— Через пару суток дошлепаем до Англии, в Абердине пришвартуемся и посмотрим. Там в порту кошек — видимо-невидимо. Выпустим Мартына на причал и проверим — такое ли сильное излучение у нашего главного компьютера?.. — сказал Мастер.
      «А не пошли бы вы со своим излучением подальше? Береженого Бог бережет», — подумал я и немедленно перепрыгнул с компьютера на какую-то ровную плоскость, рядом с которой был расположен большой наклонный пульт управления со множеством разноцветных рычажков и кнопок.
      — Очень самостоятельный котяра! — восхитился второй помощник. — Словно понял, чем рискует...
      — А вдруг действительно понял? — улыбнулся Мастер.
      — Кэп! А в Лох-Несское чудовище вы не верите?
      — Верю.
      — А в летающие тарелки?..
      — Тоже. Следи за курсом внимательней.
      — Есть следить за курсом! А если вы его в Абердине на причал выпустите, а он возьмет и убежит? Что тогда?
      — Не убежит, — твердо сказал Мастер. — Ему в Нью-Йорк нужно.
      — Ну вы даете, Алексей Иванович!..

* * *

      Теперь захода в Абердин, почти на самый север Великобритании, все ждали с нездоровым нетерпением.
      По словам Мастера и из болтовни на капитанском мостике я понял, что в Абердине «Академик Абрам Ф. Иоффе» должен был оставить англичанам около двадцати контейнеров, а у англичан забрать какой-то груз для канадского порта Сент-Джонс в районе острова Ньюфаундленд.
      У себя в каюте, когда мы оставались только вдвоем, Мастер мне даже по карте пытался показать, — как и куда мы плывем и в какие порты будем заходить.
      Правда, от Абердина до Сент-Джонса через Атлантику нужно было еще чухать чуть ли не неделю, зато от Ньюфаундленда до Нью-Йорка — вообще пара пустых!.. Двое с половиной суток, и мы, как говорится, тама! И...
      — Здравствуй, Шурочка! Здравствуй, дорогой мой Плоткин, новоиспеченный Американец! Как же я по тебе соскучился!.. Сколько же мне нужно тебе рассказать, Шурик.
      Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!
      В Абердине же, помимо сдачи одного груза и приемки другого, Мастер и его помощники собирались еще проверить меня на английских кошках. Так ли влияет излучение главного компьютера на сексуальную мощь живого организма?
      Не скрою, я слегка нервничал.
      Несмотря на то что на этом «Академике Абраме...» я уже успел и отдохнуть, и отожраться в спокойной и доброжелательной обстановке, несмотря на то что ощущение «последней финишной прямой» наполняло мою душу миром и благостью, ночной рассказ молоденького Штурмана о страшноватом треугольнике — он, его жена и микроволновая печь — заставлял меня беспокоиться за собственные возможности в сфере Большого Секса.
      Хотя если бы я логически сопоставил все двадцать четыре года, которые плавает мой Мастер и каждый день общается то с радаром, то с главным компьютером, то еще с каким-нибудь излучателем, с тем, как чуть ли не каждую ночь, а порой и пару раз в день буфетчица Люся захлебывается в тоненьких взвизгах в капитанской постели — я на все эти излучатели должен был бы, извините за выражение, хвост положить! И не нервничать... Тем более что трахаться хотелось — ну просто ужасно!
      Поэтому, когда до Абердина оставалось всего несколько часов хода и я лежал в низком кожаном кресле капитанского кабинета, а из-за закрытой двери спальни доносились тоненькое взвизгивание Люси и половой рык Мастера, мне показалось, что по Северному морю мы тащимся невероятно медленно. И тогда я подумал, что неплохо было бы хоть немного увеличить скорость и пораньше подойти к Абердину. Где, как утверждал Мастер, кошек — видимо-невидимо!
      Клянусь, я только ПОДУМАЛ!
      Как вдруг-услышал, что машина нашего «... Ф. Иоффе» заработала мощнее и громче, а поглядев в иллюминатор, увидел, что мы стали двигаться намного быстрее.
      В ту же секунду резко оборвался ритмичный скрип капитанской кровати, испуганно затихла Люся и я почти увидел сквозь стену, как Мастер своей мускулистой мохнатой лапой схватил трубку телефона внутренней связи и рявкнул жутковатым голосом:
      — В чем дело?! Почему ход увеличили? Старшего механика на связь! Дед!.. Что за самодеятельность?! Ты про расход топлива думаешь? Про расчетное время прихода в порт помнишь?! Кто ПРИКАЗАЛ? Я ПРИКАЗАЛ??? То есть как это — ТЫ ПОЧУВСТВОВАЛ, ЧТО Я ПРИКАЗАЛ УВЕЛИЧИТЬ ХОД?! Ты в своем уме?!
      Я понимал, понимал, что в чем-то я тут виноват... Неужели только в том, что ИЗЛИШНЕ СИЛЬНО захотел как можно быстрее трахнуть неведомую мне английскую кошку? Боже мой, я что-то явно нарушил! А может быть, ОТКРЫЛ?! Может быть, я в себе самом что-то такое ОТКРЫЛ, что поставит меня в один ряд с такими светилами науки, как Ричард Шелдрейс, как Конрад Лоренц!..
      А Мастер уже натягивал свой тренировочный костюм, напяливал кроссовки, чтобы немедленно взлететь, на мостик и всыпать вахтенному штурману, а потом вниз — в машинное отделение, поглядеть на старшего механика, который не СЛЫШИТ приказы капитана, а ЧУВСТВУЕТ ИХ!.. И это все устроил я.
      Разъяренный Мастер распахнул дверь спальни и натолкнулся в моем лице на четкую картину «Осознание своей вины Котом», так прекрасно описанную Конрадом Лоренцом в его замечательной книге «Человек находит друга», — уши прижаты к затылку, хвост непроизвольно прячется между задними лапами Кота, сознающего свою вину...
      Только глянув на меня, Мастер замер на месте, словно наткнулся на стену. Несколько секунд, которые он смотрел, не мигая, в мои глаза, показались мне вечностью. Сейчас я должен признать, что это были, не самые приятные секунды в моей жизни.
      Все-таки КОТ есть КОТ! Теперь-то я свято убежден, что в своей прошлой жизни Мастер был абсолютным КОТОМ!..
      Он намного раньше меня сообразил, ЧТО произошло, прикрыл дверь спальни, чтобы не делать Люсю свидетельницей нашей первой размолвки, и негромко спросил меня:
      — Твоих лап дело?
      Я отвел глаза в сторону и промолчал.
      — Мартын! Я тебя как Кота спрашиваю — твоих лап дело?
      — Я только ПОДУМАЛ, что неплохо бы... — замямлил я.
      Но Мастер меня оборвал решительно и жестко:
      — Так вот, заруби у себя на носу: в море, на этом судне, прежде, чем ПОДУМАТЬ, ты должен спросить у меня разрешения. Понял?
      — Есть — спросить у вас разрешения, — ответил я ему так, как ему отвечали на судне все.

* * *

      Ну что мне сказать об английских портовых Кошках?
      Кошки как Кошки. Ничего особенного. Как говорил Шура — не фонтан... Прямо скажем — не наши Кошки.
      Это я не в упрек, а ради четкого разграничения национальных особенностей. Не более того.
      Наши российские Кошки к половому акту относятся взволнованно и трепетно — как к восхождению на Голгофу. Как к некоему акту самопожертвования.
      А в глазах трахающего их Кота они больше всего на свете боятся потерять уважение, которого они, по их мнению, несомненно заслуживают. Вопрос «А ты меня потом уважать будешь?» я в своей жизни слышал чуть ли не от каждой русской Кошки.
      Шура был убежден, что такое преувеличенное отношение к собственной Личности возникло в Кошках под влиянием очень давнего и достаточно сомнительного утверждения, что «Отныне любая кухарка сможет управлять государством!..».
      Естественно, я не имею в виду разных Кошек-потаскух, которых у нас развелось за последнее время немерено!
      Не похожи английские Кошки и на немецких — сытых, равнодушных, туповатых исполнительниц природного Кошачьего долга, относящихся к трахательному процессу как к обременительной обязанности вроде уплаты налогов.
      Платить — не хочется, а не платить — опасно. Какое уж тут удовольствие?..
      Боюсь судить обо всех французских Кошках по той аристократической поблядушке в бантиках, которую я поимел в кустах на бензозаправочной станции при германском автобане А-7 Гамбург — Мюнхен. Ибо если все французские Кошки хотя бы слегка похожи на эту избалованную и распущенную тварь, то мне остается только пожалеть Францию — страну мечты Моего Шуры Плоткина.
      Длинношерстную Персиянку — личную Кошку губернатора острова Борнео, которая, честно признаться, трахнула меня сама в петербургском Кошачье-Собачьем отеле господина Пилипенко, я просто не помню. Помню только, что от усталости и какой-то докторской успокоительной таблетки я был крайне половонекачественен и дико хотел спать! Так что тут степени сравнения у меня — никакой.
      Английские же Кошки...
      Я опять-таки должен заметить, что говорю лишь об абердинских, провинциальных, портовых Кошках и вовсе не переношу свои оценки на все Кошачье сословие Соединенного Королевства Великобритании. Так вот, абердинские портовые Кошки были деловиты, решительны и очень точно знали, чего они хотят. А хотели они, как мне показалось, только меня! Еще когда я спускался по трапу...

* * *

      Стоп! Я чуточку переувлекся сравнительным анализом национальных Кошачьих особенностей и повел себя явно несправедливо в отношении «Академика Абрама Ф. Иоффе» и его Мастера. Не сказать о них хотя бы несколько слов, в ситуации подхода к берегу Англии, было бы непростительным хамством.
      За два часа до прихода в Абердин я был негласно для всех и торжественна для нас двоих — меня и Мастера — прощен за ВОЛЬНОДУМСТВО, так неожиданно нарушившее строжайшие правила морского судоходства, и получил разрешение присутствовать на капитанском мостике во время подхода к берегу Англии.
      Вот когда я увидел нашего Мастера во всем профессиональном блеске! Как он подводил судно к причалу, как швартовал своего «Академика Абрама..», на каком прекрасном английском языке разговаривал с берегом, и как никто пикнуть не смел на мостике, когда Мастер негромким голосом отдавал приказания своим, а в ответ только и слышалось: «Есть!», «Есть!», «Есть!..» И тут уже никаких хиханек и хаханек, никакой посторонней болтовни...
      Я-то чувствовал, каких нервных затрат, какого внутреннего напряжения стоит Мастеру этот негромкий голос, это абсолютное внешнее спокойствие и демонстрация беспредельной уверенности в точности своих решений, приказов и действий!
      Но он был НАСТОЯЩИМ КОТОМ! Внутренний напряг Мастера автоматически передался мне и выразился в том, что меня вдруг одолела нервная зевота и, как обычно, стал мелко подрагивать кончик хвоста.
      Мастер заметил это и сказал мне МЫСЛЕННО, по-шелдрейсовски:
      — Не дергайся, Мартын. Возьми себя в лапы. Все будет о’кей!

* * *

      Все и было — «о’кей». Через полчаса наш «Академик Абрам Ф. Иоффе» стоял у причала абердинского порта. Огромные подъемные краны перегружали контейнеры с судна на твердую английскую землю. Две трети команды под водительством Дракона-Боцмана и второго помощника занимались разгрузкой, а Мастер в теплой меховой куртке с капюшоном стоял на палубе, покуривал свой «Данхилл» и по-английски болтал со знакомым представителем порта.
      Я же в это время уже спускался по трапу, собираясь без промедления окунуться в пучину плотских наслаждений. Еще при швартовке я увидел на причале штук двадцать Котов и Кошек, смотревших на меня снизу вверх. Причем Коты смотрели хмуро, заранее ощущая во мне соперника, а Кошки — с откровенным призывным вожделением.
      Когда я уже миновал половину трапа, Мастер по-английски извинился перед представителем абердинского порта и крикнул мне по-русски:
      — Не дрейфь, Мартын! В главном компьютере излучения не больше, чем в обычном телевизоре... Не посрами чести русского флота!
      Затем вытащил из кармана «уоки-токи» и сказал куда-то внутрь судна:
      — Третьего помощника ко мне!
      Я еще не успел ступить на твердую английскую землю, как тот молоденький Штурманец, он же Третий помощник, у которого были какие-то заморочки с женой и «Микровелле», появился рядом с Мастером. Мастер показал ему на меня и назидательно сказал:
      — Смотри в оба. Это чтобы ты потом не клеветал на микроволновые печи.
      К сожалению, мне пришлось начать с того, что я был вынужден намахать по харе одному особо настырному Коту-англичанину, и пугнуть еще парочку рисковых ребят-Котов, которым на секунду показалось, что они могут воспрепятствовать моему неукротимому желанию, как говорил Шура, «слиться в едином экстазе» с двумя-тремя англичаночками. И начать вон с той рыженькой... Последнее время меня очень тянет на рыжих Кошек!
      Одним словом — «Моряк сошел на берег...».
      Я знаю (об этом мне еще Шура Плоткин не раз говорил), что существует целая армия Читателей, которая с наслаждением грязно матерится, предается разнузданному разврату, пьянству, наркомании, однако как только встречает описание куда более скромных действий в литературе, так они моментально становятся святее Папы Римского (убей Бог, кто это — понятия не имею!) и обрушивают на головы Авторов и Издательств тучи гневных писем с требованиями истребить эти книги, Авторов сжечь и развеять их прах по ветру, дабы остальным было неповадно...
      Итак, во избежание возможных эксцессов ограничимся сухим и беспристрастным отчетом. Так, как это можно было бы записать в вахтенном журнале того же «Академика Абрама Ф. Иоффе»:
      1. За время десятичасовой стоянки в английском порту Абердин выгружен 21 (двадцать один) 40-футовый контейнер и принято на борт судна 7 (семь) 40-футовых контейнеров для порта Сент-Джонс (Канада).
      2. За это же время Кот Мартын, приписанный к судну «Академик Абрам Ф. Иоффе», произвёл 1 (одну) крупную драку и 2 (две) мелких драки с 5 (пятью) Котами английского порта Абердин.
      3. За время стоянки в порту КОТОМ МАРТЫНОМ употреблены в половом отношении 6 (шесть) Кошек — подданных Великобритании. 2 (две) Кошки по 3 (три) раза, 1 (одна) Кошка — 2 (два) раза и 3 (три) Кошки по 1 (одному) разу.
      4. К отходу судна из английского порта Абердин для дальнейшего следования Кот Мартын был собственноручно перенесен Капитаном судна «Академик Абрам Ф. Иоффе» на борт вышеназванного судна и для восстановления утраченных сил был передан на судовой камбуз под наблюдение Буфетчицы и Повара.
      Надеюсь, что такая форма записи устроит кого угодно...

* * *

      За то время, которое я проторчал на капитанском мостике — с Мастером или без Мастера с его Помощниками-штурманами, — я так часто заглядывал в мореходные карты, так часто слышал, что у нас осталось позади, где мы идем в настоящий момент и какие «цоресы» (Шурина поговорочка!!) нас ждут впереди, что уже к выходу из Абердина я мог бы самостоятельно, не очень подробно, но и без особой путаницы, объяснить все происходящее в эту секунду с нашим дорогим «Академиком Абрамом...».
      Ну, например: как только мы вышли из Абердина, мы достаточно долго пересекали залив Мори-Ферт в самом его широком месте и четко перли к Оркнейским островам в пролив Пентленд-Ферт, который находится как раз между этими островами и самой-самой северной оконечностью Англии.
      Нужно сказать, что весь командный состав во главе с Мастером все это время торчал на мостике и очень даже держал «ушки на макушке» из-за каких-то жутких приливных течений в этом сволочном проливе!
      Только когда мы наконец-то вышли в открытый океан, все вздохнули с облегчением, и народ на мостике как-то сам собой рассосался, оставляя только вахтенного штурмана, старшего помощника и кого-то из матросов.
      С команды тоже спала нервная напряженка, судовая жизнь вошла в почти спокойную буднично-морскую колею, и вот тогда-то по «Академику Абраму Ф. Иоффе», от носа до кормы, проникая во все закоулки огромного контейнеровоза, вихрем понеслись легенды и сказки о моем пребывании в порту Абердин!
      Так как мой английский секс-загул наблюдал почти весь командный состав «Академика Абрама...» и большая часть палубной команды, то следующие пять с половиной суток, которые мы шли через холодную и бескрайнюю Атлантику к берегам Канады, я был героем судна и ежесекундно купался в лучах собственной половой славы со всеми вытекающими отсюда последствиями.
      Машинная команда — механики и мотористы, короче, «маслопупы», не имевшие возможности наблюдать за моими береговыми подвигами, были вынуждены довольствоваться самой что ни есть недобросовестной информацией, которую они получали от «рогачей» — палубной команды.
      По словам этих врунов и фантазеров, число «оприходованных» мной английских Кошек в их рассказах доходило до семидесяти — семидесяти пяти! А число убитых мной и сброшенных в море абердинских Котов варьировалось где-то от двадцати-пяти до пятидесяти...
      От этого беззастенчивого вранья и несусветного бреда даже у меня вяли уши. Так и подмывало гаркнуть по шелдрейсовски:
      — А ну кончайте трепаться, врунишки нахальные!
      Тем более что большинство команды было по-детски внушаемо.
      Но я помнил слово, данное мной Мастеру в первый день нашего знакомства — ни с кем на судне в Контакт не вступать. И молчал.
      Самое же забавное, что Мартыном меня называли только на капитанском мостике. Лишь потому, что так называл меня Мастер. Все же остальные называли меня просто — Кыся. Даже буфетчица Люся, прибирая капитанскую каюту в отсутствие Мастера, иногда шептала мне:
      — Господи, Кыся... Что же мне делать? Я же так его люблю! А он... Ну, что делать, Кыся?.. Что делать?
      А что я мог ей ответить?! Что вообще можно сказать женщине в такой ситуации?
      Зато Мастер после того случая, когда я лишь одним своим ЖЕЛАНИЕМ КОШКИ, одной лишь настойчивой МЫСЛИШКОЙ сумел ускорить ход нашего «Академика Абрама...», Мастер наш, суровый и немногословный Котяра, буквально рта не закрывал. Естественно, когда мы оставались с глазу на глаз...
      Более любопытного Кота я в жизни не встречал! Ему было интересно все — и про Конрада Лоренца, и про Ричарда Шелдрейса, и про Шуру Плоткина, и про мои, не всегда объяснимые, действия и ощущения.
      Мастер с удивлением сопоставлял собственные чувства и поступки, оказывается, тоже не всегда соответствующие здравому смыслу, с тем, что я рассказывал о себе, и каждый раз (Я ЭТО ЯСНО ВИДЕЛ!) был потрясен сходством наших душ и характеров...
      Однако вовсе не нужно думать, что Мастер только и делал, что потрясался и всплескивал руками. Ничего подобного! Мастер обнаружил такое блистательное знание истории Котов и Кошек, что это мне приходилось ахать и всплескивать лапами от восхищения!
      От восхищения, к которому примешивалось искреннее чувство стыда за себя и моего Шуру Плоткина — за то, что мы, выучив наизусть и Конрада Лоренца, и Ричарда Шелдрейса, ни разу не удосужились открыть книгу своего, русского, замечательнейшего мужика — Игоря Акимушкина.
      А вот у Мастера эта книга была настольной.
      — Вот слушай, слушай, Мартын! — возбужденно говорил Мастер, раскрывая книгу Акимушкина. — Слушай, что он пишет: «... Уже в шестнадцатом веке до нашей эры, в долине Среднего и Нижнего Нила...» Это река такая в Африке, «...и Нижнего Нила домашняя кошка стала очень популярным и любимым животным». И еще! «Особая, прямо-таки райская судьба ожидала кошку в Египте: жрецы произвели ее в ранг священных животных!..»
      — Что такое «жрецы»? — спросил я.
      — Как бы тебе объяснить?.. — Мастер даже слегка растерялся. — Что такое «идеология» ты знаешь?
      — Нет.
      — Хорошо. Ближайший пример: совсем недавно на всех наших судах была должность Первого помощника Капитана по политической части. Не моряк, не судоводитель, — Коммунист. Знаешь, что это?
      — Шура мне как-то объяснял, но я забыл...
      — Быстро вы все, ребята, забываете!.. Ну да авось вам еще напомнят, не дай Бог... Короче, этот Первый помощник следил за тем, чтобы все считали, что у НАС все очень хорошо, а у НИХ — все ужасно плохо. У НАС — блеск и сияющие дали, а у НИХ — тьма-тьмущая и безысходный тупик! А если кто в этом сомневается, то Первый помощник потом на берегу доложит КОМУ СЛЕДУЕТ и КУДА СЛЕДУЕТ, и хер этот сомневающийся потом выйдет в море!
      — Это и есть — «Жрец»? — удивился я.
      — Конечно! И Замполиты, и Жрецы — создатели легенд: «Мы — Лучшие в мире!», «Кошки — священные животные!..» Теперь понял?
      — Почти. Читайте дальше...
      — «Суровые законы Древнего Египта без пощады карали всех, кто причинил вред кошке. За ее убийство назначалась смертная казнь. При пожаре из горящего дома первым делом спасали кошек, а только потом имущество...»
      — Разумно, — заметил я. — Разумно и справедливо. А то одному моему петербургскому приятелю Коту какой-то подонок отрубил хвост!.. Не было на эту сволочь законов Древнего Египта! Вы знаете, Мастер, мне очень нравится эта книга. Но у меня есть одна претензия к Автору...
      — Какая? — поинтересовался Мастер.
      — Он все время пишет — «Кошки», «Кошки». В то время как Кошка... Как бы это поделикатнее?.. В то время как Кошка — существо хотя и Воспроизводящего, но все-таки Вспомогательного типа. КОТ же при этом — Особа Основополагающая. И не заметить этого...
      — Ах, Мартын, гордыня тебя погубит!.. — рассмеялся Мастер, но тут же серьезно сказал: — Мне тоже это поначалу не очень понравилось. Но потом я понял, что словом «кошка» Автор объединяет весь, так сказать, Вид. Смотри, что пишет он дальше...
      Мастер нашел нужную строку и с удовольствием прочитал:
      — «В конце четвертого века римский писатель Палладиус впервые ввел в употребление слово „каттус“ вместо старого латинского наименования кошки „фелис“. Полагают, что от „каттуса“ ведут начало и английское „кэт“, и немецкое „катер“, и русское — „кот“». Как видишь, Автор вовремя вспомнил, что Кот есть Кот, как ты справедливо заметил — Особа Основополагающая!
      И, клянусь всем для меня святым, Мастер с нескрываемым Котовым достоинством легко и аккуратно разгладил свои франтоватые усики!..
      Он отложил книгу в сторону и, глядя сквозь меня, словно всматриваясь в тысячелетние дали древности, негромко продолжил:
      — И знаешь, Мартын, ведь в Вавилоне домашние Коты появились лишь во втором тысячелетии до нашей эры. Отсюда они попали в Индию, позднее — в Китай, на Крит, в Грецию... Мы там, кстати, в прошлом году неделю на ремонте стояли. Цены там на Котов были безумные!.. Не в прошлом году, а до нашей эры. Иметь Кота тогда считалось там роскошью. Человек, в доме которого жил Кот, заведомо оценивался как личность незаурядная!..
      Я вдруг понял, почему Мастер перестал мне читать книгу этого Акимушкина, а взялся пересказывать ее своими словами. У Акимушкина, наверное, было повсюду написано это безликое объединяющее слово — «Кошка», и ни разу не было упомянуто слово «Кот». Мастер решил, что в вольном пересказе он имеет право на вольную редактуру. Называя акимушкинских «Кошек» «Котами», он таким образом щадил мое слегка уязвленное самолюбие и примирял меня с Автором.
      Это было очень трогательно с его стороны и ничуть не нарушало моего интереса ко всему, о чем он рассказывал.
      А рассказывал он поразительные вещи! Я узнал, что с началом христианства Коты и Кошки из «Божественных созданий» превратились в «Темные силы», в «исчадие ада», в «пособников» колдунов и ведьм и подвергались жесточайшему и идиотскому истреблению.
      По всей католической Европе, во все христианские праздники живьем сжигали и закапывали Котов в землю, жарили их на железных прутьях!.. А во Фландрии, в городе Иперн, Котов сбрасывали с высокой башни!.. Этот дикий обычай был введен жестоким кретином графом Болдуином Фландрским и просуществовал, благодаря этому идиоту, этому подонку и мерзавцу, начиная с десятого века, еще сотни лет... До самого Ренессанса продолжалось массовое истребление Котов, нелепые судилища над ними и жесточайшие расправы.
      Мне чуть дурно не стало от всех этих подробностей. Я припомнил кое-какие не очень трезвые рассказы Шуры и прервал Мастера:
      — Мне мой Плоткин как-то не раз говорил, что с Людьми было тоже нечто подобное...
      — В сравнении с недавним российским прошлым средневековая трагедия Котов и Кошек была, как говорят твои друзья-немцы — «киндершпиль». Детские игры, — жестко усмехнулся Мастер. — Если в средние века Коты погибали сотнями тысяч, то только за последние восемьдесят лет Россия сожрала более пятидесяти миллионов своих собственных Человеков, перемалывая их в бездарных войнах, лагерях и тюрьмах...
      — Господи!.. Что же делать? — прошептал я, впадая в глубочайшее уныние. — И вам, и нам?..
      — Наверное, ждать Возрождения. Или попытаться создать Ренессанс собственными руками и лапами. Кстати, пара забавных примеров из эпохи Возрождения: Кольбер, французский политик времен Людовика Четырнадцатого, садясь за работу, окружал себя Котами. И тогда Кольбер обретал душевное равновесие и покой... Кардинал Ришелье просто обожал Кошек. И Котов, разумеется... А прошлый век? Скульпторы, художники, поэты, пораженные грацией, красотой и пластичностью Котового племени, чуть с ума не сошли! Швейцарец Готфрид Минд — «Кошачий Рафаэль» — всю жизнь рисовал только Котов. Француз Теофил Штайнлайн выпустил роскошный альбом рисунков под названием «Кот»... Последователи нового «кошачьего» культа собирались в Париже на Монмартре, в кафе «Черный кот»... Ну и так далее.
      — Потрясающе... — пробормотал я.
      И подумал: как мы любим счастливые финалы!..
      — А в странах, где господствовал ислам, Коты и Кошки пользовались буквально королевским почетом, — сказал Мастер. — В отличие от Собак, которых ислам считал «презренными».
      Мне показалось, что «Ислам» — это имя Человека, руководителя каких-то нескольких стран. И мне понравилась его мысль о «презренных» Собаках. Я и брякнул:
      — И этот Ислам совершенно прав!
      Мастер закурил свой «Данхилл» и брезгливо произнес:
      — Проявление нетерпимости к другому Виду — это очень неинтеллигентно, Мартын. Где-то на уровне антисемитизма. Так что подумай над этим. А я пойду осмотрю судно. Ты со мной?
      — Нет, — сгорая от стыда и проклиная себя за поспешную похвалу Исламу, сказал я. — Я полежу, подумаю...
      — Это иногда полезно, — саркастически ухмыльнулся Мастер и вышел из каюты.

* * *

      Через пару часов в каюту вернулся Мастер, проглядел какие-то записи, сделал в них ряд пометок и поманил меня пальцем к себе. Я вспрыгнул к нему на рабочий стол и сел рядом со стопкой судовых документов, тихо и скромно поджав хвост.
      Вообще-то на рабочий стол Мастера вспрыгивать было нежелательно. Я получал на это разрешение только лишь в минуты особого к себе расположения.
      — Осознал?
      — Да... — тихо ответил я.
      — Тогда — лапу!
      Я подал ему свою правую лапу. Он уважительно и осторожно ее пожал, а я в благодарность за прощение потерся своим рваным ухом о его синий якорек, наколотый, как он рассказывал, давным-давно — еще на первом курсе мореходного училища.

* * *

      По сравнению с подходами к канадскому острову Ньюфаундленд проход по английскому проливу Пентленд-Ферт с его опасными приливными течениями смахивал на воскресную прогулку по Летнему саду.
      Шура как-то пару лет тому назад возил меня туда осенним теплым днем, тыкал носом в скопище грязно-серых скульптур, которых там до хрена и больше, и очень обижался, когда я не проявлял к ним никакого интереса. Чего бы Шура там про них ни рассказывал.
      Мне вообще Летний сад совсем не понравился. Куча детей — все они обязательно хотят тебя схватить, потискать, дернуть за хвост. Защититься практически невозможно. Не будешь же ты отбиваться от них когтями или клыками — дети же!
      Уйма маленьких Собачонок (больших в Летний сад, слава Богу, не пускают...), которые, увидев обычного, нормального Кота вроде меня, прямо-таки обсираются от злости и страха!
      В небольшом пруду, давно не чищенном и заросшем зеленой ряской, плавают преисполненные спесивой важности Лебеди. Один взгляд на них, и ты понимаешь, что перед тобой скопище длинношеих идиотов, которые только по недоразумению могут считаться царственными птицами. Так назвал их Шура. Странно, что Шура — существо ироничное и наблюдательное, не увидел, с какой тупой и холуйской поспешностью эта так называемая Царственная птица подгребает к берегу, когда какой-нибудь тип протянет ей крохотный кусочек засохшей хлебной корочки!.. Царственная птица с абсолютно лакейской сущностью, да еще с постоянно изогнутой вопросительным знаком длиннющей шеей — ничего более нелепого, по-моему, природа не создавала...
      Единственное, что меня в какой-то степени примирило с Летним садом, — это памятник одному толстому Старику в окружении кучи Животных!
      Шура жутко обрадовался, что хоть что-то меня заинтересовало в Летнем саду, и стал водить меня вокруг памятника и рассказывать про этого Старика всякие истории. Как он писал про Животных, а Люди все принимали на свой счет. Какой он был неряха, обжора, и какой он был все равно грандиозный Старик, хотя и служил всего лишь библиотекарем!..
      Шура даже почитал мне стихи этого Старика — про Кота и Повара, где Повар выглядит абсолютным дебилом, а Кот — откровенным наглецом. А потом Шура рассказал мне, что одновременно с этим российским Стариком во Франции жил точно такой же чудак. Тоже писал про Животных, имея в виду Людей. И вот, дескать, по сей день никто не может точно сказать — кто у кого чего слямзил! Наш русский Старик у Француза, или Француз «кинул» нашего Старика...
      Тем не менее они оба считаются классиками.

* * *

      Тьфу, черт меня подери! Прошу прощения. Разболтался не по делу...
      Потянуло на НОСТАЛЬГИЮ. Причем ведь отчетливо понимаю, что это НОСТАЛЬГИЯ уже не по Летнему саду, не по его аллеям, наполненным визгом карманных Собачек и криками бабушек и дедушек: «Деточка, оставь Кысю в покое!..» Даже не по тому памятнику толстому Старику с Животными.
      Когда в Этом Городе нет моего Шуры, нету Нашего Дома, а в памяти остались только пустырь и щемящие воспоминания о былом — это и НОСТАЛЬГИЕЙ не назовешь. Просто самая обычная и очень болезненная ТОСКА ПО ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ, которая уже, наверное, никогда не повторится.
      А вот в какую ЖИЗНЬ я теперь плыву — понятия не имею.
      Наверное, в ЖИЗНЬ Моего Шуры Плоткина. Потому что иной ЖИЗНИ я себе совершенно не представляю...

* * *

      Итак, начнем все сначала.
      С обстановки на нашем «Академике Абраме...», в которой мы подходили к канадскому порту Сент-Джонс, и вообще об условиях плавания в районе острова с чисто Собачьим названием — Ньюфаундленд.
      Шура говорил, что есть такая порода огромных Собак. Я, правда, ни одной Собаки больше Дога не видел, но Шура сказал, что Дог рядом с Ньюфаундлендом просто Шавка.