— С чем это связано? — вежливо поинтересовался я.
      — Тут масса привходящих факторов... — сказал старый Крыс. — И бурное развитие американской химической промышленности, производящей каждый год все новые и более сильные средства против нас... И стремление Людей переселиться за пределы Нью-Йорка. Тут мы теряем экономическую стабильность... И загрязнение сточных вод, и попытки Людей, производящих продукты питания для самих себя, максимально насытить эти продукты различными суррогатами. Из-за этого мы вынуждены как можно больше держать наших Крысят на материнском молоке. А это значит, что Матери-Крысы значительную часть суток прикованы к дому. Самцы выбиваются из сил — им приходится воевать, строить, добывать пищу пристойного качества и, прошу прощения, охранять свои семьи, извините, от вас... Я уже не говорю о всяких там пошлых «крысоловках», о бетоне с толченым стеклом и прочих проявлениях Человеческого идиотизма!
      — Боже! — искренне воскликнул я, с трудом влезая в очередную бывшую водопроводную трубу. — Но об этом кто-то должен постоянно думать?! Кто-то должен всем этим руководить! Насколько я понял, это требует совершенно феноменальной организации...
      — Конечно. — Старый Крыс с удовольствием замедлил свой бег в ожидании, когда я протиснусь сквозь трубу. — Все возглавляет Мадам. Ну и, некоторым образом, Совет.
      Мы наконец вылезли из трубы и побежали широким подвальным переходом. Из боковых ответвлений за нами следили сотни и сотни Крысиных глаз...
      От усталости я растерял интеллектуальную манеру речи, зато вдруг приобрел непривычный для себя какой-то простовато-дворницкий тон.
      — А вы, извиняюсь, кем будете? — спросил я седого Крыса.
      — Я — Главный Советник Мадам, — скромно ответил мне Крыс — Когда-то в молодости мы были с ней достаточно близки... Потом ее постигло несчастье — она, легкомысленное и прелестное создание, эталон Крысиного изящества и очарования, случайно попала в лапы этого гангстера Вагифа. Они с хозяином только-только переехали в Америку из какого-то «третьего мира». Я, тогда еще молодой, полный сил Крыс, бросился на помощь, прокусил Вагифу низ живота, и он выпустил Мадам. Подоспели наши друзья — Вагиф бежал... Но что-то он успел повредить у Мадам, у нее отнялись задние лапы. С тех пор она не ходит. Я же не счел возможным бросить ее. Я остался при ней. Сначала — просто другом, потом — Советником. Теперь я — Главный Советник. Прошла молодость, прошла влюбленность, но мое восхищение Мадам во мне не иссякло, и когда вы с ней познакомитесь, то поймете меня лучше, чем кто-либо...
      — Охотно вам верю, — любезно откликнулся я.
      — Надо сказать, что Мадам провела свои детство и юность под домом одного ученого-крысоведа и обладает еще целым рядом энциклопедических знаний...
      — О-о!.. — сказал я, постаравшись придать своему беспородно-хриплому голосу интонацию максимального уважения к обширным знаниям Мадам.
      Вот с этим моим «О-о!..» мы и вошли в ЕЕ хоромы.
      Никогда в жизни я не видел такой огромной, такой чудовищно разжиревшей, жутко старой Крысы с полуметровым облезло-чешуйчатым хвостом, с отвисшим седым брюхом, парализованными задними лапами и с глазами — живыми, умными, ироничными и, ей-богу, веселыми!..
      Ни унылой старости, ни ущербности я не заметил в глазах этой Мадам-калеки, Мадам-развалины. Гигантская жирная старуха Крыса была полна жизни и, судя по некоторым признакам, не лишена тяги к «светским» удовольствиям.
      Уж слишком крутились вокруг нее два молодца Крыса, слишком был явственен запашок валерьянки, от которого многие Коты просто сходят с ума!
      — Мадам! — торжественно начал Главный Советник, старый седой Крыс. — Позвольте представить вам...
      Бедняга не успел договорить...
      — В жопу! — спокойно сказала Мадам. — В жопу все твои дипломатические штуки. Никаких официозов! Достаточно одного взгляда, и понимаешь, что имеешь дело с настоящим жестким и сильным, но, к сожалению, слишком ДОМАШНИМ Животным...
      И, клянусь, старуха оглядела меня откровенно блядским глазом!
      — Мадам, — тут же нашелся я, — Коты и Кошки — единственные в мире домашние Животные, так и оставшиеся НЕПРИРУЧЕННЫМИ. В некоторой степени это нас с вами роднит.
      — С ума можно сойти! — Мадам в восторге всплеснула достаточно изящными передними лапами. — Он еще и умный?! Откуда ты такой взялся?
      — Из Санкт-Петербурга, Мадам.
      — А что это?
      Вот оно! Вот она — наша российская чванливость, наше гипертрофированное самомнение, когда мы убеждены в том, что все на свете только о нас говорят и думают... Да добрая половина мира о нас и слыхом не слыхивала! Ах, как был прав Шура Плоткин, когда говорил об этом...
      — Видите ли, Мадам, — поразмыслив, ответил я. — Санкт-Петербург — это место, где я родился. То есть моя родина. Один из городов России...
      — А, так ты русский? Знаю. Здесь в этом квартале их полно! А что тогда такое — Россия?
      — Что же такое Россия — вряд ли я смогу вам объяснить. Думаю, что сегодня этого не знает никто. Даже в самой России.
      — Нет! — воскликнула старуха. — В лице этого Кота мы сталкиваемся с какой-то новой формацией Вида! Сплав Мужества и Интеллекта — это ЧТО-ТО ОСОБЕННОЕ! — вдруг воскликнула старуха, и я заподозрил, что ее предки были выходцами с юга России.
      С теми же хохмочками в Мюнхене разговаривали киевские и одесские Коты-эмигранты.
      Мадам лихо оглядела меня от усов до хвоста, прямо скажем, нескромным взглядом и плотоядно ухмыльнулась:
      — Если бы мы встретились с тобой в моей молодости, мы смогли бы перевернуть общепринятое представление о врожденном антагонизме Котов и Крыс. Тебе не кажется?
      — Я в этом просто уверен! — нагло соврал я для дела.
      А сам подумал: «Было у меня Кошек — немерено, Собачка была, Лисица, даже Крольчиха — тьфу, тошно вспомнить... Но — Крысу?.. Да у меня на нее ни в жисть не встанет! Даже на необитаемом острове...»
      — Нет, от него можно просто сдохнуть! — восхитилась Мадам, лишний раз утвердив меня в своем подлинно историческом происхождении. — Выпьем?
      Два молодых Крыса тут же выкатили пузырек валерьянки.
      — Благодарю вас, Мадам. Я вообще-то не пью.
      Ну, неохота мне было возвратиться в комнату спящего ребенка с запахом поддачи... Хотя, не скрою, после всего случившегося — треснул бы с удовольствием!
      — А я выпью. Раньше могла чистяру, а сейчас — возраст, болячки разные... Разбавляю.
      Ее шустрилы накапали в плошечку с водой немного валерьянки. Старуха выпила, крякнула, вытерла передними лапками морду, усы и сказала мне:
      — Все знаю. И про Вагифа — чтоб ему было пусто на том свете. И про твою тронную речь... Особенно это: «Хватит крови!..» Кстати, рыбки хочешь?
      — С удовольствием.
      Шустрилы приволокли откуда-то кусок неизвестной свежайшей рыбы и осторожно, не приближаясь ко мне, положили ее неподалеку от Мадам. Я протянул лапу за рыбой и краем глаза увидел, как напряглась Охрана, как обнажились их резцы, как туго вытянулись хвосты.
      — Ешь! — приказала мне Мадам.
      Я аккуратненько подтянул рыбку к себе и с удовольствием стал ее жрать. Охрана расслабилась, хвосты повисли, резцы исчезли.
      — У тебя есть имя? — спросила Мадам.
      — Даже два — Мартын и Кыся.
      — Ты знаешь, у нас в Америке не любят длинных имен. И для удобства мы их сокращаем. Так делают и все прибывающие к нам. Например, все ваши русские Гринштейны сразу же становятся Гринами. Или — Файнберг... Он немедленно превращается или в Файна, или в Берга. Это — кто как хочет. А один еврей из ваших, Иван Досадный, стал теперь Ив Де-Сад и утверждает, что он прямой потомок французского писателя Маркиза де Сада. Мне же нравятся оба твои имени. Я буду называть тебя «Маркыся». Идет?
      — Как скажете, Мадам.
      — Зови меня просто — Муся. Мое полное имя звучит по-латыни — «Мус Децуманус». Но вот этот мудрый старик, — Мадам указала на тихо дремлющего усталого седого Крыса, своего Главного Советника, — когда-то, много времени тому назад назвал меня Мусей. И ты знаешь, мне это понравилось...
      Старуха еще врезала валерьянки с водой и рассказала мне массу интересных вещей, о которых я даже не подозревал.
      Оказывается, большие серые Крысы, так называемые Пасюки (омерзительное название, правда?..), известны Людям еще с тринадцатого века! В отличие от меня старуха блестяще оперировала цифрами... Уже в начале пятнадцатого столетия епископ Аутинский отлучил Крыс от церкви, на что, естественно, Крысы положили с прибором!.. И стали шататься за Человеком по всему свету.
      Корабли развезли Крыс по прибрежным странам, а уже оттуда Крысы своим ходом чесали дальше — в глубь материка. Один ученый того времени — Паллас — целую книгу написал про то, как осенью тысяча семьсот двадцать седьмого года после землетрясения Крысы жуткими массами двинулись из прикаспийских стран в Европу. Фантастическими скопищами они переплывали Волгу у Астрахани...
      — Но это же и есть Россия!.. — тут же почему-то сказал я.
      Откуда мне это было известно, убей Бог, не помню!..
      — Да что ты?! — удивилась Мадам. — Я и понятия не имела. А дальше...
      А дальше Крысы поперли за Запад как сумасшедшие! Прошлепали на кораблях из Ост-Индии в Англию, затем в Восточную Пруссию, потом в Париж пешком, а спустя пару лет приплыли в Америку.
      Об одной страничке своей родословной Мадам или не знала, или сознательно умолчала. Ручаюсь, что во время Великого Исхода Крыс на Запад ее предки явно останавливались в Одессе. И кто-то там у них по женской линии таки трахнулся с местным Одесским Крысом!.. А Пруссия, Париж, Америка были уже потом.
      Это я сужу по тому, КАК она это все рассказывала — в какой манере, с какими интонациями...
      Я, в свою очередь, чтобы не показаться полным мудаком, поведал Мадам средневековую историю взлетов и падений Котов и Кошек, запросто жонглировал эпохами и именами — короче, пересказал ей все, что еще совсем недавно узнал от Мастера в открытом Атлантическом океане. Чем привел старуху в искреннее восхищение!..
      Охрана и прислужники тоже слушали меня развесив уши. Но восхищались не всем, что нравилось их Мадам, а лишь периодами истории, когда Котов и Кошек варили в кипящем масле, жарили на железных прутьях и сбрасывали с крепостных стен и башен.
      И это я просек во время переговоров о мире!.. Ну что ж, запомним — мало ли, как еще жизнь повернется.
      После чего мы с Мадам обговорили ряд пунктов о ненападении и взаимовыручке, наметили несколько совместных мероприятий и стали прощаться, очень довольные друг другом.
      — О’кей, Муся! — сказал я Мадам. — Как говорят в Германии: «Абгемахт!» В смысле — договорились!
      Глянул на недобрые рожи Охраны, на подозрительные рыла Прислужников и прочих Холуев, посмотрел в мудрые, хитрющие глаза Мадам и снова на всякий случай добавил:
      — Но если твои раздолбаи только попробуют...
      — Все, все! — прервала она меня. — Как ты сказал? «Абгемахт»? Так вот — абгемахт. Договорились. И кончай залупаться!

* * *

      Проснулся в двенадцать.
      То, что двенадцать — сомнений не было. День в окнах, а на больших Тимуровых часах с Дональдом Даком на циферблате обе стрелки пиками строго смотрят вверх. А это — двенадцать. Я знаю.
      Пить хочется, жрать хочется, гадить хочется — спасу нет!
      В доме никого. Рут на работе, Тимур в школе.
      Ноги мягкие подламываются, хвост волочится по полу, самого качает — еще поспать, что ли?.. Так ведь недолго во сне и описаться! Этого еще не хватало. Не Котенок все-таки...
      Тащусь в кухню. С диким трудом вспрыгиваю на подоконник, оттуда жутко неловко и некрасиво перепрыгиваю на дерево — плюхаюсь на ветку, как мешок с говном (в любом смысле этого слова), спускаюсь на землю и лезу под старый автомобиль.
      Сижу, пытаюсь делать свои дела...
      Заглядывает какой-то пожилой Кот.
      — Хай! — говорит. — Я, извиняюсь, вчера так и не понял...
      — Иди отсюда, дубина стоеросовая, — говорю. — Не видишь, я занят!
      Ушел, слава Богу, кретин несчастный. Выбрал время...
      Ох, батюшки... Что же я вчера такого сожрал, отчего меня так крепит?! Жидкости, жидкости нужно больше употреблять — супчики разные, сливочки жирненькие, сметаночку... Тогда и запоров не будет. И двигаться нужно больше — прыгать, бегать, трахаться! Чтобы организм работал на полную! И спать ложиться вовремя, а не под утро.
      Вот отыщу Шурика Плоткина, обустроимся мы в Нью-Йорке, и начну я вести новый, здоровый образ жизни...
      Фффу-у!.. Слава те, Господи! Сработало.
      Понимаю — натурализм, то-се, пятое-десятое... Но ведь — Жизнь. Куда от нее денешься?
      Минут десять, наверное, зарывал. Вылез из-под автомобиля — этот Кот опять ко мне:
      — У меня всего один вопросик...
      — Вот вечером его и задашь, — говорю. — Сейчас мне некогда.
      На дерево, с дерева на подоконник, а уже оттуда в кухню.
      И сразу вижу — низенькая подставочка, на ней две белые мисочки. В одной какая-то замечательная жратва неведомая, во второй — нескисающее молоко. Вот как они его делают?
      А вокруг все пахнет Тимуром и Рут... Какая Женщина! И пацан, конечно, классный.
      Я давай скорей умываться, приводить себя в порядок. Тут я ни времени, ни сил не жалею. Это у меня в крови.
      А жрать хочу, как говорил Шура, — будто семеро волков!
      Пожрал я, снова умылся, почистил лапы между когтями и пошел осматривать квартиру. Я ведь нигде, кроме кухни-столовой и комнаты Тимура, и не был.
      Большая квартира. Больше нашей ленинградской раза в три. В Нью-Йорке вообще все очень большое.
      Комната Рут тоже была большая — с огромной кроватью, больше, чем у Фридриха фон Тифенбаха. Наверное, после Фреда осталась. Шкафы по стенам, фигурки всякие смешные, фотографии на тумбочках и туалетном столике — здоровый простоватый парень с симпатичной физиономией в полицейской форме — скорее всего Фред Истлейк. И с Рут... И свадебные фото — Рут в белом платье, а Фред в сером фраке. И цветы, цветы, цветы... И похороны Фреда. Очень много цветов. Рут в черном, с черной шляпки на лицо свисает такая черная сеточка.
      А вот Рут в полицейской форме с Тимуром у полицейской машины. Такие машины обычно по телику показывают. Они приезжают с воем и мигалками к концу фильма, когда уже обычно все сделано и закончено.
      Из комнаты Рут есть выход прямо в ванную. Очень удобно. И там же все остальное...
      Гостиная просто необъятная! Как вся наша квартира на Гражданке. Была, была... Сам понимаю, а все никак не могу свыкнуться с мыслью, что всего лишь «была», а теперь — нету...
      Хотя, помню, кто бы ни приходил, все говорили:
      «Какая у вас с Мартыном миленькая квартирка! Только зачем так много книжек? Они же пыль собирают...» Но это в основном говорили или Шурины поблядушки, или Шурины «друзья детства».
      Вот кого я не переваривал, это Шуриных друзей детства!!!
      Им всем почему-то казалось, что они имеют на Шуру больше прав, чем остальные. И все время им хотелось вспоминать «правду» об их совместном детстве. Но не про себя, а про Шуру. А все вокруг, кто познакомился с Шурой позже, должны знать, что если для вас Шура — известный скандальный журналист и какой-то там «правозащитник», то для друга детства он всего лишь «Шурка Плоткин». И кто, как не друг детства, скажет правду в глаза?!
      И говорили. Пили Шурину водку, жрали мой хек и говорили: «Нет, Шуряк, а ты помнишь, как тебя из пионеров исключали?..» Или: «Ой, ну не могу! Счас обхохочетесь!.. Шурка в четвертом классе написал любовные стихи одной дурочке, а учительница русского записочку перехватила и давай вслух всему классу разбирать Шуркины грамматические ошибки в этих стихах!.. Мы все — впокат со смеху, а Шурка наш стоит, слезки катятся, красный весь, аж малиновый...»
      Помню, я тут не выдержал, прошмыгнул под стол, отыскал вонючие потные лапы Шуриного школьного друга и обоссал! А когда он дернулся и заблажил, я его за ногу так рванул клыками, что этот мудак у нас больше никогда не появлялся. Шура мне за это потом целую банку оливок купил. Испанских.
      Гостиная у Рут и Тимура Истлейк была просто прекрасная! Очень красивая. Мебель стильная. Белая, кожаная. Телик огромаднейший. И книжек — до чертовой матери. Вот ведь что замечательно!
      У Тимура в комнате книжек тоже было до хрена. Только не в таком порядке, как у Рут. Надо будет сказать ему...
      А еще у него был компьютер, которого я сначала не заметил. Всякие радио, магнитофоны, кассеты разные. И очень много старых игрушек, которые ему уже не по возрасту. И фотография — Рут и Тимур стоят в обнимку, а вокруг дети, дети, дети и какая-то совершенно сказочная обстановка! И ни одной фотографии из России. Будто России и не было в его жизни...
      Есть в квартире и еще одна небольшая комната — «гостевая». Там обычно раньше останевливались родители Рут, когда прилетали на недельку к дочери и зятю. Об этом мне еще вчера ночью Рут сама рассказала.
      Сейчас эта комната закрыта на ключ. Рут собрала там все вещи Фреда, оставшиеся после его смерти, а часть разных симпатичных мелочей, принадлежавших Фреду, Рут раздарила на память о нем его близким друзьям.
      Я подошел к этой запертой двери и принюхался. Не было никаких запахов. Я не поверил своему носу и улегся у самой нижней щели. Из-под двери не пахло ничем, словно с уходом из Жизни Фред Истлейк унес даже все свои запахи. Странно...
      Но в общем квартира мне очень понравилась!
      Большая, удобная, уютная и, что всегда для меня очень важно, — чистая. Без вылизанности, без назойливого педантизма, без показухи — просто очень аккуратная, прибранная квартира. Это как раз то, за что я всегда боролся с Шурой Плоткиным!
      Господи, Боже мой, где ты, Шурик?..
      И, словно отвечая мне на мой вопрос, в башке у меня вдруг что-то щелкнуло — будто включилось... Появился неясный шум в ушах, раздались странные писки, трески, шорохи, и мне неожиданно показалось, что я услышал слабенький-слабенький голос Шуры:
      — Мартышечка, родной мой... Я слышу тебя... Слышу!..
      — Шури-и-ик!!! — заверещал я по-шелдрейсовски. — Где ты? Я тут с ума схожу!.. Где ты, Шурик?! Только скажи — где... Я сейчас приеду!.. То есть приду... Прибегу!!! Где ты, Шура?!
      — Не знаю... — прошелестел Шура. — Прости меня...
      Но тут у меня в мозгу вдруг раздался невероятный грохот, и слабый, далекий голос Шуры потонул в железном лязге и скрежете.
      Секунду мне казалось, что от невероятного удара металл разрывается прямо у меня над головой, внутри ее, а потом все вдруг стихло, и через мертвую паузу я понял, что это всего лишь негромкий скрежет ключа, открывающего входную дверь квартиры... А может, я уже действительно того?..
      Еще Шура говорил: «Талант — это аномалия, Мартын. То есть явление ненормальное. А ты поразительно талантливый Кот! И я, кажется, тоже... Говорят — талантливый. Так что если нам с тобой не повезет — у нас прямая дорога на „Пряжку“...»
      Это у нас в Питере такая больница для чокнутых придурков.
      Дверь отворилась, и в квартиру пулей влетела Рут. Она бросила сумку в кресло, стоявшее в прихожей у зеркала, и, не снимая куртки, заметалась по всей квартире, приговаривая:
      — Салют, компаньерос! Мар-ТЫН, привет... Отоспался? Я на секунду... За наплечной кобурой, черт бы ее побрал!
      Она ринулась в спальню, перерыла шкафы, рванулась к комоду и стала вытаскивать все ящики...
      — Ну вот куда, куда я ее засунула?! У нас через час в тире учебные инспекционные стрельбы, а я... Дура старая! «Пушка» на работе, в сейфе, а кобуру я куда-то засунула еще до Нового года... А приказ строжайший — на стрельбах оружие должно доставаться из наплечной кобуры! Черти бы подрали этот Голливуд!.. Может быть, кому-то и нужны эти всякие ковбойские штучки, но мне-то с моими бухарскими евреями зачем это?! О дьявол!.. Опаздываю!.. Куда, куда я ее запихала?!
      — Погоди, Рут. Не мечись, — сказал я. — Чем может пахнуть эта штука?
      — Потрясающий вопрос!.. Правда, а чем может пахнуть кобура для пистолета?!
      — Пистолетом? — неуверенно переспросил я.
      — Нет, фиалками! — саркастически бросила Рут, продолжая раскидывать вещи из ящиков.
      Но я не обратил внимания на ее нервное остроумие. Я сказал:
      — Если штука, которую ты ищешь, пахнет оружием, то иди за мной. Я покажу тебе, где она лежит!
      Я потрюхал в прихожую, где стояли два низких обувных шкафчика — один для обуви Рут, второй — для обувки Тимура.
      — По-моему, эта штука здесь, — зевнул я и уселся напротив Тимурова шкафчика.
      Рут потянула на себя переднюю стенку шкафчика. Стенка откинулась, и между старыми стоптанными кроссовками Тимура и его же роликовыми коньками на пластмассовых жестких ботинках валялась эта самая кобура со всеми своими наплечными ремнями.
      — КЫ-ся! Гений!.. Энштейн!!! Карл Маркс, Эркюль Пуаро, Эдгар Гувер и президент Кулидж, все они, вместе взятые, — дерьмо по сравнению с тобой!!!
      Рут мгновенно сбросила куртку, напялила на себя эту штуку, снова надела куртку, подхватила меня на руки, подбросила вверх, поймала и поцеловала меня в нос!
      Приятно было — до офонарения... Я поспешно лизнул ее в щеку и спросил:
      — Рут, а нам с Тимуром нельзя зайти потом за тобой в тир?
      Рут слегка отстранила меня от себя и, глядя мне прямо в глаза, очень внятно сказала:
      — Заходить туда не имеет смысла. Тим не переваривает пистолетной стрельбы. Это в нем отпечаталось очень четко. Так называемая посттравматическая идиосинкразия. Во всем остальном он совершенно нормальный ребенок. Стопроцентный двенадцатилетний американский мальчишка! Это во-первых. А во-вторых, где я тебе, Кыся, найду противошумные наушники твоего размера? Не хочешь же ты оглохнуть от пальбы? Сделаем иначе: подскакивайте за мной к тиру в четыре и подождите меня в машине. У Тима есть ключи. А потом прошвырнемся, купим чего-нибудь вкусненького... О’кей?
      — О’кей, Рут, — сказал я. — Конечно, о’кей.
      Рут опустила меня на пол, выскочила на лестницу, заперла меня, и... я услышал, как она снова открывает дверь квартиры.
      Но я уже знал, что сейчас она войдет и скажет: «Знаешь, в Бронксе Шура Плоткин тоже не числится...»
      Дверь распахнулась, и Рут, не заходя в квартиру, прямо с лестничной площадки сказала мне виновато:
      — Совсем забыла... Прости, пожалуйста. На наш запрос Бронкс ответил, что твой Плоткин у них не числится ни под одним именем. Но ты не унывай... Самое главное — получить справку от Бруклина. Чао!

* * *

      Примчался из школы Тим, мгновенно сотворил себе сандвич — на один кусок хлеба с маслом положил салатный лист, кусок ветчины, два куска сыра, сверху еще кусок ветчины и салатный лист, притиснул все вторым куском хлеба с маслом и стал лопать это сооружение, запивая моим молоком.
      И взялся допрашивать меня, где я был этой ночью — он, видите ли, вставал писать и не обнаружил меня, — что я делал, и почему меня невозможно было разбудить утром?..
      Я плел всякие небылицы, врал без продыху — дескать, задумался, увлекся, заблудился... Короче, черт-те что наворотил! А потом попросил его не устраивать панику, если он вдруг опять не обнаружит меня ночью в коробке с одеяльцем или не сможет добудиться меня поутру. Дескать, я — взрослый Кот и сам отвечаю за свои поступки.
      Потом я отказался лезть в рюкзак, заявив, что с удовольствием пройдусь до тира пешком. И мы ушли из дому.
      От нашей Шестьдесят пятой тир находился довольно далеко — за Хорейс-Хардинг-экспрессуэй. Я даже слегка пожалел, что тащусь на своих четырех, а не еду в рюкзаке. Не потому, что я так уж устал, а потому, что это была не прогулка, а сплошная нервотрепка. Все время мимо шмыгали какие-то психованные Собаки на поводках и без. И все норовили гавкнуть на тебя или того хуже — цапнуть!..
      Одному молодому ротвейлеру пришлось даже публично начистить рыло, а пожилого и полуслепого кокер спаниеля, который вел на поводке старуху в норковой шубе, я был вынужден пугнуть так, что старый засранец сослепу шарахнулся от меня и чуть не опрокинул свою Хозяйку...
      Тимур горевал, что оставил свою телескопическую дубинку дома, а я, наоборот, был рад этому. Ну-ка попробуй вытащи такую дубинку среди бела дня на оживленной улице — неприятности гарантированы.
      А когда защищаешься собственнолапно — это всегда можно расценить как «необходимую самооборону». Это я еще с Питера от Шуры знаю.
      Машин около полицейского тира стояло великое множество. Там были и черно-белые со всякими примочками на крыше и словами на дверцах с гербом Нью-Йорка. Было полно машин — снаружи частных, а внутри — целиком полицейских. Были машины и вроде нашего «плимута». Они принадлежали полицейским, которым служебный автомобиль не положен.
      Все это мне, конечно, объяснил Тимур, когда мы отыскали наш старенький «плимут». Тим своим ключом открыл его, мы залезли внутрь, и Тимур стал показывать мне, что даже в их собственной машине есть сирена, рация, телефон и полицейская мигалка на магнитной подушке. Вот она — под сиденьем валяется. Опускаешь стекло, ставишь такой фонарь на крышу, врубаешь сирену, и частная машина в секунду становится полицейским автомобилем!
      Я не могу сказать, что мне все это было жутко интересно, но я и виду не подал. Я понимал, что Тимур хвастает не машиной, а матерью — Рут Истлейк.
      Через полчаса, когда мы уже основательно продрогли, слава Богу, пришла Рут и завела мотор, от которого спустя минуту внутрь машины потекло спасительное тепло.
      Наверное, я все-таки не доспал, потому как не проявил никакого любопытства и интереса к нашей дальнейшей поездке по Квинсу.
      Я улегся на широченном заднем сиденье «плимута» и, подремывая, думал обо всякой всячине. А потом и вовсе заснул.
      Открыл глаза — стоим неподалеку от нашего дома у русского продуктового магазина на Девяносто девятой стрит. То, что магазин русский, я знаю точно. Там все по-русски написано. Я хоть и не умею читать, но знаю русские буквы, которых нет в других языках.
      Жду Тимура и Рут. Вижу их сквозь стекло машины и витрину магазина. Чего-то покупают там, с кем-то болтают...
      А у входа в магазин стоит такой долговязый парень и пристально разглядывает сквозь витрину чего-то там внутри магазина. Иногда косится на нашу машину.
      Стоит себе и хрен с ним, думаю. Может, жену ждет или старенькую маму. Хотя мог бы, раздолбай, зайти в магазин и помочь женщине...
      Тут на улицу вываливаются Рут и Тимурчик. У Рут сумка через плечо, в руках два бумажных пакета полнехоньких, у Тимура — один. Тоже огромный, бумажный. И оттуда разная зеленуха торчит — лук, цветная капуста, петрушка — все, что я не ем.
      Я смотрю, в Нью-Йорке все в бумажные пакеты пихается. Никаких пластиковых сумок, как в Германии. Мужики даже пиво на улицах лакают из банок, засунутых в бумажные пакеты!..
      Гляжу, этот Долговязый у магазина уже внутрь не смотрит, а искоса наблюдает, как Рут и Тимур открывают багажник. Крышка багажника поднимается, и я перестаю их видеть.
      Значит, ситуация такая: Рут и Тимур, видимо, укладывают пакеты в багажник, Долговязый стоит через тротуар у витрины и давит косяка на моих, а я наблюдаю за этим типом, и шерсть у меня сама собой на загривке встает дыбом. И меня начинает мелко трясти от ярости и нервного напряжения. Хотя, заметьте, пока что ничего не произошло. И неизвестно — произойдет ли...
      Затем захлопывается крышка багажника, мой обзор увеличивается, я вижу, как Рут и Тимур с разных сторон идут к дверцам нашего «плимута», одновременно распахивают их и садятся в машину. Тимур успевает захлопнуть свою дверь, а Рут слегка завозилась, доставая ключ от машины...
      Долговязый оглядывается по сторонам, делает два быстрых шага к нашей машине, и дальше все происходит точно так же, как в хреновом американском телевизионном сериале. Я и в России, и в Германии пересмотрел их по телику жуткое количество!..
      Воспользовавшись открытой дверцей со стороны Рут, Долговязый сует голову в машину, своим тощим вонючим телом мешает Рут захлопнуть дверцу и, будто обнимая ее за плечи, буквально в полуметре от моего носа, приставляет ей к шее, чуть ниже затылка, узкий и длинный нож. И, улыбаясь, негромко говорит:
      — Только пикни, сучка черножопая... Сумку давай!..
      Это поразительно, но наши действия с Рут совпали до мельчайшей доли секунды!!! Только у нее они были осознанные, а у меня — инстинктивные...
      Уже на последнем его слове «...давай!» я прыгнул вперед и вверх и моментально прокусил Долговязому кисть руки, в которой был нож. Прокусил до кости — под клыками почувствовал!.. Когтями передних лап я постарался разорвать ему запястье, а задними располосовал и рукав, и руку до самого локтя...
      Нож у него выпал сразу же, как только мои клыки вошли в его пальцы, да верхними клыками я еще рванул посильнее и, наверное, что-то там у него совсем разорвал, потому что этот засранец обгадил нам своей кровищей чуть не полмашины!
      Одновременно с моим ИНСТИНКТИВНЫМ прыжком Рут произвела два ОСОЗНАННЫХ действия — она тут же сунула Долговязому в морду ствол пистолета одной рукой, а второй — пристегнула его здоровую руку к рулю «плимута» неизвестно откуда появившимся наручником...
      Это я сейчас такой умный и могу так стройно и последовательно рассказать о попытке Долговязого нас ограбить. А в тот момент все произошло с такой скоростью, что Тимур даже испугаться не успел. То есть он, может, и испугался, но не успел этого показать. Очень, очень храбрый пацан!
      Я тут же прошмыгнул мимо ног Долговязого и вспрыгнул на теплый капот нашего «плимута», чтобы в случае чего было удобнее вцепиться ему в рожу.
      Рут тоже выскочила из машины, треснула пистолетом в спину Долговязого и поставила его в классическую позу из эпизода «Задержание преступника»: лицом к машине, руки на крышу, ноги — на ширине плеч, по возможности дальше от автомобиля.
      Классика жанра нарушалась лишь тем, что в целях безопасности левая рука Долговязого была уже пристегнута к рулю «плимута» наручниками. Долговязый так верещал, будто это мы с Рут и Тимуром совершили на него нападение! Он так орал на всю Девяносто девятую, что из бухарской аптеки, ресторана «Регистан» и русского магазина повыскакивал народ, и пока Рут по рации вызывала оперативно-патрульную группу, собравшиеся вокруг нашей машины наслушались о себе черт знает что!