- Воевода хитер. Думка его прямая - изловить нас, - ответил тот. Спасайся, атаман!
      Старшина вскинул саблю, и казаки бросились на ватажников. Казачий старшина подлетел к Никите Седому, рассек ему голову. Ватажники побежали в лес. Филимон кинулся в сторону, упал в рытвину.
      - Обман и гибель... Изловили, как курей! - бил он в отчаянии себя в грудь.
      Казаки заметили Филимона, стали ловить его.
      Казачий старшина командовал:
      - Живьем его! То приказ самого воеводы!
      Филимон услышал предательские слова. Злоба закипела в нем, он вскинул пищаль, выстрелил в казака, но промахнулся. Казачий старшина приготовился метнуть аркан, чтоб накинуть на Филимона петлю, но вдруг взмахнул руками и мешком вылетел из седла. Филимон оглянулся и встретился взглядом с Чалыком. Это его меткая стрела пронзила грудь старшины. Казаки опешили, кони сбились в кучу, толкали друг друга.
      Филимон забежал на пригорок, увидел ватажников:
      - К дощаникам! Вплавь! Спасайся!
      - К воеводе, с поклоном! - раздался сзади насмешливый голос.
      Филимон и не оглянулся.
      Вдали, поднимая облака пыли, неслись всадники. Впереди летел сам воевода. Прискакав к месту боя, он выхватил саблю:
      - Грабежников на дыбу! Хватайте!
      Филимон, зажимая окровавленную руку, спасался меж кустов. Как вихрь налетели казаки, взвилась над головой петля аркана и как ножом резанула по шее, а у самого уха злобные голоса:
      - Вяжи его! Волоки в острог!
      Артамошка и Чалык с небольшой кучкой ватажников бежали лесом. Они пытались укрыться в болотах и зарослях. Казаки бросили лошадей и пешком преследовали убегавших. Артамошка услышал:
      - Хватайте поганое отродье Лузиных! Живьем берите!
      С криком и улюлюканьем бросились казаки на горсточку ватажников.
      Почти все ватажники были схвачены. Многие пали под острой казацкой саблей. Чалык и Артамошка напрягали последние силы, чтоб перебежать узкую полянку, скрыться в густой чаще. Казаки бесновались, воевода подгонял и бил плетью нерадивых. Артамошка и Чалык добежали до крутого яра и, не думая, бросились вниз. Желтое облако пыли на мгновение скрыло беглецов. Поднявшись на ноги, они бросились в чащу леса. Острые кустарники рвали в кровь лицо, руки. В глазах темнело, уходили силы. Казаки окружили беглецов кольцом.
      - Смерть! - задыхался Артамошка, истекая кровью.
      Крики и топот заглохли: казаки либо потеряли след, либо подкрадывались. Чалык мчался, как горный козел; легко перепрыгивал через валежины, камни, выбоины, терялся за кустами и деревьями. Артамошка отстал. Бледный, измученный, прислонился он к стволу сосны, тяжело дыша. Голова у него отяжелела, ослабли ноги. Чалык вернулся к нему: "Как помочь раненому другу; Как спасти его?" Чалык сорвал с Артамошки шапку и надел на свою голову, а свою шапку бросил в кусты. Артамошка не успел и слова вымолвить, как Чалык схватил его и столкнул в яму, выбитую дождями. Валялась сухая ель, он накрыл ею друга. Отбежал, вскочил на камень, сложил ладони трубкой и загудел в подветренную сторону:
      - То-то-о-о!
      Далекое эхо взлетело над лесом. Так Панака учил обманывать врагов, отводить голосом в другую сторону.
      Но Чалык ошибся: казаки были близко. Слышно, как хрустят под их ногами ветки, шумят кусты. Чалык нахлобучил Артамошкину шапку на глаза, сбросил с плеч меховую парку и, оставшись в одной рубахе, кинулся навстречу врагам.
      Казак, выбежавший на бугор, увидел Чалыка:
      - Лузинов сын! Лови сына Лузинова! - и тут же кинул аркан.
      Но Чалык увернулся, и его меткая стрела ударила в плечо казаку. Тот вскинул руками и упал, обливаясь кровью. Чалык бросился к горе. Казаки за ним. Над лесом гремело:
      - Лови вора!
      - Аркань!
      - Не уйдешь, Лузинов выкормок!
      Чалык ловко карабкался вверх по крутому склону горы. Казаки заметно отставали.
      Артамошка с трудом поднял голову. Перед глазами кружились белые искры, грудь давила нестерпимая боль. Приподнялся он из ямы и увидел, как по склону горы быстро карабкался вверх человек, а за ним с криками устремилась толпа казаков. Артамошка без труда узнал в смельчаке Чалыка. Бледные губы Артамошки шептали:
      - Сбежит... смел!
      Раздался резкий окрик. Артамошка рванулся, заохал от боли и упал в яму. Только сейчас он заметил лужу крови, в которой сидел. Сабельная рана на левой ноге обильно кровоточила. Артамошка зажал ее рукой.
      Казаки разбились на мелкие отряды и стали окружать гору со всех сторон. Чалык заметил это. Спасенья не было. Он залез на самую вершину скалы и остановился. Перед глазами сияла черная пропасть.
      Артамошка с трудом поднялся, вылез из ямы. Придерживаясь за стволы деревьев, он прошел несколько шагов. Сейчас ему хорошо стало видно отвесную скалу, видно, как со всех сторон облепили ее казаки. Воевода, задрав голову вверх, махал саблей, метался, разгоряченный и злой:
      - Сдавайся, воровское племя!
      Казаки уговаривали:
      - Не гневи воеводу, разбойник!
      - Отца твоего, как волка, заарканили. Петля и по тебе плачет!
      - Сдавайся на милость!
      Артамошка зажал голову, понял: воевода и казаки приняли Чалыка за него, радуются, что загнали на скалу Лузинова сына. Сердце Артамошкино разрывалось от боли:
      - Чалык... друг мой, кровный друг!..
      Послышались выстрелы. Артамошка поднял голову. Вдруг Чалык выпрямился. Артамошка не сводил с него горящих глаз. Чалык припал щекой к луку, а затем, подняв его над головой, бросил вниз со скалы. Тугой лук сделал по склону горы несколько высоких прыжков, исчез в пропасти.
      "Сдается!" - задрожал Артамошка.
      Обрадовался воевода:
      - Сдается! Оружию бросил!
      Один из казаков подполз близко к Чалыку и пытался набросить на него петлю. Чалык надвинул на глаза шапку, отвернулся от казаков, поднялся еще на шаг вверх. Теперь он стоял на самой вершине скалы. Вокруг разливалось море лесов, по долине извивалась черная речка. Солнце прыгало золотыми пятнами по снежным вершинам далеких гор. Чалык набрал грудью воздух, гордо вскинул голову, и поплыло над лесами, и горами:
      - Воля!..
      Эхом прокатилось это дорогое слово. Эхо смолкло, утонуло где-то в светлых далях. Всплеснув руками, Чалык бросился со скалы и вмиг исчез в черной пропасти.
      Артамошка схватился за грудь, упал на землю, бился головой, хватая руками серые комья земли, рыдал:
      - Чалык... Чалык... друг... брат мой!..
      Воевода рассвирепел. Казака, стоявшего у вершины скалы и не сумевшего накинуть петлю, воевода велел немедля свести в пытошную и жестоко наказать за нерадение.
      Заветное желание воеводы казнить Филимона Лузина вместе с сыном Артамошкой разбилось. Воевода грыз седой ус, ругал казаков за то, что преступник Артамошка ушел от царской казни, принял смерть злодей от своей же руки.
      - Лучше бы из пищали пристрелить либо саблей зарубить! - кричал воевода. Но скоро успокоился, поднял суровые брови, шапку снял и перекрестился: - На все божья воля.
      Казаки тоже сдернули шапки, перекрестились.
      ПОБЕДНЫЙ ПИР
      Долго бился воеводский лекарь над Филимоном, чтобы залечить смертельную рану. Воевода каждое утро вызывал растрепанного, перепуганного лекаря и твердил:
      - Не роняй, Николка, воеводской чести, выходи злодея. Чтоб можно было того злодея, вора, грабежника хоть под руки довести до лобного места*.
      _______________
      * Л о б н о е м е с т о - место, на котором совершались казни.
      Лекарь разводил руками, садился на лавку и вновь вынимал из сумки лекарства:
      - От бога все, батюшка воевода... Велика рана, лошадь - и та б околела.
      Воевода в ответ:
      - Я с тебя, ленивца, шкуру сдеру! Не о лошади, козел, речь веду, а о царском преступнике!
      Лекарь был в отчаянии. Просиживал он целые ночи, прилагал все свое лекарское уменье: пускал кровь, делал примочки травяные, цветочные, древесные; накладывал разные припарки и присыпки, чтобы залечить сабельную рану.
      На пятый день лекарь от радости вскочил; Филимон открыл глаза, глухо простонал:
      - Сы-ын... Артамошка...
      Больной закашлялся и вновь впал в беспамятство.
      Рана раскрылась и кровоточила. Лекарь растерянно бегал вокруг, охал, вздыхал. Леченье пришлось начинать сначала.
      Филимону стало легче, он приподнимался, сидел молча, склонив поседевшую голову. Обрадованный лекарь побежал к воеводе:
      - Батюшка воевода, уменьем моим лекарским Филимона я отстоял!
      Воевода провел важно по широкой бороде и приказал дать лекарю чарку водки. Лекарь низко поклонился, виновато предупредил:
      - Не надо тревожить и гневить до времени больного: может удар приключиться, и тогда он не иначе как умрет.
      Воевода покосился исподлобья на лекаря, стоящему рядом письменному голове приказал:
      - Казнить злодея в воскресный день!
      - Все готово, - ответил письменный голова. - Не надобно тянуть: неровен час умрет злодей, умрет до времени!
      Воевода топнул ногой:
      - Бей в барабан!
      Били в барабаны. Толпы народа стекались со всех сторон на площадь. Гудела площадь человеческим гамом. Палач Иван Бородатый в длинной, китайского шелка рубахе, с засученными до локтей рукавами прохаживался по помосту, легко играл огромным топором, устрашая толпу. Рядом с широкой плахой, где не однажды рубил Иван Бородатый буйны головы, стоял короб плетеный да рогожа смертная - последнее одеяние казненных. Сбоку помоста, на рубленом столбике, - белое полотенце; им палач стирал со своих жилистых рук горячие капли крови.
      - Ведут! - прокатилось по толпе.
      Сторожевые казаки расталкивали плотную толпу. Над головами мелькали топоры, пищали и пики: это вели казаки под строгим караулом бунтовщиков. Впереди шел, нетвердо шагая, с измученным лицом Филимон, а за ним восемь ватажников. Туго перетянутые веревкой руки отливали синевой. Ветер взлохмачивал волосы, трепал рыжие, черные, седые бороды. Худенькая женщина в черном платке говорила на ухо соседке:
      - Не велика ватажная рать...
      Ей ответил приглушенный бас:
      - Дура, всех воевода сказнил. А этих для устрашения народа на плаху вывел.
      - Ой, душегуб!
      - Шш...
      - Я тихо, тебе на ухо, - испугалась женщина.
      - То-то, - ответил бас. - Ноне язык прижми: подслухов воеводских развелось боле, чем мух навозных.
      - Ой, лихое времечко!
      Сбоку затараторила густо нарумяненная и набеленная баба в красной кацавейке. Ее перебил мужик с длинной жиденькой бородкой:
      - Шла б ты, бабонька, до печи. Бабье ли дело глазеть на то, как казнитель головы усекает! Ей-бо, грешно!
      - Вертун пучеглазый, - огрызалась баба, - не ты ли мне указ?
      Барабаны стихли. Толпа умолкла. На помост вывели бунтовщиков. Они стояли, плотно сбившись в кучу. На помост взошел сам воевода, за ним письменный голова, за письменным головой - поп с крестом и кадилом. Воевода поднял руку вверх, письменный голова развернул бумагу, свернутую в трубку, и стал читать указ. Читал долго, нараспев. Тишина нависла над толпой. Лишь ласточки, купаясь в синеве неба, с криками рассекали воздух черными крыльями.
      Письменный голова тянул:
      - "Казнить всенародно главного зачинщика, вора, грабежника и бунтовщика с его разбойными сподвижниками. Воздать каждому по его воровским делам. Царского преступника Филимошку Лузина казнить смертной казнью через усечение головы, а его сообщников - бить кнутом и отсечь каждому правую руку, чтоб в разбойных делах были бессильны..."
      Прочитав указ, воевода и письменный голова сошли с помоста, встали поодаль. Поп пел молитву, кадил приведенных на казнь едким дымом и, сунув каждому к губам медный крест, наспех перекрестил и поспешно сошел с помоста.
      - Зачинать? - нетерпеливо прохрипел Иван Бородатый, кинув волчий взгляд в сторону воеводы.
      Вновь ударили барабаны, да так громко, что застонала земля. Ватажники наскоро попрощались друг с другом. В толпе кто-то всхлипнул и замер. На помост вскочили два подручных Ивана Бородатого - здоровенные, краснорожие парни: Семка - сын Ивана Бородатого да Петрован Гущин - казака Гущина приемный сын. Семка дерзко оглядел толпу. По толпе пробежал приглушенный говор:
      - Ишь, подлое отродье, по отцовской дороге шагает, глазищи таращит!
      - Шш...
      - Зажирел, подлый, на людских кровях!
      - Тише! - одернули смельчака.
      Семка по-отцовски широко размахивал непомерно длинными руками, крепко держал новенький, с широким лезвием топор. Стоявший впереди мужик сплюнул на сторону:
      - Выкормок подлый, змеиный глаз... Гляньте, как у него ноздри-то вздулись - кровь чует...
      - Замолчи, Еремка! - Сосед дернул за рукав не в меру осмелевшего мужика.
      - Шш... Быть тебе, Еремка, на плахе. Проглоти язык!
      Еремка умолк.
      Петрован Гущин явно смущался. Топор держал неловко, шагал по помосту нетвердо, головы не поднимал.
      Воевода махнул посохом. Филимон с трудом выпрямился и обратился к народу:
      - Люди! Не вспоминайте худом! За волю святую кладу голову!
      По толпе прокатился ропот и тут же смолк. Воевода нервно дергал ус. Иван Бородатый блеснул глазами, навалился всем телом на Филимона. Голова Филимона легла на плаху. Семка держал Филимона за спину, Петрован стоял сбоку. В толпе раздался вопль. Волной прокатился гул. Иван Бородатый вытер руки полотенцем, деловито спросил у письменного головы:
      - А теперь с которого зачинать?
      - Все едино, хватай любого...
      Иван Бородатый и подручные схватили впереди стоящего ватажника, поволокли к плахе. Рубить руки - дело меньшее, и эту работу доверил Иван Бородатый своему сыну Семке.
      ...К закату солнца палач с подручными закончил свое кровавое дело. Народ медленно расходился. Озираясь в страхе по сторонам, шептались мужики и бросали суровые взгляды в сторону черного воеводского двора. Купцы и служилый люд восхваляли воеводскую твердую руку, его крепкий порядок.
      * * *
      ...В воскресный день воевода давал победный пир. Ходил воевода в легком хмелю, гордый, веселый. Он хотел дать такой пир, какой не видывали иркутяне никогда.
      - Будет пир, - хвалился воевода, - такой, как бояре московские делают.
      Он сам бегал на поварню, поучал поварих даже самым мелким поварским делам. Поварихам и стряпухам наказал он строго-настрого, чтоб был обед подлинно боярский.
      - Если же, - грозился воевода, - не по душе аль не по нраву гостям моим придутся ваши жаркие, варенья, соленья, пироги и прочие кушанья, быть вам всем до едина битыми!
      На поварне день и ночь шипело и жарилось, чад и пар застилали глаза. Повариха с подварками, стряпухи с подручницами бегали как сумасшедшие, натыкались друг на друга, кричали, ругались до хрипоты. Старшая повариха даже с лица переменилась, ходила злее волчицы. Повар Федосей, большой мастер по соленьям и жарким, удосужился испортить двух баранов да пересолил до горечи рябчиков. Всю эту порчу от воеводы скрыли.
      Заветный день наступил.
      С утра на воеводском дворе суетились, бегали люди. Длинные столы покрыли толстыми узорчатыми скатертями и густо заставили кушаньями. Виданное ли дело: одних горячих кушаний двадцать перемен, холодных закусок не перечесть, сластей разных - тьма! Стол вышел - глазом не окинешь. Одно слово - боярский стол.
      Позвал воевода самых знатных гостей: купцов именитых да родовитых, служилых людей высших чинов. Священных особ тоже не обошел: пригласил трех попов и дьячка, своего любимца.
      Гости садились по чину и по обычаю семейному: знатные - с правой стороны от воеводы, а их жены - по левую мужнину руку. Женщины пришли наряженные в яркие сарафаны, кацавейки с лентами, в широких сборчатых юбках с бахромой и кистями цвета спелых ягод либо степных цветов. Все густо набеленные, еще гуще нарумяненные, повязанные цветистыми платками.
      Против каждого гостя стояла оловянная чаша, чарка для вина, а по левую сторону - либо лепешка ржаная, либо лист берестяной для сплевывания костей. Ложки и ножи давались только тем, кто по торопливости своих не захватил. Вилок не было - еду брали руками.
      Воевода в новом кафтане, туго опоясанный шелковым кушаком китайского изделья, был весел. Шутил, раскатисто хохотал. Гости сидели чинно и ждали воеводского застольного знака. Жбан с квасом, бочонки с вином стояли посреди стола.
      Воевода поднялся и грузно опустился. Гости зашумели, засуетились, загремели чашами. Пир начался. Застольные служки едва успевали разносить кушанья. Гости ели уху щучью, за ухой - курятину с лапшой, после курятины - щи свиные, за щами - уху утиную, похлебку баранью. Не успели гости усы обтереть, как поплыли над головами подносы с жареным и пареным: баранина, гусятина, курятина, рыба разварная, рыба заливная, рыба под хреном. А с жарким поданы были на разных блюдах: капуста квашеная, капуста пареная, капуста с конопляным маслом, огурцы кислые, огурцы под перцем стручковым, горох моченый, горох круто соленый.
      Деревянная резная чаша ходила по рукам: шипело заморское вино, кипел мед крепкий; пеной, как снежной шапкой, вздымалось пиво пьяное, пиво черное, пиво на меду.
      Лихо. Весело. Пьяно.
      Сидел воевода радостный, видел он, что гости от удивления таращили пьяные глаза на каждое новое блюдо. Воевода ухмылялся в бороду: "Удивление-то впереди!" Служки застольные понимали и не сводили с воеводы глаз.
      Желанный час наступил. Широко распахнулись двери, и шестеро слуг осторожно внесли в гостиную огромный пирог, испеченный в виде государева орла.
      От удивления гости так и обомлели.
      - Невиданное чудо! - обнял поп пьяного дьячка.
      Тот пробормотал невнятное.
      Воевода поднялся, бороду широкую разгладил:
      - Вот я каков! Да! Монголов повоевал? Повоевал! Грабежников изловил? Изловил! Вора Филимошку Лузина сказнил? Сказнил! Семя его подлое вывел? Вывел! Вот я каков государев слуга...
      Воевода еще что-то хотел сказать, но в это время принесли бочонок с дорогим вином. Гости сорвались с мест, похватали чарки, чашки, кубки - кто что успел - и набросились на бочонок. Воевода лениво опустился на скамью.
      В это время вбежал перепуганный казак:
      - Батюшка воевода, беда! Ватага!
      Гости вскочили с мест. Воевода остановил их и, обращаясь к казаку, сурово спросил:
      - Чья ж та ватага?
      - Лузинова ватага!
      - Дурень, выспись! - заорал воевода.
      Поп сказал с усмешкой:
      - Истинный дурень: Филимошка в аду кромешном на вечных мучениях, до ватаги ли ему! Выпьем, дьяче!
      Гости нехотя сели на свои места, вновь принялись за еду. Казаку подали чарку вина, вытолкали за дверь.
      Воевода хохотал:
      - Упился казачишка, мертвого за живого познал! Смехота! Умора!
      Некоторые из гостей хихикнули в кулак, но веселье больше не возвращалось.
      Письменный голова, гонимый сомнением, торопливо вышел из-за стола. Он велел отыскать казака, который прибегал с дурной вестью. Казака отыскали. Письменный голова недолго говорил с ним, вошел в гостиную отрезвевший, сумрачный. Воевода раскатисто хохотал и тянулся с ножом к пирогу. Письменный голова подошел к воеводе и зашептал ему что-то на ухо. Воевода поспешно бросил нож и вместе с письменным головой отошел в сторону.
      - Казачишка тот правду говорил!
      - В чем же та подлая правда? - сощурил злые глаза воевода.
      - Ватага...
      - Ватага? - рассердился воевода. - Откуда ж та ватага, коль я ее повоевал?
      - Лузинова ватага! - испуганно моргал глазами письменный голова.
      - И ты упился, Никитка: бормочешь глупое!
      - Сы-ын... Артамон Лузин, - сказал письменный голова.
      - Сын? - перебил воевода и округлил удивленные глаза. - Своими очами видел: сверзилось то поганое семя со скалы в бездну бездонную... Обрел тот беглый служка смерть скорую.
      - То обман, то подмена!
      Воевода смертельно побледнел:
      - Обман? Жив, говоришь? Да как так?
      - Жив Артамон Лузин! Казачишка своими глазами разглядел. В отца своего, говорит, обличьем вышел: такие же озорные глаза, воровская головушка, смелости неудержимой...
      - Жи-ив?! Воровское племя! - прошипел побелевшими губами воевода.
      Широкий лоб его вспотел, дергалась бровь. Неловко шагнув, он грузно сел на лавку.
      Так никто и не отведал воеводского подарка - царского пирога. Гости торопливо расходились.
      По слюдяным оконцам плыли темные пятна. Небо, черное от дыма, нависло над землей, придавило ее. В воздухе запахло гарью. Слышались отдаленные выкрики людей. Надвигалась гроза.
      На востоке вспыхнуло красное зарево, огненные языки взметнулись в поднебесье. Эхом прокатилось над городом:
      - Лузинова ватага!..
      Затрещали и повалились широкие ворота воеводского двора.
      Воевода не успел отскочить от узорчатого оконца. Посыпалась слюда, грохнулась рама, и воевода, хватая руками воздух, замертво упал под стол на расписной, китайской работы ковер.