– Познакомьтесь, пожалуйста, – говорит Фридрих, и наши все встают из-за стола. Один я продолжаю сидеть в полном охренении, потому что всё сильнее и сильнее начинаю чувствовать запах Дженни! – Моя дочь – Моника фон Тифенбах-Хартманн и мой зять – Гельмут Хартманн. С Фолькмаром вы знакомы уже тысячу лет, а это его приятельница и ассистент, очень симпатичный мне человек – доктор Таня Кох, – улыбается Фридрих.

Все здороваются и знакомятся, а меня ну просто не покидает ощущение присутствия Дженни, и всё! Но тут Фридрих показывает на меня и говорит:

– А это мой друг – Кыся. И пригласил я вас, чтобы мы могли сегодня отпраздновать его появление в моём доме!

Моника и Гельмут незаметно для всех (кроме меня, конечно!) переглянулись, и Гельмут, усаживая Монику на стул, сказал:

– Я много раз бывал в «Тантрисе» и сидел за одним столом и с английскими промышленниками, и с американскими кинозвёздами, и с членами французского правительства, и с австралийскими скотоводами, не говоря уже о министрах и членах нашего бундестага…

«Но никогда сам не платил по счёту!» – МЫСЛЕННО сказал мне Фридрих фон Тифенбах.

– Однако я впервые сижу за одним столом с кошкой, ради которой мы все сюда собрались, – весело проговорил Гельмут и слегка брезгливо переспросил: – Как, вы сказали, её зовут, Фридрих?

– ЕГО зовут Кыся, – жёстко произнёс фон Тифенбах. – Или, если вам угодно, – Мартын.

От злости фон Тифенбах неожиданно правильно произнёс моё настоящее имя.

И тут происходит самое потрясающее событие всего вечера!

Не успевает Фридрих выговорить моё имя, как из большой модной сумки Моники фон Тифенбах-Хартманн раздаётся уже не кажущийся мне, а самый настоящий, истерически-торжествующий лай Дженни, в котором я слышу:

– Я знала!!! Я знала, что найду тебя!.. Мартынчик, любимый!.. Да выпустите меня, чёрт вас подери, из этой дурацкой сумки!..

Я уже собираюсь броситься вперёд на освобождение Дженни, как Моника сама открывает свою необъятную сумку, и оттуда, буквально птичкой, прямо на стол выпархивает перемазанная пудрой и губной помадой, тушью для ресниц и каким-то розовым кремом, вся в мельчайших обрывках бумажных салфеток, моя милая, умная и нежная подружка Дженни, с которой я провёл в море всего лишь двре суток, а уже месяца три вспоминаю о ней с такой благодарной теплотой, какой не чувствовал, пожалуй, ни к одной Кошке…

Дженни бросается ко мне, я бросаюсь к ней, Моника с криком «Спасите собачку!!!» бросается к нам, пять кельнеров бросаются к Монике, весь ресторан в шоке, а какой-то мудак уже порывается звонить в полицию!

Но вновь вспыхнувшее чувство бросает нас с Дженни в объятия, и на глазах всего «Тантриса», прямо на столе мы начинаем так неистово облизывать друг друга, что пятеро кельнеров застывают на полпути, как бетонные химеры у входа в ресторан, женщина, сидящая с мудаком, вызывающим полицию, вырывает у него из рук телефонную трубку, а Моника в растерянности шепчет:

– Боже… Что она наделала в моей сумке!..

Гельмут пытается извиняться за тот бордель, который мы с Дженни устроили в явно неподходящем для этого месте, и всё время трусливо посматривает по сторонам, пытаясь понять – не повредит ли это ему в дальнейшем? От нагромождения событий Фолькмар фон Дейн пребывает в несколько приторможенно-ошарашенном состоянии, а Таня и Фридрих – нормальные, я бы даже нахально сказал, наши Люди, – ржут как сумасшедшие!

– Прости меня, папочка, – чуть не плачет Моника. – Она с утра была так возбуждена… Так не хотела оставаться дома…

– Значит, она что-то предчувствовала, – смеясь, сказал ей Фридрих фон Тифенбах.

– Да, да!.. – кричит мне по-нашему, по-Животному, Дженни. – Я чувствовала!.. Я знала, что именно сегодня что-то должно произойти!.. С того момента, как Фридрих нам позвонил и пригласил Монику с её идиотом в «Тантрис», я места себе не находила!.. Мартын-чик! Я так счастлива…

Фридрих фон Тифенбах бережно пересаживает меня и Дженни со стола на мой высокий стул, а кельнеры наперегонки бросаются к нашему столу – сменить скатерть и приборы.

– Я прошу простить нас, Фридрих, – кисло улыбаясь, говорит Гельмут. – Честно говоря, когда я согласился взять Дженни с собой, я рассчитывал оставить её в вашей машине под присмотром вашего шофёра…

– Но, ты знаешь, папа, Дженни почему-то совершенно его не выносит!.. – удивлённо сказала Моника фон Тифенбах-Хартманн.

– Ещё бы! – по-нашему сказала мне Дженни. – Я тебе потом кое-что порасскажу про этого гнусного типа!.. Мартынчик, счастье моё, давай смотаемся лучше под стол? А то я чувствую себя, как на выставке…

– Подожди. В этом есть элемент некоторой неловкости. В конце концов, Фридрих пригласил сюда всех ради меня… – ответил я ей.

– Я не знаю, как фон Дейну и его подруге, а моим – главное, чтобы папа Фридрих оплатил это приглашение. Мой Хартманн за пфенниг удавится, – сказала Дженни.

На секунду мне показалось, что Фридрих всё-всё понимает, о чём мы говорим с Дженни! Он так точно ухмыльнулся её последним словам, что мне даже не по себе стало.

– Ребята! – сказал он нам. – А почему бы вам не побыть вдвоём, раз уж вы так нравитесь друг другу? Спрыгивайте под стол, а я прикажу подать вам туда всё, что вы пожелаете.

О, чёрт возьми! Неужели ему доступна и наша – Животная Волна?! Ведь это совершенно иной способ общения! Ничего себе!.. Такого я ещё не встречал ни у Котов, ни у Людей.

В довершение всего я вспомнил точную реакцию Фридриха на мои утренние греховные мысли о Баське Ковальской – «если бы та была Кошкой…», внимательно посмотрел ему в глаза и сказал по-шелдрейсовски:

– По-моему, ты перешагиваешь грани возможного.

На что он мне МЫСЛЕННО, чётко и внятно ответил:

– Ты мне льстишь, Кыся. Но слышать это приятно.

Скатерть была длинная, почти до пола, и как только мы с Дженни оказались под столом среди пяти пар ног, Дженни тут же тяжело и часто задышала, брякнулась на пол и предложила немедленно трахнуться!

К моему удивлению, она проявила такую, я бы сказал, агрессивную настойчивость, что мне ничего не оставалось делать, как поставить Дженни в максимально удобное для меня положение и незамедлительно приступить к сексуально-половым действиям.

…Потом мы из-под скатерти видели ещё ноги пяти или шести кельнеров, суетившихся вокруг нашего стола, слышали обрывки незначительных разговоров и за весь вечер были потревожены всего два раза.

Первый – когда Фридрих нагнулся к нам и спросил, что мы будем есть, и я заказал себе любимый теперь мной «татарский бифштекс», но без приправ. И один из кельнеров ещё минут десять пытался выяснить, из какого мяса мне его приготовить.

А бедная Дженни получила сверху от Моники заранее принесённую горсточку какого-то сухого дерьма с витаминами, которое хоть и называлось невероятно пышно – «Фолькорнфлокен мит Гемюзе унд Фляйги», – но в рот его взять было невозможно.

Поэтому, несмотря на строжайшие запреты есть что-либо, кроме этого «Фолькорн…» и так далее, Дженни с аппетитом волкодава стрескала половину моего сырого фарша потрясающей свежести и вкусноты, сказав, что только со мной она познает счастье как в любви, так и во всём остальном…

Во второй раз Фридрих заглянул под скатерть и предложил мне посмотреть, как подают здесь вино.

– Вылезай, не пожалеешь, – пообещал он мне.

Я позвал Дженни с собой. Но она, точно повторив мои словечки, услышанные от меня ещё на корабле, заявила, что все эти «понты» и «примочки» она видела уже раз сто. Это занятие и зрелище для идиотов вроде её Хозяина – Гельмута Хартманна. Лучше она, Дженни, пока немного передохнет, а вот когда я снова вернусь под стол после того спектакля, который я увижу там наверху, она мне такое расскажет, что у меня шерсть встанет дыбом!..

Я вылез из-под стола как раз в тот момент, когда Специальный Винный кельнер, даже одетый иначе, чем остальные кельнеры, в белых нитяных перчатках, показывал фон Тифенбаху бутылку, завёрнутую в крахмальную салфетку с монограммой «Тантриса», но так, чтобы этикетка была видна.

– Нет, нет! – отказался Фридрих. – Истинный знаток – герр Хартманн. А мне, пожалуйста, потом – доппель-водку.

Винный кельнер почтительно поднёс бутылку Гельмуту. Тот с преувеличенным вниманием прочитал наклейку, ну очень важно кивнул головой, и этот Спецкельнер открыл бутылку своим Спецштопором и подал Гельмуту пробку. Гельмут понюхал пробку, поднял глаза к потолку и понюхал ещё раз, чтобы ничто не отвлекало его от истинной оценки того, что он нюхает. И снова кивнул головой.

Тогда Винный кельнер налил в бокал, который привёз на столике вместе с вином, самую что ни есть малость этого вина и стал разглядывать его на свет.

Фридрих фон Тифенбах и Таня Кох сдерживались из последних сил, чтобы не расхохотаться в голос. Профессор упрямо смотрел в стол, не поднимая глаз ни на Хартманна, ни на Спецкельнера.

Но на этом спектакль не кончился! Спецкельнер глубоко вдохнул и, стоя у нашего стола, задумчиво, исполненный, как цитировал кого-то Шура Плоткин, «титанического самоуважения», сделал крохотный глоток из бокала. Но не проглотил, а как-то пожёвывая губами, втёр это вино в полость всего своего рта.

От этого зрелища меня чуть не вытошнило!.. А Хартманн смотрел на Спецкельнера так, словно ждал, что тот сейчас упадёт замертво.

Но этот храбрец выстоял, поднял глазки к небу, помедлил, убедился в том, что вино не отравленное, и налил такую же лилипутскую порцию в бокал Хартманна.

Хартманн проделал то же самое. Только сидя. И наконец изрёк:

– Да!

И Спецкельнер, в своих белых нитяных перчатках, стал разливать это вино по бокалам, стоящим на нашем столе.

Фридрих фон Тифенбах весело посмотрел на меня и МЫСЛЕННО произнёс:

– Я не помню случая, чтобы Гельмут хоть когда-нибудь сказал: «Нет!» И потребовал бы другое вино. Несмотря на всё его состояние – дома, явные и тайные банковские счета здесь, в Швейцарии, в Люксембурге, несмотря на удачливые миллионные махинации с налогами, – он раб! Он по сей день боится метрдотелей и кельнеров дорогих ресторанов, и независимо от своей врождённой хамской жестокости – тоже, кстати, признак раба, – он заискивающе разговаривает с шофёрами такси, подделываясь под их, как он считает, «простонародный» сленг. А это уже неистребимая рабская психология. Какое счастье, что у Моники нет от него детей! Я был бы вынужден любить своих внуков, зачатых пошлым, наглым и трусливым рабом, и с ужасом ждать, когда в них проявится отцовская наследственность…

Он погладил меня по загривку и спросил, будто извинился:

– Не очень сложно для тебя?

– Нет, – ответил я ему. – Когда-то мы с Шурой о чём-то подобном уже говорили. Конечно, без «банковских счётов» и «миллионных налогов», на совершенно других заморочках, но суть была та же. А в России у нас этих примеров – на каждом шагу!..

– Я бы хотел познакомиться с твоим Шурой…

Тут у меня даже сердце ёкнуло! Но Фридрих, слава Господу, ничего не заметил и сказал:

– Ладно… Отправляйся к Дженни. Она – единственное пристойное существо в той семье. – Он рассмеялся и спросил: – Кстати, Кыся, а возможен роман, предположим, между Котом и Собачкой?

– Возможен, – коротко ответил я и спрыгнул под стол.

Уж больно мне не терпелось услышать рассказ Дженни. Однако как только я оказался под столом, отдохнувшая и нажравшаяся моего фарша Дженни тут же стала быстро дышать и валиться на спину. Кто её научил этим Человеческим глупостям?..

Но я легонько прихватил её зубами за шкирку, поставил на ноги, встряхнул пару раз как следует и сказал, что ни о каком сексе речи быть не может, пока я не услышу то, от чего у меня должна «шерсть встать дыбом», как она мне сама обещала!..

От первой половины её рассказа – не встала у меня шерсть дыбом.

То ли я уже интуитивно был подготовлен к чему-то подобному, то ли за последнее время попривык к Человеческим подлостям. Как выражается Шура Плоткин – «адаптировался». Начиная ещё с того момента, когда в Петербурге эти сволочи Пилипенко и Васька впервые отловили меня сеткой, чтобы продать на смерть в Институт физиологии… И до последнего, жуткого, кровавого ночного боя на мюнхенском автобане!

Нет! Тут я не прав…

Последней Человеческой подлостью в МОЕЙ жизни было требование каких-то русских властей не оперировать моего Водилу в Германии, а срочно отправить его подыхать в Петербург. Дескать, денег у них нет платить немцам за операцию Водилы. А сгонять специальный самолёт из Петербурга в Мюнхен и обратно – на это у них, у подонков, деньги нашлись! Только бы мой Водила не успел рта раскрыть.

История же, рассказанная моей подругой Дженни под столом одного из самых дорогих ресторанов мира – «Тантриса», поражала своей банальностью, как сказал бы умный Шура Плоткин. Правда, от этого она не становилась менее подлой и опасной. Тем более что почти все участники этого сюжетца или сидели за столом, под которым Дженни всё это мне рассказывала, или находились неподалёку.

Я не оговорился, сказав «почти все участники». Одного из персонажей назревающих событий не было ни здесь, ни поблизости.

По всей вероятности, как предположила Дженни, этот «персонаж» или валяется сейчас у себя на кушетке в своей однокомнатной квартирке в Бергам-Лайме – есть такой хреновенький райончик Мюнхена. Мы туда зачем то ездили с Хельгой Шрёдер. Он напоминает район старой Выборгской стороны в Петербурге – от «Крестов» до затруханного довоенного мрачного кинотеатра «Гигант».

Или же скорее всего этот «персонаж» сейчас находится в Зальцбурге, в Австрии. Это всего сто двадцать километров от Мюнхена, и там у этого «персонажа» есть постоянный хахаль – молоденький торговец овощами и фруктами на Ратушной площади.

Так вот, этот «персонаж» – Амалия Мозер, двадцатидвухлетняя дочь нашего шофёра Франца Мозера, ещё год тому назад заодно на всякий случай спуталась с мужем Моники фон Тифенбах-Хартманн – Гельмутом Хартманном и, как она теперь утверждает, от него забеременела. Врёт, мерзавка, без зазрения совести!..

И вот тут Дженни поклялась чем угодно, что если Амалия и беременна, то не иначе как от того юного австрийского овощника, а не от Гельмута! Но зальцбургские мама и папа фруктового хахаля даже слышать не хотят об этой мюнхенской шлюхе. Поэтому в смысле австрийского замужества Амалии ни хрена не светит.

Вот она и наплела Гельмуту, что беременна от него! Но это, дескать, всё – фуфло и панама… От Гельмута даже травка не вырастет! Если бы он был способен к деторождению, то у Фридриха фон Тифенбаха были бы уже десятилетние внуки. И Дженни это очень хорошо знает, потому что вместе с Моникой была уже сто раз у всяких «фрауенартцев» – женских докторов и гинекологов, и те в один голос утверждают, что у неё – Моники фон Тифенбах-Хартманн – всё в абсолютном порядке. А дело в её муже, в этом слабаке – Гельмуте. А тот сам идти к врачу не хочет и орёт на бедную Монику, что во всём виновата она! Особенно он стал на неё наезжать после того, как эта сикуха Амалия, дочка Франца Мозера, сказала, что она от него забеременела…

От всех этих семейных сплетён у меня голова пошла кругом! Я уже почти ни черта не понимал – кто может забеременеть, кто – нет, а от кого трава не растёт, и поэтому не выдержал и рявкнул на Дженни:

– Не отвлекайся, дурёха! Не замусоривай рассказ никчёмными дурацкими подробностями. Ближе к цели!..

– Это не дурацкие подробности, а необходимые детали сюжета! – огрызнулась на меня Дженни с видом оскорблённого критикой автора. – Заткнись и слушай!!!

Причём, надо отметить, огрызнулась так, что я даже почувствовал к ней уважение как к бескомпромиссному бойцу.

– Всё, всё!.. – Я тут же сдал позиции. – Слушаю в оба уха!

А ещё через минуту рассказа Дженни у меня действительно оба уха вытянулись, как у осла, а рот сам по себе раскрылся от удивления по самое некуда!.. Но это было удивление, смешанное с уважением к самому себе. Не подвела меня моя Котово-Кошачья интуиция, не обмануло меня моё НЕОБЪЯСНИМОЕ ПРЕДВИДЕНИЕ, когда мне почудилось, что Франц Мозер жаждет смерти Фридриха фон Тифенбаха!

Оказывается, Мозер пригрозил Хартманну, что раздует такой скандал, что Гельмут вообще лишится всего – домов в Швейцарии и Италии, ибо один по сей день официально принадлежит фон Тифенбаху, а второй в качестве свадебного подарка был преподнесён Фридрихом своей дочери Монике.

Грюнвальдский же дом Хартманнов наверняка отойдёт «Хипо-банку», давшему на его строительство достаточно жёсткий и, до сих пор не выплаченный кредит. Ну а то, что партнёры Хартманна по бизнесу немедленно постараются, от него избавиться – тут нет никаких сомнений! Во-первых, им надо будет сохранить в чистоте имя своих фирм, объединённых в концерн мирового значения, а во-вторых, пока Гельмут Хартманн был зятем Фридриха фон Тифенбаха, это придавало сугубо коммерческому предприятию в кругах высшего эшелона власти необходимый вес и иллюзию стабильности, несмотря на достаточно одиозное звучание имени самого Фридриха фон Тифенбаха…

Я почувствовал, что ещё мгновение – и моя голова развалится на тысячи маленьких кусочков!

– Заткнись!!! – заорал я на Дженни что было силы. – Умоляю, замолчи немедленно!.. А то я тебе сейчас так наподдам – своих не узнаешь!..

Тут же приподнялась скатерть, и к нам под стол заглянули встревоженные Фридрих, Таня и… Моника!

– Вы ссоритесь? – спокойно спросил меня Фридрих.

– Нет, нет, – быстро ответил я. – Не волнуйся!

А Дженни, умница, конспиратор маленький, демонстративно лизнула меня в нос – дескать, «Аллес ин орднунг!». Всё в порядке, по-нашему.

Таня и Моника облегчённо улыбнулись, а Фридрих внимательно посмотрел мне в глаза. Однако они тут же оставили нас снова вдвоём.

– Продолжай, – сказал я Дженни. – И давай самую суть. Не отвлекайся, малыш, ради Бога!

– Ну вот… Я и говорю, как только Гельмут перестанет быть мужем Моники фон Тифенбах – он сразу перестанет быть кому-нибудь нужен. И он это сам отлично понимает…

– Короче, – прошипел я.

– Господи, Мартынчик… Да что же это с тобой?

– Ещё короче!

– Пожалуйста! Франц Мозер и Гельмут Хартманн сговорились взорвать Фридриха фон Тифенбаха.

– Что-о-о?! – Мне показалось, что я ослышался.

– Они сговорились взорвать Фридриха, – повторила Дженни. – Старик обожает новогодние фейерверки, и у него в гараже огромные запасы всяких ракет, хлопушек, петард… Мозер сам привозил ему эти штуки из магазина. Так что все подумают, что Фридрих собственноручно взорвал себя от неосторожного обращения с этими новогодними радостями идиотов!

– Тэк-с, – сказал я. – И как же это они собираются сделать?

– А очень просто, – легко ответила Дженни, словно речь шла о предстоящей прогулке. – Наш засранец ещё в Петербурге очень скрытно контактировал со своими русскими партнёрами по бизнесу и был в дико нервном состоянии из-за отправки какого-то груза в Германию. Именно тогда он и устроил этот хай в «Астории» по поводу той зажигалки от «Картье». Помнишь, я тебе ещё на корабле рассказывала?..

– Помню, помню, давай дальше!

– У этих же своих русских партнёров он приобрёл большую деревянную куклу-матрёшку, которую у нас в Германии называют почему-то «Бабушка»… Причём эта «Бабушка» была с лицом вашего президента. Так вот, внутри этой куклы – жуткой силы взрывающееся вещество с малюсеньким радиоприёмником. И отдельно от куклы он получил небольшой пультик, вроде радиотелефона. Это и есть дистанционное взрывное устройство с радиусом действия свыше пяти километров!.. Я сама слышала, когда его инструктировали русские.

– Значит, если мы с тобой здесь, в «Тантрисе», нажмём кнопочку, то в Английском парке может взлететь на воздух Китайская башня?

– Запросто! – сказала Дженни.

– Но зачем, зачем всё это?! Не проще ли ему развестись с Моникой и жениться на этой курве – дочке Мозера?! Почему нужно обязательно убивать Фридриха?! – в отчаянии простонал я.

– Ну, Мартынчик… Ну как же ты не понимаешь? – поразилась Дженни и посмотрела на меня, как на дефективного. – А наследство? Все эти картины, разные безделухи, которые Фридрих покупает на всех аукционах мира за какие-то сумасшедшие деньги! А его родовой замок на Ригзее под Мурнау, прямо на берегу озера?! В котором он, кстати, сделал бесплатный музей для всех желающих, чего даже я понять не могу!.. Он там и служащих всех оплачивает, и замок, построенный восемьсот лет тому назад, выглядит у него как новенький… Да, в конце концов, ваш дом в Грюнвальде, где ты сейчас живёшь, это же всё тоже входит в наследство. А все вместе – это десятки и сотни миллионов марок!..

– Но при смерти Фридриха это всё будет передано Монике! – тихонько взъярился я, чтобы не пугать всех сидящих над нами.

– А Моника умрёт от разрыва сердца на похоронах Фридриха, – спокойно сказала Дженни. – У них уже всё продумано и подготовлено. И выглядеть это должно совершенно оправданно – дочь не перенесла смерти отца. И всё наследство получит Гельмут!

Я почувствовал, что эту фразу Дженни повторила с чужого голоса, и тут же спросил её, слегка обнажив клыки от злости:

– От кого ты это слышала? Откуда ты всё это знаешь?!

– С тех пор как у Гельмута сорвался последний бизнес с русскими – кажется, по дороге из Петербурга в Мюнхен пропал ужасно ценный груз, за доставку которого практически нёс ответственность наш Гельмут, – у Франца Мозера и Гельмута только и разговоров про то, как заполучить всё наследство Фридриха и Моники. А совсем недавно они написали завещания друг для друга.

– Кто? – не понял я. – Гельмут и Мозер?

– Мартынчик! Ну при чём тут Мозер?! Гельмут написал завещание в пользу Моники, а Моника подписала завещание в пользу Гельмута. У нас так всегда делается…

– И конечно, это была идея Гельмута? – спросил я.

– Конечно! – подтвердила Дженни. – И насколько я поняла – всё, что останется от Фридриха и Моники, будет разделено на две равные части – Гельмуту и Мозеру с дочкой. Как бы то ни было, но они все станут невероятно богаты!..

Я так и присел на хвост!

Ах, не зря я сегодня утром в кабинете у Фридриха почувствовал… Или ощутил? Или увидел?.. Пожалуй, и ОЩУТИЛ, и УВИДЕЛ, и ПОЧУВСТВОВАЛ чью-то ТЕНЬ за спиной Франца Мозера! Ах, не зря мне почудилась ЭТА ТЕНЬ!..

И вдруг будто молния пронзила мне мозг!

Вот когда у меня встала шерсть на загривке и вовсю забарабанил кончик хвоста по полу!..

«Стоп! Стоп!.. Стоп!!!» – сказал я сам себе и срывающимся от волнения-голосом стал умолять Дженни:

– Солнышко моё!.. Деточка любимая… Девочка моя ненаглядная! Ради всего святого, Дженни, пупсинька, вспомни, пожалуйста, когда твой Хартманн, узнал о том, что тот груз, за который он должен был нести ответственность, исчез?

– Ну, Мартынчик… Это было так давно! Очень мне нужно помнить про дела этого паршивца и хама!.. —капризно и легковесно отмахнулась Дженни.

Наверное, уважающему себя Коту такие штуки делать непозволительно. Но у меня просто не было другого выхода! Я моментально придавил Дженни к полу двумя лапами, не скрою, изрядно выпустив когти, навалился на неё и прошипел в самое её Собачье ухо:

– Если ты, сучка Грюнвальдская, не вспомнишь то, о чём я тебя спрашиваю, то я в одну секунду перекушу твою тощенькую шейку, и первым трупом во всей вашей фамильной истории окажешься ты! Ясно тебе, дура?!

Дженни испугалась, заплакала. Жалко её было – сердце разрывалось! Но, повторяю, у меня не было другого выхода.

И снова приподнялась скатерть, и к нам заглянул Фридрих. Всё-таки интуиция у него развита безукоризненно! Любой Кот может позавидовать.

Я тут же сделал вид, будто трахаю Дженни. А что мне оставалось делать? Тем более поза уже почти соответствовала…

Фридрих удивлённо и уважительно сделал брови «домиком», пробормотал почему-то по-французски «Миль пардон…», опустил скатерть и вернулся наверх – в круг родных, друзей и врага.

– Ну?! – Я наложил свои клыки на шею Дженни. О, чёрт меня побери… Что же я делаю? Ну а если она действительно не помнит? Не губить же девку понапрасну? Да ещё такую симпатягу!..

– Сейчас… Сейчас!.. Я, кажется, вспомнила… – всхлипывая, провякала полузадушенная Дженни. – Мы приплыли из Петербурга в Киль… Потом целый день ехали в Мюнхен. А о пропаже груза он узнал на следующий день, рано утром…

Теперь у меня не было никаких сомнений – Гельмут Хартманн, хозяин карликового пинчера дамского пола Дженни, муж Моники фон Тифенбах-Хартманн и зять САМОГО Фридриха фон Тифснбаха, был одним из главных «заказчиков» по переправке ста килограммов «нашего» кокаина из Петербурга в Мюнхен, а там – бог весть ещё куда… Это он, Гельмут Хартманн, – один из тех, у кого руки по локоть в крови моего Водилы! Это на его совести должна лежать смерть нашего русского дурака шоферюги Лысого, ради нескольких тысяч вонючих долларов ввязавшегося в гнусную, убийственную авантюру!..

Это он виновен в том, что милая, худенькая еврейская мама Алика, эмигрировавшая из бывшего Советского Союза от Афганистана и Абхазии, от Карабаха и Грозного, мечтавшая уберечь единственного сына от всех наших грязных политических разборок, потеряла своего обожаемого Алика – холодного и профессионального убийцу – именно здесь, на такой благополучной, сытой и якобы цивилизованной земле…

Я облизывал с ног до головы испуганную, рыдающую Дженни, просил у неё прощения – дескать, всё от нервов, всё от нашего российского дурацкого неумения разрешать конфликтные ситуации путём мирных переговоров… Я даже клялся ей в вечной любви (?!), а у самого в башке билась одна мысль – не справиться мне одному со всей этой, хреновиной на ихней территории! Происходило бы это у нас на пустыре или вообще в Питере – другое дело. Атут, наверное, придётся подключать полицию. Эх, Рэкса бы сейчас сюда, Рэкса!..

– Что же ты молчала до сих пор… милая? – как можно мягче спросил я у этой великосветской дурочки, в последнее мгновение заменив слово «кретинка» на слово «милая». – Владеть такой информацией!.. И спокойно сидеть и ждать у моря погоды… А если бы ты меня не встретила? Это же страшно подумать!

– Я знала, я знала, что обязательно встречу тебя!.. – восторженно пролепетала она и снова стала валиться на спину.

Но, поняв, что у меня сейчас нет никакого желания «слиться с ней в едином экстазе», как когда-то говорил Шура, перешла на совершенно деловой тон:

– Боже мой, Мартынчик! Ну подумай сам: кому я могу всё это рассказать? С Людьми я не умею разговаривать, а этому болвану, к которому по настоянию врача меня всё-таки водили на случку, – так ему бесполезно что-либо вообще говорить…

– Какому ещё «болвану»? – удивлённо спросил я.

– К такому же, как я, карликовому пинчеру – Принцу. И стоило это пятьсот марок! Представляешь себе?! Только потому, что у него выставочных медалей в сто раз больше, чем мозгов. Полный идиот! Кстати, к тому же – истерик и импотент. Я пыталась объяснить Монике, что она выбрасывает пятьсот марок на ветер, но она меня не поняла. Меня вообще никто, кроме тебя, Мартынчик, не понимает…

Придя в себя от испуга и неожиданности, Дженни ещё что-то такое болтала, но я уже слушал вполуха.

В голове вертелись и переплетались в тугой клубок мысли о том, как защитить Фридриха…

…как уберечь Монику?..

…как связаться с полицейским Рэксом?..

…как, в конце концов, мягко выражаясь, нейтрализовать Хартманна и Мозера?..

– Скажи, пожалуйста, ты любишь Монику? – спросил я у Дженни.

– Что?.. – переспросила Дженни.

– Я спросил: любишь ли ты Монику? – разозлился я.

– Очень! – искренне воскликнула Дженни. – А Гельмута – видеть не могу!!!

Ох уж эти мне высокородно-экзальтированные особы! Проще надо быть, милые дамы, проще…

– Прекрасно, – сказал я. – А как ты относишься к Фридриху фон Тифенбаху?

– С грандиозным уважением!

– Узнай, где Гельмут хранит матрёшку и пультик к ней, которые он привёз из России. И упаси тебя Боже к ним притрагиваться! Поняла?

Дженни закивала своей изящной головкой. Ну как я мог пригрозить ей, что перекушу её тоненькую прелестную шейку?! Господи, ну не сволочь ли я после этого?! Тьфу! Сам себе противен…

– Дженни, лапочка! И не затягивай, умоляю тебя…

– А как мне это тебе сообщить?

– Через пару дней я найду тебя сам.

– Аллес кляр! – сказала Дженни, что по-нашему, по-русски, означало «Всё ясно!».

На обратном пути от «Тантриса» в Грюнвальд я мысленно попросил Фридриха приказать Мозеру не обгонять машину Моники и Гельмута. Мне хотелось увидеть их дом и запомнить к нему дорогу. Я же обещал Дженни, что наведаюсь к ним в ближайшее время…

…А потом, уже к ночи, когда мы с Фридрихом остались во всём доме только вдвоём, мы поднялись на лифте к спальне, у дверей которой стояла миска с чистой водой и было постелено сложенное в несколько раз клетчатое мягкое одеяло.

– Это для тебя, как ты и просил, – сказал мне Фридрих. – А теперь я хотел бы тебя кое-чему научить. Идём.

Мы прошли в спальню. Над прикроватным столиком с очками Фридриха, маленьким радиоприёмником с часами, таблетками, книгой и бутылкой минеральной воды в стену был вмонтирован небольшой пульт с тремя кнопками величиной с пиджачные пуговицы.

Две кнопки, красная и голубая, были расположены в ряд и чуть выше третьей кнопки – жёлтой. Под жёлтой кнопкой в кружочке с кофейное блюдечко было высверлено штук сто маленьких дырочек – словно небольшое ситечко.

– Эта прелестная женщина, фрау Шрёдер, с гордостью говорила, что ты превосходно пользуешься дистанционным пультом управления телевизора. Сам включаешь, сам выключаешь, сам меняешь программы. Это верно?

– Да, – ответил я. – Верно и удивительно несложно.

– Превосходно! В таком случае мои объяснения будут предельно лаконичны. Красная кнопка – включение специальной системы полицейской охраны всего дома, сада, прилегающих служб, ограды, ворот и так далее… Вплоть до каждого окна в отдельности.