливо стал втягивать старшину в темноту склада боепитания.

– Пусти, кому говорят! – послышался оттуда полузадушенный хриплый голос старшины.

Затем раздался звук удара обо что-то мягкое, и сразу же за ним грохот каких-то падающих предметов, звон стекла и металлический лязг.

Из ворот темного склада, как ни в чем ни бывало, вышел сержант. Он вышел как раз в тот момент, когда к складу уже подходил младший лейтенант, доставая на ходу из кармана пачку «Беломора».

Из склада, прихрамывая, появился старшина. Верхняя губа у него вздулась, а на гимнастерке не хватало двух пуговиц.

– Это где тебя так угораздило, Сазоныч? – удивился младший лейтенант.

Старшина осторожно потрогал губу и, не отвечая, стал отряхивать штаны.

Сержант беспечно рассмеялся и легко сказал:

– Я ему сколько раз говорил: «Проведи ты свет на свой склад, а то там в темноте и убиться недолго».

Он прикурил у младшего лейтенанта и отвернулся от старшины.

– Ладно, поговорим еще... – мрачно сказал старшина.

– Обязательно! – улыбнулся сержант.

Он повернулся к младшему лейтенанту и спросил:

– На свадьбу-то позовешь?

– Тебя хоть куда позову, – сказал младший лейтенант. – Хоть на свадьбу, хоть на именины, хоть на праздник престольный!

– То-то...

– Катюшку повезешь – не гони. Потихонечку, – озабоченно сказал младший лейтенант.

– Ладно, ваше благородие, держите хвост морковкой! Это вам не «ура» кричать – тут дело тонкое. Пошли, глава семейства!

И они оба направились к фургону, а старшина посмотрел им вслед и снова осторожно потрогал свою распухшую верхнюю губу.

Провожали артистов. Руки им пожимали. Дарили на память трофейные безделушки. Подсаживали в фургон.

– Передайте наш фронтовой привет всему многонациональному советскому государству! – надсадно прокричал толстенький начпрод.

В кабине ЗИСа неподвижно сидела беременная девушка, а печальный млад-ший лейтенант стоял на подножке и держал ее за руку.

Ни о чем они не говорили и даже не смотрели друг на друга. Потому что вокруг фургона стояла веселая суматоха и девушка стеснялась плакать, а младший лейтенант пребывал в растерянности и смятении.

К машине шли командир полка и замполит.

Они вели заслуженную артистку, желая ее устроить поудобнее – в кабине. Но замполит первым увидел, что кабина занята, и незаметно подтолкнул командира полка.

Полковник тоже увидел в кабине девушку-старшину и, не останавливаясь, провел заслуженную артистку к задней двери фургона.

Замполит подошел к кабине и смущенно спросил:

– Значит, покидаешь нас, Катя...

– Покидаю, – деревянно ответила девушка.

– Так, значит... – сказал замполит.

Девушка кивнула.

– Ну, не забывай, значит... Скоро вся петрушка кончится, мы твоего в первую очередь демобилизуем.

– Спасибо, – сказала девушка.

– Вот так, значит, – сказал замполит. – В штаб дивизии приедешь, скажи, чтоб тебя с комсомольского учета сняли и личное дело на руки выдали. Скажешь, что я разрешил...

– Слушаюсь.

– Ну, прошай, Катя. Будь здорова. Рожай парня! Чтобы, значит, мальчишка был!

– Можно ехать? – спросил сержант.

– Давайте! – ответил замполит.

Младший лейтенант спрыгнул с подножки.

Они впервые посмотрели с девушкой друг на друга.

– Петенька! – шепотом прокричала девушка и в ужасе зажала рот ладонью.

Сержант перевесил автомат поближе к себе и тихонько тронул с места.

И снова сквозь тополя под колеса катилась дорога.

В фургоне сидели уставшие артисты, и каждый по-своему кушал свой «банкетик». Только старая певица, накинув ватник на плечи и надев совсем старушечьи очки на нос, пыталась читать книгу.

В кабине сержант смотрел на дорогу, на обочины и назад – в зеркальце на крыле. Руки его почти неподвижно лежали на руле.

– Конечно, – говорила девушка-санинструктор, – без наговоров все это не обойдется... Пойдут шушукаться по дворам! У нас бабы злые. В мирное-то время злые были, а уж сейчас-то, наверное, и вовсе... Так и слышу их! Господи! Хоть бы Петенька скорей приехал...

Сержант внимательно огляделся по сторонам, остановил машину.

– Посиди секунду, – сказал он девушке, взял автомат и вылез из каби-ны.

Он подошел у задней двери кабины и заглянул внутрь:

– Простите, пожалуйста. Если кому-нибудь нужно выйти... Вы понимаете, о чем я говорю? То лучше это сделать сейчас, потому что больше останавливаться не будем. Для справки: ехать нам минут сорок.

– Мы потерпим, – сказал немолодой артист. – Как дамы?

– Дамы всю жизнь во всех отношениях были в десять раз терпеливее мужчин, – не забыв снять очки, кокетливо улыбнулась сержанту старая певица.

– Прекрасно, – сказал сержант.

Он легко запрыгнул в прицеп и, повернувшись спиной к открытой двери фургона, открыл один ящик и достал оттуда осколочную гранату.

Сунув гранату в карман, сержант спрыгнул с прицепа, заглянул внутрь фургона и небрежно, словно о нестоящем внимания пустяке, сказал:

– Да, кстати, если вы вдруг услышите какую-нибудь стрельбу, ложитесь все рядком и лежите спокойненько. Ладно? И вообще, держите хвост морковкой.

Артисты посерьезнели, закивали головами, а пожилой артист сказал пышным голосом:

– «Стократ священен союз меча и лиры...»

– Правильно! – сказал сержант. – «Единый лавр их дружно обвивает». Поехали?

Тяжело фургону тащить за собой груженый прицеп. Хорошо еще, что дорога прямая.

– Парни все за войну избаловались, – говорила девушка, – домой приедут – подавай им должность. Конечно, он на фронте, может, ротой или взводом, как Петя, командовал, и на гражданке идти куда-нибудь в подчинение ему будет очень прискорбно. Но думаю, что я смогу Петьку устроить. В конце концов может в школе кружок военного дела вести. Или в райкоме комсомола будет работать. Правда ведь?

Сержант отрвал глаза от дороги и посмотрел на ожившую девушку.

– Пусть уж лучше кружок ведет...

Но девушка не слышала сержанта. Она слегка охнула, замерла, глаза у нее широко раскрылись и невидяще остановились на лице сержанта.

– Ты что? – тревожно спросил сержант.

Девушка глубоко вздохнула, улыбнулась и как-то очень по-женски проговорила слабым голосом:

– Толкнулся.

– Кто?!

– Он, – она показала на свой живот и счастливо прошептала. – Он так шевелится! Васька, он так шевелится!

И в это время раздалась пулеметная очередь, сразу же вспоровшая капот ЗИСа. Наверное, двигатель задет не был, потому что сержант резко прибавил газу, погнал машину вперед.

– Пригнись! – крикнул сержант девушке.

А пулемет бил по машине, и осколки дорожного бетона взлетали фонтанчиками из-под колес.

Сержант посмотрел в зеркальце и увидел, что горит прицеп.

Прицеп, в котором лежали несколько десятков ящиков с гранатами и взрывателями, полыхал на ветру.

– А, черт! – сержант еще увеличил скорость.

– Вот теперь он загружен! – торжествующе кричал старший по званию немецкий офицер. – Вот теперь в нем есть все!

Он сам лежал у пулемета и старательно ловил в прицел мчащийся фургон.

– Вперед! Догнать его! Догнать!..

Из ельника выскочили три мотоциклиста с пулеметами на колясках и понеслись за нелепым русским фургоном, отягощенным горящим прицепом.

Сержант еще раз посмотрел в зеркало заднего вида. Горел прицеп. Догоняли мотоциклисты.

Сержант вытянул кнопку ручного газа, установил постоянные обороты двигателя и снял ногу с педали.

– Катька! Рулить сможешь?

– Смогу.

– Держи баранку. И только прямо!

Сержант открыл дверь кабины, передал руль девушке.

– Ты куда?!

– Прицеп горит. Сбросить надо!

– Убьют, Васька! – закричала девушка.

– Не убьют! Держи хвост морковкой!

Наверное, это мог сделать только «цирковой». Сержант встал на подножку кабины, ухватился за что-то, подтянулся и впрыгнул на крышу фургона.

Мчался ЗИС, горел прицеп, совсем близко были немцы, а сержант по крыше фургона пробежал в полный рост и спустился в проем задней двери. Артисты лежали на полу кузова.

– «Единый лавр...» – пробормотал сержант и попытался снять сцепку прицепа с крюка.

Гудел и терщал огонь на прицепе, каждую секунду мог раздаться взрыв, а сцепка все никак не снималась с крюка.

Неловко изогнувшись, сидя на пассажирском сиденьи, девушка Катя, старшина медицинской службы, демобилизованная по причине беременности, вела грузовик.

На сержанте уже тлела гимнастерка. Лицо его было обожжено, руки в крови.

Одной ногой он стоял на борту прицепа, другой на ступеньке фургона, а внизу под ним неслась серая лента бетонной дороги. Сержант ждал, чтобы машину тряхнуло на выбоине и тогда сцепка ослабнет.

Переднее колесо на полном ходу скользнуло по краю воронки и сержант мгновенно сбросил сцепку с крюка. Он еле успел ухватиться за косяк фургонной двери. Машина, освободившаяся от прицепа, помчалась по шоссе.

Горящий прицеп стал отставать, и немцы поняли, что остановить автомобиль им не удастся. Тогда они открыли ураганный огонь.

Они видели, как сержант снова оказался на крыше фургона. Сержант вынул из кармана гранату, выдернул чеку и сильно бросил гранату в удаляющийся полыхающий прицеп.

Машина чудом проскочила глубокую воронку, прицеп взорвался, и высыпавшие на дорогу немцы были сметены с лица земли.

Сержант быстро спустился с крыши фургона на подножку кабины, просунулся в дверцу и увидел простреленное ветровое стекло; девушку Катю, сбоку держащуюся за руль; и кровь, заливающую катину гимнастерку, шинель, юбку...

Еще сержант увидел глаза Кати – залитые слезами и устремленные неподвижно на дорогу. Вперед, только вперед...

Сержант перехватил руль, поставил ногу на педаль, убрал ручной газ и осторожно привалил Катю к спинке сиденья.

– Катя! Катюша! Ты что?! Ты потерпи немножечко, – бормотал сержант и гнал, гнал машину вперед.

Лицо Кати было неподвижно, и только слезы тихо сползали с ресниц.

– Убили нас, Васенька, – вдруг сказала Катя. – Невовремя нас убили...

– Что ты! Что ты?! – закричал сержант. – Катюшенька, что ты говоришь?! Ты живая! Ты даже очень живая! И он живой! Он тоже живой! Ты только потерпи немножечко! Мы сейчас. Мы мигом!

Фургон мчался по шоссе с невиданной скоростью. Сержант остервенело крутил баранку, смотрел вперед и не видел, как рядом с ним умерла Катя.

– Ты не волнуйся, ты держи хвост морковкой! – кричал он ей, не отрывая глаз от дороги. – Приедет Петька. Поженитесь. Ты не смотри, что он молодой! Он же четыре года от Москвы до Германии топал! Он и жизни-то человеческой совсем не видел! Передовая да санбаты! Пацана воспитывать будете. Я к вам в гости приеду. У вас цирк в городе есть? А, Катюшка? Может, ты пить хочешь, Катенька?.. Сейчас! Ты думаешь, у меня нету? У меня все есть!

Сержант протянул окровавленную, обожженную руку вниз, достал флягу, протянул ее Кате. И, улыбаясь, посмотрел на нее.

Сквозь простреленное стекло в кабину ворвался встречный ветер. Он пошевелил прядку волос мертвой Кати и высушил слезы на ее щеках.

Сержант осторожно положил флягу на сиденье, притормозил и поехал медленно-медленно.

Словно похоронные дроги, фургон ехал по расположению дивизии. Еле-еле катил он по неширокой улочке, и все, кто попадался ему навстречу, останавливались и смотрели ему вслед.

С искареженным капотом, простреленным ветровым стеклом, с дверцами, пробитыми пулеметными очередями, с израненным в щепки фургоном, хромая спущенными правыми задними колесами, ЗИС медленно подкатил к штабу дивизии.

– Артисты приехали! Арти...

Сержант тяжело вылез из-за руля, обошел фургон и заглянул внутрь:

– Все живы?

– Все, голубчик... Все, слава богу, – ответила старая певица.

Сержант и старик-ефрейтор только что закончили делать холмик на могиле Кати.

Неподалеку, метрах в трехстах, шел концерт под открытым небом. Оттуда доносилась музыка, веселые куплеты и аплодисменты.

Сержант взял лопату под мышку, помотал забинтованными руками и попросил старика-ефрейтора:

– Сверни мне покурить.

– Погоди ты с куревом, – недовольно сказал старик. – Сыми шапку.

Сержант бросил лопату и неловко стянул с себя пилотку.

Старик тоже снял с себя пилотку, засунул ее под ремень, обратился лицом к солнцу, перекрестился и сказал:

– Господи, упокой душу рабы твоей... Как ее звали-то?

– Катя, – грустно сказал сержант.

– Господи, упокой душу рабы твоей Катерины... – старик истово перекрестился. – Прости своей усопшей рабе все прегрешения...

– Какие еще прегрешения?! – злобно ощерился сержант и шагнул у старику-ефрейтору.

– Ну, говорят так... – забормотал старик.

– Я тебе покажу «прегрешения»! – рявкнул сержант.

Старик испуганно втянул голову в плечи и сержант почувствовал себя виноватым.

– Не было у нее никаких прегрешений, – тихо произнес сержант. – Не было...

Старик посмотрел на сержанта прозрачными детскими глазами и вдруг спросил:

– Интересно. И кто бы у нее народился: дочка? сын?.. А?

Совсем неподалеку, метрах в трехстах, под открытым небом шел концерт. Играл баян, бросал мячики пожилой жонглер...

– А? – переспросил старый ефрейтор. – Как думаешь?

– Не знаю, – ответил сержант. – Они сына хотели.

– Конечно, – оживленно сказал старый ефрейтор. – Первый ребятенок в семье обязательно парень должен быть. Работник! Или можно было его пустить по умственной линии. Как считаешь?

– Не знаю, – сказал сержант. – Не знаю... Но если когда-нибудь у меня будет сын...

Очень ранним летним утром по спящей улице вели слона.

Вел его человек средних лет, одетый в джинсы и старую вытертую кожаную куртку. На ногах у него были кеды.

Шли они посередине неширокой улицы, прямо по белой осевой линии.

Человек курил сигарету, а слон время от времени досадливо отмахивался от дыма хоботом.

Шли они мимо спящих бездомных «запорожцев» и «москвичей». Шли они мимо даже одной «Волги», хотя у «волг» обычно всегда есть гараж, и им не свойственно легкомыслие «запорожцев».

Шли они мимо симпатичных прозрачных кафе, мимо магазина «Спорттовары», мимо маленькой студии телевидения, мимо очень красивого кинотеатра, где шел цикл мультяшек «Ну погоди!»

Ни одна живая душа не встретилась слону и человеку в джинсах. Только у витрины «Универмага», где был выставлен мебельный гарнитур спальни с торшером и баром, самозабвенно целовалась какая-то парочка.

Человек, который вел слона, и внимания на них не обратил, а слон – это был, наверное, бестактный слон – замедлил шаг и несколько раз обернулся. Хорошо, что парочка так целовалась, что слона-то и не приметила.

На перекрестке уже работал светофор-автомат. Человек и слон постояли, подождали зеленого сигнала, синхронно посмотрели направо, затем налево, и только после этого двинулись дальше. И если бы человеку не хотелось пить, а слону не мешал дым от сигареты, они оба чувствовали бы себя прекрасно.

Пройдя перекресток, человек подвел слона к автоматам с газированной водой.

Человек выпил два стакана воды без сиропа, вытер рот и лицо платком, порылся в карманах и достал несколько кусочков сахара, угостил слона и повел его снова по середине улицы, прямо по белой осевой линии.

И я сам

Это был небольшой и очень симпатичный городок юга России. Жители таких городов глубоко убеждены, что они живут в центре вселенной, а Минск, Одесса, Лондон и Харьков – это не что иное, как предместья их собственного города.

В общем, это был хороший город, и в нем стоял хороший цирк.

Цирк имел брезентовый купол цвета хаки и был виден из любого конца города. Даже из дачной местности.

Фасад цирка был украшен рекламами – творениями местного живописца, который имел весьма смутное представление о пропорциях. А еще на фасаде были густо наклеены бумажные плакаты с названиями номеров.

Рядом с цирком дремали несколько «запорожцев», «москвичей» и «газиков-козлов». «Газики» были явно колхозного происхождения.

Двери цирка были еще открыты, и опаздывающие зрители торопливо прошмыгивали в освещенное фойе. А сквозь брезентовый купол город слышал, как цирковой оркестр настраивал инструменты.

«Последний день сезона!» – предупреждала афишная тумба.

«Последний день сезона!» – возвещал рекламный щит.

«Последний день сезона!» – гласило объявление над кассами.

Через пять минут начиналось последнее представление летнего сезона.

Рядом со входом в цирк стояли двое: двенадцатилетний мальчишка с хитрой продувной рожей и очень элегантный молодой человек двадцати двух лет с цирковым значком на лацкане синего модного пиджака.

Следует заметить, что элегантный молодой человек был поразительно похож на сержанта Васю, с которым мы познакомились на фронтовой дороге весной сорок пятого года. Буквально одно лицо!

Под мышкой мальчишка держал скрипичный футляр, а в руках небольшую картонку величиной в половину тетрадного листа, всю усеянную значками.

Такая же картонка, только с другими значками, была в руках у молодого человека. Молодой человек нервничал, горячился, а мальчишка холодно улыбался и вел себя с опытностью ростовщика-монополиста.

– Слушай, мне это начинает не нравиться, – нервно сказал молодой че-ловек. – Ты просто кошмарный тип! Ты же меня постоянно обжуливаешь!

– О чем ты говоришь?! – презрительно усмехнулся мальчишка. – Я тебе дал два «Камовских» из вертолетной серии за твой паршивый польский харцеровский значок, и ты еще недоволен! Кстати, там у тебя кусочек эмали отбит, так что я, кажется, вообще совершаю непростительную глупость.

– Ну, хорошо, хорошо... – торопливо сказал молодой человек. – Согласен. Бери, кровопивец, бери... Гангстер!

«Кровопивец» изобразил отчаянную решительность, которая называется «Эх, где наша не пропадала!» и обмен состоялся.

Мальчишка с удовольствием воткнул редкий польский значок в свою картонку и отдал два общедоступных значка молодому человеку.

Слышно было, как прозвенел звонок в цирке. Молодой человек нервно посмотрел на часы.

– Не торопись, – сказал мальчишка. – Помнишь, ты мне еще в прошлый приезд обещал цирковой значок?

– Два года назад я приезжал сюда юным, доверчивым, начинающим собирателем, а ты уже тогда был вампир со стажем, и тебе ничего не стоило выманить у меня такое обещание. Но теперь...

– А что изменилось? – насмешливо спросил мальчишка. – У тебя и сейчас для коллекционера очень низкий уровень. Тебя выручает только то, что ты теперь часто бываешь за границей.

– Почему это? – обиделся молодой человек.

– Потому что ты собираешь все. А в нашем деле нужна узкая специализация. Нельзя разбрасываться так, как это делаешь ты. Собирай «спорт», или «искусство», или «авиацию». А ты за все хватаешься. Ни учета, ни системы.

В цирке раздались два звонка.

– Все, – нервно сказал молодой человек. – Во-первых, меня тошнит от твоего покровительственного тона, а во-вторых, мне пора на работу.

– Так как же насчет циркового значка?

– Никак.

Молодой человек уже сделал два шага к двери цирка, как вдруг услышал спокойный голос мальчика:

– Тебе же хуже.

– Почему? – испуганно остановился молодой человек.

– Потому что у меня появился значок прессы мексиканской олимпиады, а я знаю, что ты умираешь от желания его иметь.

– Покажи!

– Иди, иди, на работу опаздаешь, – заметил опытный соблазнитель.

– Я тебя в цирк проведу, – унизился молодой человек.

– Значок, – жестко сказал мальчишка.

Прозвенело три звонка.

– Ну хорошо, – сказал молодой человек. – Поговорим после... Ты идешь со мной?

– А куда я это дену? – мальчишка с ненавистью посмотрел на футляр со скрипкой.

– Полежит у меня в гардеробной. Давай! – быстро сказал молодой человек, взял у мальчишки скрипку и они побежали к закрывающимся дверям цирка.

В гардеробной цирка заканчивали гримироваться Витя и Нина – брат и сестра – партнеры знакомого нам молодого человека. Им тоже было по двадцать два, и они были очень похожи.

Влетел наш знакомый со скрипкой в руках.

– Братцы... – виновато сказал он и стал молниеносно раздеваться.

– Совесть есть? – спросил Витя.

– Нет у него совести. Не задавай идиотских вопросов, – сказала Нина.

Она встала из-за стола, открыла футляр, посмотрела на скрипку, на молодого человека, который уже натягивал блестящую рубашку и задумчиво сказала:

– Что-то новенькое...

– Ты собираешься еще прирабатывать в оркестре? – спросил Витя.

Молодой человек запрыгнул на реквизитный ящик и стал надевать белоснежные брюки.

– Ребята, это глупо, – жалобно сказал молодой человек, стараясь попась в штанину. – Нинка, закрой футляр! Чужая вешь!

Он наконец надел штаны, сел на ящик и стал натягивать на ноги мягкие белые ботинки «акробатки».

Витя бинтовал кисти рук.

Молодой человек вместе со стулом повернулся к Нине и подставил ей спину.

– Дорогие братья и сестры! Помогите несчастненькому...

Сверкающая рубашка застегивалась сзади на крючки.

И пока он шнуровал свои ботинки, Нина привычно застегивала ему сзади рубашку. На последнем крючке молодой человек перехватил ее руку и очень нежно поцеловал в ладонь.

Нина щелкнула его по носу.

– С каким бы наслаждением я тебя сейчас треснула!

Молодой человек счастливо рассмеялся.

– Кончайте курлыкать! – сказал Витя. – Я пошел разминаться. Догоняй-те... Васька, не тяни резину!

Он вышел из гардеробной. Васька тут же обнял Нину, прижал ее к себе и зарылся лицом в ее волосы.

– Я люблю тебя. Дружочек мой, солнышко мое...

– Милый мой! Хороший, глупый, родной! Пусти меня...

Она с силой высвободилась из васькиных обьятий.

– Давай, Васюська, крась рожицу. А то Витька раскричится и будет абсолютно прав.

Она тоже выскочила из гардеробной и захлопнула за собой дверь.

Васька сел перед зеркалом и стал быстро накладывать тон на лицо.

Я другом ей не был,

Я мужем ей не был —

Я только ходил по следам.

Сегодня я отдал ей целое небо,

А завтра всю землю отдам... —

бормотал он, глядя на себя в зеркало.

Нина разминалась во внутреннем дворике цирка у вагончиков. Рядом с ней стоял красивый парень – воздушный гимнаст Сатаров-младший и что-то говорил ей. Нина смеялась, кокетливо поглядывая на Сатарова.

Все это очень не нравилось нининому брату Вите. Он недобро покрутил головой и, наконец, не выдержал:

– Нинка! Работай!

– А я что делаю? – удивилась Нина.

– Работай, кому сказано!

– Витек, зачем так с Ниночкой? – с явным чувством собственного превосходства улыбнулся Сатаров...

... Васька уже закончил гримироваться и теперь бинтовал эластичным бинтом кисти рук.

Открылась дверь гардеробной и вошел Витя.

– Старик, – сказал он, внимательно разглядывая старую афишу на стене. – Мне, конечно, это все до лампочки... Я, как ты знаешь, за сестрой особенно не присматриваю. Девчонка взрослая.

Васька напряженно смотрел на него через зеркало. Затем резко повернулся к нему лицом и жестко произнес:

– Короче.

– Просто мне показалось, что тебе имеет смысл знать об этом, – спокойно поправляя бинты на правой руке, сказал Витя. – Уже несколько раз я видел, как Сатаров-младший очень симпатично клеит Нинку. Если бы он вел себя как-нибудь иначе – я бы и сам отреагировал. Как брат...

– Спасибо, Витек, – улыбнулся Васька.

– Просто я подумал, что тебе следует об этом знать.

– Все в порядке, партнерчик! Держи хвост морковкой!

– Да, кстати... Я давно хотел тебя спросить: откуда у тебя эта дурацкая пословица?

Васька глянул на него, попытался что-то вспомнить, пожал в недоумении плечами и растерянно ответил:

– Понятия не имею.

Разгоряченные, вымотанные, со следами грубого «циркового» грима на мокрых лицах.

– Ты плотнее можешь брать группировку на заднем сальто-мортале? – раздраженно крикнул мужчина женщине.

Женщина молча махнула рукой.

– Что ты машешь? Что ты машешь? С таким сальто-морталем тебя ни один нижний не поймает!

Не отвечая, женщина устало накинула халат.

– Ну, погоди! – угрожающе сказал мужчина. – В Казани ты у меня по четыре раза репетировать будешь!

Мимо них двое униформистов тащили какой-то реквизит.

– С окончанием! – крикнул один из них.

Она подошла вплотную к своему партнеру.

– С окончанием... – ласково сказала она ему. – Не злись.

– С окончанием... – проворчал он и поцеловал ее в щеку.

Последний день сезона.

Актеры, отработавшие свои номера, наспех снимали грим, натягивали рабочие комбинезоны на голое тело. Они вытаскивали ящики, разбирали реквизит, укладывали костюмы.

То и дело слышалось:

– С окончанием!

А рядом разминались артисты и лошади.

Старик-конюх водил сразу двух лошадей.

На полу сидел ассистент аппаратурного номера и гаечным ключом развинчивал металлическую конструкцию.

На низко повешенной трапеции разминался Сатаров-старший.

Рядом занимался на кольцах Сатаров-младший. Не прекращая выжиматься, он что-то говорил Нине.

Нина, опираясь о стенку руками, пританцовывала, разминала голеностопные суставы.

Радушно улыбаясь, к ним подошел Васька и сказал Нине:

– Мадам, ваш братец изволит просить вас...

И Васька показал на разминавшегося неподалеку Витю.

Нина отошла.

– Старик, – Васька весело и нежно посмотрел на Сатарова. – Как тебе известно, я Пажеский корпус не кончал, и все, что я сейчас скажу, может быть, покажется тебе несколько грубоватым. Так вот, если ты еще хоть раз подойдешь к Нине... Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю? Ноги переломаю. Понял?

Сатаров спрыгнул с колец и оказался на полголовы выше Васьки.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что если ты еще раз подойдешь к Нине, я тебе ноги переломаю. И лучше не торопи меня это делать. У нас еще впереди работа, упаковка... Успеется.

Сатаров-младший сгреб Ваську за сверкающую рубашку, притянул его к себе и тихо спросил:

– Мальчик, на кого ты хвостик задираешь?

И в то же мгновение получил два коротких и резких удара в лицо и солнечное сплетение.

Ошеломленный Сатаров отлетел к вагончику, но тут же бросился на Ваську. Он был вдвое сильнее Васьки и не менее тренирован.

Васька спокойно встретил его прямым ударом в челюсть, но и сам не успел увернуться от руки Сатарова. Удар был настолько силен, что Васька перелетел через чей-то реквизитный ящик. Но тут же вскочил и бросился к Сатарову.

Испуганно закричали женщины, заплакал чей-то ребенок.

Сатарова-младшего уже держали за руки его старший брат, конюх и кто-то из артистов. Сатаров-младший сплевывал кровью, рвался к Ваське и кричал:

– Я сейчас из него такую мартышку сделаю!

С манежа за кулисы влетел инспектор манежа во фраке.

– Вы что, с ума сошли?! – в ужасе закричал он сдавленным голосом. – Там же все слышно! Товарищи! Что же вы делаете?!

– Все. Все в порядке, – умоляюще проговорил Сатаров-старший. – Разминочка. Обычная разминочка. Тихо, тихо...

– Ну, все. Хватит, – сказал Васька Нине и Вите. – Отпустите, ну вас к черту.

Глаз у него заплывал опухолью. Нина и Витя выпустили его. Он осторожно потрогал глаз рукой и ухмыльнулся, глядя на младшего Сатарова.

– Крепенький паренек...

– Работать сможешь? – деловито спросил его Витя.

– А как же? Размялся, разогрелся – хоть сейчас на манеж.

Неподалеку от них, зажатый старшим братом в углу, Сатаров-младший щупал вздувшуюся верхнюю губу и с яростью говорил:

– Ноги он мне переломает!

– Ну и правильно, – сказал старший. – У них там с Нинкой серьезно, а ты лезешь между ними и треплешься.

– Да я его как котенка удавлю!

– То-то у тебя губа наперекосяк стала, давитель, – улыбнулся старший брат.

– Я его еще разрисую, как бог черепаху!

– Жаль, – вздохнул Сатаров-старший. – Тогда мне самому придется набить тебе морду.

Он заботливо пощупал верхнюю губу младшего брата и стал спокойно считать, загибая пальцы:

– После этого ты три дня не сможешь работать. У тебя три раза по восемь – это двадцать четыре рубля вылетают из зарплаты. И у меня – трижды десять – тридцать... Итого: мы с тобой теряем пятьдесят четыре рубля. Нерентабельно.

– Ты что, в своем уме?

– Нет, серьезно, браток. Нерентабельно.

... Рядом с центральным проходом на ступеньках сидел наш знакомый мальчишка. В то время, как весь цирк хохотал над проделками коверного клоуна, он сидел, скептически смотрел на манеж и время от времени досадливо вздыхал. Клоун ему не нравился.

Около него шумно веселился пожилой полный человек. Он даже ногами топал от удовольствия.

Мальчишка посмотрел на него, отвел глаза в сторону и сказал:

– Мура собачья...

– Ну уж и «мура», – вытирая слезы, сказал пожилой человек. – Какой строгий ценитель! Шекспира ему подавай!

Мальчишка хотел было огрызнуться, но вдруг увидел в петлице пиджака пожилого человека очень красивый значок. Он мгновенно переменил тактику и сказал сладким фальшивым голосом пай-мальчика:

– Пожалуй, вы правы... – и, не отрывая глаз от значка, льстиво улыбаясь, стал аплодировать клоуну.

– Лауреаты международного фестиваля артистов цирка, акробаты-вольтижеры... – прокричал инспектор манежа.

Мальчишка оторвался от значка и уже совершенно искренне зааплодировал.

– Вот сейчас действительно будет номер!

Но тут же мальчишка снова увидел прекрасный желанный значок на пиджаке пожилого человека и притворно-вежливо добавил:

– Впрочем, и клоун тоже был ничего...

А на арену уже выбегали Нина, Васька и Витя.

Трюк следовал за трюком, сальто-мортале за сальто-мортале, «пассаж» за «пассажем», фордершпрунги за полуфляками, полуфляки за «пируэтами»...

Шел, действительно, прекрасный номер акробатов-вольтижеров – сложный, красивый, с элегантным юмором.

Мальчишка и полный пожилой человек объединились и после каждой комбинации акробатов вместе начинали аплодировать.

Каким-то образом красивый значок пожилого человека с лацкана его пиджака уже перекочевал на старенькую мальчишескую курточку.

Когда номер закончился, и Нина, Васька и Витя стали раскланиваться – мальчишка подмигнул Ваське и украдкой показал на большую фанерную копию циркового значка, висевшего над артистическим выходом.

Кланяясь, Васька скосил глаза на макет значка и тихонько показал мальчишке фигу.

Пожилой человек с удивлением наблюдал за их безмолвным диалогом.

– Родственник? – спросил пожилой.

– Коллега... – ответил мальчишка.

И пожилой с уважением на него посмотрел.

За кулисами мокрых и взъерошенных акробатов встретил униформист с секундомером в руках.

– Четыре минуты сорок семь секунд! – восторженно сказал униформист и протянул Ваське секундомер.

– А вчера? – тяжело дыша, спросил Витя.

– Четыре пятьдесят пять.

– Так вот, – сказала Нина. – Вчера мы ползали по манежу, как сонные мухи!

– Какой кретин назвал нас вольтижерами, хотел бы я знать? – трагически воскликнул Васька. – Четыре сорок семь! Это борьба с удавом! Пластический этюд! Все, что угодно. А нам нужен темп! Номер должен идти не четыре сорок семь, а четыре сорок! Ясно?

– Ясно, – засмеялся Витя. – И все равно, с окончанием!

– Рады стараться! – ответили Нина и Васька. И судя по их физиономиям, они действительно были очень рады.

– С окончанием вас! – сказал униформист.

– Спасибо. И вас также, – ответила за всех Нина.

– Старик! – сказал Васька униформисту. – Ты видел, куда я сажал этого пацана?

– Видел.

– Притащи его в антракте в нашу гардеробную.

– Хорошо.

... Нина в наброшенном на плечи халатике сидела перед зеркалом и снимала грим. Витя – в комбинезоне с лямками на голое тело уже укладывал костюмы.

Васька стоял в одних трусиках на реквизитном ящике и, подвывая, читал:

Ты как отзвук забытого гимна

В моей странной и дикой судьбе...

О, Кармен! Как мне страшно и дивно,

Что приснился мне сон о тебе...

Нина посмотрела на Ваську увлажненными глазами, а Витя сплюнул и сказал:

– Черт знает, что нагородил! Какое-то больное творчество!

– Это Блок, осел! – яростно крикнул Васька.

– Хорошо, хорошо... Пусть Блок. Я был убежден, что это написал ты. Прости, пожалуйста.

– Боже мой! Кто меня окружает, с кем я работаю!

Васька в отчаянии схватился за голову и сделал пируэт на ящике. Он закончил оборот, продолжая так же держаться руками за голову, но уже совершенно с другим выражением лица.

– Братцы! Как бы нам репетиционную лонжу снять до конца представления? А то ведь запакуемся позже всех.

– Что если попытаться снять ее в антракте? – спросила Нина.

– Правильно, – сказал Витя, – Васька, внимание. Ты надеваешь униформу и в антракте выходишь на манеж. Я со строны двора лезу на купол, снимаю лонжу и на... Хотя бы вот на этом изумительном капроновом тросе сквозь клапан шапито спускаю лонжу тебе в манеж. Ясно?

Витя снял со стены бухту капроновой веревки толщиной в палец и ловко набросил ее на голову Ваське.

– Гениально! Только униформу надеваешь ты, а на купол лезу я, – сказал Васька и попытался покрутить на шее бухту троса, натягивая на себя комбинезон и старую вытянутую рваную тельняшку.

Нина встала со стула, увидела Ваську в длинной тельняшке, подошла к нему, обняла нежно и поцеловала его в синяк под глазом.

Васька стоял закрыв глаза и боясь пошевелиться.

Нина отодвинула его от себя и, оглядывая с ног до головы, сказала со вздохом:

– Ты мой Бонифаций на каникулах...

Насвистывая «А ну-ка песню нам пропой веселый ветер», Васька шел по закулисной части цирка, лавируя между лошадей, собачек, артистов и реквизитных ящиков.

На голове у него был какой-то немыслимый берет, на плече бухта капронового троса.

– Ты куда, Вась? – спросил кто-то.

– На купол, – ответил Васька, – лонжу снять.

Сатаровы уже стояли у занавеса, готовясь к выходу на манеж.

Моросил мелкий противный дождь.

Брезентовый купол шапито лежал на двух стальных балках, укрепленных на верхушках форменных мачт.

Цепляясь и подтягиваясь руками за канат, свисающий с мачты по мокрому и скользкому шапито, Васька лез наверх.

Он встал ногами на балки и, держась за выступающий конец мачты, немного постоял, переводя дыхание.

Расстояние между балками было не более полуметра.

Потом он сел на балки верхом, свесил ноги по обе стороны купола и сидя стал продвигаться к середине гребня шапито.

Снизу неслась музыка, хохотали зрители, истошно вопил коверный клоун.

Справа курган,

Да слева курган;

Справа – нога,

Да слева нога;

Справа наган,

Да слева шашка,

Цейсс посередке,

Сверху – фуражка... —

бормотал Васька.

Он верхом доехал да клапана и огляделся.

Сквозь темноту позднего вечера и мелкую сетку дождя город искрился дрожащими огоньками и казался очень большим.

– Рано вы влезли на купол, Василь Василич... – сказал Васька сам себе, и сам же себе ответил. – Что есть, то есть...

– Воздушные гимнасты! Братья Сатаровы! – донеслось снизу.

Васька улегся на брезент между балок, отстегнул клапан и заглянул вниз, в манеж.

Братья Сатаровы – двое высоких здоровых парней – сверху казались короткими и толстыми. Васька видел только их головы, плечи и ступни.

Васька рассмеялся и сделал вид, что хочет плюнуть. Но вот Сатаровы дошли до середины манежа, и Васька потерял их из виду.

Стальные тросы всех лонж, растяжки и блоки – почти вся цирковая «паутина» крепилась в том месте, где находился клапан.

Тросы скрещивались, перехлестывались и расходились от клапана вниз, в разные стороны, слегка провисая под собственной тяжестью.

Васька протянул руку и потрогал серые теплые витки, намотанные на балку. Он сразу же нашел тросик своей лонжи и рядом увидел «восьмерки» и узлы какого-то толстого троса.

Один конец троса заканчивался петлей, которая висела под самой балкой. Петля соединялась с подвесным кольцом блока – «чекелем» – такой стальной подковой, через концы которой проходил толстый винт. Винт замыкал подкову «чекеля».

Блок, висящий на этом «чекеле», принадлежит Сатаровым. Через блок проходил трос от трапеции Сатаровых до лебедки. Лебедка установлена за кулисами и трос от блока спускался прямо в складки занавеса.

Этот блок висел перед васькиным носом и очень мешал смотреть ему на манеж.

За кулисами тот же униформист, которого Васька просил привести мальчишку, сейчас включал рубильник лебедки. Трос начал наматываться на барабан, и Сатаровы стали медленно всплывать наверх, к куполу...

... Васька увидел, как блок, тоненько и непрерывно визжа, стал протаскивать себя сквозь трос, поднимая в воздух сидящих на трапеции Сатаровых.

Левая балка стала медленно покачиваться.

Чем выше лебедка затягивала трапецию с гимнастами, тем визгливее скрипел блок, сильнее подрагивала балка.

Моросило. Васька поежился и продвинулся вперед, закрывая собой отверстие в куполе.

Блок замолчал, движение троса остановилось, но балка продолжала раскачиваться. Сатаровы были где-то рядом, метрах в пяти от Васьки.

Васька опять немного покрутился, чтобы видеть Сатаровых. Ему очень мешал блок. Мало того, что он занудливо скрипел над ухом, он еще закрывал половину васькиного обзора.

Сатаровы раскачивались на трапеции.

Внимательно следил за ними инспектор манежа.

Почти целиком высунулся из-за занавеса униформист.

Пожилой полный зритель и притихший мальчишка смотрели наверх.

Васька проверил, не потерял ли он пассатижи и поправил бухту капронового троса на плече.

Внизу под балкой что-то протяжно хрустнуло, и блок сбился со своего ритмичного поскрипывания.

Васька посмотрел на блок и вдруг совершенно ясно и отчетливо увидел тонкую серебристую полоску трещины на сгибе подковы «чекеля»...

... Старший Сатаров висел вниз головой, держа в руках брата.

Резкий размах, рывок, и Сатаров-младший сделал переднее сальто в руках у старшего...

... Балка качнулась, хруст повторился и серебряная трещина сверкнула кристаллами разрывающегося металла.

Васька оцепенело смотрел на маленькую страшную трещину. Еще два-три трюка, чекель лопнет, и Сатаровы с пятнадцатиметровой высоты полетят вместе с блоком, с трапецией, со всеми своими растяжками прямо в ряды зрителей!

Васька заметался, задергался, скривился, словно от зубной боли. Но уже через секунду лицо его окаменело, а движения стали быстрыми, точными.

В этот момент у него было то выражение лица, какое было у его деда в тысяча девятьсот тринацатом году, когда, стоя под куполом цирка, первый раз сказал:

– Господа!

У Васьки было то выражение лица, какое было у его отца в сорок пятом, когда он, стоя на крыше мчащегося фургона, бросал гранату в горящий прицеп с боеприпасами.

Не отрывая глаз от трещины, Васька приподнялся и снял с плеча бухту капронового троса. Держа один конец в руках, он кинул в темноту всю бухту.

Веревка мягко закользила по моркому шапито.

Трясущимися руками Васька продел конец веревки в подвесное кольцо блока.

Уровняв концы веревок, он попытался просунуть их между брезентом и балками. Однако, брезент так тяжко и плотно был прикрыт, что от этого пришлось отказаться.

Тогда Васька намотал капроновый трос на руку, но тут же с отчаяньем сказал вслух:

– Не удержаться мне... За мачту бы зацепиться... За мачту!

Балку качнуло еще раз, и Васька увидел, как чекель стал изменять свою форму, вытягиваться и разевать серебряную пасть трещины.

И тогда Васька сбросил веревку и лежа обмотал ее несколько раз вокруг своей груди.

Свободные концы он пропустил еще раз через блочное кольцо, завязал их двумя узлами и намотал на левую руку.

Затем он повернулся и лег поперек балок, закрыв собою отверстие клапана.

Плечами и грудью он лежал на одной балке, а животом на другой.

Балка качнулась, и Васька почувствовал, как стал натягиваться капроновый трос.

Васька закрыл глаза и прижался щекой к мокрому брезенту. Он лежал поперек гребня, и ноги его свешивались по одну сторону шапито, а голова лежала по другую.

Сатаровы качнулись, исполнили еще одно переднее сальто и захрустел разрывающийся чекель.

– А-а-ах!

Со страшной силой Ваську рвануло и прижало к балкам.

Под Сатаровыми вдруг сильно просела трапеция.

Сатаров-старший едва удержал брата. Они тревожно перглянулись и оба испуганно посмотрели наверх. Вроде бы все было в порядке.

Для проверки Сатаровы качнулись сильнее обычного и, убедившись, что рывок не повторяется, стали продолжать свой номер.

– Хорош... – выдавил из себя Васька.

В горле у него что-то булькнуло, и он стал задыхаться. Он лизнул мокрый брезент и прислушался: спокойно играла музыка, осторожно аплодировали зрители.

Издалека прозвучал голос Сатарова-старшего:

– Ап!

На мгновение Ваську еще сильнее прижало к балкам, и он совсем задохнулся.

Сатаровы исполняли головокружительную «вертушку».

Цирк гремел аплодисментами.

Васька закашлялся. Из уголка рта потекла кровь. Он сплюнул и торопливо глотнул воздух.

Огоньки города лежали под ним и сливались в дрожащие желтые нити.

Ваську стало подташнивать и он снова лизнул мокрый, холодный брезент.

Сатаровы, трапеции, блок и стальные тросы растяжек весили очень много, но Васька уже почти не чувствовал этой тяжести, а ждал исполнения трюка, от которого вес увеличивался вдвое, дыхание прекращалось, а рот наполнялся горячей и соленой кровью.

Раскачивался блок на капроновом тросе, рядом, чудом зацепившись, висел разорванный чекель.

А Сатаровы уже исполняли свой финальный трюк.

Новый рывок, новая боль и долгие аплодисменты вернули Ваську откуда-то издалека на купол черного и мокрого шапито.

Цирковой оркестр играл вальс.

И Васька услышал, как завизжал блок, опуская Сатаровых на манеж.

Нарастающие аплодисменты сняли с Васьки огромный вес. Он вздохнул, сплюнул кровью и, уютно прижавшись щекой к куполу, сказал:

– С окончанием...

Это ему показалось забавным и он улыбнулся.

И потерял сознание...

В больнице, у входа в хирургическое отделение, сидела старуха в белом халате и недобро поглядывала на Нину, Витю и Сатаровых.

– Вы понимаете, – сказал Сатаров-старший, – мы из цирка...

– Это нам все едино, – ответила старуха. – Хоть из цирка, хоть из церкви. Не положено.

Дверь отделения открылась, и вышел врач в белом халате с закатанными рукавами.

Старуха сидела как изваяние.

Врач закурил сигарету, затянулся и спросил:

– Вы из цирка?

– Да, – ответила Нина.

– Родственники?

– Почти, – сказал Сатаров-младший и потрогал свою верхнюю губу.

Доктор оглядел всех четверых и улыбнулся.

– Что с ним? – спросила Нина.

Доктор стряхнул пепел и ответил:

– Температура нормальная. Состояние так себе... Сломаны три ребра, ключица... Сильно помята грудная клетка. Я уже не говорю о рваных ссадинах на спине и частичном разрыве связок левого лучезапястного сустава. Вот такие-то дела, товарищи почти родственники.

– Простите, доктор, он скоро поправится? – спросил Витя.

– Скоро, – ответил доктор, глядя на Нину. – Месяца через полтора я его выпишу. Недель шесть-семь минимум. Дня через три его можно будет навестить.

– Я остаюсь, – сказала Нина Вите. – А ты лети в Москву и пока оформляй нам отпуск.

– Хорошо. Спасибо, доктор. До свидания.

– Всего хорошего, – сказал доктор. – Не волнуйтесь, ничего страшного.

– Теперь мы уже не волнуемся, – сказала Нина.

Она взяла Витю под руку и повела его к выходу. Сатаровы молча пошли за ними.

Когда доктор вошел в палату, он увидел, что Васька лежит неподвижно на спине и держит губами белый целлулоидный мячик от пинг-понга.

Васька надул щеки и резко выдул воздух: мячик взлетел вверх почти на метр, и, когда он падал вниз, Васька поймал его ртом.

Так он сделал несколько раз, и доктор не выдержал:

– Слушайте, чем это вы занимаетесь?

Васька что-то промычал, затем выплюнул мячик и ответил:

– Вот черт! Чуть не подавился! Знаете, доктор, мне говорили, что во Франции есть человек, который ртом жонглирует тремя такими мячиками. Я думал врут. А теперь мне совершенно ясно, что это возможно. Противно, но возможно...

Васька взглянул на потрясенного доктора и добавил:

– Уж больно жанр негигиеничный!

– Так... – растерянно сказал доктор. – Очень, очень интересно...

Он посмотрел на Ваську как на седьмое чудо света и неверными шагами вышел из палаты.

Тут же в окне появился сначала скрипичный футляр, а затем и сам мальчишка.

– Ушел? – спросил мальчишка.

– Ушел, – ответил Васька.

Мальчишка нахально уселся на подоконник и, продолжая прерванный разговор, деловито сказал:

– Ну хорошо. К значку мексиканской олимпиады я могу добавить юбилейный артековский. Устраивает?

Васька улыбнулся. Мальчишка впервые заметил у него синяк под глазом.

– Что это у тебя? – спросил мальчишка и показал пальцем на синяк.

– А, это? – Васька тихонько потрогал синяк. – Здорово видно?

– А то! Чем это?

– Рубил лес – отлетела щепка. Травма на производстве.

– Не заливай, – строго сказал мальчишка.

Васька посмотрел на мальчишку и улыбнулся.

– Послушай, старик... Только ответь мне честно. Тебе никогда не хотелось работать в цирке?

Впервые мальчишка смутился, пожал плечами.

– Нет... То есть я никогда об этом не думал. А что?

– Да нет... Ничего. Я просто так спросил.

– Но знаешь, – сказал мальчишка и рассмеялся. – Мой дедушка рассказывал, что когда-то, очень-очень давно, когда он еще был пацаном, он чуть не уехал навсегда из этого города с одними французскими циркачами на лошади.

– Замечательно, – вежливо сказал Васька.

– А почему ты меня спросил о цирке? – сказал мальчишка.

– Не знаю, – мягко сказал Васька и уставился в потолок. – Просто мой дед, мой отец и я сам, наверное, не смогли бы и дня прожить без цирка. Вот я и подумал, что если когда-нибудь у меня будет сын...