Этот ужасный и отвратительный Кошколов и Собакодав, ловец и убивец невинных Собак и Котов, торговец «живым Кошачьим товаром», изготовитель уродливых шапок из шкурок убиенных им несчастных и очень домашних Животных. Пилипенко — автор сотен трагедий семей, когда-то вырастивших это Животное, сделавших его членом своей семьи, и так подло украденного и умерщвленного на мраморных столах Института физиологии или в дачном сарайчике самого Пилипенко, где-то неподалеку от города. Об этом сарайчике, помню, среди нас, Котов, ходили чудовищные легенды...
      ИТАК — САНКТ-ПЕТЕРБУРГ НАЧИНАЛСЯ ДЛЯ МЕНЯ С ПИЛИПЕНКО.
      То есть — круг замкнулся.
      Несколько месяцев тому назад с именем Пилипенко для меня кончился Петербург, а сегодня Петербург, мой любимый и родной город, начинается, с того же ненавистного мне Пилиленко! Просто мистика какая-то...
      Что же дальше-то будет?..
      Когда мы с моей стюардессочкой спустились с трапа, Пилипенко поклонился нам и на ужасающем английском начал было:
      — Хай ду ю ду! Вилкоменн ту Санкт-Петербург!.. Айм вери глэд ту си ю...
      Тут он запнулся и крикнул по-русски внутрь машины:
      — Васька! Как там дальше?..
      Сидевший за рулем Васька (тоже — хорошая сволочь!..) удивился и сказал:
      — Ну, Иван Афанасьевич, ты даешь, бля!. Откуда я-то знаю? Ты — хозяин, ты и знать должон.
      Но тут стюардессочка сказала на вполне приличном русском:
      — Получите, пожалуйста, вашего клиента и распишитесь в этой бумаге. Копию оставьте себе.
      Пилипенко подписал бумагу, вернул оригинал стюардессе и протянул руку за сумкой. Но стюардесса сказала:
      — Момент, герр Пилипенко. Я должна подтвердить Мюнхену наше прибытие в Санкт-Петербург.
      Она пошарила рукой в сумке, достала из-под меня спутниковый телефон и нажала мюнхенскую кнопку. Подождала несколько секунд и залопотала по-немецки:
      — Фрау Кох? Все в порядке. Мы в Санкт-Петербурге. Очень холодно. Нас уже встретили. В полете все, все было в порядке. Передаю телефон...
      Пилипенко снова протянул руку, теперь уже за трубкой, но стюардесса отвела его руку в сторону и попросила к телефону меня:
      — Герр фон Тифенбах — вас.
      Я в своей рождественской красно-золотой жилетке наполовину высунулся из сумки и краем глаза заметил, что у Пилипенко от изумления просто отвалилась челюсть! Так тебе и надо, гад...
      Я приложил ухо к трубке и услышал голос Тани: — Ну как ты, Кыся?..
      — Нормально, — по-шелдрейсовски ответил я. — Поцелуй Фридриха. Успокой его. Я еще буду звонить...
      И сам лапой отключил телефон. Пилипенко увидел это, впал в полуобморочное состояние и покачнулся...

* * *

      Ах, как мне отчетливо вспомнился полный бессильной злобы монолог Пилипенко, когда провонявший оружием, потом и похмелюгой милиционер остановил тогда раздолбанный «москвичонок», на котором они везли нас на заклание в Институт физиологии, и отобрал у Пилипенко десять долларов ни за что ни про что. Да еще и обматерил с ног до головы!
      «Будет и на нашей улице праздник!.. — сказал тогда Пилипенко Ваське. — Сейчас время революционное — кто был ничем, тот станет всем!..»
      А я еще тогда подумал — все может быть...
      И вот вам, пожалуйста! Белый «мерседес», пыжиковая шапка, дубленка — которые ему раньше и во сне не снились... И Васька прикинут — будьте-нате. Кожаный куртон фирменный, руки в специальных автомобильных перчатках с дырочками, французским одеколоном от него разит. Курят они исключительно «Данхилл».
      Так это он — Пилипенко Иван Афанасьевич — хозяин самого дорогого и престижного пансиона для иностранных Котов и Собак самого высокого ранга?! Это на ЕГО банковский счет Фридрих фон Тифенбах перевел все суммы на мое содержание!
      — Иван Афанасьевич, а Иван Афанасьевич! — окликнул его Васька. — А не сдается тебе, что у этого мюнхенского Котяры — рожа вроде знакомая, а?
      У меня сердце замерло... А вдруг они узнают меня, развернутся прямо вокруг Исаакиевской площади, да и отвезут меня прямиком на Васильевский остров, в Институт физиологии!.. Благо тут это рядышком.
      — Ну тебя, Васька, — неуверенно проговорил Пилипенко. — Быть не может! За него нам такие бабки перевели, что подумать страшно! Хотя — похож... Ты про какого вспомнил?
      — А про того — с проспекта Науки. Который нас в последний раз тогда, осенью, чуть по миру не пустил. Весь наш улов разогнал и сам смылился. Помнишь? И ухо рваное, гляди! И шрам на роже...
      — Не знаю, Василий. Не могу сказать. Но если этот Котяра действительно того самого еврейчика и он за это время сумел ТАК приподняться, что может позволить себе жить по люксу и летать со спутниковым телефоном — я ни о чем вспоминать не хочу!
      — А если я тебе напомню, как он в позапрошлом годе тебе всю фейсу располосовал, когда мы его отлавливали в очередной раз?.. — ехидно спросил Васька.
      — Слушай! — строго сказал ему Пилипенко. — Ты говори, да не заговаривайся! Я сейчас возглавляю коммерческое предприятие мирового уровня. И ни за какие прынцыпы не держусь. Мне — абы гроши и харчи хороши, как говорят в народе. А гроши за этого Котяру плотют, как за прынца! И ежели ты его хоть словом обидишь или еще как, я из тебя душу выну и без порток выкину. Понял? А на твое место любого генерала-отставника возьму, и он за те бабки, которые я тебе сейчас плачу, будет мне служить, как Иосифу Виссарионовичу Сталину!
      И тут мы подъехали к роскошной гостинице.
      То, что гостиница была роскошной, я сразу просек по тем автомобилям, которые толпились у входа в этот русский рай богатого туризма и очень крупных деловых контактов.
      Мне еще Водила на корабле рассказывал про такие гостиницы у нас в Питере. А я все никак не мог поверить, что в одном и том же городе, где есть наш с Шурой дом и мой пустырь перед ним, существуют такие гостиницы.
      Причем автомобили были не хуже грюнвальдских! А уж Грюнвальд был пастбищем, на котором паслись самые дорогие автомобили Мюнхена — самого богатого города в Германии...

* * *

      Пилипенко не доверил Ваське нести сумку со мной, телефоном и документами. Нес сам. И принес меня — черт знает куда!..
      Розово-голубые салоны с высокими потолками, с кондиционерами, как у нас в грюнвальдском доме Фридриха, с поилками на подставочках — чтобы, не дай Бог, Кошечке или Собачке не пришлось бы низко наклоняться над чашечкой! Это может привести к искривлению шейных позвоночков, как когда-то мне объясняла Дженни...
      Повсюду розовые и голубые подушечки, на коврах валяются искусственные косточки, игрушек — не счесть! Специальные деревца, по которым можно лазать, а внизу — мягкое утолщение. Чтобы драть когтями, если так уж приспичит...
      Вокруг этих Кошечек и Собачек так и вьются очень интеллигентного вида люди; в шелковых голубых и розовых халатах. Кто по-французски говорит, кто по-английски, кто по-испански... Чтобы каждый Клиент в пансионе имел тот язык, к которому он привык у себя на родине. Да и с Хозяевами Клиентов так общаться легче.
      Отвели мне небольшую комнатку — голубую. В одной плошке — кристально чистая водичка, в другой — не киснущее свежее молочко. На всякий случай. Потому что столовая для нас, Котов, — в другом месте. Ну и конечно, постель — потрясающая! Пушисто-мягкое корытце с уймой подстилочек и крохотных подушечек.
      Ничего нашего российского! Все заграничное. Я даже кучу всяких немецких примочек узнал, которые видел в том мюнхенском Кошачье-Собачьем магазине в Нойе-Перлахе, где мне покупали поводок, а для Дженни меховое пальтецо с капюшоном.
      И по этим салонам тоскливо и важно шатались наманикюренные и невероятно причесанные Кошки, прилизанные и спесивые Коты вперемежку с растерянно-истеричными Собачками, постриженными так, будто они секунду тому назад вернулись из циркового манежа.
      Однако, скажу без ложной скромности, когда Пилипенко выпустил меня в этом великосветском салоне из сумки и я появился в своей рождественской красно-золотой жилетке, — все окружающие меня Коты, Кошки и Собачки замерли и уставились на меня, как на седьмое чудо света. В воздухе густо запахло нескрываемой завистью. Да здравствует моя подруга Таня Кох — очень-очень русская немка!
      Меня оформили, прочитали внимательно мое любимое меню, тут же изготовили мне «татарский бифштекс» из свежайшей телятины, и, пока я пожирал его прямо в кабинете Пилипенко, все остальные служащие, оказавшиеся действительно интеллигентными и высокообразованными людьми (не дурак был Пилипенко — сумел подобрать кадры!..), изучали инструкцию пользования моим телефоном для связи с личным переводчиком «герра Мартына-Кыси фон Тифенбаха» в Мюнхене — фрау Кох.
      Пожрав, я решил тут больше не задерживаться и немедленно отправиться домой — к Шуре. А вдруг у него просто испорчен телефон и нет денег его починить? Или у него отключили телефон за неуплату? У нас уже такое бывало!.. И наверняка Шура сидит сейчас в тоске и одиночестве при мертвом телефоне дома, за своей старенькой пишущей машинкой, в которую уже месяц как вставлен чистый лист бумаги...
      Я растолкал столпившихся у моего телефона, вскочил на стол Пилипенко и сам нажал мюнхенскую кнопку. Все ахнули!
      Послышался стрекот набора номера, два длинных гудка, и сразу же — голос Тани:
      — Доктор Кох.
      — Это я, — сказал я ей мысленно, по-шелдрейсовски.
      — Кыся! Миленький!.. А мы уж тут волнуемся... Ну как ты там? Тебе не холодно?
      — Нет. Таня, пожалуйста, скажи этим обалдуям, чтобы они дали мне машину и отвезли на проспект Науки, к шашлычной.
      — Как?! Они тебя там даже не покормили? — возмутилась Таня.
      — Нет-нет... С этим все в порядке. Просто там, у шашлычной, находится мой дом с Шурой Плоткиным.
      — Понятно. Передай трубку главному. Я все скажу. И не забывай, что между Мюнхеном и Петербургом — два часа разницы.
      — А что это такое?
      — Ладно. Я тебе потом объясню. Давай ихнего шефа!
      Я пододвинул лапой телефон к обалдевшему Пилипенко и УСЛЫШАЛ, как Таня пересказала ему мою просьбу.
      — Бусделано! Бусделано!.. Сей минут!.. — только и отвечал Пилипенко. — И водитель наш будет ждать герра Кысю сколько нужно. И телефончик я ему ваш передам для связи... Не беспокойтесь, водитель у нас — человек проверенный! Он же осуществляет безопасность Клиента, хе-хе, так сказать. Все будет в ажуре... Передаю трубочку!
      Пилипенко мизинчиком развернул ко мне телефонную трубку и сладко вымолвил:
      — Вас...
      Я приложил свое рваное ухо к трубке.
      — Кыся, — сказала мне Таня. — Телефон возьми с собой. Связь — через твоего водителя.
      — Я слышал, — сказал я.
      — Тебя тут все целуют!..
      — Я всех тоже, — сказал я и сам отключил телефон.
      На большом настольном аппарате со всякими примочками Пилипенко нажал кнопку и проговорил в микрофон грозным голосом:
      — Водителя Черной «Волги» — ко мне, сей минут!
      И точно — сей минут открылась дверь пилипенковского кабинета, и в знакомом запахе пота, оружия и «послявчерашнего» перегара вошел тот же самый милиционер из государственной автомобильной инспекции, который в прошлом году осенью остановил засранный пилипенковский фургончик, набитый нами — приговоренными к смерти, — и слупил с Пилипенко десять долларов, да еще и обозвал их с Васькой по-всякому!
      Ох, умная сволочь — этот Пилипенко! Все его пророчества сбываются — настало время наконец и для Пилипенков! Еще год-два, он и в президенты баллотироваться будет...
      Милиционер вошел в гражданском, но встал по стойке «смирно», приложил руку к форменной милицейской шапке-ушанке, только без кокарды, и знакомым хриплым голосом доложил:
      — Слушаю, Иван Афанасьевич!
      — Вот, Митя, твой Клиент из ФыыРГе, с самого Мюнхену. Вот евонный телефон. Гля сюда: эту кнопочку натиснешь — сразу с Мюнхеном соединяет, с ихней переводчицей. Она тебе будет говорить — куда ехать, чего клиент хочет. Мы с тобой это уже вчера прорабатывали. Понял?
      — Так точно!
      — За кажный ихний волосок, — Пилипенко снова мизинчиком показал на меня, — головой отвечаешь. Надо будет применять оружие — применяй. Отмажу по всем статьям. Ты меня знаешь!..
      — Так точно!
      — Вот ихняя сумка, ихний телефон. Ложи телефон в сумку, Клиента — туда же, и счас поезжай на Гражданку, на проспект Науки к шашлычной. Там Клиент сам сориентируется. И глаз с него не спускай, Митя! И слова всякие употреблять не вздумай! И только на вы!
      — Так точно, Иван Афанасьевич!
      — Выполняй.
      Милиционер Митя положил мой телефон в сумку и хотел было взять меня на руки, но я сам впрыгнул в сумку и уселся там.
      — Во, бля, какая животная умная!.. — не удержался Митя.
      — Я тебе что про разные слова говорил?! — заорал на него Пилипенко. — Извинись немедленно!
      — Извиняюсь, — буркнул Митя, взял сумку и вышел вместе со мной из кабинета Пилипенко.

* * *

      Черная «Волга» блистала чистотой и благоухала Митиными запахами.
      Мы ехали по зимнему Ленингра... Тьфу, черт! Мы ехали по зимнему Санкт-Петербургу, и внутри меня от волнения все дребезжало, и я был в таком нервном напряжении, что временами, когда мы останавливались под красным светофором, мне казалось, что я сейчас выпрыгну из машины и помчусь на всех своих четырех лапах вперед, чтобы как можно быстрее добраться до нашего с Шурой дома!..
      Наверное, мое состояние как-то передалось милиционеру Мите, потому что он, с величайшим трудом удерживаясь от матюгов, вдруг сказал мне вслух:
      — Ну... прямо не знаю, что... сегодня со мной?!... Может, вчера перебрал...? А может, наоборот...?
      И тут я неожиданно понял, что если я своим нервным состоянием смог так вздрючить этого, казалось бы, толстокожего Митю, значит... Значит, мы с ним случайно настроились на ОДНУ ВОЛНУ! Вот так номер! А это значит, что...
      А-а-а... Чем черт не шутит! И под очередным светофором, чтобы с Митей ничего не случилось во время движения, я пустил первый «пробный шар»: я вылез из сумки, сел на спинку переднего пассажирского сиденья, точно так же, как я обычно сидел в нашей громадной «вольво» — у правого уха Водилы, и осторожно сказал Мите по-шелдрейсовски:
      — Митя...
      Митя удивленно оглянулся назад, никого не увидел и стал осматривать все машины, стоявшие рядом под светофором. Искал — кто это его позвал?..
      — Митя, — повторил я. — Не пугайся. Это я с тобой разговариваю — Кот из Мюнхена.
      — Да ты чё-о-о-о?! — в ужасе завопил Митя.
      — Точно, — мягко произнес я.
      — Ох, бля-а-а... — Митя открыл рот и снял руки с рулевого колеса.
      Над нами уже давно горел зеленый свет, всю Петроградскую сторону разрывал возмущенный хор автомобильных сигналов за нашей спиной, а Митя все никак не мог сдвинуться с места, пока я не сказал ему:
      — Поезжай, Митя. Потом где-нибудь остановимся — я тебе все объясню.
      Остановились мы только у Торжковского рынка. Митя выключил двигатель, повернулся ко мне и спросил меня вслух:
      — А это у меня не с пережору?
      — Нет, — сказал я.
      — А то мне последнюю неделю, понимаешь, каждый вечер приходилось квасить... Вполне может крыша поехать!
      — Нет-нет, — заверил я его. — Просто я умею мысленно разговаривать. Только Пилипенко об этом не говори.
      — Да вы что?! Этому козлу?! Да ни в жисть, блядь буду! Извиняюсь...
      — Можешь не извиняться. Говори как хочешь. И называй меня на ты. — Я подумал, что для Мити проще будет не «Мартын», а «Кыся», и добавил: — Меня, например, зовут Кыся...
      — А я — Митя.
      — Я знаю. А теперь, Митя, гони на проспект Науки к шашлычной! Там я тебе дом покажу. Перед домом огромный пустырь...

* * *

      Не было никакого пустыря перед нашим домом!
      Сотни полторы самодельных лавок и магазинчиков заполнили мой любимый пустырь, а между ними еще стояли Люди и с рук продавали всякую всячину — от сигарет «Мальборо» и детских колготок до меховых шуб и автомобильных колес, включая глыбы мороженой трески...
      Я и так был на нервном пределе, а тут чуть было не заплакал!
      — Вот мой дом... — тихо сказал я Мите и показал наши окна на восьмом этаже.
      — Тебя проводить? — спросил меня Митя.
      Он понял мое состояние и не задал ни одного бестактного вопроса. Он мне еще тогда, в прошлом году, понравился...
      — Нет, не нужно, — сказал я ему. — Ты только сними с меня эту жилетку. А то еще Шура не узнает меня. Да и неловко как-то...
      — Напрасно. Она очень тебе идет. — Митя с сожалением помог мне снять жилетку и спросил еще раз: — Сходить с тобой?
      — Подожди меня лучше здесь. Мало ли что...
      Дверь в дом была наглухо закрыта, и на ней красовалась новая кодовая установка с кнопками и номерами шифра на них.
      В это время, слава Богу, я услышал, как кто-то открывает дверь изнутри. Я приготовился проскользнуть на лестницу, но дверь отворилась, и первое, что произошло, — я получил оглушительный пинок в бок и, кувыркаясь, отлетел чуть ли не под колеса черной «Волги». Вслед мне послышалось злобное:
      — Только гадят по лестницам! А потом нюхай их ссаки!..
      Боль была ужасной! Такой здоровенный мужик, оказывается, живет теперь в нашем доме...
      Но тут из «Волги» молнией вылетел Митя. Я не успел охнуть, как он ухватил этого мужика за горло, бросил его спиной о стену дома, а под нос пихнул ему неизвестно откуда взявшийся пистолет.
      — Ты что животную забижаешь, сука?! В рот тебе, в Господа, в душу, в Бога Мать ети!!! Я вот счас наделаю в тебе дырок, козел вонючий!..
      Для верности Митя еще раз шарахнул мужика головой об стенку:
      — Говори шифр, падлючий твой рот!
      — Пять... семь... один... — заикаясь от страха, выдавил из себя мужик.
      — То-то! — Митя дал мужику ногой в зад и спихнул его со ступенек подъезда. — Чтоб я тебя не видел здесь, курва!..
      Потом Митя нажал пятую, седьмую и первую кнопки на кодовом устройстве, сам открыл дверь и пошел со мной к лифту.
      — Хрен, чтобы я тебя теперь одного оставил, — сказал мне Митя, пропуская меня в кабину лифта. — Какой этаж?
      — Восьмой... — с трудом сказал я.
      Боль в боку была нестерпимой, но я ждал встречи с Шурой и готов был терпеть любые муки только ради одного первого мгновения этой встречи!..
      Мы поднялись на восьмой этаж, вышли из лифта, и я показал Мите нашу дверь. Тот порылся во внутреннем кармане куртки, достал свое милицейское удостоверение и сказал мне негромко:
      — Наверное, ксиву придется показывать. Счас все боятся всех. Никто тебе просто так не откроет.
      — Мой откроет, — сказал я. — Мой никогда никого не спрашивал «Кто там?»
      — Ты, видать, давно дома не был, — сказал Митя. — Посмотрим.
      И нажал кнопку звонка. Меня аж затрясло! Сейчас, сейчас...
      — Кто там? — спросил из-за двери женский голос.
      — Милиция! — И Митя приставил свою книжечку к дверному глазку.
      Книжечку долго разглядывали — может, у Шуры гостит кто-нибудь? А потом послышались звуки отпираемых замков — один, другой, третий... Батюшки! Да у нас и не было никогда столько замков...
      Я было засомневался — может, этажом ошибся? Стал внимательно разглядывать дверь. Да нет, дверь наша. Шура сам ее обивал...
      Наконец дверь осторожно и боязливо открылась. На пороге стояла молодая женщина с ребенком на руках. Это еще что такое?!
      — Вам кого?
      А я еще в машине Мите назвал Шурину фамилию.
      — Нам бы гражданина Плоткина, — сказал Митя.
      — А он тут уже не живет, — напряженным голосом сказала женщина.
      — Та-а-ак... — проговорил Митя и вопросительно посмотрел на меня.
      Как это «не живет»?! Быть того не может! Вот же — наша вешалка, наше зеркало...
      Я тут же прошмыгнул в квартиру. Заплакал ребенок. Женщина стала его успокаивать, говорить: «А вон к нам киса пришла!.. Давай с кисой поиграем?.. Ну не плачь, не плачь...»
      Это была и наша, и не наша квартира! Остатки нашей мебели были перемешаны с незнакомыми столами, диванами... Мое любимое кресло завалено стираными пеленками и детским барахлишком. Наши книжные стеллажи стояли совершенно без наших книг; На их пустых полках громоздились нераспакованные коробки, посуда, детские игрушки...
      А книжек, наших с Шурой книжек, не было ни одной. Не было и любимых Шуриных картинок на стенах, не было большой моей фотографии, которую Шура сделал два года назад и очень гордился ею...
      И запахов наших уже почти не было. В нашей квартире пахло только чужим ребенком.
      — А где же он сейчас живет? — спросил Митя у женщины.
      — Кто? — не поняла женщина.
      — Гражданин Плоткин.
      — А-а-а... А он уже месяц как в Америку уехавши. Насовсем.

* * *

      Как мы спустились к машине — не помню...
      Шли по лестнице вниз пешком — на лифте почему-то не ехали. Шли мимо знакомых соседских дверей, мимо сызмальства известных мне запахов, мимо всего того, к чему я так рвался последние несколько месяцев.
      По лестнице брел наугад — глаза полные слез, все двоится, в глотке комок застрял.
      И только одно желание в голове — умереть. Взять и перестать жить...
      А Митя идет рядом, бубнит чего-то, успокаивает.
      — Не убивайся, — говорит. — Айда ко мне жить! Прокормимся. Я ж теперь на двух работах...
      Спустились на первый этаж, вышли на улицу. Я сошел со ступенек подъезда, лег в грязный снег, закрыл голову лапами и думаю: Господи, как же мне умереть? Помоги мне, Господи, не жить больше!..
      Слышу, кто-то мне говорит по-Животному:
      — Мартын, а Мартын!.. Ну-ка подними голову. Убери лапы с морды.
      Я одну лапу убрал, открыл один глаз — мамочки родные!.. Сидит напротив меня мой ближайший кореш — бесхвостый Кот-Бродяга. Такой сытый, гладкий, весь лоснится и так приветливо на меня смотрит.
      Тут, не буду скрывать, я просто в голос разрыдался. Нервы не выдержали!..
      Облизались мы, обнюхались, Бродяга и говорит:
      — Кончай плакать. Идем ко мне. Безвыходных положений, Мартын, как ты помнишь, на свете не бывает! Это твой Человек?
      И показывает на Митю.
      — Да, — говорю. — Знакомый. Но хороший...
      — Ты ему скажи — пусть с нами идет. Жратвы на всех хватит.
      Но Митя деликатно отказался. Сказал, что в машине подождет, радио послушает. У него, дескать, времени навалом, он специально в своей милиции двухнедельный отпуск взял на случай моего приезда. Пилипенко обещал хорошо заплатить...
      Зашли мы с Бродягой за дом со стороны мусоросборника, а там дверь в подвал открыта. Я и говорю Бродяге:
      — Это чего же тут дверь открыта? Видать, наша дворничиха Варвара ухо завалила!
      — Варвару еще в ноябре прошлого года похоронили, — печально сказал Бродяга. — С тех пор никто эту дверь и не закрывает. Мне-то это на лапу. Не надо через разные дырки в подвал корячиться. А Варвару очень даже жалко. Она меня часто подкармливала, пока я на работу не поступил...
      — На какую еще работу?! — поразился я.
      — В охрану, Мартын, в охрану. Сейчас кто хорошо живет? Или тот, КОГО ОХРАНЯЮТ, или тот, КТО ОХРАНЯЕТ!
      И Бродяга рассказал мне, что сейчас он работает у Сурена Гургеновича в шашлычной по охране ее от крыс. Их там сейчас развелось — чертова уйма! Правда, сам Бродяга уже крыс не ловит, нанимает разных знакомых и незнакомых Котов за харчи, которые ему Сурен специально выделяет. Естественно, и самому Бродяге остается немало! Вот рыбка, вот колбаска, вот курочка — прямо с гриля! Только остыла... Ешь, Мартын! Не стесняйся. Молока — хоть залейся!.. С Кошками вопрос сам по себе решился. То на него, бесхвостого, никто из них смотреть не хотел, а то теперь от Кошек отбою нет! Если хочешь, можем сегодня позвать парочку — прибегут как миленькие. И устроим такой междусобойчик со сменкой в процессе, что чертям тошно станет! По случаю твоего, Мартыш, возвращения!.. А?
      — Нет, — говорю. — Спасибо. Ты мне лучше про Шуру расскажи...
      А что про Шуру рассказывать? Шура, когда из Москвы вернулся и не нашел своего Мартына, чуть с ума не сошел! Весь город объездил, всех знакомых обегал, даже к бывшей жене заглядывал.
      Людей нанимал на поиски Мартына, мальчишкам тучу денег переплатил! В газеты давал объявления — у нас сейчас за бабки что хочешь напечатают. На столбах всякие бумажки расклеивал. А на телевидении, где у него полно знакомых, объявление не взяли! Сказали, что у них на носу какие-то выборы, и про Кота — это не серьезно. А Шура сказал, что ему его Кот гораздо серьезнее, чем любые выборы!!! И запил...
      — Ты-то это откуда знаешь?! — спросил я и поймал себя на элементарной ревности. — Тебе-то это откуда известно?
      И это объяснил Кот-Бродяга — предприниматель хренов.
      Шура знал, что мы дружим, и все просил Кота-Бродягу помочь ему в поисках. Бродяга его понимал, но рассказать про наше последнее приключение — побег из пилипенковского фургончика — не смог. Образования не хватило...
      От тоски Шура стал иногда приглашать Бродягу к нам домой. Кормил моим хеком и разговаривал с ним обо мне всякие разговоры. А сам пил водку.
      А потом однажды сказал, что теперь в этой стране его больше ничто не удерживает!..
      Пару месяцев оформлял документы, держал Бродягу в курсе всех своих дел. А месяц тому назад зазвал его в гости — Бродяга по этому случаю слямзил у Сурена палку твердокопченой колбасы для Шуры, пришел не с пустыми лапами, и Шура сказал, что завтра он улетает в Америку. В самый ее большой город...
      Бродяга забыл, как называется этот город, потому что в эту ночь Шура надрался так, что его потом до утра выворачивало! И Бродяге было не до названий американских городов...
      Наутро Шура уехал, оставив Бродяге свою старую визитную карточку, где трясущейся с похмелюги рукой записал название этого города в Америке.
      — Где эта карточка?! — рявкнул я.
      — Не рычи, — спокойно сказал Бродяга-предприниматель. — Вот...
      И вытащил откуда-то замызганную Шурину карточку. Я ее сразу узнал. Они у нас на письменном столе в коробочке всегда лежали.
      На карточке было что-то накарябано Шуриным пьяным почерком. Но что, я прочитать не смог. Тут уже у меня образования не хватило...
      — И все? — спросил я.
      — Нет, — ответил Бродяга. — Он просил, если я случайно встречу тебя или ты сам откуда-нибудь вернешься, передать тебе на словах следующее:
      «МАРТЫН! Я ТЕБЯ БУДУ ЖДАТЬ ВСЮ ЖИЗНЬ!..»

* * *

      Все! Все! Все!
      Никаких слез! Никаких рассопливаний!..
      Взять себя в лапы, успокоиться, наметить конкретный план действий и не ждать у моря погоды, а вкалывать, вкалывать, вкалывать! Пахать, не разгибаясь, пока я не совершу все, что наметил, все, что мне необходимо, все — без чего мне другой жизни просто-напросто на хрен не нужно!
      Первым делом — необходимо выяснить, что там на этой Шуриной визитке накарябано?
      — Митя, посмотри, что я принес от своего кореша. Ну того, без хвоста... Это визитная карточка Моего Шуры. Он там рукой написал, где он будет жить в этой Америке. Ты можешь прочесть?
      — «Нью-Йорк»... — прочитал Митя.
      — Это далеко?
      — У-у-у... Бляха-муха, не то слово!
      — Дальше Мюнхена?
      — Раз в десять!
      — А как туда попадают?
      — Кто как. На самолете — часов пятнадцать — двадцать лететь, на пароходе — недели две плывут, минимум... Хрен его знает. Но если тебе нужно...
      — Очень, Митя!
      — Нет вопросов. Выясним. А как ты его найдешь в этом Нью-Йорке?
      — Не знаю.
      — Там, говорят, одних жителей двенадцать миллионов!
      — Я, Митя, в цифрах не того... Это много?
      — Как три Петербурга!
      — Ох... — только и сказал я. — Давай-ка, Митя, посоветуемся с Мюнхеном. Доставай мой телефончик...
      Наша черная «Волга» стояла на углу улицы имени Софьи Ковалевской и проспекта Науки, почти напротив кинотеатра «Современник». То есть мы даже не выехали из района, где мы с Шурой шатались сотни и тысячи раз. Мы всего лишь немного отъехали от моего бывшего дома и остановились на маленькое совещание.
      Митя достал мой сказочный телефон, нажал нужную кнопку, приложил телефон к своему уху, и через несколько секунд мы оба услышали голос Тани:
      — Доктор Кох. Я-а, битте!
      Митя откашлялся и сказал напряженным голосом:
      — Здравия желаю! Младший лейтенант милиции Сорокин Дмитрий Павлович. Соединяю с господином Кысей!..
      И Митя приставил трубку к моему уху.
      — Какой ужас, Кыся! Что случилось?! Почему ты попал в милицию? — взволновалась Таня.
      Я быстренько успокоил ее, объяснил, кто такой Митя и как мне с ним повезло, и рассказал всю историю посещения моего опустевшего дома...
      — Немедленно возвращайся в Мюнхен! — закричала Таня. — У тебя оплаченный билет на самолет в оба конца! Здесь у тебя есть дом, и не один, и тебя здесь все любят и ждут! Пусть они сейчас же везут тебя на аэродром!..
      — Подожди, Таня! Не торопись... — прервал я ее с легким раздражением. — Ты можешь со мной говорить? Я не в больницу к тебе попал?
      — Нет, говори сколько хочешь. Мы только что с Фолькмаром вернулись из клиники. У нас была сегодня очень серьезная операция, и я боялась, что ты позвонишь именно в то время, когда я буду ассистировать Фолькмару... Когда ты вылетишь? Мы тебя встретим!..
      — Таня! Таня... Я не могу сейчас никуда вылететь... Я не знаю, смогу ли я в ближайшее время вообще попасть в Мюнхен. Мне в Нью-Йорк нужно! А до этого...
      Я вспомнил своего несчастного Водилу и сказал Тане в Мюнхен:
      — А до этого у меня здесь еще куча дел!..
      Таня чуть не заплакала:
      — Кот, родненький... Чем я могу тебе помочь? Может быть, тебе дать Фолькмара?..
      — Нет, — твердо сказал я. — Соедини меня с Фридрихом.
      Мгновенно в трубке что-то тихо щелкнуло, и я услышал спокойный хрипловатый голос Фридриха фон Тифенбаха:
      — Здравствуй, мой дорогой... Я подключился, как только услышал вызов. Я так и думал, что это звонишь ты. Вот видишь, как многому я у тебя научился!.. А так как у нас с Таней телефоны скоммутированы, можешь не повторять всего того, что ты говорил ей. Я слышал. Ты убежден, что твой Шура живет в Нью-Йорке?