Среди всего этого бедлама, этого портового кошмара, сопровождаемого какофонией жутчайших звуков, я метался как ошпаренный в поисках своего Шуры Плоткина и не находил его, не находил его, НЕ НАХОДИЛ…

А в моём воспалённом мозгу всё время звучал шелдрейсовский голос Мастера:

«Вернись, Мартын! Возвращайся на судно. Я жду тебя. Сейчас мы вызовем твоего Шуру по громкой связи. Я уже обо всём договорился с нашим русским представителем и диспетчерами порта. Возвращайся на судно, Мартын. Мы все ждём тебя…»

И словно в подтверждение слов Мастера с нескольких причалов, перекрывая шум и лязг крановых блоков, визг и скрежет тросов, рык автомобильных двигателей, лающие короткие взрывные взвой сирен маленьких судёнышек с бело-красными полосатыми флагами на корме, – могучие динамики, при помощи которых можно было бы запросто докричаться до Петербурга, до Мюнхена, до самого Господа Бога, стали спокойно и внятно вещать по-английски и по-русски на весь белый свет:

– МИСТЕР АЛЕКСАНДР ПЛОТКИН! ВАС ЖДУТ НА ЧЕТВЁРТОМ КОНТЕЙНЕРНОМ ПРИЧАЛЕ НА СУДНЕ «АКАДЕМИК АБРАМ ИОФФЕ». МИСТЕР ПЛОТКИН, ПОЖАЛУЙСТА, СЛЕДУЙТЕ К ЧЕТВЁРТОМУ КОНТЕЙНЕРНОМУ ПРИЧАЛУ. ВАС ЖДУТ НА РОССИЙСКОМ СУДНЕ «АКАДЕМИК ИОФФЕ»! ЕСЛИ ВЫ ПО КАКИМ-НИБУДЬ ПРИЧИНАМ НЕ СМОЖЕТЕ ПРИЙТИ НА СУДНО САМИ, ОБРАТИТЕСЬ К ЛЮБОМУ СЛУЖАЩЕМУ ПОРТА – ПРЕДСТАВИТЕЛЬ «МОРФЛОТА» РОССИИ И КАПИТАН СУДНА ТУТ ЖЕ ПРИЕДУТ ЗА ВАМИ В ТО МЕСТО, ГДЕ ВЫ БУДЕТЕ НАХОДИТЬСЯ. ПОВТОРЯЕМ…

Снова в моей помутившейся башке прозвучал голос Мастера:

«Ты слышал, Мартын? Возвращайся на судно. Будем ждать вместе. Или хотя бы откликнись…»

Но я не мог вернуться на судно! Я не мог откликнуться Мастеру!.. Я был уже НАСТРОЕН НА ШУРИНУ ВОЛНУ и дико боялся утерять ту нить Контакта, которой уже так давно не имел возможности пользоваться. А отсутствие практики в поддержании шелдрейсовского Контакта – губительно! Я и так-то уже выбивался из последних сил, чтобы сохранить в себе эту способность – связи с Моим Шурой… Связи, которая не находила своего подтверждения!..

Да мало ли что могло случиться с Шурой?! А вдруг он упал от недоедания или ещё от чего-нибудь?.. Упал, ударился головой и лежит сейчас в луже собственной крови, и ни черта не слышит – ни русского, ни английского, ни шелдрейсовского?!

Нет, нет… Его нету в порту! ОН бы МНЕ ответил в любом состоянии. Он может не отозваться на призывы всех громкоговорителей мира; он – гордый, независимый и талантливый – может плюнуть в морду любому хаму-чиновнику; может разорвать многолетнюю дружбу с Человеком, свершившим, с его точки зрения, всего один, пусть даже небольшой, но предательский поступок; он запросто может ввязаться в любую драку с тремя бычками, каждый из которых будет сильнее его в несколько раз… Он будет избит до полусмерти, но он никогда не будет обвинён в трусости и унижен! И я за шесть лет жизни с ним видел это много раз. А главное, ЕМУ известно, что ОН значит для МЕНЯ! Поэтому я точно знаю: если бы ОН был сейчас в порту – МНЕ ОН БЫ ОТВЕТИЛ…

На доли секунды причудилось странное и страшное видение – зелёные-зелёные Люди…

Всё в них было зелёным – туловища, ноги, лица, руки… Но руки были ещё и в крови…

…и стоят они вокруг высокого узкого зелёного стола, покрытого зелёной скатертью… Или покрывалом?

…и там кто-то лежит… Кто это?.. Я не вижу лица… Оно закрыто… Только трубки, трубки – мягкие, извивающиеся, а по ним что-то течёт, идёт, движется куда-то…

…И много приборов вокруг… Как на капитанском мостике.

А сверху – яркий-яркий свет!.. Он ослепляет меня… Я перестаю что-либо различать… ЭТО ТЫ, ШУРИК?..

Мой мозг заполняется настойчивым голосом Мастера:

«Я жду тебя, Мартын… Возвращайся на судно… Мы завтра же поедем с тобой в Совете… Тьфу, ети их мать! В русскую миссию – мы найдём твоего Шуру!.. Обязательно найдём. Только вернись!.. Ты помнишь, где мы стоим? Четвёртый контейнерный… А завтра разыщем твоего Плоткина, и… Я тебя очень прошу, вернись, Кыся…»

Меня так встревожили и поразили интонации Мастера, что чуть глотку не перехватило… Совсем слабак стал! Я проглотил подступивший к горлу комок и огляделся.

Конечно, я находился уже чёрт знает на каком расстоянии от нашего четвёртого причала! В своих метаниях по порту, в истерических поисках Шуры я не замечал ни направления, ни расстояний, ни времени…

Только сейчас я увидел, что повсюду уже горят фонари и прожекторы, пришвартованные суда игрушечно сверкают светом иллюминаторов, а небо стало тёмно-фиолетовым.

По запахам я сообразил, что нахожусь рядом с какой-то портовой харчевней, около которой росли три чахлых, промёрзших деревца без единого листочка.

Вот когда я понял, что сегодня Шуру мне уже не найти. Я переключился на шелдрейсовскую волну Мастера и сказал ему:

«Я всё слышал, Мастер… Я просто не мог ответить. Мне тошно – так, что и не высказать! Полный завал… Ощущение, что я приплыл в пустоту. И я сегодня ночью хочу побыть один. Простите меня, Мастер».

Мне подумалось, что раз я в этот момент нахожусь не на судне, то мне не нужно спрашивать у него на это разрешения. Здесь, на земле, я волен распоряжаться собой сам. Помоги мне, Господи, делать это как можно правильней!..

«Но завтра ты придёшь?» – спросил меня Мастер.

«Завтра я обязательно приду попрощаться, – сказал я. – И поблагодарить. Для моей благодарности вам, Мастер, у меня вряд ли хватит слов, но…»

«Мне не нужна твоя благодарность, – прервал меня Мастер. – Мне нужен ты. Приходи».

И Мастер от меня отключился. Будто положил телефонную трубку.

Не скрою, отключился и я. Чуть ли не в прямом смысле слова: такая усталость вдруг на меня навалилась, такое тупое оцепенение, что мне ничего не оставалось делать, как подогнуть дрожащие задние ноги и усесться на собственный хвост. Из меня будто воздух выпустили, так я вымотался – и физически, и нервно.

А из харчевни разные съедобные запахи, и двери открываются в обе стороны – куда толкнёшь. Я такие в Германии видел. И жрать абсолютно не хочется, хотя и понимаю, что подкрепиться я просто обязан, иначе вообще протяну лапы.

Встать же на все четыре лапы и войти в харчевню начисто нету сил. Ну не оторвать задницу от холодного асфальта – и всё тут!..

В это время из-за угла харчевни, прямо на меня выворачивается этакая довольно крупная грязная и лохматая Псина и с диким лаем бросается ко мне!

Однако я успеваю заметить, что бросается Псина не с большим запасом храбрости. И поэтому с места не двигаюсь. Псина припадает к земле на передние лапы в метре от меня и гавкает, как ненормальный. А у меня, честно признаться, нет даже сил разогнуть задние лапы и встать в боевую стойку…

Как когда-то говорил Шура: «Об убежать – вообще не могло быть и речи…»

И вот этот мудак гавкает, я сижу сиднем и отчётливо понимаю, что, если я сейчас хоть что-нибудь не предприму, этот грязный и лохматый дурак осмелеет и может здорово меня тяпнуть… Но от дикой усталости в голову мне ничего не приходит, и я вдруг совершенно неожиданно для самого себя говорю этому идиоту по-нашему, по-Животному:

– Слушай, у тебя пожрать нечего? А то я совсем без сил…

Пёс на мгновение балдеет от моей наглости, а потом очухивается и орёт хамским приблатненно-хрипловатым голосом на весь порт:

– Ты сюда жрать пришёл, Котяра вонючий?! Да я тебе пасть порву!!! Ты у меня счас отсюда без хвоста кувыркаться будешь!.. Это кто же тебе разрешил появиться у кормушки старика Кана?! Я два года контролирую эту точку, а тут является какой-то задроченный Кот и…

– Ну чего ты разгавкался? – говорю я вполне мирно, но чувствую, как у меня на загривке начинает вставать шерсть дыбом. – Я ваших порядков не знаю – иностранец…

– Нашёл чем хвастать! – лает этот кретин. – Ты в Америке, засранец! Здесь все иностранцы!.. Все – эмигранты! А вы едете и едете сюда к нам, сволочи!!! Вы что думаете – здесь сосиски на каждом углу валяются?! Добро бы Собаки ехали, а то, глядите, ещё и Коты со всего мира попёрли!.. Скоро продыху от вас не будет!..

Тут я вспомнил, как в Мюнхене Таня Кох как-то цитировала одного русского писателя, живущего в Германии много-много лет. Он, по словам Тани, говорил: «Нет более страшного врага для эмигранта-новичка, чем эмигрант со стажем, приехавший сюда на несколько лет раньше…»

Вспомнил я эту цитатку и чувствую – верхняя губа сама собой поднимается, уши прижимаются к затылку, в лапы вливается невесть откуда взявшаяся мощь и упругость, и тело становится лёгким и сжатым в комок. Ну, как обычно у меня перед генеральной дракой.

Но я всё ещё себя сдерживаю… Вернее, пытаюсь сдерживать и говорю этому шлемазлу подрагивающим от напряжения голосом, тщательно стараясь придать голосу спокойные модуляции:

– Ты бы уж так не надрывался, Пёсик. А то ведь недолго и по рылу схлопотать.

Этот дурак не врубается в то, что я говорю, принимает дрожь моего голоса за проявление испуга, смелеет и с диким криком: «Разорву падлу!..» – бросается на меня.

Ну и, естественно, тут же получает серию ударов когтями по харе – раз, два, три, четыре!..

От неожиданности и боли Пёс переворачивается через голову и с воем, срывающимся в обиженный визг, отлетает в сторону.

Я уже собираюсь было войти в харчевню в расчёте на то, что уж там этот «боец» не посмеет продолжить драку. А я смогу, потеревшись о чьи-нибудь ноги, спокойненько стяжать себе чего-нибудь съестного. Но не тут то было…

На вой этого обалдуя, откуда ни возьмись, мчится такая же беспородная, разноликая и грязная «Собачья свадьба».

Сейчас я попытаюсь объяснить, что это такое.

Так как Собаки, за очень редким исключением, в большинстве случаев – скопище кретинов, подхалимов и тупиц, не умеющих даже нормально трахнуться, то собирается компашка, примерно шесть-семь разнокалиберных Псов-Кобелей, и начинает бездарно, по многу часов бегать за ОДНОЙ грязнулей Сучкой, которая, опустив голову к земле и делая вид, что она там чего-то отыскивает, неторопливо убегает от этой унылой своры Кавалеров Теоретиков.

Кавалеры же, от Кобелька-самосерьки, величиной с пивную бутылку, до провонявшего помойками Дворняги ростом с телёнка, сутки покорно бегают за Сучкой, считая за счастье, когда кому-нибудь из них удаётся понюхать у неё под хвостом!

Я вообще удивляюсь – как это у них ещё Щенки рождаются…

Короче, «Собачья свадьба» – зрелище жалкое и комическое. Со стороны смотреть – обхохочешься!..

Но когда на ТЕБЯ летит вот такая «Собачья свадьба», распалённая несостоявшейся сексополовухой и исконно-посконно жлобской ненавистью ко всему Котово-Кошачьему роду, а впереди всех мчится на ТЕБЯ грязная Сука с отвисшими сосками от ещё недавних родов и собственной Сучьей злобой задаёт тон остальным своим ухажёрам-дилетантам – тут, извините, не до смеху. Не до хохоту.

Сами понимаете, что когда вся эта сексуально озабоченная блохатая компашка примчалась на выручку отлупленного мной Пса, я уже сидел высоко-высоко на дереве. Это же счастье, что кто-то эти деревья когда-то сюда посадил!..

Скопище Собак-дебилов обступили моё дерево, задрали свои морды вверх и, пронзая меня злобными взглядами, подняли жуткий гвалт, неся меня по всем кочкам. Причём лаяли они нормально – пo-Животному, но с абсолютно разными акцентами: преобладал (как я уже потом понял) испанский. Были и венгерский, и польский, и болгарский, и турецкий, и ещё чёрт знает какой!..

Воспользовавшись суматохой и полным переключением внимания всей своры с половых проблем на меня, самый маленький Кобелёк-самосерька попытался втихаря совершить половой акт с коленным суставом задней левой ноги Суки. Выше он не доставал…

Но Сука повернулась, злобно щёлкнула у него над башкой зубами, и Кобелёк немедленно задрал морду вверх и влил свой визгливый лай в общий хор. Сделал вид, что тоже очень, очень возмущён моим присутствием на дереве, в порту, вообще – в Америке!..

Дверь заведения старика Кана распахнулась, и из харчевни в потоке тёплого и вкусного воздуха на вечерний холод вышел маленький Мальчик лет десяти, с дивно пахнущим гамбургером в руке.

Одет он был, как и все мальчишки его возраста в Европе – что, в Мюнхене, что в Петербурге: лишь до половины зашнурованные старые разбитые кроссовки типа ботинок, джинсы на вырост, с мотней, болтающейся чуть ли не у колен, стёганая куртка размера на три больше, чем нужно, – чтобы свободно прятать руки в рукава. Что сейчас невероятно модно у них. И конечно же, из-под куртки – подол свитера, а уже из-под свитера – низ рубашки!

Ну и, естественно, традиционный рюкзачок за плечами.

Всё как у всех… Оказывается, во всём мире.

Я так подробно описываю, как выглядел этот Мальчик, по двум причинам.

Во-первых, теперь, сидя на дереве, когда мне уже ничего не угрожало, а на этих лающих внизу кретинов я мог, извините за выражение, «хвост положить», я получил возможность внимательно разглядеть маленького Человека с гамбургером. За последнее время я вообще заметил в себе какой-то странный, повышенный интерес к Котятам. Невостребованное отцовство, что ли?..

А во-вторых, что-то мне подсказывало, что именно с этим Котом… Тьфу, чёрт!.. Именно с этим Мальчиком судьба свяжет меня надолго и прочно. Откуда это взялось – понятия не имею!.. Уж если Мастер не может толково объяснить подобные ощущения предвидения, то я и браться не буду. Или ОНО есть, или Его нет.

Итак, Мальчик…

Мальчик проследил за злобными взглядами всей Псиной своры, увидел меня на дереве, улыбнулся мне и приветливо помахал рукой.

Почуяв божественный запах гамбургера, портовая компаха секс-неучей и половонеобученных болванов на мгновение заткнулась и перевела жадные, попрошайнические глаза с меня на Мальчика. Вернее, на его гамбургер. У всех, как по команде, из пастей, будто из кранов, потекла слюна…

– Идите, идите, – вполне миролюбиво сказал им Мальчик по-английски. – Вы тут день и ночь ошиваетесь. Это не для вас. Это вон для того Котика, которого вы загнали на дерево.

Мальчик поднял голову, снова поманил меня рукой и так же, по-английски, обратился ко мне:

– Не бойся. Слезай, слезай, Кыся. Я – с тобой.

Клянусь вам чем угодно, слово «КЫСЯ» в английской фразе Мальчик произнёс совершенно по-русски!!!

Как только Псы поняли, что гамбургер им не обломится, а вполне возможно, будет съеден вон тем омерзительным Котярой, который сейчас сидит на дереве, поднялся такой вой, такой лай, такое рычание, что я просто дико испугался за Мальчика!

Я уже видел, как Сука и ещё парочка Кобелей покрупнее стали просто-напросто подступать к Мальчику с явно гнусными Собачьими намерениями. «Ну уж дудки!..» – подумал я, как обычно говорил и думал Водила, и стал незаметно для Псов спускаться с дерева, чтобы в нужный критический момент спрыгнуть всеми своими когтями на голову самого здоровенного и отвратительного Пса. Не оставлять же Мальчика в такой ситуации…

Но я и тени страха не увидел на лице маленького Мальчика.

Мальчик как-то очень уж нехорошо ухмыльнулся, сунул гамбургер в большой отвисший карман куртки, а оттуда выхватил чёрную металлическую трубку длиной и толщиной в мой хвост.

Он резко встряхнул трубкой, и из неё выскочило ещё несколько таких трубок – одна другой тоньше! В руках мальчика моментально оказался упругий стальной прут длиной уже в пять моих хвостов.

У нас дома, в Ленинграде, у Шуры Плоткина была старая медная подзорная труба. Купил по пьяни в какой то комиссионке… Так вот, она тоже так выдвигалась, как этот стальной прут Мальчика. Из короткой становилась длинной.

Но самый большой и грязный Пёс, на которого я уже нацелился, оказался ещё и самым глупым Псом. Он не понял грозящей ему опасности и рванулся к Мальчику.

Честное благородное слово, я даже не сумел заметить, когда Мальчик взмахнул своим оружием!..

Я только услышал хлёсткий звук удара, услышал визг Болонки из пасти огромного злобного Пса, который только что лаял басом, и увидел, как тот покатился по земле, зажимая передними лапами свою окровавленную морду!..

А ещё я услышал, как маленький американский Мальчик вдруг на чистейшем русском языке прокричал, всей Собачьей своре:

– Ну что, бляди сраные?! Суки позорные!.. Сявки парашные!.. Кто ещё хочет, шестёрки падлючие?! В рот вас…

Произошло невероятное! Маленький, на вид – десятилетний Мальчик рванулся к стае Собак и стал жестоко исхлестывать стальным прутом длиной в пять моих хвостов всю злобную Собачью свору, изрыгая такие чудовищные русские слова, которых я никогда не слышал ни от пьяного Шуры, ни от разъярённого Водилы, ни от кого бы то ни было в России! А уж у нас на пустыре Мужики иногда так выражались… Но до этого Мальчика им было так же далеко, как от Европы до Америки.

Грязный, тюремно-непристойный российский мат стоял в холодном воздухе американского морского торгово-грузового порта Элизабет в Нью-Джерси штата Нью-Йорк!

Чудовищная матерщина, исторгаемая слегка охрипшим от злости и напряжения нежным мальчишечьим голосом, произвела даже на меня неизгладимое шокирующее впечатление. А уж я в своей жизни наслушался всякого.

Панический визг и лай разных Собачьих голосов слились в единый жалобный вой. «Собачья свадьба» улепётывала в разные стороны, уже не помышляя ни обо мне, ни о гамбургере, ни тем более о каких бы то ни было сексуально-половых играх в своём смехотворном Собачьем стиле.

– Вот так-то, котик, – по-русски сказал мне этот отважный Мальчик, стирая со своего страшного оружия кровь и клочья Собачьей шерсти бумажной салфеткой от гамбургера. – Не ты их, так они тебя… Здесь только разинь варежку! Вмиг схарчат и не подавятся…

Этот маленький виртуоз российского мата и блатного жаргона вдвинул все пять трубок одну в другую, и убийственный стальной хлыст сразу же превратился в короткую невинную трубку величиной с мой хвост.

Он сунул её в карман куртки, а оттуда вытащил чуть примятый, надкусанный гамбургер, по-братски разломил его пополам и одну половинку протянул мне.

– Слезай, слезай!.. Ой, ты же по-русски не тянешь, а я… – спохватился Мальчик и повторил уже по-английски: – Давай, давай, спускайся… Тебе помочь?

– Не нужно, – сказал я ему и спрыгнул с дерева. Мальчик секунду ошеломлённо смотрел на меня, держа в каждой руке по половинке надкусанного гамбургера.

Каждый из Людей, с которыми я когда-либо решал войти в шелдрейсовский Контакт – при длительной ли подготовке, как с Водилой, или при внезапном, мгновенном решении, как с Мастером, – все они начинали с того, что первое же слово, которое я ПРОИЗНОСИЛ, они или не воспринимали вообще, или им начинало казаться, что они ОСЛЫШАЛИСЬ.

За очень редким исключением. Вроде Фридриха фон Тифенбаха. Но Фридриху уже далеко за шестьдесят, что несомненно приближает его к кое-каким особенностям детского восприятия мира…

Ребёнок же… Вот, пожалуйста, – живой пример!..

А этот ребёнок, этот маленький Мальчик, судя по тому, КАК он вёл себя в бою с Собаками, и по тому, ЧТО он им кричал, – прошёл, как говорил Водила, «огонь, воду и медные трубы».

Так вот, этот ребёнок, этот Мальчик сразу же откликнулся на мой зов! Сразу сообразил, что я обращаюсь именно к нему. И сразу же с распахнутым сердцем потянулся ко мне. Он тут же поверил в РАЗГОВАРИВАЮЩЕГО КОТА!!!

Обнаружив, что на свете может быть и ТАКОЕ, он пришёл в неописуемый восторг. В его глазах сверкало искреннее и доверчивое детское восхищение, а рот сам по себе радостно растягивался от уха до уха.

А я смотрел на него и был потрясён этой метаморфозой! Так говорил Фридрих фон Тифенбах… Будто бы это вовсе и не он, этот маленький Мальчик, минуту тому назад, рискуя жизнью, встал на мою защиту и отважно сражался с несколькими охреневшими от ярости Псами; будто не он только что грязно и ужасно матерился очень-очень «взрослыми» словами…

Сейчас это был РЕБЁНОК, который не мог оторвать от меня сияющих и счастливых глаз!

– Ты… Ты!.. ТЫ – ГОВОРЯЩИЙ КОТ?! – слегка заикаясь, спросил он.

– Нет, Я – ДУМАЮЩИЙ, – ответил я ему. – Давай сюда свой гамбургер!..

часто бормотал Мой Шура Плоткин, бесцельно сидя за пишущей машинкой и глядя в потолок.

Обычно это случалось на следующий день после очередной кухонной или «домжуровской» поддачи или после долгих и изнурительных проводов какой-нибудь барышни, ночевавшей у нас и совершенно не желавшей утром покидать нашу квартиру.

бормотал Шура, и я каждый раз знал, что произойдёт дальше. Шура должен был закинуть руки за голову, тупо посмотреть на чистый лист бумаги, заправленный в пыльную машинку, и горестно признаться:

– Ах, Мартын-Мартышечка… Интеллигентское распиздяйство к добру не приводит. Очеркишечко-то (статейку-то, заметочку-то, рассказик-то…) завтра уже в редакцию волочь. А головка – бо-бо, и денежек у нас в доме… сам понимаешь – тю-тю.

– Только без трагедий! – говорил я самым жёстким тоном. – У меня есть хек, у тебя – полпачки пельменей. Выпусти меня и садись работать. И чтобы у нас сегодня вечером никого не было! Вернусь – проверю.

Я уходил из дому на целый день, возвращался запоздно – очерк был готов. При всех своих Человеческих слабостях Шура был сильной Личностью!

Это я так часто слышал, что поневоле запомнил эти строчки.

– А откуда ты знаешь эту песню? – спросил меня Мальчик.

– Какую ещё песню? – удивился я.

– Ну, вот эту: «Мы ехали шагом, мы мчались в боях…»

Я чуть не подавился остатками гамбургера!

Ничего себе КОНТАКТИЩЕ!!! Это что же – он МОИ мысли читает?! Не Ребёнок, а просто рождественский подарок мистеру Ричарду Шелдрейсу!

– Это не песня, – назидательно сказал я. – Это стихи.

– Песня, – уверенно возразил мне Мальчик. – Её Никитины поют. Такие – тётка с дядькой и с гитарой. Так тихо поют, но отпадно!.. Они к нам в колонию приезжали петь.

– В какую ещё колонию? – не понял я.

– В обыкновенную, – отрезал Мальчик. – Лезь в рюкзак!

– Зачем?

– Нам знаешь сколько в автобусе ехать? Потом столько же на метро. А в автобусы и метро с животными даже в клетках – и то запрещается! Так что залезай, не гордись.

– А куда мы поедем?

– К нам. В Квинс.

– Но мне завтра с утра нужно опять быть в порту…

– Мне тоже, – сказал Мальчик. – Вместе и поедем. Залезай в рюкзак. Или ты хочешь, чтобы тебя здесь портовые Собаки разорвали?

– Нет, не хочу. Ты мне так и не объяснил, что такое «колония»…

– Ты залезай в рюкзак, по дороге и поговорим…

Историйка была, как сказал бы Шура – «я тебе дам!..».

Я попробую коротко пересказать её своими словами. Мальчик рассказывал её часа два. Рассказывал сбивчиво и неохотно, а в одном месте, когда мы уже на Сорок второй улице пересаживались с автобуса на метро, даже немножко поплакал – незаметно для окружающих…

Начнём с того, что с определением Человеческого возраста у меня вечные пролёты: Мальчику оказалось не десять лет, как я предполагал, а почти двенадцать. Просто он был худенький и совсем небольшого роста.

Ещё два с половиной года тому назад в Москве его звали Тимур Зайцев, и он жил с мамой на Васильевской улице, по той стороне, где Чешское посольство, но в старом доме, в однокомнатной квартире. И с ними жил ещё дядя Витя Кияшко. Он был не отчимом Тимура, а сожителем Тимуровой мамы. Отца у Тимура вообще никогда не было.

Дядя Витя охранял пункт обмена валюты на Белорусском вокзале, и у него был настоящий пистолет Макарова. В минуты особого трезвого благодушия дядя Витя разряжал пистолет и давал его Тимуру поиграть.

А когда дядя Витя не работал, они с мамой Тимура всё время выпивали. И когда делались совсем пьяными, дядя Витя начинал бить маму Тимура – почему она его не прописывает в этой квартире?! Перепадало и Тимуру. То от мамы, то от дяди Вити.

И один раз Тимур убежал из дому к маминой сестре – тёте Зине, которая жила в Наро-Фоминске.

Побыл там два дня, а потом тётя Зина повезла его обратно в Москву, на Васильевскую. И привезла как раз тогда, когда в квартире была уже милиция и «скорая помощь». Оказалось, что, пока дядя Витя был на своей работе, мама сама напилась и уснула. А уже во сне захлебнулась своей же рвотой.

Похоронили маму на совсем новом кладбище – очень далеко от Москвы. От центра чуть ли не полдня добираться.

И девятилетний Тимур Зайцев остался жить с дядей Витей Кияшко, которого за доллары всё-таки прописали в этой квартире. Как сказал Тимур – «задним числом». Что это – я не понял.

Стал дядя Витя приводить с Белорусского вокзала всяких женщин и делать с ними сами понимаете что. Бросят в кyxнe матрас на пол для Тимура, закроются в комнате и начинают!..

Дядя Витя и опекунство над Тимуром на себя оформил. Тётя Зина добровольно отказалась. Своих детей двое.

А один раз дядя Витя пришёл домой уже пьяный. И без женщины. Увидел, что Тимур съел остаток супа из кастрюли, содрал с Тимура штаны – и давай хлестать его ремнём по голой попе!

Но Тимур словечка не вымолвил – не хотел унижаться. Хотя боль была очень сильной, и крик так и рвался из глотки. А дядя Витя всё хлестал и хлестал! Да сам так распалился, что стал рычать по-звериному, а потом…

Вот тут Тимур и заплакал.

Слава Богу, мы уже вышли из автобуса. Это была конечная остановка – Центральный автобусный вокзал. И мы вышли в жуткую толчею, и никому до нас не было дела, и я краем глаза видел из рюкзака такое количество Чёрных Людей, какого я никогда не видел во всей Германии и России, вместе взятых!..

Мы зашли за угол какой-то китайской будки, торговавшей горячей жратвой, и Тимур там ещё немножко поплакал. Потом мы спустились в ужасно грязное и мрачное метро и поехали в Квинс…

Короче говоря, этот дядя Витя Кияшко сделал с девятилетним Тимуром то, что он делал со взрослыми женщинами. Только в попу.

Это был ТАКОЙ КОШМАР, ТАКАЯ БОЛЬ, что тут Тимур не выдержал и закричал! Но дядя Витя зажал ему ладонью рот и сделал ЕЩЁ БОЛЬНЕЕ!

И тогда Тимур потерял сознание.

…А когда очнулся – увидел храпящего во сне дядю Витю Кияшко, увидел свои окровавленные ноги, почувствовал страшную, жгучую боль сзади и с трудом натянул на себя штаны.

Встать он не смог. Ноги подламывались, руки тряслись, каждое движение усиливало ТАМ дикую боль, тошнило, раскалывалась голова.

Тимур на четвереньках дополз до кресла, где валялись вещи дяди Вити, вытащил из кобуры пистолет, снял с предохранителя, дрожащими руками оттянул кожух и загнал патрон в ствол.

Вот когда пригодились игры с пистолетом дяди Вити, в минуты его благодушного настроения!..

На коленях Тимур подполз к тахте, на которой храпел дядя Витя, и выстрелил ему прямо в лицо.

Пистолет сам выпрыгнул из рук Тимура и с глухим стуком упал на пол. А дядя Витя дёрнулся и захрапел ещё сильнее. В горле у него что-то заклокотало, и Тимур увидел, что у дяди Вити нету почти половины лица. Одно кровавое месиво…

Но дядя Витя храпел так громко и так страшно, что Тимур двумя руками поднял пистолет с пола и стал стрелять в это бывшее лицо, пока дядя Витя не перестал храпеть, а в пистолете не кончились патроны.

…Потом была «колония». Это как тюрьма, но только на свежем воздухе. Про тюрьму Шура Плоткин когда то писал статью и одно время там часто бывал. А когда возвращался домой, хватался за голову и очень многое мне рассказывал. И лицо у него при этом было такое, будто у него болят все-все зубы!..

Так как Тимуру Зайцеву было только девять лет, его не судили. Отправили в колонию. Но не во всамделишную, а в Дом-интернат для трудновоспитуемых детей. Это под Москвой – между Тарасовкой и Челюскинской. У бывшего посёлка «Старых большевиков».

Вообще-то там было всё как в настоящей тюрьме или колонии. Только охранники назывались «воспитателями». И пацанов заставляли учиться в школе. Но школа была тоже тюремного типа, а учителя почти все – суки. Кроме двух-трех, которых потом и выгнали за это.

Среди пацанов – от восьми до четырнадцати – порядки были ещё хуже, чем в тюрьме или взрослой колонии. У взрослых хоть «паханы» есть… «Авторитеты», «воры в законе». Они порядок соблюдают, и все вокруг них живут по их правилам.

А у пацанов – беспредел! Каждый хочет быть «крутым», малолеток «опускают» – ну то есть делают с ними всякие гадости…

Но Тимура там никто не трогал и не обижал.

Тимур Зайцев «чалился» по «тяжёлой статье» – за умышленное убийство, и пацаны его за это уважали. А старшая «крутизна» даже подкармливала и защищала, если какой-нибудь «бык» из новеньких вдруг начнёт возникать. Но и самому иногда приходилось отмахиваться!..

И Тимур показал мне шрам на правой брови. Почти такой же, как у меня и у Мастера.

А в один прекрасный день начальство вдруг забегало со взмыленной жопой, затеяло жуткую «понтяру»! Заставили пацанов весь дом выскрести, вычистить, вымыть, покрасить… Дорожки вокруг дома жёлтым песком посыпали, края дёрном обложили… Ну, цирк!

Повели пацанов в баню, постригли, отмыли, переодели во всё чистое и новое и сказали, что завтра утром к ним приедет делегация американской полиции. И чтоб никто особо рот не раскрывал, а то американцы улетят, а вы здесь останетесь. Намёк поняли?..

Утром на территорию «Дома» вкатилось с десяток чёрных «Волг», и наши мудаки из МВД были все, конечно, в форме, а американцы в гражданском. Такие обыкновенные толстые высокие дядьки и тётки средних лет. Причём и белые, и чёрные. А наши – только белые.