— Ты, Кыся, не светился бы здесь. Шел бы в коечку и лежал бы там, — посоветовал мне Водила. — Нас скорей всего проверять не будут, но... Чем черт не шутит! Санитарный контроль пристанет, как банный лист к жопе, — что за кот, на каком основании ввозите в страну кота?.. Немцы такие формалисты! Умрешь...
      Он уже протянул было руку, чтобы пересадить меня наверх, за занавеску, но я опередил его и вспрыгнул туда сам.
      Водила даже поперхнулся:
      — Ну ты, Кыся, даешь!.. Вот расскажи кому — ведь ни в жисть не поверят...
      Через таможню двигались строго по определенным линиям: легковые машины — по одной полосе, грузовые — по другой. Легковые даже не останавливали. Выдергивали из общего потока одну из двадцати, отгоняли ее в сторонку и начинали шерстить.
      Как выразился Водила — «брали на стук». То есть по поступившему заранее доносу. Или — информации, если угодно.
      Зато грузовые — особенно русские, чешские, польские, болгарские, — те, которые приплыли в Германию из России, досматривали очень строго. Загоняли на длиннющую яму рядом с основным проездом и подвергали самому тщательному обыску и снизу, и сверху, и изнутри.
      — «Дурь» ищут, — спокойно сказал Водила и показал мне на немецких таможенников с маленькими собачками на руках.
      Такие плюгавенькие, лохматые собачонки, жутко похожие на одного Шуриного знакомого японского журналиста. Этих собачонок запускали в фургон, прямо на ввозимый груз, и они там носились, как сумасшедшие, обнюхивая каждый пакет, каждую коробку, каждый уголок...
      Но Водиле вдруг показалось, что я могу не понять, что такое «дурь», и он простодушно пояснил мне:
      — «Дурь» — значит, «наркота». По-научному — наркотик. Люди его нюхают, жрут, ширяются... В смысле, укол себе делают. И чумеют!.. Хотя от такой жизни, как сегодня, и без «дури» крыша едет. Я не про себя. Я про стариков там разных, которые, кто, конечно, дожил, медали свои по праздникам нацепят и орут: «Уря-а! За Родину! За Сталина!» А назавтра с голоду подыхают, потому как им Родина пенсию за полгода забывает выплатить...
      Я смотрел Водиле в затылок и думал — странно... Вот взять Моего Шуру Плоткина и Водилу. Ну абсолютно же разные породы! Причем один из них — чистый полуеврей... Это Шура. У него мать была украинкой. А второй — Водила — совершенно русский. И Мой Шура Плоткин знает столько, что Водиле и во сне не приснится.
      Хотя надо сказать, что Водила, как про таких людей говорит Шура, тоже не пальцем деланный! Про жизнь Водила, наверное, даже побольше Шуры понимает. Только с другой стороны...
      М-да... К чему же это я? Совсем из головы выскочило... А-а! Вспомнил!
      Так вот, казалось бы, их только одно объединяет — оба всегда и во всех ситуациях хотят бабу. Но это не показатель похожести. Я тоже постоянно хочу трахаться, но я же статей не пишу и грузовиком не управляю! И потом, я — Кот, а они — нет. Хотя мы все трое очень сильно склонны к ЭТОМУ самому делу. Ну, в смысле... Сами понимаете! Так вот, повторяю: Шура и Водила ни в чем не похожи друг на друга. А мыслят (я имею в виду сегодняшний день, стариков ветеранов и вообще...) ну стопроцентно одинаково! Я это от Шуры десятки раз слышал, только еще с большей злобой, чем у Водилы.
      Он даже в «Час пик» писал об этом. А потом мы нашли в нашем почтовом ящике письмо. Шура даже мне его прочитал. Такое коротенькое-коротенькое. Всего несколько слов: «Жидовская морда! Убирайся в свой ёбаный Израиль, а то яйца вырежем и на фонаре повесим». И подпись — «Доброжелатель».
      Я и не заметил, как автомобиль Лысого оказался перед самым нашим носом. То ли это была случайность, то ли немцы нас так рассортировали — грузовики двигались по четырем полосам, и таможня осматривала сразу четыре машины.
      Я видел, как Лысый направил свой грузовик на длинную яму, в которой уже сидели два немца в зеленых комбинезонах с длинными фонарями в руках. Грузовик остановился над ними. Лысый суетливо выскочил из кабины, расшнуровал заднюю стенку фургона и снова метнулся к кабине. Влез и тут же выскочил обратно уже с документами в руках.
      — Чего дергается, чего суетится? — недовольно пробормотал Водила и сказал мне: — Ты, Кыся, давай лежи тут. Я сейчас... Только документы на груз предъявлю и паспорт покажу. Лежи, плюй в потолок.
      Водила обстоятельно сложил все свои бумаги в красивую кожаную папку (Шура всё мечтал купить себе такую, да денег не было...), опустил противосолнечный козырек, куда было вмонтировано небольшое зеркало, причесался и открыл дверцу кабины. Уже спрыгивая на землю, крикнул одному пожилому немцу в форме таможенника:
      — Гутен морген, герр Вебер!
      — Гутен морген, майне либер фройнд, — ответил ему тот. — Ви гейтс?
      — Аллес гут! — ответил Водила.
      Они пожали друг другу руки, и немец спросил Водилу по-русски:
      — Героина, амфетамина, метадона, перветина, кокаина — много привез?
      Я видел, как Лысый втянул голову в плечи. Мне даже показалось, что я почувствовал, как у Лысого на пару секунд остановилось сердце...
      — Не, не много, — ухмыльнулся Водила. — Тонн двадцать, нихт меер.
      — Зер гут, — почти серьезно сказал немец. — Теперь я всем буду говорить, что у меня есть старый знакомый — русский миллиардер!
      Водила ушел в помещение таможни, а Вебер дал знак двум молодым таможенникам с лохматыми собачками в руках. Молодые пустили Собачек в фургон Лысого, и эти маленькие засранки деловито и молча, что меня, честно говоря, очень удивило, стали шнырять по всему фургону, принюхиваясь чуть ли не к каждой коробке с водкой.
      Мой Водила уже вышел из помещения, пряча на ходу документы и паспорт в свою красивую кожаную папку.
      Собачонки помотались по фургону и так же молча прибежали обратно. Но когда Вебер показал Лысому, что тот может зашнуровывать заднюю полсть фургона, Собачки вдруг страшно окрысились на Лысого. Они прямо таки зашлись от злости и облаяли Лысого с ног до головы!..
      — Вот дурочки, — усмехнулся Водила.
      — Нервы, возраст... — сказал пожилой Вебер. — Бедные маленькие хунды на этой работе сами стали наркоманами. Ошибка...
      «Ой нет, братцы! Никакой ошибки. И не дурочки они, и возраст тут ни при чем. Служат они будьте-нате! На совесть... Но уж если я почувствовал, что от него попахивает кокаином, то этим япошкам сам Бог велел облаять Лысого!..»
      Вебер подписал Лысому какую-то бумажку, шлепнул в нее штамп и махнул рукой — поезжай, мол. Еле переставляя ноги от страха, Лысый полез в кабину.
      Следующая очередь на досмотр была наша. Я понял, что настала пора действовать и мне. Будут они нас досматривать или не будут, как на это рассчитывал Бармен и, собственно, из-за чего и затеял всю эту подлянку с моим Водилой, — на всякий случай я должен принять СВОИ меры!
      Воспользовавшись тем, что Водила еще разговаривал с Вебером, я, никем не замеченный, быстро вылез на крышу кабины и уже совершенно отработанным путем проник внутрь фургона.
      В нос мне сразу ударил тонкий запах кокаина. Голова закружилась, дышать стало трудно, и мгновенно потянуло в сон... Видно, в приливе той, самой первой, психопатической и безотчетно яростной реакции на этот запах я, наверное, здорово разодрал плотный полиэтилен, в который была запаяна эта пачка «фанеры»! От такой концентрации запаха этой дряни те Собачки, смахивающие на Шуриного японца, должны просто сойти с ума!
      Только бы мне не заснуть от этой гадости, как тогда...
      Я проскакал по верхним пачкам поближе к задней части фуры — как называет Водила этот фургон, — где, хоть не намного, кокаиновый запах был слабее.
      Я прильнул носом к щели и стал ждать дальнейшего хода событий...
      ... Я слышал, как съехал с досмотровой ямы грузовик Лысого... Слышал, как мой Водила влез в нашу кабину. Как захлопнул дверцу. Как завел двигатель...
      А потом я услышал, как он внезапно выключил двигатель и завопил на весь морской кильский порт:
      — Кыся! Кыся!!! Кыс-кыс-кыс!.. Кыся-а-а-а!..
      Я слышал, как он выскочил из кабины, как стал бегать вокруг своего грузовика... Я даже представил себе, как он — здоровенный мужик, чуть ли не двухметрового роста, на карачках ползает под машиной, заглядывая под колеса!..
      Слышно было, как он рванулся назад, туда, где выстроились другие грузовики, ждущие своей таможенной проверки. На бегу он продолжал, истошно и тупо «кыскать», пока, наверное, его не перехватил испугавшийся пожилой Вебер и взволнованно спросил его на двух языках:
      — Вас ист дас?! Вас ист пассирт?! Что такое? Что случилось?!
      И я отчетливо услышал, как Водила отчаянно, почему-то тонким голосом, прокричал:
      — Да кот у меня сбежал!.. Такой кот!!! Елочки точеные, бля! Он, наверное, ваших собак испугался... Что же делать?! Мужики, вы кота не видели?! Майне капе нихт гезеен?.. У него еще ухо рваное... Кыся! Кыся-а!.. Как же я без него?! Кыся-а-а-а!!!
      Сердце у меня разрывалось от жалости. В голосе Водилы было столько неподдельного страдания, что я чуть было не откликнулся.
      Но я сдержал себя. Я сдержал себя ВО ИМЯ ВЫСШЕГО СМЫСЛА, как сказал бы Шура Плоткин.
      Мои тщетные попытки установить немедленно с Водилой наш контакт не увенчались и малейшим успехом. Хотя я напрягался как только мог, чуть ли не до обморока.
      «Успокойся, Водила! Немедленно возьми себя в руки!!! Я здесь, не паникуй!.. Успокойся сейчас же и садись за руль! Я рядом и никуда от тебя не денусь! Так надо. Ты слышишь? Так надо, черт бы тебя побрал!!!» — внушал я ему.
      А сзади уже сигналили на разные голоса десятки грузовиков. Они вытянулись за нами в длиннющую вереницу и были страшно раздражены такой длительной задержкой. Какой-то кретин даже включил тревожную аварийную сирену!
      Я слышал, как на эту сирену из помещения таможни выскочили несколько полицейских с Овчаркой. То, что это были полицейские, я сразу понял пo запаху оружия. А Овчарка у меня будто перед глазами предстала — так она пахла Овчаркой!
      Но Вебер стал всех успокаивать и объяснять, что один русский водитель потерял свою любимую кошечку, и, кажется, даже помог моему вконец расклеившемуся Водиле подняться в кабину, откуда убитый горем еще пару раз сипло и слабо выкрикнул:
      — Кыся, а Кыся!.. Ты где?..
      — Не надо всех задерживать, — мягко проговорил Вебер. — Поедешь обратно, я приготовлю тебе очень хорошего дойтче каца. Маленького. Киндеркаца. Бэби. Окей? Лос! Лос!..
      Водила снова завел мотор и въехал на досмотровую яму. Остановился над ней, выключил двигатель, и я услышал, как Вебер сказал парням в яме:
      — Отдыхайте. Мы эту машину знаем. — А Водиле добавил уже по-русски: — Покажи фургон. У нас сейчас новый очень строгий приказ. А ты наделал столько шума, что даже полиция прибежала. Видишь?
      — Найн проблем... — горестно прошептал Водила, и я услышал, как он принялся расшнуровывать заднюю стенку фуры.

* * *

      А теперь я попытаюсь продолжить рассказ об этом аттракционе словами моего Водилы. Так, как он мне потом, по дороге, раз десять рассказывал:
      —... Тут Вебер говорит: «Открывай фургон». Да Бога ради, говорю, пожалуйста... Нет проблем! И начинаю расшнуровывать эту мудянку на фуре. А в башке одна мысль — где мой Кыся? Запугали, думаю, суки, моего Кысю своими сраными собачками!.. И даже в голову не беру, что меня на этой границе так знают, что уже лет пять не досматривают. Ни смена Вебера, ни Рихтера, ни того, третьего... Забыл фамилию. А тут... В голове только — где Кыся?! На хипеш, мать их ети, полиция выскочила. С автоматами, овчарками!.. Эти два молодых гондона по наркотикам приготовили своих лохматых наркоманок... Сзади наши мудаки сигналят! Некогда им, видишь ли... А я ни об чем не думаю — исключительно про Кысю... Руки трясутся, никак не могу задник расшнуровать. Там такой тросик стальной идет, видел? Тут Вебер взялся мне помогать. Мужик — зашибись! Когда-то он из своей ГэДээР на надувной лодке в ФээРГэ дрыснул да так в Киле и остался...
      Ну, распатронили мы с ним в четыре руки задник фуры, отдергиваем полы брезента в стороны, а там!..
      Ё-моё и сбоку бантик!!! Ну надо же?!
      Сидит моя родная Кыся на верхнем пакете фанеры и умывается, бля, умница!!! Да так спокойненько, что я просто охуел!.. А эти раздолбаи со своими маленькими зассыхами — специалистками по дури — стоят как обосравшиеся. Собачонки визжат от злости, а в фургон лезть боятся! Полицейская Овчарка лает, аж заходится, а все вокруг — и таможня, и полиция, и водилы разные — все ржут, как умалишенные!.. Что тут было, бля!!!

* * *

      Дальше шел уже такой восторженный мат, что смысл рассказа буквально тонул в ругательствах. Тем более что ничего нового Водила так и не мог сказать. Всё повторял одно и то же — как он увидел меня в фургоне и от счастья «охуел». Что означало — «обрадовался».
      Поэтому рассказ продолжу я. Всё, что касается самого Водилы, — всё так оно и было. Всё же, что касается меня, — Водила, конечно, изрядно напутал.

* * *

      ... Когда они с Вебером распахнули заднюю стенку фургона, я действительно сидел на пакете с фанерой и умывался.
      Но вовсе не потому, что всем стоящим вокруг я хотел показать, какой я чистоплотный. И уж вовсе не так «спокойненько», как это показалось моему Водиле и так умилило его.
      Спокойствия не было и в помине. Внутри у меня все дребезжало от дикого нервного перенапряжения. И умываться я взялся только для того, чтобы скрыть это напряжение и продемонстрировать наглую уверенность в своем абсолютном праве — плевать на всех таможенных Собак в мире!
      Вероятно, это в какой-то степени их и ошарашило, но в основном они зашлись в истерике, когда на них пахнуло из фургона таким плотным кокаиновым духом, что они обе от злости чуть сознание не потеряли!.. Подозреваю, что и Овчарка почуяла этот запах. Но, судя по ее растерянной морде, она только не знала, что это такое. Когда же молодые таможенники — руководители этих маленьких наркоищеек — все-таки попытались их запустить ко мне в фургон, мне ничего не оставалось делать, как сказать этим лохматым малявкам по-нашему, по-животному:
      — Только суньтесь. Я из вас такие фрикадельки наделаю, что вы маму родную забудете.
      Одна Собачонка, я видел, жутко перетрусила, хотя и продолжала визжать как резаная. А вторая собралась с духом и кричит мне:
      — Убирайся оттуда, идиот! Там такая концентрация кокаина, что ты через пять минут сдохнешь, самоубийца!
      — Не твое Собачье дело, — говорю. — Что русскому здорово, то немцу — смерть.
      Помню, Шура Плоткин так сказал по поводу какой-то там их пьянки с иностранными журналистами, и мне это страшно понравилось! Всё ждал, когда и я смогу ввернуть в разговор это выраженьице...
      Тут обе Собачонки так развопились, что хоть уши затыкай! Но в фургон — ни лапой. Наоборот, шарахаются от меня, как черт от ладана.
      На подмогу этим обгадившимся микросыщикам стал ко мне рваться Полицейский Овчар. Да так настырно, что его еле на Поводке удерживают. Причем видно невооруженным глазом — морда глупая, связываться ему со мной ну смерть как неохота, но служба!.. Вот он и рвется — верность присяге показывает. Жратву свою полицейскую отрабатывает.
      Я, как обычно в таких случаях, несколько раз хвостом постучал по пакету с фанерой, уши плотненько прижал к голове, верхнюю губу, приподнял, предъявил ему свои клыки, коготочки выпустил на показуху и говорю;
      — А ты, говно, молчи, тебя не спрашивают. Кто ты такой, засранец?
      Этот Овчар чуть от злости не перекинулся! Рвется к нашей машине — удержу нет!.. Поводок натянул так, что ошейник ему в глотку врезался. И хрипит мне полузадушенно:
      — Я сотрудник немецкой полиции! Я чистокровная Немецкая Овчарка! Да я тебя в куски!.. В клочья!.. Коммунист!!!
      — Лучше к моей машине не приближайся, болван, — говорю я ему. — Сейчас у меня как раз время второго завтрака, а на второй завтрак я обычно ем только Чистокровных Овчарок. Так что смотри сам, жлобяра полицейская...
      А вокруг хохот стоит — гомерический! Никто ж из Людей не понимает, о чем мы. Все видят только одно — три Собаки своим лаем прямо на дерьмо исходят, а Кот преспокойненько сидит себе в фургоне и в ус не дует. И всё. Вот Люди и хохочут.
      Вебер слезы вытер и говорит своим Собачьим помощникам и полицейским:
      — Уберите собак. Кончайте этот цирк. Я уже почти оглох.
      И сам начинает помогать моему Водиле обратно зашнуровывать задник нашей фуры. Я еще пару секунд выждал, убедился, что теперь больше никто не станет проверять наш груз, и в последнее мгновение выпрыгнул из фургона прямо на широкое плечо своего Водилы.
      От неожиданности Полицейский Овчар попятился, закрутился и чуть сам себя не задушил собственным поводком. А обе Нарко-Собачки так перепугались, что одна из них со страху даже описалась!
      — Я кому сказал — уберите собак, — строго повторил Вебер.
      Мы распрощались с этим пожилым симпатягой и поехали.

* * *

      Я таких чистеньких, ухоженных, гладких, ровных и удобных дорог еще в жизни своей не видел! Хотя мы с Шурой поездили не так уж мало. Один раз его приятель, театральный драматург, возил нас на своей «Волге» к себе на дачу в Усть-Нарву, и мы целую неделю там у него жили.
      Шура писал заказной очерк о славном творческом пути драматурга (он, кстати, уже три года как живет в Америке и работает в журнале «Еврейская жизнь»), а я только и занимался тем, что трахал драматургову Кошку, Кошку соседа драматурга — одного известного композитора, и всех остальных дачных Кошек, которые узнали от первых двух, что в Усть-Нарву на несколько дней прибыл ОДИН КОТ из Ленинграда и делает ЭТО по высшему классу.
      Конечно, не обошлось без парочки драк с местными Котами, но это нисколько не умалило нашего с Шурой удовольствия от поездки. Кошек я там перепробовал — немерено! Помню, я тогда так вымотался в этой чертовой Усть-Нарве...
      Несколько раз мы с Шурой на автобусе ездили за город — в Разлив, Репино, Комарове. Мой Плоткин считал, что я тоже должен дышать свежим воздухом и хоть изредка бывать на природе, а не только драться на нашем пыльном и грязном пустыре и трахаться по чердакам и подвалам.
      Так что я очень неплохо знаю наши автомобильные дороги. И, как в этом ни горько признаться, даже самые лучшие наши трассы, специально вылизанные для проезда иностранцев и Людей, держащих в руках власть, — не идут ни в какое сравнение с обычными немецкими автобанами, как назвал эти дороги Водила.
      — Как тебе автобанчик, Кыся? — гордо спросил меня Водила так, будто он — хозяин этого автобана и автобан — его любимое детище.
      Вообще-то, если вдуматься, наверное, так оно и есть.
      В ответ я только потерся носом о его плечо, благо мне было удобно это сделать — я сидел высоко, на спинке пассажирского сиденья, чтобы видеть мчащуюся нам навстречу дорогу. Кроме того, я хорошо помнил слова Рудольфа о том, что от самого Киля за нами пойдет микроавтобус «тойота» с мюнхенскими номерами «М-СН...», цифры я не запомнил, так как все равно не умею их читать. Поведет «тойоту» тот самый Профи, который здорово умеет убивать Людей. О чем мне рассказал Рудик со слов Бармена.
      Вот я и взгромоздился на спинку пассажирского кресла, чтобы в боковом зеркале видеть, когда к нам пристроится эта «тойота».
      — Ну, Кыся, ты дал в порту стружки!.. — вдруг расхохотался Водила и стал в который раз пересказывать мне все, что я знал гораздо лучше его.
      Признаться честно, я не слушал Водилу. Я следил за идущим перед нами грузовиком Лысого и поглядывал в правое выносное зеркало, величиной с Большую Советскую Энциклопедию, в надежде вовремя увидеть ту самую жутковатую «тойоту»...
      Была еще и вторая причина, почему я был так невнимателен к рассказу Водилы. Я все думал: какого черта российские Люди так уснащают свои устные (а Шура говорил, что сейчас и письменные) рассказы таким количеством ругательств, что иногда на слуху остается один мат, в котором исчезают и сюжет, и идея повествования? А многие общественные или политические деятели даже с трибун матерятся. Чтобы быть, так сказать, «ближе к Народу».
      Естественно, это не мои Котовые умозаключения. Я так прекрасно нахватался от Шуры Плоткина, что иногда его мысли и соображения на тот или иной счет автоматически начинаю считать своими. Не потому, что тщеславно хочу присвоить его идею, а только потому, что я с ним совершенно согласен.
      Кстати, по поводу того же мата. Несмотря на всю свою интеллигентность, Шура пользуется матом достаточно часто и свободно. Хотя у него прекрасный словарный запас и без этого. Но я заметил, что в так называемой интеллектуальной среде мат считается неким шиком! Дескать, вот какая у меня речевая палитра. Могу так, а могу и эдак!..
      Но у большинства Шуриных приятелей и приятельниц по университету, по редакции, по Союзу журналистов мат звучит и выглядит в их речи достаточно нелепо. Ну, например, как если бы женщина к вечернему платью, пахнущему дорогими французскими духами, напялила бы вонючие солдатские кирзовые сапоги!
      Я привел этот пример не потому, что у нас есть французские духи, а потому, что у нас есть такие сапоги. Они валяются в кладовке, как Шурино воспоминание о службе в армии.
      Другое дело — Шура Плоткин. У него матерные выражения всегда остроумны и составляют ироничную основу почти любой фразы. Или точно выражают всю степень его неудовольствия и раздражения по поводу того или иного явления. У Шуры мат столь органичен, так прекрасно вплетается в слова с глубоким и тонким смыслом, что иногда даже не замечаешь, был в этой Шуриной фразе мат или нет!..
      Но Шура — человек талантливый. А это дано не каждому.
      И потом... Это же совершенно алогично — считать оскорбительными ругательствами самые замечательные действия, дарованные природой любому живому существу! Действия, доставляющие ни с чем не сравнимое, величайшее наслаждение! Продолжение рода, наконец!..
      Как же можно из ЭТОГО делать грязную ругань, да еще и пользоваться ею, в большинстве случаев, категорически не по делу?.. Вот с чем я не согласен. И мой Шура прекрасно об этом знает.
      У Водилы же, при всех моих к нему симпатиях, словарный запас, конечно же, меньше, чем у Шуры. Поэтому мат ему иногда просто необходим. Тут я его понимаю. И если я изредка берусь пересказывать события его словами, то лишь потому, что мне необходимо наиболее точно передать ЕГО впечатления от происходящего. Безусловно, с соответствующей корректировкой текста Водилы. Не из ханжества, как вы понимаете. Из элементарной чистоплотности, свойственной всему Котово-Кошачьему племени — от саблезубых Тигров древности до сегодняшнего бездомного Кота-Бродяги.
      —...мы, понимаешь, с Вебером расшнуровываем задник у фуры, а там, бляха-муха, сидит моя золотая Кыся и умывается, бля!
      «Черт подери! Да заткнись ты!.. Неужели ты, дубина стоеросовая, не понимаешь, что я не так уж просто залез в фургон?!» — с изрядной долей раздражения подумал я.
      — Слушай, Кыся... Кстати!.. — вдруг насторожился Водила. — А какого хера ты вообще туда полез?
      Ну, все... Услышал Господь мои молитвы. Мы — в Контакте! Теперь осторожненько, небольшими щадящими порциями, мне нужно поведать Водиле обо всем, что мне известно. И выработать совместный план действий... Только очень осторожно! Иначе переизбыток информации, идущей от меня как от более сильной Личности, может Водиле только повредить. Заклинит, и все тут!.. Мне об этом Шура читал в книге доктора Шелдрейса..
      — Уж не подложили ли мне чего-нибудь такое в фуру, когда загружали мою тачку этой ё...й фанерой? — подозрительно прищурился Водила. — В той ликеро-водочной шараге, мать их...
      Нет! Водила — определенно талантлив!.. Мне с ним просто очень повезло.
      Я вообще из везучих Котов. Правда, я стараюсь не сильно обременять Судьбу и для своего «везения» многое делаю собственными лапами. Как, например, с Шурой...
      Ведь Шуру Плоткина таким, каков он сейчас есть, практически создал Я! Надо было посмотреть, что получил я шесть лет тому назад, будучи еще совсем Котенком, в лице Шуры Плоткина! Это был какой-то кошмар: молодой пьющий еврей-неудачник, нигде не работающий из-за уже сложившейся репутации и принадлежности к знаменитому «пятому пункту».
      — Да, пишет очень неплохо, но... Вы же сами понимаете, — говорили про Шуру.
      Ко всему прочему Шура был женат на хорошенькой злобной сучке, которой в свое время нужно было всеми правдами и неправдами после университета остаться в Ленинграде, а не возвращаться в свою Вологду. История примитивнейшая и банальная, но от этого не менее горькая...
      Счастье, что тогда они не обзавелись детьми и в их доме появился Я!

* * *

      — Во, гляди, Кыся, как они тут ездят, бля! — неодобрительно покачал головой Водила. — Мы ж с тобой на нашей «вольве» неслабо идем — сто двадцать в час, а они, суки, на своих легковых «мерсах», «бээмвухах» и «поршах» — нас как стоячих делают! По сто восемьдесят, по двести чешут, придурки немецкие!.. Единственная страна, Кыся, где скорость не ограничена, мать их. Вот они друг перед другом и выдрючиваются. А потом удивляются — откуда у них на автобанах такие аварии, машин по сорок за раз — в хлам!..
      Я с досадой отметил, что Водила, как сказал бы Шура Плоткин, явно «сорвался с крючка». То есть неожиданно оборвал нить Контакта со мной и переключил свое внимание на чисто внешние, привычные ему раздражители. Но тут же я честно признался себе, что виноват в этом сам. Уж слишком не вовремя я стал вспоминать Шуру, себя и то время, когда мы были молоды... Слишком отвлекся.
      «Водила! — мысленно сказал я и напрягся так, что у меня даже между ушами заломило. — Постарайся сосредоточиться и понять все, что я тебе скажу. Пожалуйста, вспомни опять про свою фанеру. Я тебя очень, очень прошу, Водила!!!».
      — И знаешь, Кыся, что мне еще не нравится? — тут же, почти без паузы, проговорил Водила. — То, что меня пытались на наркоту проверить. Меня! Которого здесь столько лет знают как облупленного. И собачки эти чуть на говно не изошли... Ну их еще можно понять — им службу служить, а тут мой Кыся им кислород перекрывает! А если они не только на тебя лаяли, а, Кыся?..
      Я поощрительно положил ему на плечо лапу и даже муркнул. Но Водила ласково отодвинул меня и сказал:
      — Отсунься маленько, Кыся. Я закурю. На хера тебе дымом дышать? Эх, жаль, я твою зажигалочку посеял...
      Я испугался, что Контакт снова прервется, и опять напрягся до головной боли: «У тебя в фуре — минимум сто килограммов кокаина! Его погрузил в твою фуру Лысый. Осторожней с ним! Он вооружен. Он — трус и от испуга может начать стрелять...»
      Стоп, стоп, Мартын!.. Слишком много информации! Что я делаю?! Постепенно, постепенно...
      — А не загрузили ли меня чем-нибудь этаким в той шараге? — Водила приспустил боковое стекло, закурил и уточнил: — Кроме фанеры... А, Кыся? Если пошурупить мозгами — в любую пачку фанеры можно килограмм сто кокаина спрятать. Вырезал в листах круг диаметром с метр, снизу и сверху по паре целых листов прихреначил, а в середку хоть слона запихивай! Дескать, водитель на этой машине проверенный, его трясти не станут. А если и стопорнут — все тут ни при чем. Водилу — за жопу и в конверт. И пусть доказывает, что он не верблюд!
      Признаюсь, я был ошеломлен. Не в обиду Шуре Плоткину сказано — теперь я никогда не поручился бы за то, что Шура понял бы меня лучше, чем Водила!..
      — Конечно, — продолжал размышлять Водила, — товар они потеряют... А это минимум по сотне баксов за грамм! То есть — сто тысяч зеленых за кило... А за сто кило?! Охренеть можно!
      «Ты молодец, Водила! Ты умница! — похвалил я его. — Но ты, как мудак, пропустил мимо ушей то, что я сказал тебе про Лысого!..»
      На что Водила мгновенно отреагировал:
      — И знаешь что, Кыся? Если они мне действительно какую-нибудь срань в фуру подбросили — слово даю, что вон тот, — Водила показал на идущий впереди фургон Лысого, — наверняка в этом деле хвост замочил!
      Мне так понравилось это выражение — «замочил хвост»! Потрясающе! Нужно запомнить. Очень может пригодиться...
      — Уж больно он шустрил при погрузке, — вспомнил Водила. — Я еще тогда подумал — чего он так суетится? И потом... Помнишь, Кыся, когда ночью Бармен вдруг про наркотики заговорил. Не, ты ни хрена тогда, наверное, не слышал — вы там с Рудольфом под столом по буфету гуляли. А я видел, как мой этот лысый сокамерник занервничал!..
      «Да видел я все, Водила! — мысленно завопил я. — Во всем этом деле самый страшный человек — Бармен!!! Это он тебя подсунул той фирме, он тебя запродал Сименсу на месяц!.. Он велел Лысому пристрелить тебя, если ты не согласишься на их условия!.. Он дал Лысому пистолет с глушителем! Видел по телевизору такие?! Когда я сказал тебе, что Лысый вооружен, ты почему-то не обратил на это внимания. Думай, Водила, думай!..»
      От волнений я даже не заметил, что дословно повторил фразу Кота-Бродяги, сказанную им мне тогда — в пилипенковском фургончике.
      — Вот я и думаю, — почти впрямую ответил мне Водила, — что за этим стоит кто-то очень крутой. Который и меня хорошо знает, и бабок у него — хоть жопой ешь. Чтобы и за «дурь» отстегнуть, и вокруг всех купить. Ну и не без своих людей здесь, конечно. В Германии. А может, и еще где. И из рук они свой товар так просто не выпустят. Если все и вправду так, кто же дирижирует всей этой филармонией?.. А, Кыся?
      «БАРМЕН!!!» — От злости я чуть не укусил Водилу за ухо!
      — Неужто Бармен?! — вдруг спросил Водила и потрясенно посмотрел мне в глаза.
      Чего делать на скорости сто двадцать километров в час, конечно, не следовало. Наша огромная машина непроизвольно вильнула из крайнего правого ряда в средний, и обгонявший нас голландский автобус от ужаса истерически засигналил и замигал всеми своими фарами...
      Водила тут же вывернул руль вправо, вернулся в свой ряд и, глядя теперь только вперед, жестко повторил уже даже без намека на вопросительную интонацию:
      — БАРМЕН...
      И физиономия Водилы застыла с неподвижным, жутковатым и беспощадным выражением лица рабочего из скульптуры «Булыжник — оружие пролетариата». Я когда-то про такие скульптуры видел целую передачу по телевизору...

* * *

      На подъезде к Ганноверу мой Водила знал уже все!
      Последние полчаса, видимо, на нервной почве, а попросту говоря, на обоюдном вздрюче, наш телепатический Контакт, по доктору Шелдрейсу, превратился в быстрый диалог двоих, понимающих друг друга не только «с полуслова», но и «с полувзгляда».