На передачу Виталий Петрович пришел в прекрасной замшевой курточке из свиной кожи. Помнится, в Варшаве в шестьдесят девятом году эта курточка слопала у Виталия Петровича все деньги, полученные им за издание его повести на польском языке. Повесть была небольшой, но Виталию Петровичу казалось, что денег должно было хватить и еще на что-нибудь. Но то ли в то время там переводные повести были не в цене, то ли замшевые курточки дороговаты, но за это замшевое чудо пришлось доплатить из других денег. И эту курточку Виталий Петрович безмерно любил...

... Он сидел в своей прекрасной замшевой курточке за жидким телестоликом, а две телекамеры глазами сорока приятелей и бог знает какого количества телезрителей (говорили, что передача «идет на Союз») разглядывали его в упор. Виталий Петрович с трудом сдерживал нервную дрожь и думал: достаточно ли непринужденно он выглядит?..

Уже в самом начале передачи произошла маленькая накладка. Поэт очень тепло представил Виталия Петровича, вкратце коснувшись его яркой биографии (чтоб она лопнула!), и сделал Виталию Петровичу приглашающий жест рукой. В полной растерянности Виталий Петрович тупо решил пожать ему руку. Но поэт вовремя отдернул ладонь, и Виталию Петровичу ничего не оставалось, как своей рукой-сироткой сделать такую миленькую глиссаду и начать говорить.

Между ним и поэтом лежали часы, и Виталий Петрович честно поглядывал на них, чтобы не перебрать отпущенной ему тележизни. К третьей минуте он разговорился; С его точки зрения, он блистательно играл и непринужденость, и оживление, и непосредственность – все, что так необходимо телевидению...

Вдруг на шестой минуте рядом с камерой появилось некое анемичное существо лет девятнадцати, с наушниками на голове и какой-то радиохреновинкой на впалой грудке. Пронзительно глядя на Виталия Петровича, существо скрестило лапки над головой, и Виталий Петрович понял, что нужно заткнуться.

И заткнулся, успев сказать только финальную фразу своего выступления, которая теперь абсолютно не вязалась со всем тем, о чем он говорил на протяжении пяти с половиной минут. Тем не менее опытный в таких передачах поэт трогательно поблагодарил его и предоставил слово старому писателю-педагогу.

Оставаясь в кадре, Виталий Петрович чувствовал себя так, словно у него реквизировали родовое имение. Но не выгнали оттуда совсем, а оставили при имении в должности дворника: мгновенно слетели все заботы, диапазон функций снизился до минимума, дышать стало в десять раз вольготнее, но гордость была попрана, самолюбие уязвлено, и жить больше не хотелось.

Когда же передача окончилась и все вышли в коридор, из аппаратной спустился режиссер-говорун и сказал, что все было прекрасно, все было непринужденно, а лично Виталию Петровичу нужно было наплевать на безгрудую помрежиху и говорить весь свой текст полностью. Потому что все равно «двух минут недобрали»... И вообще он будет счастлив провести с ними как-нибудь еще одну такую передачу.

В это время около них появился низкорослый человек в длинном драповом пальто с серым каракулевым воротником и в такой же серой каракулевой шапке. Он снял шапку и привычным жестом уложил редкие потные волосики слева направо. Он даже не уложил их, а как-то пригладил, приклеив.

– Ну как? – спросил этого человека режиссер.

– По-моему, все прекрасно! Вы знакомы, товарищи?

Человек с каракулями вяло пожал всем руки и представился. Это и оказался тот самый телевизионный «шеф».

– Чего же там «прекрасного»? – кисло сказал он режиссеру. – Вы что же, не предупредили товарищей о внешнем облике на телевизионной передаче? Вот, например, товарищ... – Он показал на Виталия Петровича. – Товарищ выглядел в кадре так, словно только что из-под автомобиля вылез.

– Позвольте, – растерянно сказал поэт, руководитель областных писателей. – Это прекрасная модная куртка...

– Я не знаю, что у вас там «модное», – презрительно прервал его каракуль. – Среди художников там или артистов, может, и модно ходить в таких, извините, штуках... Нравы, как говорится, в ваших кругах свободные...

И он вдруг рассмеялся. И Виталий Петрович понял, что рассмеялся он только для того, чтобы не расплескать весь свой гнев, все свое презрение, клокотавшее в его душе и раздиравшее его мозг. Гнев, ненависть и презрение к этим щелкоперам с их никчемными, смутными делишками, которым он вынужден предоставлять драгоценнейшее эфирное время на болтовню. Эх, его бы воля!..

Он смеялся, а у него от ненависти к Виталию Петровичу и его действительно потертой замшевой курточке подрагивали нижние веки и белели твердые складки у рта.

«Ах, какой сильный и страшный человек! – думал Виталий Петрович. – И на каракуль он имеет больше права, чем кто бы то ни было. Потому что он – искренен. Наверное, если бы ему разрешили поставить меня к стенке за эту замшевую курточку и расстегнутый воротничок, он ловко и споро отправил бы меня на тот свет, а потом дома лег бы в кровать и, справив унылый супружеский обряд, счастливо заснул бы с сознанием исполненного долга...»

... Потом, уже сидя в стареньком «Запорожце» Виталия Петровича и медленно плетясь сквозь грязную снеговую слякоть за широкой троллейбусной спиной, все трое растерянно острили, а старый писатель тяжело вздыхал и очень просил поэта «этого так не оставить».

Поэт что-то туманно обещал и грустно поглядывал по сторонам.

А Виталий Петрович вел машину тихо и осторожно, словно сел за руль после долгой и тяжелой болезни...

ГОСПОДИ, КАК ЖЕ ДАВНО ЭТО БЫЛО!..