– Первое выражение я понял. А что такое – «не закладывают»?

– «Не закладывают» – значит, «не предают». Для нас с Шурой всю жизнь это было принципиальной позицией.

– Превосходная позиция! – с уважением проговорил Фридрих. – Поехали знакомиться?

– Поехали, – сказал я.

Дом… Я, пожалуй, даже в кино таких домов не видел! Такой красивый внутри, такой просторный, такой уютный и удобный – без малейшего выпендрежа и очень в то же время элегантный. Книг – больше, чем у нас с Шурой Плоткиным, раза в три.

А уж у нас с Шурой все стенки от пола до потолка в стеллажах с книгами! И в каждом свободном простенке – книги, книги, книги… Правда, у нас потолки не очень высокие.

Мы с Шурой однажды были у одного жутко богатого мужика в его собственном доме в Репино. Шура был с ним знаком давным-давно. Они ещё студентами вместе на практике в «Ленинградской правде» месяца три ошивались. А потом этот мужик, не будь дурак, ушёл в какой-то сначала нелегальный бизнес, а потом в открытый. Времена поменялись. Мы с Шурой всё только играли в «Если бы у тебя был миллион…», а этот мужик эти самые миллионы пёк, как блины! И, как говорил Шура, не в рублях, а в долларах.

И у этого мужика была какая-то особая Кошка, вывезенная из Египта. Наступила весна – Кошке приспичило. Она уже все персидские ковры в доме на заднице изъездила, орёт – житья нету, а приведут ей Кота – не даёт, и всё! Ну не сволочь ли?! Отшила она Котов семь-восемь, а сама вопит, дорогие ковры пачкает, мебель красного дерева и карельской берёзы исцарапала, шёлковую французскую обивку в клочья измочалила…

Этот мужик моего Шуру случайно где-то встретил, пожаловался. «Я бы, говорит, эту Кошку выбросил на хер, но боюсь – жена на меня так наедет, что меня потом по чертежам не соберут…» Шура ему и говорит: «Есть у меня Кот Мартын, он любую Кошку в три минуты „развязывает“». А мужик отвечает: „Куда там! Знаешь, какие ухари за мою брались?! Всем отсечь дала…“ А Шура был поддавший. И говорит этому мужику: „Спорим на сто баксов, что мой Мартын твою „египтянку“ за раз оприходует?» А мужик говорит: «Спорим». Он же не знал, что у моего Плоткина отродясь ста баксов не было…

Шура наутро проспался, рассказывает мне об этом споре, кается, просит прощения.

– Да ладно тебе убиваться, – говорю. – Не боись!

Звонит этот мужик. Присылает за нами машину с охраной – два таких бычка в кожаных курточках. Оружием от них за версту разит. Едем в Репино по Приморскому шоссе. Бычки всю дорогу молчат, словно говна в рот набрали. А может, служба у них такая…

Приехали. Стоит в лесу домина в три этажа за каменным забором, и просто лопается от денег! Уж на что я ни хрена в этом не понимаю, а вижу, что всё тут шёлковое, плюшевое и золотое. И мебель вся старинная, но разная. По запахам – только-только отреставрированная. Богатство невиданное прёт из каждого уголка. На столиках журналы иностранные, бутылки с яркими наклейками. А книжки – ни одной! Зачем ему был университет, думаю?.. И всё пропахло этой Кошкой. Ну всё, стерва, изгадила. В самом прямом смысле этого слова.

Приводят её. Вот, говорят, знакомьтесь – египетская Миу. Бешеных бабок, говорят, стоила!.. Но я вам скажу – ничего особенного. Рядовой вариантик. Только уши гораздо больше, чем у наших. И вся пышет злобой.

Короче, прихватил я её за шкирятник, придавил её египетскую морду к персидскому ковру и оттрахал за милую душу по самое некуда!.. Она, правда, лезла потом лизаться и всякое такое, но мне уже это всё было «до фени», как обычно говорит Шура Плоткин.

Мужик с Шурой на радостях треснули по нескольку рюмашек чего-то заграничного, получили мы сотню долларов, и нас уже без охраны, только с одним шофёром, повезли домой в Петербург. Мы с Шурой потом так смеялись!..

Так вот, я вам скажу – тот трехэтажный домина нашего русского миллионера, упиханный хрусталём, старинной мебелью, картинами в золотых рамах, обоссанными персидскими коврами, воняющий Кошачьим дерьмом, – тот дом и в подмётки не годился удивительному дому Фридриха фон Тифенбаха!..

Подкатили мы к дому, но в гараж заезжать не стали. Остановились у самой веранды.

Тут нас, ну точно как в одном кино, все выскочили встречать! И шофёр-секретарь, и садовник – за всё про всё, и кухарка-консерватор, и польская девушка для домашней чистоты и половых упражнений.

– Вылезай, Кыся, – прекрасно произнося моё имя, говорит фон Тифенбах. – Сейчас я тебе всех представлю.

– Да не надо, Фридрих, – говорю. – Не трудись. Я и сам допёр – кто есть кто.

Но тут Фридрих очень твёрдо говорит:

– Я тоже, вроде вас с Шурой, проповедую некоторые принципы. Я спокойно могу наплевать в физиономию равного себе или стоящего выше. В чём меня постоянно и упрекает так называемая элита. Я для них – некий «enfant terrible» – позор высокородной фамилии. Однако в отношении людей, стоящих ниже или по каким-либо причинам зависящим от меня, я обязан соблюдать все правила приличия. Поэтому, Кыся, будь любезен вылезти из машины и принять участие в маленькой торжественной церемонии.

– Нет проблем, – сказал я и выпрыгнул из машины. Фридрих остался у дверцы «роллс-ройса», стоит, улыбается. Я вспрыгнул на капот, уселся, грею хвост и задницу, разглядываю стоящих передо мной.

– Боже! – восклицает кухарка. – Это же он!!! Тот котик из телевизора!..

– Точно!.. Это я о нём читал в «Абендцайтунге»… – удивился шофёр-секретарь.

– Дорогие друзья! – гордо и торжественно произносит фон Тифенбах. – Я хочу представить вам нового обитателя этого дома – русского кота с удивительной биографией. Имя его – КЫСЯ. Я знаю, что для нас, немцев, это достаточно сложнопроизносимое имя. Однако я надеюсь, что со временем вы научитесь называть его правильно. А теперь, с вашего разрешения, я представлю вас коту Кысе. Фрау Ингрид Розенмайер – шеф кухни и страж здоровья наших желудков…

Фрау Розенмайер, тётка лет сорока пяти, совершенно серьёзно сделала передо мной книксен и поклонилась мне. Я чуть не поклонился ей в ответ, да вовремя спохватился. А про книксен я от Шуры слышал. Он одной нашей девке показывал, а я был рядом…

– Фрау Барбара Ковальска, – слегка иронично представил мне Фридрих молоденькую и жутко фигуристую польку. – Надеюсь, она не очень огорчится, когда узнает, что за тобой ничего не надо будет убирать! Как у меня записано… – Фон Тифенбах вынул из кармана куртки блокнот и заглянул в него: – Кыся все свои дела совершает только на свежем воздухе. Даже в петербургские морозы! Фрау Ковальска сегодня же сочинит для Кыси хорошую временную постель, а завтра мы поедем в одну из лучших фирм Кошачье-Собачьей атрибутики и закажем там всё, что нужно. Самого высшего качества.

Посмотрел я на эту гиперсексапильную (по Человеческим параметрам) польку и вдруг увидел, как она мне нахально, по-блядски подмигнула. А вслух сказала:

– Ничего!.. Мы с ним оба славяне – договоримся. Да, Кыся?..

Надо отдать этой Баське должное: «Кыся» она произнесла безошибочно. Очень симпатичная девка! Была бы она Кошкой, я бы её… Тьфу, чёрт!.. Что за бредятина в голову лезет?!

Фон Тифенбах вдруг удивлённо посмотрел на меня и даже головой помотал, будто хотел стряхнуть с себя какое-то наваждение.

Неужели он понял, что я подумал о Баське?! Вот это да… Мамочки родные! Тут надо держать ушки на макушке. Такой восприимчивости я ещё никогда не встречал. Это доступно только Коту, и только с очень высокоразвитой нервной организацией!

А может быть, Фридрих фон Тифенбах в ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ был Котом? Шура же говорил, что существует такая теория – любое Живое Существо когда-то, до своего рождения, уже имело ПРОШЛУЮ ЖИЗНЬ, в которой оно было совсем другим Живым Существом. Но время от времени во ВТОРОЙ ЖИЗНИ этого Существа проявляются признаки его ПЕРВОЙ ЖИЗНИ…

К счастью, Фридрих не поверил в то, что ему померещилось, и продолжил представление:

– Герр Эгон Лемке – человек с золотыми руками, Кыся! Именно он сделает для тебя маленькие окошечки внизу всех выходных дверей, включая гаражные ворота, чтобы ты мог входить в дом и выходить из дому тогда, когда это будет тебе необходимо.

– Сегодня же и займусь, – улыбнулся мне этот Лемке, и я, не скрою, сразу же почувствовал к нему тепло и расположение. На что Фридрих, чёрт его побери, мгновенно отреагировал.

– Убеждён, что вы подружитесь, – сказал он слегка тревожно, будто чувствовал, что насильно вторгается в чьё-то сознание.

Но взял себя в руки и широким жестом указал на хорошо одетого человека лет пятидесяти:

– Ну и герр Франц Мозер – мой секретарь, шофёр, мой добрый поверенный и спутник во всех поездках. За редким исключением, вроде моего сегодняшнего выезда. Герр Мозер очень не любит, когда я сам сажусь за руль. Он служит в этом доме уже двадцать лет…

– Двадцать один год, – уточнил негромко герр Мозер.

– Прошу прощения! – улыбнулся Фридрих. – Двадцать один год, и считает себя целиком ответственным за мою жизнь и моё благополучие.

А вот тут…

Тут я был вынужден изо всех сил сдержать себя, чтобы не напугать Фридриха!..

Ибо, глядя на Франца Мозера, я всей своей Котовой сущностью, всем Богом данным мне ощущением ПРЕДВИДЕНИЯ и чётким восприятием БУДУЩЕГО увидел перед собой улыбающегося, с мягкими и добрыми, слегка стёртыми округлыми чертами лица, страшного Человека – неукротимо жаждущего смерти Фридриха фон Тифенбаха!..

Но Фридрих всё-таки что-то почувствовал, вдруг занервничал и МЫСЛЕННО спросил меня:

«Что с тобой, Кыся? Тебе плохо?..»

«Неважненько, – ответил я как можно спокойнее. – Наверное, не нужно мне было есть то пирожное с кремом…»

«Ах, только-то? – успокоился Фридрих. – А мне уже чёрт знает что померещилось».

И сказал всем вслух:

– Итак, дипломатические церемонии закончены. Всё остальное – в ходе совместного существования. А сейчас – Бася делает Кысе славянскую постель, герр Лемке – маленькие окошечки в дверях для свободного перемещения Кыси в пространстве…

– Маленькими не обойдёшься, – рассмеялся Лемке. – Вон какой здоровый Котяра! Я таких не встречал.

– Я тоже, – сказал Фридрих. – Фрау Розенмайер занимается обедом, а вы, Франц, идёте за мной и Кысей в кабинет. Машину в гараж поставите позже.

И мы все пошли в дом. Каждый, куда ему было велено.

В кабинете, от величины которого у меня просто крыша поехала, Фридрих негромко приказал Мозеру:

– Свяжитесь с представителем фирмы Терезы Орловских и перенесите приезд тех двух филиппинок на следующую неделю. Это раз. Затем созвонитесь с администрацией «Тантриса» и от моего имени закажите на сегодняшний вечер стол для шести персон.

– На который час? – спросил Мозер.

– Часов на восемь, – ответил Фридрих.

Фридрих ещё отдавал какие-то распоряжения по дому, но я уже ни во что не врубался, а только смотрел на доброе, расплывчатое лицо Франца Мозера и видел перед собой убийцу Фридриха фон Тифенбаха!..

А за Францем Мозером… Но мне это уже наверняка причудилось на нервной почве!.. Стояла чья-то неразличимая тень – то ли Человека, то ли Явления, то ли – сгустка ещё не произошедших событий…

О, чёрт подери!.. Да что же это?! Ну как же Фридрих – такой умный, с такой потрясающей Контактной способностью – ничего не чувствует? Неужели двадцать один год ежедневного общения с Мозером напрочь притупили в нём всё инстинкты самосохранения?.. И он по привычке скользит по поверхности сознания своего «шофёрского секретаря», не давая себе труда заглянуть туда хотя бы немного поглубже…

Ведь почувствовал же Фридрих, когда я на мгновение нечаянно представил себе эту польскую Баську Кошкой, которую я мог бы… А это куда более тонкий и сложный процесс, чем проникновение в сознание Человека, с которым общаешься двадцать один год. Вот ведь поразительное несоответствие – чем дольше общаешься, тем меньше чувствуешь! Я всегда считал наоборот…

Но что это за тень позади Мозера?..

Нет, братцы, пока я таким путём попаду в Петербург, я определённо свихнусь в этом чудесном доме.

По старой домашней привычке я впрыгнул в кресло, покрутился там, перепрыгнул на подоконник, а затем снова вернулся в кресло.

– Ты что, нервничаешь? – спросил меня Фридрих, когда Мозер, записав все поручения, вышел из кабинета.

Я промолчал. Улёгся в кресле и даже слегка прикрыл глаза, – дескать, «ни хрена я не нервничаю, думаю, как бы подремать…»

– Кстати! – тут же откликнулся на моё враньё Фридрих. – Где бы ты хотел спать?

Я моментально насторожился:

– А где обычно спишь ты?

– В своей спальне, на втором этаже. Рядом с ванной. Ты там ещё не был?

– Нет.

– Пойдём покажу.

– Не нужно. Потом. Просто скажи Басе, чтобы она постелила мне там же, – сказал я и подумал: «На всякий случай…»

– У меня в спальне? – удивился Фридрих.

Он даже обрадовался этому, а я подумал – вот ведь странная штука наша жизнь: сколько бы ни было вокруг тебя живых существ – Собак, Кошек, Котов, но если нет настоящей привязанности, я не говорю уже о любви, ты – ОДИНОК!

Я подраскинул умишком и сообразил, что если я соглашусь спать в его комнате и если, не дай Бог, что-то начнёт происходить, я могу не успеть… Что «происходить» и чего «не успеть», я себе пока ещё не представлял.

– Нет, – сказал я. – Спать я буду по другую сторону двери.

Не желая объяснять истинных причин моего отказа спать с ним в его спальне, я прибавил, не солгав ни слова:

– Мы так всегда в Петербурге жили. Плоткин – в одной комнате, а я в другой – у его дверей.

Фридрих весело рассмеялся. Я даже и не думал, что в таком возрасте можно хохотать так самозабвенно!

– Потрясающая идея пришла мне в голову! – еле выговорил Фридрих. – Как только в моей постели окажется кто-то из дам и я, как обычно, к сожалению, буду вынужден признать себя несостоятельным, я же всегда смогу призвать тебя на помощь! А, Кыся? По-моему, замечательная идея!

Я вежливо похихикал в ответ, а сам подумал: «Господи! Как говорится, „сохрани и помилуй!..“ Как было бы прекрасно, если бы моя помощь понадобилась только в этом случае!..»

Для того чтобы скрыть своё смятение, я сделал вид, что разглядываю висящую на стене небольшую картинку, кстати, действительно оказавшуюся мне знакомой.

– Нравится? – продолжая улыбаться, спросил меня Фридрих.

– Очень! – искренне сказал я. – Это Матисс…

Фридрих покачнулся и чуть не рухнул на пол!

Он ухватился за спинку высокого кожаного кресла, стоявшего у письменного стола, и неловко упал в него, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в подлокотники кресла.

– Что ты сказал?! – прошептал он, и я испугался, что его сейчас хватит кондрашка.

Вот таких резких перепадов настроения у пожилых – что Котов, что Людей – я очень боюсь. Это просто невероятно опасно…

– Я сказал, что это картина Матисса. Был такой французский художник… – попытался я его успокоить.

– Я-то это знаю!.. – негромко и почему-то очень тонким голосом прокричал фон Тифенбах. – А вот откуда это знаешь ТЫ?!

Наверное, с того момента, как я что-то понял про Франца Мозера, я тоже находился на таком нервном вздрюче, что как только посмотрел на эту картинку, так в башке у меня открылась какая-то створка, и в памяти неожиданно всплыли и картинка, и имя художника. У Шуры Плоткина было ужасно много очень красивых цветных альбомов, и мы с ним иногда рассматривали в них любимые Шурины картинки…

Я поспешил объяснить это Фридриху, и он понемногу стал приходить в себя…

– Это подлинник, – слабым голосом проговорил он, и я почувствовал, что он очень гордится этим словом.

Я понятия не имел, что такое «подлинник», но переспрашивать не стал. «Подлинник» и «подлинник»… Подумаешь, невидаль! У нас с Шурой таких подлинников в альбомах было несколько сотен…

Почему я спустя месяц после моего вселения в дом Фридриха фон Тифенбаха так подробно рассказываю о первом… вернее, о первых днях своего пребывания в Грюнвальде?

Наверное, потому, что новизна увиденного, ещё не притуплённая привычной будничностью, всегда требует некого выплеска на аудиторию. Начинаешь чувствовать свою исключительность. Вспомните время, когда поездка нашего Человека за границу была явлением редкостным и выдающимся. Этот же Человек, нашедший в себе силы вернуться домой, рта же не закрывал минимум в течение трех месяцев, рассказывая о своём пребывании ТАМ! От него же деваться было некуда!..

А некоторые не умолкали до глубокой старости и самым естественным образом уходили в мир иной со словами: «…помню, когда мы в шестьдесят девятом году были в Варшаве…» И привет.

Ну а во-вторых, потому что все мои последующие открытия и ожидание грядущих событий, а также обретение некой прямой информации захватили меня целиком и круглосуточно заставляли быть в таком нервном напряжении, что я вокруг себя практически ничего, кроме этого – грядущего, не видел и не слышал.

Признаюсь как на духу: я даже про Шуру Плоткина, даже про Водилу стал меньше думать… Тут я неверно выразился. Не меньше – реже. Но с той же тоской, с тем же беспокойством.

Вечером Фридрих переоделся в какой-то невзрачный костюмчик со свитерком, сверху натянул старую спортивную куртку весьма и весьма поношенного вида, сказал, что он эту куртку носит уже восемь лет и не представляет себе жизни зимой без этой куртки.

Я вспомнил, как Шура истово отпаривал брюки, как тщательно завязывал галстук, как бережно доставал из шкафа свой единственный «выходной» пиджак в клеточку, когда собирался, по его выражению, «в люди». Эти сборы всегда носили характер маленького торжественного и весёлого ритуала.

Поэтому я спросил у Фридриха фон Тифенбаха – уверен ли он, что это та самая одежда, в которой нужно ходить вечерами по ресторанам? На что он легко ответил – эта одежда ему максимально удобна, а на так называемое светски-общественное мнение ему наплевать. Он не собирается уподобляться мужу своей дочери – Гельмуту Хартманну, который зимой ходит в норковой шубе мехом наружу, чтобы все видели, как он богат!

– Более пошлого зрелища, чем мужик в норковой шубе, придумать нельзя, – сказал Фридрих. – Увидишь – обхохочешься! Но если ты настаиваешь, я могу надеть что-нибудь другое…

– Нет, нет! – поспешил ответить я. – Мне лично ты во всём этом очень нравишься. И куртка тебе удивительно идёт…

Потом со второго этажа мы спустились на лифте (!) в широченный гараж, где, кроме «роллс-ройса», стояли ещё две машины – американский джип «гранд-чероки» и чёрный «Мерседес-500». Хорошо, что Шура когда-то выучил меня всем маркам автомобилей!..

За рулём «роллс-ройса» нас уже ждал герр Мозер.

Дом профессора фон Дейна действительно оказался совсем рядом. Очень красивая, прекрасно одетая Таня и профессор, в строгом чёрном пальто и «бабочке» вместо галстука, уже ждали нас на улице.

Профессорский дом я увидел только из машины. В отличие от забора фон Тифенбаха профессорский заборчик был чисто символической оградой, а небольшой участок перед домом ярко освещён.

Дом был, прямо скажем, не слабый. Раз в десять лучше дома Шредеров, но зато на несколько порядков пожиже тифенбаховского!

Затянутый на зиму голубым прорезиненным брезентом бассейнчик, конечно, не шёл ни в какое сравнение с фантастическим бассейном фон Тифенбаха. Я сегодня бегал пару раз гадить в сад (мне герр Лемке любезно показал, где это лучше всего делать…) и видел этот бассейн. Подогретая вода парит в морозном воздухе, и вплывать в этот бассейн можно прямо из домашнего бассейна, величиной со всю нашу с Шурой петербургскую квартиру. В саду же бассейн такой, что в нём можно спокойно проводить олимпийские соревнования по плаванию!

Когда Таня и профессор сели к нам в машину, Фридрих воскликнул:

– Таня, вы просто ослепительны! Интересно, Фолькмар понимает, какая женщина согласилась считать его своим другом?

– Я ещё не в полной мере осознал это, но уже беспредельно счастлив, – сказал профессор.

– Прелестный ответ, – улыбнулся фон Тифенбах. – Да! Я позволил себе пригласить на ужин ещё и свою дочь с её мужем. Надеюсь, вы не против? Тем более что Таня до сих пор с ними не знакома. Они приедут прямо в «Тантрис». Им очень полезно изредка общаться с интеллигентными людьми.

Одно немаловажное и случайное наблюдение! При упоминании о дочери Фридриха и её мужа затылок герра Франца Мозера сказал мне гораздо больше, чем если бы я сейчас смотрел ему в глаза.

Глядя в затылок Мозера, уверенно ведущего машину, я вдруг почувствовал странную, неясную, недобрую связь между Мозером и мужем дочери Фридриха, которого я никогда в глаза не видел…

– Фолькмар, вы ещё не были с Таней в «Тантрисе»? – спросил Фридрих фон Тифенбах.

– Нет, туда мы ещё не добрались…

– Какое счастье! Значит, для Тани и Кыси я буду первооткрывателем этого роскошно-мещанского чуда света, этого парадиза нуворишей, заезжих голливудских гастролёров и членов королевских фамилий карликовых государств третьего сорта. Во всём мире ресторанов «Тантрис», кажется, всего четыре… Не помните, Фолькмар?

– По-моему, пять.

– Небольшая разница. Так вот, эти рестораны сами выращивают для себя продукты, скот, сами добывают в морях рыбу, лангустов, сами возделывают поля… Всё для себя делают сами! Поэтому цены у них невообразимые, порции – микроскопические, а тарелки такие огромные, что каждая из них могла бы служить взлётно-посадочной площадкой для среднего вертолёта. Так что, Таня и Кыся, приготовьтесь к ресторанному аттракциону. Это такой «Диснейленд» для богатых взрослых идиотов. Но вкусный «Диснейленд»… Франц!

– Слушаю вас, герр фон Тифенбах, – откликнулся Мозер.

– Вы предупредили администрацию «Тантриса», что, если в зале будет хоть один репортёр, я подам на них в суд?

– Предупредил.

– Превосходно, – сказал Фридрих и добавил, обращаясь к Тане и фон Дейну: – А то стало противно выходить из дому! Мне абсолютно всё равно, что обо мне напишут в очередной раз и как я буду выглядеть на фотографии, напечатанной, предположим, в «Бильде». Но сегодня со мной вы, Таня, и вы, Фолькмар, и мне совсем не хотелось бы, чтобы эти жалкие людишки трепали ваши имена в своих косноязычных репортажах.

– Не думайте об этом, Фридрих, – очень серьёзно сказала Таня. – Моё знакомство с вами, как и ваша дружба с Фолькмаром, делает нам честь, которой мы рады гордиться.

Фон Тифенбах всплеснул руками и спросил меня:

– Кыся! В России все женщины такие, как Таня?

Я предусмотрительно промолчал. Фон Тифенбах благодарно поцеловал Тане руку, и на этой благостной ноте мы подъехали к «Тантрису»…

В ресторане я не был никогда в жизни. Наша шашлычная на проспекте Науки с её хозяином и шеф-поваром Суреном Гургеновичем, где я частенько промышлял жратву для себя и для случайных приятельниц-Кошек, конечно, ни в какое сравнение с таким рестораном идти не могла! Как бы там Сурен Гургенович ни тужился…

Один подъезд к «Тантрису» чего стоил! В маленьком дохлом закутке, рядом с широченной и прекрасной Леопольдштрассе – главной улицей Швабинга, одного из самых престижных районов Мюнхена, – стояло специально выстроенное здание ресторана «Тантрис» со своей автомобильной стоянкой.

Въезд на стоянку и вход в «Тантрис» были «украшены» группой огромных, величиной в человеческий рост, уродливых цементных чудовищ с крыльями.

Спустя несколько дней, когда мы с Фридрихом вспоминали этот поход в «Тантрис», Фридрих объяснил мне, что это сильно уменьшенные и очень плохо исполненные копии с парижских химер и пифий, стоящих на соборе Парижской Богоматери. И даже показал фотографии этих отвратительных штук в одной большой книге про Францию.

…То ли полная смена обстановки, то ли неожиданный и резкий переход в другой жизненный ранг, то ли моё неподтверждённое и подозрительное Открытие Франца Мозера и Явление неясной Тени за его спиной, причудившееся мне сегодня в кабинете фон Тифенбаха, то ли всё, вместе взятое, помноженное на дикую нервную усталость от напряжённо прожитого дня, но к «Тантрису» я уже подъехал в таком взвинченном состоянии, что задние лапы мелко дрожали, уши невольно прижимались к затылку, по спине волнами пробегал холодок, а клыки обнажались сами собой…

А тут ещё эти мерзкие и страшные чудища с крыльями!

В тот момент, когда мы все вышли из машины, из-за этих жутких французских крылатых гадов навстречу нам выскакивает какой-то тип и сдавленным голосом вопит:

– Фон Тифенбах!..

Краем глаза я вижу, как этот тип двумя руками поднимает на уровень своего лица какое-то оружие, что-то сверкает молнией, и я, ослеплённый вспышкой и яростью, наугад взвиваюсь навстречу выстрелу, как тогда на автобане – на Алика и его бесшумный пистолет!..

Я лечу вперёд всеми четырьмя лапами, с когтями, выпущенными на всю длину, с одной мыслью в воспалённом мозгу: «Не промахнуться!.. И сразу задними лапами – по горлу!.. По горлу!!!»

Но уже в воздухе я натыкаюсь на что-то металлическо-стеклянно-пластмассовое, успеваю передней левой лапой располосовать этому типу шею, а правой намертво вцепляюсь в его одежду…

Эта хреновина, пахнущая не оружием, а чем-то вроде этого, падает на камни, и я одновременно слышу звук разбивающегося стекла, хруст пластмассы, панический визг этого типа и Танин истошный крик по-русски:

– Кыся!!! Отпусти этого идиота!.. Кыся, родненький, не трогай его!..

А у меня в глазах – автобан, Водила с пулей в животе, залитый кровью Алик и его пистолет с глушителем, из которого продолжают сверкать смертоносные вспышки…

Я чувствую, как Таня двумя руками отрывает меня от этого визжащего болвана, и в ту же секунду понимаю, что принял вспышку фотоаппарата за выстрел из пистолета с глушителем…

Сады меня покидают, и я безвольно повисаю в Таниных руках, как мокрая тряпка.

С разных сторон одна за другой следуют ещё несколько таких вспышек, но я уже ни на что не реагирую. Даже на то, что фон Тифенбах забирает меня у Тани, гладит меня, прижимает к себе, успокаивает.

А в это время разражается скандал с репортёрами, профессор фон Дейн грозится вызвать полицию, а Фридрих ещё ласковее прижимает меня к себе и тихо шепчет мне на ухо:

– Успокойся, Кыся… К сожалению, я уже привык к таким сценам. Просто меня ещё никто никогда не защищал. Ты – первый… Это из области – «Своих не закладывают», да, Кыся?

– А чёрт его знает, из какой это области!.. – Я всё никак не могу прийти в себя.

Потом мы вчетвером сидели в роскошном зале ресторана «Тантрис» и ждали дочь Фридриха и её мужа. Они опаздывали.

Скандал у входа в ресторан был замят. Фоторепортёры принесли герру Фридриху фон Тифенбаху свои извинения, а фон Тифенбах – свои соболезнования по поводу ранения одного из них и гибели его фотоаппарата. Пострадавший прикладывал к шее носовой платок и с совершенно базарно-торгашескими интонациями твердил, что погибшая камера была почти новая и что он теперь будет без неё делать, он понятия не имеет…

Правда, когда Фридрих из жалости выписал ему чек на три тысячи марок, тот схватил этот чек так, что стало сразу ясно: его камера стоила раза в два меньше.

За столом я сидел вместе со всеми – на высоком детском стуле. Таким образом, я по грудь возвышался над скатертью и мог бы есть прямо из тарелки. Если бы там хоть что-нибудь было!

Из-за соседних столиков на меня сначала поглядывали с недоуменным раздражением, а потом узнали Фридриха и между собой стали тихо говорить про него и про всех нас гадости. Тексты были такие, за которые морду бьют!

Счастье, что никто из моих спутников этого не слышал. Это мог услышать только я, но затевать драку со всем рестораном было просто элементарно глупо.

– Что вы хотите?! Это же выживший из ума сам Фридрих фон Тифенбах, – говорили за одним столом.

– Посмотрите, во что он одет! Это при его-то миллионах! – говорили за другим столом. – Жалкий фигляр…

– Пусть это прозвучит кощунственно, но сегодняшние потомки наших древних германских аристократических родов – вырожденцы! Достаточно посмотреть на этого старого плейбоя – фон Тифенбаха! – злобствовали за третьим столом.

– Слушайте! Но ведь это же тот самый русский кот, которого ещё вчера рекламировали газеты и телевидение!..

Во время всех предыдущих перешептываний я сидел на своём стуле как изваяние – не шевельнув ни ухом, ни кончиком хвоста. Но последняя фраза Человека, говорившего обо мне, автоматически повернула меня в его сторону. Ещё Шура говорил, что испытание славой и популярностью – самое тяжкое испытание…

Я повернулся, чтобы рассмотреть Человека, узнавшего меня, а увидел входящих в зал «Тантриса»…

…ХОЗЯИНА И ХОЗЯЙКУ ДЖЕННИ – ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ СОБАЧКИ, КАРЛИКОВОГО ПИНЧЕРА, С КОТОРОЙ Я, ПОСЛАВ К ЧЕРТЯМ ВСЕ УТВЕРЖДЕНИЯ УЧЁНЫХ О НЕВЕРОЯТНОСТИ СМЕШЕНИЯ ЖИВОТНЫХ РАЗНЫХ ВИДОВ, НЕЗАБЫВАЕМО НЕЖНО ПЕРЕСПАЛ В ЕЁ СЕРЕБРИСТОМ «МЕРСЕДЕСЕ», В ТРЮМЕ РУССКОГО КОРАБЛЯ, КОГДА МЫ ВМЕСТЕ ПЛЫЛИ ИЗ РОССИИ В ГЕРМАНИЮ!!!

Я тут же вспомнил ночной корабельный бар, злую рожу Хозяина Дженни, заплаканное лицо Хозяйки и тоненький, захлёбывающийся лай Дженни…

Мне даже сейчас показалось, что я слышу этот лай.

Фридрих тоже увидел входящих в зал и сказал Тане и фон Дейну:

– А вот и Моника с Гельмутом! Не помню случая, чтобы они не опоздали.

«Во, бля!.. – как говорил Водила, когда случалось что-то неожиданное. И в большинстве случаев потрясённо добавлял: – Ну, ёбть!!!»

Так, оказывается, Хозяйка Дженни – дочь Фридриха фон Тифенбаха? А её муж, этот жлобяра, у которого мы с Дженни золотую зажигалочку «Картье» скоммуниздили, – зять Фридриха?!

Мне снова послышался голосок Дженни. Не хватает ещё, чтобы у меня на нервной почве начались слуховые галлюцинации!.. Мало того, я даже почувствовал ЕЁ запах! Мамочки родные… Что творится на белом свете! Ну и ресторанчик!..