– Подожди, Таня! Не торопись… – прервал я её с лёгким раздражением. – Ты можешь со мной говорить? Я не в больницу к тебе попал?

– Нет, говори сколько хочешь. Мы только что с Фолькмаром вернулись из клиники. У нас была сегодня очень серьёзная операция, и я боялась, что ты позвонишь именно в то время, когда я буду ассистировать Фолькмару… Когда ты вылетишь? Мы тебя встретим!..

– Таня! Таня… Я не могу сейчас никуда вылететь… Я не знаю, смогу ли я в ближайшее время вообще попасть в Мюнхен. Мне в Нью-Йорк нужно! А до этого…

Я вспомнил своего несчастного Водилу и сказал Тане в Мюнхен:

– А до этого у меня здесь ещё куча дел!..

Таня чуть не заплакала:

– Кот, родненький… Чем я могу тебе помочь? Может быть, тебе дать Фолькмара?..

– Нет, – твёрдо сказал я. – Соедини меня с Фридрихом.

Мгновенно в трубке что-то тихо щёлкнуло, и я услышал спокойный хрипловатый голос Фридриха фон Тифенбаха:

– Здравствуй, мой дорогой… Я подключился, как только услышал вызов. Я так и думал, что это звонишь ты. Вот видишь, как многому я у тебя научился!.. А так как у нас с Таней телефоны скоммутированы, можешь не повторять всего того, что ты говорил ей. Я слышал. Ты убеждён, что твой Шура живёт в Нью-Йорке?

– Так он написал на своей визитной карточке. Здравствуй, Фридрих!.. Прости меня, пожалуйста, у меня здесь совсем голова кругом пошла…

– Я слышу. Не нервничай. Я не могу немедленно позвонить в Вашингтон одному своему приятелю-конгрессмену – сейчас в Америке ещё очень раннее утро, и он скорее всего ещё спит. А ночью – нашей, мюнхенской ночью – я позвоню ему и посоветуюсь с ним по всем твоим проблемам. О'кей?

– О'кей… – тихо сказал я. – А это удобно?

– Что? – не понял Фридрих.

– Звонить конгрессмену…

– Удобно. Мы с ним когда-то вместе кончали университет в Гарварде. Делай, пожалуйста, свои дела спокойно и без лишней экзальтации. Тебе ещё нужно найти своего больного приятеля-шофёра.

– Да, – сказал я.

Сердце моё разрывалось между Мюнхеном и Петербургом.

– Вот и ищи. А завтра в это же время, пожалуйста, позвони мне и Тане. Хорошо?

– Хорошо… – еле выговорил я, и слёзы сами потекли у меня из глаз.

Ну что я за слабак стал?! Так бы сам себе и набил морду!..

– Бис морген, Фридрих, – сказал я. – До завтра, Танечка,

И сам нажал кнопку отключения. Митя спрятал телефон в сумку, осторожно погладил меня по голове.

– Я слышал, они с тобой вроде не по-нашему разговаривали? – уважительно спросил он.

– По-немецки, – ответил я.

– Ну ты даёшь!.. – В голосе Мити я услышал интонации Водилы. – А ещё по-какому можешь?

– По-всякому.

– И по-английски?!

– И по-английски.

– Тогда-то что?! – радостно воскликнул Митя. – Тогда тебе прямо туда и надо! Хули здесь-то делать, пропади оно всё пропадом! Мог бы я, как ты, по-всякому – хер бы меня кто тут увидел! Куда едем, командир?

– Давай, Митя, сейчас на Невский. Там где-то один мой друг живёт…

По дороге я коротко рассказал Мите про моего Водилу, признался в том, что не знаю ни его имени, ни фамилии, ни точного адреса, но очень-очень его люблю! И что мне обязательно нужно сообщить ему, что он целиком и полностью оправдан в том кокаиновом деле. А если наши продолжают ещё здесь катить на него бочку, то я позвоню в Мюнхен одному Человеку, с которым мы только что разговаривали, моему старшему другу, – он свяжется с самим Полицейским министром Баварии, а тот, в свою очередь, с нашими органами, и ещё посмотрим, кто от этого всего выиграет… Как бы кое-кому из наших русских по шапке не надавали!

– Ох, Кыся! – весело рассмеялся Митя, – Знаешь, кто ты? Ты – Кот-идеалист. Я тебе так скажу: наши сейчас никого в мире не боятся. На нас управа: одна – доллар! И так – снизу доверху… Ладно. Задержишься здесь на месячишко – всё сам поймёшь. Как мы твово дружка-то искать будем? Ты об этом подумал?

Я смутился. Точного плана поисков Водилы у меня ещё не было. Честно говоря, я надеялся на случайность. Дескать, Митя посидит в машине, подождёт меня, а я часок покручусь там по дворам, поговорю с Котами и Кошками. И так дня за три-четыре, может, и найду своего Водилу…

Когда я, запинаясь от сознания идиотизма такого плана, предложил этот вариант поиска Водилы, Митя посмотрел на меня с нескрываемым презрением.

– Чокнутый, что ли? – сказал он. – Ты от того, что своего Шуру в Америку упустил, совсем головкой тронулся! Кто ж так ищет?! Что это за самодеятельность?! Так и за десять лет не управишься. Нет, браток, эту позицию мы с тобой малость переиграем – ты мне счас хорошо опишешь своего Водилу, сам посидишь в машине, а я со своей милицейской ксивой разыщу там ихнего участкового и покалякаю с ним по-свойски. Понял?

– Спасибо тебе, Митя, – сказал я.

– «Спасибом» не отделаешься! – засмеялся Митя. – Будешь в Америке – пришлёшь мне вызов… Не боись, шучу я так.

Полтора часа спустя, в быстро сгущающейся темноте и поздно зажигающихся фонарях, мы с Митей подходили к дому Водилы.

Я сидел в сумке и без жилетки, чтобы Водила мог меня сразу узнать. Сумку на плече нёс Митя, а в руке держал бумажку со всеми Водилиными данными. Впервые услышанные мной фамилия и имя Водилы оказались мне настолько чуждыми и непривычными, что нет смысла их здесь даже называть. Для меня он так навсегда и останется Водилой – дай Бог ему здоровья!..

От Мити попахивало водкой, луком и котлетами. Это он дома у участкового уполномоченного милиционера за компанию принял.

Участкового он нашёл с большим трудом. Ходил, по дворам, спрашивал, пока не наткнулся на какую-то разбитную бабешку, которая сразу же сказала:

– А, Витька наш? Так он уж поди лыка не вяжет. Счас сколько?

– Шесть, – ответил Митя.

– Точняк! – хохотнула бабешка. – Он к шести уже второй пузырь приканчивает. Вона его лестница! Второй этаж, направо – первая дверь.

Но это был злостный поклёп на участкового Витьку, как сказал мне Митя. Витька только-только начал было первый «пузырь», как тут к нему явился Митя, и Витька был трезв как стёклышко.

Митя представился, показал удостоверение и описал моего Водилу. Витька сразу же сказал, что такого очень даже хорошо знает, но дать о нём сведения категорически отказывается, пока коллега Митя с ним не примет по стакану.

Пришлось принять. После чего Витька выразил сильное сомнение, что Митя сможет поговорить с Водилой. Потому что Водила в настоящий момент не Человек, а Растение…

Он так и сказал – РАСТЕНИЕ. Не разговаривает, ничего не понимает, движения – ноль, полный паралич. Дочка двенадцатилетняя его с кровати на коляску пересаживает и обратно. Однако под себя он не ходит. Дочка как-то научилась понимать, когда ему судно подставить, когда «утку» подать. В доме чисто. Жена – на ладан дышит…

А недавно пришла бумага из следственного Управления Министеретва внутренних дел, что Водила во всём оправдан – истинные виновники дела номер такого-то установлены, и Министерство внутренних дел приносит Водиле свои извинения.

– Ему эти извинения – как собаке пятая нога, – сказал участковый Витька и налил по второму стакану. – Или как рыбе зонтик. Его лечить надо, а не извиняться перед ним! А они…

Дальше пошёл такой мат, что даже Митя не понял, что хотел сказать участковый Витька. Понял только, когда тот на весь дом прокричал.

– Кому служим, Митя?! От стыда сдохнуть!..

Вот тут Митя отказался пить второй стакан, поблагодарил за все сведения и адрес моего Водилы и ушёл, сказав, что, во-первых, он, Митя, за рулём, а во-вторых, в машине его ждёт один Клиент.

– Я хотел сказать – «приятель», но побоялся, что этот Витька сразу же заорёт: «Давай сюда и приятеля!..» Поэтому я и сказал – «Клиент». Не обижаешься? – спросил Митя.

Дверь нам открыла Настя – дочь Водилы. Я её сразу узнал по Водилиным рассказам. Когда мы по Германии с ним ехали, он все уши мне про неё прожужжал.

Настя была в кухонном переднике, со столовой ложкой в руке.

Митя сказал, что один старый друг хочет повидать её папу.

– Проходите, – сказала Настя. – Он как раз сейчас ужинает.

Митя снял куртку и тёплые ботинки в прихожей и в одних носках прошёл со мной в комнату. Я сидел в сумке, и сердце у меня колотилось как сумасшедшее! Я даже задыхаться стал, а ударенный мой бок разболелся ещё сильнее.

– Здравствуйте! – бодро сказал Митя, и я выглянул из сумки.

То ли Насте показалось, что я высунулся из сумки на это Митино «здравствуйте», то ли вообще моё появление показалось ей таким уж смешным, но, увидев меня, Настя весело расхохоталась!

Честно говоря, я приготовился к трагической ситуации, а Настя сразу же внесла в наш визит какую-то свою лёгкость, своё смирение перед Судьбой, свою самоотверженность, что ли…

Хотя то, что я увидел, у меня никакого веселья не вызвало.

В жутком больничном кресле на колёсах, не идущем ни в какое сравнение с такими же инвалидными колясками в Германии, сидел мой Водила – худой, с серым, землистым лицом, с запавшими щеками, в повисшей на нём знакомой мне клетчатой тёплой рубашке и с такими бессмысленно потухшими глазами, что мне чуть худо не стало!

На шее у Водилы был подвязан детский клеёнчатый слюнявчик, прикрывающий грудь от вываливающейся изо рта каши.

– Папочка, – негромко сказала Настя и повернула голову отца в нашу сторону. – К тебе гости пришли, проведать тебя.

Это было страшное зрелище. Водила смотрел сквозь нас с Митей, и мне казалось, что меня уже нет в этом мире… Что сквозь меня можно смотреть, проходите, проезжать… Что я вижу и ощущаю всё это откуда-то совсем из иных, внеземных сфер…

И ледяной ужас стал заполнять всё моё существо! Неужели меня уже нет?!

Но я нашёл в себе остатки каких-то неведомых сил, о которых я даже не подозревал, стряхнул с себя кошмар оцепенения и выскочил из сумки прямо на безжизненные руки Водилы! Обхватил его передними лапами за шею и завопил истошно и исступлённо – сначала, от растерянности, no-Животному, а потом, опомнившись, по шелдрейсовски:

– Водила!!! Водилочка!.. Это я – Кыся!.. Твой Кыся! Помнишь?! Балтийское море!.. Германия! Собачки на таможне!.. Бармен… Лысый!.. Мюнхен!!! Очнись, Водила!..

Я лизал его щёки, нос, глаза, я кричал в его уши, я вёл себя как умалишённый, а окаменевшие от неожиданности и испуга Настя и Митя стояли как вкопанные, с открытыми ртами.

Я весь перемазался в каше, которая выпадала из безжизненного рта Водилы, но в какой-то момент я вдруг почувствовал, как шевельнулись его пальцы!!!

Я не поверил самому себе, отстранился и уставился Водиле прямо в глаза… И увидел, что глаза Водилы ОЖИВАЮТ!..

– Водила! – закричал я ещё сильнее и даже укусил его за ухо.

А Водила…

Ну бывают же, чёрт вас всех побери, замечательные чудеса на нашем паршивом белом свете!!!

А Водила всё сильнее и сильнее прижимал меня к себе оживающими руками, уже почти осмысленно разглядывал меня широко открытыми глазами, и вдруг…

И вдруг лицо его исказила мучительная гримаса, будто от очень сильной боли!..

Мне даже показалось, что я СЛЫШАЛ, как в его голове что-то тихо-тихо щёлкнуло, а по спине (но это уже видели и Настя, и Митя!..) прошла судорога с едва слышным хрустом.

Неожиданно Водила сам себе вытер рот и, превозмогая какие-то таинственнее внутренние тормоза, сипло, скрипучим голосом, как очень долго молчавший Человек, запинаясь, раздельно проговорил:

– У… Кы-ся…

Лицо его стало постепенно разглаживаться, словно боль начала затихать, и он, уже куда более уверенно, снова проскрипел:

– Кы-ся при-шёл… Родной… мой… Кыся!.. Где мы, Кыся?!

Я смотрел в оживающие глаза Водилы и МЫСЛЕННО, молясь Господу Богу, Ричарду Шелдрейсу и Конраду Лоренцу, умолял его:

ВСТАНЬ, ВОДИЛА!.. ВСТАНЬ!!! ТЫ УЖЕ ШЕВЕЛИШЬ РУКАМИ, ТЫ ДАЖЕ ДЕРЖИШЬ МЕНЯ – А Я ВЕДЬ ОЧЕНЬ ТЯЖЁЛЫЙ… ТЫ УЖЕ РАЗГОВАРИВАЕШЬ!.. ТЕБЕ ОСТАЛОСЬ ТОЛЬКО ВСТАТЬ… ВСТАНЬ, ВОДИЛА! УМОЛЯЮ ТЕБЯ!

Заворожённо глядя мне в глаза, Водила глубоко вдохнул и с хорошо слышным хрустом во всём своём отощавшем, по-прежнему очень большом теле, с невероятным трудом приподнялся из своей инвалидной коляски и ВСТАЛ НА НОГИ, держа меня на руках!..

– Мамочка! Мамочка!.. – закричала Настя. – Папа заговорил!.. Папа заговорил и сам встал на ноги!

А я упал в обморок. Так и повис на руках у Водилы.

Кто бы мог подумать, что от очень сильного нервного перенапряжения Коты могут упасть в обморок?!

А вот, оказывается, могут.

Ночевал я всё-таки в своём пятизвездочном Котово-Собачьем пансионе господина Пилипенко И. А.

Когда меня откачали и я пришёл в себя, Митя – мой верный шофёр и телохранитель – настоял на том, чтобы я не оставался ночевать в Водилином доме, а немедленно ехал бы в Пилипенковский пансион.

Там, дескать, круглосуточно дежурят врачи-ветеринары – не ниже доцентов и докторов наук, и он, Митя, не имеет права оставить меня сейчас без врачебного присмотра после всех тех нервных стрессов, которые свалились на мою голову в первый же день пребывания в Петербурге. На этом он настаивает и как Друг, и как Человек, отвечающий за каждый мой волосок своей собственной головой.

Тем более что на дворе уже почти ночь, а завтра у Кыси, как он понимает, очень и очень нелёгкий день…

Мы вернулись в Пилипенковский пансион. Митя зарегистрировал наше возвращение и немедленно потребовал врача для «господина Кыси фон Тифенбаха».

Тут же появился доктор в шуршащем крахмальном халате с очень изящной повозочкой, которую он катил перед собой, держа за длинную ручку.

Меня положили в эту повозочку и покатили в медицинскую часть пансиона. Везли меня через общий Котово-Кошачий салон (у Собак был свой салон, – во избежание всяких недоразумений…), где с десяток Котов и Кошек смотрели по большому телевизору американские мультяшки из серии «Том и Джерри».

Когда меня провозили мимо них, многие проводили меня совершенно равнодушным взглядом, а одна Кошка – из породы персидских длинношёрстных – бросила на меня такой взгляд, что я уж подумал, а не отменить ли мне визит к доктору?..

Во врачебном кабинете Митя с тревогой пересказал доктору весь мой сегодняшний день – от удара ботинком того идиота мне в бок до моей потери сознания на руках у Водилы.

Доктор встревожился, осмотрел меня, с радостью сообщил, что рёбра мои целы, хотя имеет место сильный ушиб, а потом стал выслушивать моё сердце. Он извинился, что не может воспользоваться новым японским кардиографом для Собак и Котов, ибо господин Пилипенко купил эту установку для своих клиентов и забыл попросить у фирмы инструкцию для неё хотя бы на английском языке. Не говоря уже о русском! Японцы же прислали описание прибора только лишь ихними иероглифами, и тут доктор развёл руками…

Однако он считает, что всё, что со мной произошло, в порядке вещей. Перелёт, нервы, усталость, смена климата… Доктор привёл ещё с десяток причин, от которых я мог бы свободно окочуриться, но всего лишь потерял сознание. Ибо, как сказал доктор ветеринарных наук, профессор и лауреат Государственной премии, «у господина Кыси фон Тифенбаха» – поразительный запас жизненных сил, которых хватило бы не на одного Кота, но и ещё на несколько Человек!

– Вот это точно! – с удовольствием подтвердил Митя и подмигнул мне.

Всё же доктор дал мне очень вкусную успокоительную пилюлю и посоветовал выспаться.

Митя проводил меня в мою голубую комнатку и распрощался со мной, сказав, что приедет за мной часам к восьми утра. И чтобы я наметил дальнейший план действий. А он, со своей стороны, узнает, как Коты попадают в Америку…

Не успела закрыться за Митей дверь, как в мою комнатку тихо вползла та самая Длинношёрстная Персианка – узнать, как я себя чувствую.

Отрекомендовалась она как личная Кошка нового губернатора острова Борнео, который хочет организовать в Санкт-Петербурге своё представительство. При этом она всё время ёрзала задом и недвусмысленно задирала и отворачивала вбок свой роскошный пушистый хвост.

А у меня, надо признаться, слипались глаза и жутко хотелось только спать и спать… Тут меня, наверное, ещё и эта докторская пилюля доконала.

Короче, к великому неудовольствию этой губернаторихи, трахнул я её крайне некачественно и единожды. После чего уже вообще ни хрена не помню – ни как она уходила, ни как я засыпал…

Я будто провалился в какую-то чёрную яму и продрых до тех пор, пока не стал лопаться мой мочевой пузырь. А это начало происходить уже тогда, когда свежевыбритый Митя стоял на пороге моей комнаты и говорил мне:

– Кончай ночевать, господин-товарищ Кыся! Подъём!.. «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» Мать его за ногу… Вставай, вставай, Кыся!

На завтрак всем Котам и Кошкам давали разные специальные заграничные витаминизированные концентраты, от одного вида которых мне становилось худо ещё в Германии. Но так как в пансионе были только «иностранцы», то они лопали это за милую душу.

Я же быстренько смотался к Мите и сказал ему, чтобы он попросил для меня кусок нормального оттаявшего хека, по которому я тосковал уже несколько месяцев.

Пилипенко подозрительно посмотрел на Митю и спросил:

– Ты-то откуда знаешь, что Они хека хотят?

– С Мюнхеном согласовано, – не моргнув глазом ответил Митя.

– Где ж я им оттаявшего хека сейчас достану? – задумался Пилипенко. – Интересно, а свежую осетрину Они жрать будут?..

– Будут! – уверенно сказал Митя. – Только сырую.

И я получил замечательный шмат сырой осетрины.

После завтрака, как только мы с Митей оказались в нашей чёрной «Волге» вдвоём, я сразу признался ему, что никакого плана действий выработать не успел – с вечера меня сломала докторская таблетка, но вот утренняя осетрина навела на одну забавную мысль…

– Погоди, – прервал меня Митя. – Потом выскажешься. А счас послушай, чего я разнюхал. Я тут по утрянке одному знакомому мужику из транспортного отдела милиции позвонил. Он наш аэропорт обслуживает. Так он сказал, что Коты без сопровождающих лиц ни за какие бабки на борт самолёта не допускаются! Или Кот летит с Хозяином, и тогда его нужно оформлять честь по чести – прививки разные, хуе-моё с бандурой, и тогда – пожалуйста. Нет Хозяина – сосите лапу. Ищите другой вид транспорта… Правда, есть ещё один способ попасть в Америку – морем. Но в порту у меня никого знакомых нет и посоветоваться не с кем…

– Зато у меня есть! – сказал я Мите. – Если он, конечно, сейчас не в плавании, а на берегу.

Когда я говорил, что осетрина навела меня на одну мысль, я имел в виду Барменского Кота – толстого, ленивого, вальяжного Рудольфа с того теплохода, на котором мы с Водилой плыли тогда в Германию.

У меня Рудольф всё время ассоциировался то со страсбургским паштетом, то с куском осетрины… Хотя под конец пути я обнаружил в нём массу других достоинств. Он мне тогда так помог своей информацией!..

– Давай, Митя, в порт, – сказал я. – Поищем одного моего приятеля. Не найдём – созвонимся с Мюнхеном, чего-нибудь да придумаем.

Я вспомнил бесхвостого Кота-Бродягу и сказал его любимую фразочку:

– Безвыходных положений, Митя, на свете не бывает!

– Уважаю, – сказал Митя, и мы поехали в порт.

В порту у причала не было ни одного русского судна. Стоял какой-то пароход, но Митя сказал, что это «чухонец». Так у нас в Питере называют финнов.

– Наверное, Рудик в море, – расстроился я. – Плывёт, наверное, сейчас, толстожопый, и страсбургский паштет треекает со своим подонком Барменом!..

Митя почувствовал моё состояние и так успокоительно говорит:

– Что, на твоём Рудике свет клином сошёлся? Во-первых, я могу кое-чего совершенно официально узнать, а во-вторых, сам оглянись, пошуруй глазками – нет ли какого другого местного Кота или Кошки? Их порасспрашивай…

И я оглянулся вокруг. И точно! Смотрю, так деловито и безбоязненно какая-то жутко грязная, тощая и клочкастая Кошка чешет! Явно – местная, портовая. Но уж такая замызганная!.. Прямо какая-то АнтиКошка! Я б такую даже на необитаемом острове не стал бы…

Ну как можно так не следить за собой?! Поразительно! Тем более в таком месте, как пассажирский порт Санкт-Петербурга. Морские ворота России, можно сказать! Вот по такой Кошке-грязнуле любой вшивый иностранец будет судить обо всей нашей стране…

Но я превозмог свою брезгливость, догнал её, а она, дура, сразу спину выгнула, уши прижала и свои грязные клыки мне показывает! Будто я собираюсь её насиловать…

– Ладно тебе, – говорю. – Не скалься. Ты местная?

– А что? – говорит, но уши не поднимает и спину не выпрямляет.

– Ты здесь такого кота – Рудольфа – не знаешь? Толстый такой, пушистый… В Германию со своим Барменом плавает. Может, встречала?

– Может, и встречала, – говорит эта портовая курва. – А тебе зачем?

– Друг я его, – говорю, – повидать хотел, покалякать…

Она посмотрела на меня так подозрительно и спрашивает:

– Ты – Кыся, что ли?

– Кыся… – говорю.

А сам думаю: «Ни хрена себе, как я популярен?! Ну, в Мюнхене – оно понятно: телевидение, газеты, фамилия фон Тифенбах… А здесь-то, в Питере, с каких дел?!»

– Иди за мной, – говорит эта грязнуха.

Привела она меня в какой-то тёплый подвал – там поверху толщенные трубы шли. От них всё тепло и было. И повела меня в самый конец подвала, к грязному маленькому окошечку.

Чувствую – Котом пахнет! И Котятами. И пылью. И ещё чем-то…

Пригляделся, в тусклом свете крохотного окошка действительно Кот сидит. Худющий – прямо скелет один с хвостом и усами! От недоедания – шерсть без блеска, но лапы жилистые, мускулистые.

А вокруг него четверо тощеньких Котят играют, напрыгивают на него, за облезлый хвост его таскают.

Меня Кот не видит, я в полоску света не попадаю, но и не чувствует, вот что странно!

– Достала что-нибудь? – спрашивает Кот Кошку.

– Нет, – говорит Кошка. – Любка-буфетчица на склад поехала товар получать, буфет закрыла. Потом, попозже, сбегаю ещё разок….

– Ох-хо-хо… – горестно так вздыхает Кот и с жалостью оглядывает Котят.

А вокруг – нищета беспросветная! Подвал моего бесхвостого кореша Кота-Бродяги по сравнению с этим подвалом – просто Дворец роскоши и изобилия!

Я жду в полутьме. Что тут скажешь?.. И вдруг эта грязнуха Кошка говорит:

– Рудольф! А к тебе твой друг явился, не запылился. Кыся твой разлюбезный…

Гляжу – батюшки, да ведь этот скелет с хвостом и ушами и впрямь – Рудольф!..

– Рудик… – говорю я растерянно. – Это я – Кыся.

…На третий день после того, как мы с Водилой съехали с корабля в Киле, и после того, что с нами случилось по дороге в Мюнхен, когда пароходу оставалось всего несколько часов ходу до Санкт-Петербурга, ночью в закрывшийся уже бар вошли двое бычков – один русский и один немец и сказали Бармену, что «товар» погиб под Мюнхеном. Поэтому Бармену тоже нечего делать на этом свете, и на глазах ошалевшего от ужаса Рудольфа в упор расстреляли Бармена из своих длинных и тихих пистолетов.

Заперли бар изнутри и взломали всё, что можно было взломать. Искали деньги и какие-то бумаги. Бумаги нашли и тут же их сожгли. А деньги – только двухсуточную выручку бара. И всё.

Так и не купил Бармен домик на юге Франции. Лежат теперь его три миллиона долларов где-то без малейшего движения и пользы…

– Жадность фраера сгубила! – желчно вставила Кошка.

Наутро, уже в петербургском порту, был страшный шухер! Народу понаехало – из бывшего КаГэБэ, из милиции!.. Ходят по бару, прилипают подошвами к полузастывшим кровавым лужам, фотографируют, записывают, всех допрашивают, обыскивают…

Перепуг на судне – ужаснейший! Все же контрабанду везут – и командный состав, и рядовые матросики… А ну как найдут и с корабля спишут?! Как жить тогда?..

Рудольф не стал дожидаться, пока и его за жопу возьмут, и смылился с судна. Но так как города не знал (практически уже сколько лет на берег не сходил!..), то так и остался жить в порту.

Хорошо вот Кошка Маня взяла его к себе… Теперь вот Котята у них. Живут, перебиваются. Маня жратву достаёт, Рудик Котят воспитывает…

– Погоди, Рудик! – сказал я ему. – Я сейчас вернусь…

Пулей промчался по подвалу на выход, рванул за рекордное время к нашей чёрной «Волге», говорю Мите:

– У тебя деньги есть?

– Есть, – говорит Митя. – Сколько тебе?

– Мне-то они на кой?! – говорю. – Ты смотайся в лавочку, купи сосисок, рыбки какой-нибудь и молока побольше. А потом скажешь Пилипенко, что на меня истратил. Он тебе эти деньги отдаст. Так в контракте оговорено…

– В гробу я видал этого Пилипенко! Жди! – Митя сел за руль, завёл машину и рванул с места.

Вернулся минут через десять с огромным пластиковым пакетом. Выскочил из «Волги», спрашивает:

– Куда нести?

– За мной, – говорю. – Сейчас я тебя с одним Котом познакомлю. Я с ним вместе из России в Германию плыл…

Маня увидела, что принёс Митя, и даже заплакала! Давай кормить Котят сосисками и молоком, сама стала приводить себя в порядок, умываться взялась, прилизываться.

Митя ей помогает с Котятами управиться, мы с Рудиком беседуем. Рассказал я ему вкратце свою историю и говорю:

– Теперь мне в Америку надо, Рудик. В город Нью-Йорк.

– Задачка, – говорит Рудик. – От нас из пассажирского порта в Америку никто не ходит. Только из торгового – за зерном. Но условия там, конечно, не такие. Попроще.

– Чёрт с ними, с условиями, – говорю. – Как туда попасть?

– Я ж и говорю – задачка. Торговый порт – это у чёрта на куличках! Через весь город…

– Ничего, – говорю. – У нас с Митей машина есть.

Раньше бы точно не удержался, сказал бы – чёрная «Волга»! А теперь, наездившись на «вольво», «опеле», на «роллс-ройсе», «мерседесе» и «чероки», даже и не заикнулся. Сказал просто – «машина», и всё.

– Тогда-то – запросто! – говорит Рудик. – То есть, конечно, не запросто, там ещё нужно одного типа отловить и уговорить. От него в том торговом порту очень многое зависит. Он и судно может хорошее подобрать, и капитана приличного, и команду – не хамскую.

И рассказал мне Рудольф, что в торговом порту есть один Кот – без имени, который всё и всех знает, крутит свои дела, как хочет, но в лапу берёт со страшной силой, а без этого даже усом не шевельнёт.

А так как он, страшное дело, как упакован и избалован, то с чем к нему соваться – Рудольф понятия не имеет. На что он клюнет – неизвестно…

Тут Кошка Маня возьми да и подскажи:

– Я помню, ему кто-то тёплую попонку на зиму из Норвегии привёз, так он из этой попонки до августа месяца не вылезал. Уже вся пропотевшая была, вонючая, а он всё в ней выпендривался. Пижон, каких свет не видывал!.. И взяточник.

Как только Маня это сказала, так я сразу понял – я уже одной лапой в Америке!

– Поехали! – говорю. – Все поехали! Котят берите тоже. Мы вас обратно привезём в лучшем виде, а Котятам проехаться в автомобиле – одно удовольствие. Не возражаешь, Митя?

– Ноу проблем, ребята! – отвечает Митя. – Вперёд!!!

Этот жлобяра, этот взяточник из торгового порта, Котяра без имени – с меня ростом, за счёт ожирения, раза в полтора тяжелее, – как только увидел своим воровским глазом мою рождественскую красно-золотую жилеточку, так и выпал в осадок!

Он от неё глаз не мог отвести! Он за неё готов был весь торговый порт отдать, только бы заиметь её в собственное пользование!

Он даже хотел её сразу же на себя напялить, но тут Рудольф с Маней очень решительно ему воспрепятствовали:

– Кыся – на борту судна, идущего в Нью-Йорк, ты – получаешь жилетку. А сейчас лапы прочь!

И пока Митя в машине играл с Котятами, мы обо всём договорились с этим жучилой.

Выяснилось, что времени у нас не так уж много.

Ровно через два часа один наш грузовой пароход под свеженьким названием – «Академик Абрам Ф. Иоффе» (раньше он назывался «Заветы Ильича»…), уже загруженный карельским лесом, отчаливает в Америку, именно в Нью-Йорк, в чём этот Котяра-жулябия клялся чем угодно.

И капитан там – изумительный, и команда – двадцать семь Божьих ангелов, а кок – Человек с большой буквы!..

И если уважаемый господин Кыся согласен отдать свою красно-золотую жилетку, то он господину Кысе устроит отплытие в Америку в ближайшие тридцать минут…

Все переговоры с Котом торгового порта происходили у нас в машине, что, не скрою, тоже сыграло свою положительную роль и произвело должное впечатление на этого жулика. Всем своим видом он показывал, как приятно иметь дело с серьёзными и солидными Котами, даже если их просто зовут «Кыся». Ах, если бы он знал, что я теперь ещё некоторым образом и «…фон Тифенбах»!..

Так как времени до отплытия оставалось совсем мало, а судно стояло где-то на дальнем причале, я попросил Митю немедленно соединить меня с Мюнхеном.

Рудик и Маня с трудом утихомирили всех своих Котят, чтобы они не мешали «телефонному разговору дяди Кыси с заграницей», и Митя нажал мюнхенскую кнопку.

При всей своей решительности и здоровом цинизме, взращённом в Мите службой в Государственной автомобильной инспекции, при телефонном соединении с другим государством Митя вдруг начинал чувствовать повышенную ответственность за свою страну, и это придавало его голосу оттенки благородного волнения. Вот и сейчас…

– Доктор Кох? Здравия желаю! Младший лейтенант Сорокин Дмитрий Павлович! С вами тут господин Кыся поговорить хотят…

– Здравствуйте, Димочка! – услышал я Танин голос в трубке. – А мы уж тут ждём-ждём вашего звонка. Дайте ему трубочку, пожалуйста!