- Что ж в той грамоте?
      - Не упомню, брат.
      - А ты вспомни, вспомни!
      - Горечи я помню.
      - Какие горечи? Говори!
      Старик стал жаловаться:
      - Жила утка-нырок в камышах прибрежных, привыкла. И такая была та утка ласковая! Ан, смотрю, один из бродяжек несет ее на плече, бахвалится: "Во! Каков я казак - руками уток ловлю!" Мало-мало ощипав ее, сожрал на моих глазах сырьем и не подавился. Не успел я от этого горя опамятоваться, бежит другой, пуще первого бахвалится: "Мне что, палкой зайцев бью!" Я так и ахнул, сердце в груди оторвалось. Смотрю, несет тот разбойник Ваньку-зайца, моего любимца. Лечил я его, хвор он был, на ноги разбит, едва ходил. Налетели бродяжки; кое-как ободрав шкуру, Ваньку сожрали. Рвут куски друг у друга. И тоже не подавились...
      - Ты не о том, - перебил Филимон Никанора.
      - Как не о том? - обиделся Никанор и замолчал.
      В это время у реки испуганно загоготал гусь.
      - Батюшки! - сорвался старик с места. - Убьют Петьку, убьют, злодеи!
      Старик, размахивая посохом, вместе с медведем бросился на берег, где ватажники гонялись за гусем, бросали в него камнями, палками и кричали:
      - Гусь!
      - Не бей! Хватай живьем! Зажирел - не летит!
      - Хватай!
      - Гусь! Гусь!
      Ватажники оставили гуся и бросились бежать от разъяренного медведя. Грохнул выстрел - медведь шарахнулся в сторону.
      Никанор упал, зажал седую голову. Прибежал Филимон, пристыдил ватажников.
      Гуся Петьку спасли. Никанор схватил его и подкинул над головой. Гусь взвился и улетел за реку. Никанор облегченно вздохнул.
      Филимон тихо сказал:
      - Гусь жив, брат. О грамотке речь веду...
      - Вестимо, жив, - перебил Никанор, - коль я отправил его на Гусь-озеро.
      Филимон вновь постарался вернуть разговор к грамоте - щемила сердце та тайная грамота. Оба помолчали. Никанор стоял, опираясь на посох, нехотя говорил:
      - Гонец воеводский к государю летел. Вот и подстерегли его разбойники, изловили, убойно били; убив, грамоту отобрали.
      - Отобрали? - заторопился Филимон.
      - Отобрали и мне на прочтение доставили, сами уразуметь ту грамоту не сумели.
      - Что ж в той царской грамоте?
      Никанор потер морщинистый лоб, зевнул, буркнул себе под нос:
      - Не сетуй, брат, запамятовал.
      - А ты, брат, вспомни! - горячился Филимон. - Беспременно вспомни!
      - На то сил не имею, не мучь, брат, - наотрез отказался Никанор, тревожно посматривая на ватажников.
      Филимон понял тревогу брата.
      - Велю я Артамошке и Чалыку доглядеть, чтобы ватажники не обижали в этих краях ни зверя, ни птицы, коль у тебя они заветные.
      - Заветные, брат, доподлинно заветные! - оживился Никанор. Слезящиеся глаза его подобрели, стал он разговорчивее.
      Филимон опять о грамоте.
      - Грамоту? Вот не упомню, - тряс седой головой Никанор. - Бросили ту грамоту.
      - Где бросили?
      Филимон схватил за руку Никанора, и они направились в избушку. В нос ударило прелью. Филимон с трудом разглядел в полумраке черное логово, где жил Никанор. Через маленькую дыру-оконце прорезывалась узкая полоска света. По стенам, на деревянных гвоздях-колышках, висели пучки сухой травы, корешков; тут же болтались маленькие холщовые мешочки.
      - Что это?
      - Снадобья, - ответил Никанор. - От всякой хвори помогают; от звериной, от птичьей, от всякой иной.
      - А то? - показал Филимон в угол.
      - То зелье от пчелиного и змеиного жала.
      У оконца стоял обрубок, а на обрубке - белый лист. Никанор взял лист шершавыми руками и подал его Филимону:
      - То грамотка, в ней я корешки хранил.
      Филимон схватил ее, бросился из избушки.
      Грамоту долго разглаживали на гладком пне корявыми ладонями. Низко склонились головы к затейливым завитушкам. Грамоту читали Никанор с Артамошкой. Никанор щурил белесые глаза, вертел выцветший и оборванный лист, но прочитать ничего не мог. Артамошка разбирал, но плохо. Филимон подбадривал чтецов. Артамошка по складам вычитывал спутанные, неясные слова. С каждым словом вспоминал Никанор написанное и этим помогал читать дальше. Писал иркутский воевода в Москву государю. Начало грамоты было изодрано и потерто, эту часть пропустили чтецы, а дальше с трудом, но разобрали:
      - "...Сижу я в осаде и гонца быстрого шлю тайно, и не знаю, дойдет ли моя грамота до твоих пресветлых царских очей. Изменники Ивашка Тайшин да Петрунька Степанов с острогу моего сбежали, воровским путем угнали табун лошадей..."
      Артамошка остановился, повернул грамотку к солнцу. Филимона трясло, как в лихорадке. Никита Седой мигал глазом часто-часто, что случалось с ним только в сильном гневе. Филимон торопил:
      - Читай сын, читай, родной!
      - Стерлось писаное, - вздохнул Артамошка, быстро разгадал стертое, усмехнулся и читал нараспев дальше: - "...Разбойники те, Ивашка Тайшин и Петрунька Степанов, бегаючи по улусам и становищам, собрали немалую рать и, творя всякие угрозы, подошли к Иркутскому острогу.
      Рать ту, царь-государь, мои казаки отбили и поразогнали начисто. У реки Иркута, окружив жилье, где сидели те разбойники - Ивашка с Петрунькой, им наши казаки кричали, чтоб они в осаде не сидели, а сдались бы на твою, государеву, милость..."
      Опять запнулся Артамошка, водил грязным пальцем по завитушкам, тянул:
      - "...Ивашка Тайшин начал браниться и бахвалиться: "Али вы не знаете Ивашку, каков он есть? Жив я вам, казакам, не дамся!" - и начал стрелять. Ранил Никиту Белогора, насмерть уложил Христоню Паклина, и на ком были панцыри железные, то пробивал насквозь. И казаки стрельбой Ивашку не осилили и подожгли его жилье, и он, Ивашка, сгорел, но не сдался. Жену свою с сыном успел верхом выкинуть, и они с Петрунькой Степановым бежали, в дыму того и не углядели казаки..."
      Артамошка остановился, показал грамоту Филимону. Филимон и Никита переглянулись. Середина грамоты протерлась до дыр.
      - Читай, миновав рваное! - рассердился нетерпеливый Филимон.
      Артамошка, водя пальцем по грамоте, с трудом разбирал написанное:
      - "...приснилось мне знамение в виде зари кровавой, а в тех кровях младенец царский. Наутро крикнул я монахиню Пелагею, юродивого - божья человека Киршу да еще двух юродивых, и те в один голос сказали мне, что это знамение к худу, к войне. И то исполнилось. Лазутчики мои принесли вести страшные. Пошли на Русь черные монголы. Монгольский хан послал рать с вожаком-бабой, прозывается та баба-вожак Эрдени-Нойон. То сделал хан на посмешище и поругание твоего, государства, престола..."
      Дальше грамота обрывалась.
      Так и не узнали ватажники, почему в разбойный поход пошла ханша Эрдени. Воевода же иркутский не забыл это пометить, записал коротко:
      "...И тут убит был свирепый хан Кантайша, напавший в черную ночь на русские земли. Сестра его, ханша Эрдени-Нойон, набрав разбойную рать, порешила Иркутск с ближними его землями пограбить, мирных людей наших побить... Иркутский острог сел в осаду..."
      Филимон помолчал, руку положил на плечо Артамошке:
      - Читай, сын, сызнова грамотку. Зачинаю понимать тяжкую мудрость написанного.
      Артамошка вновь прочитал.
      Филимон раскраснелся, вспотел: придавили его думы. Обратился он к Никите Седому:
      - На Русь монголы пошли. Ты уразумел?
      - Не жирно ли это? Не обломит ли хан монгольский зубы? - угрюмо вздохнул Никита.
      - Русь-то - монголам? А нам, Руси сынам, что? - снова спросил Филимон.
      - Мало ли за Русь нашей крови текло! - ответил Никита.
      - Для Руси ущерб... Только ума не приложу, почему монгольский хан ханшу вожаком послал? Какая же с ней война?
      Никанор устало прошептал:
      - Сказывали: ханша та злобна без меры, в бою ханские монголы люты...
      - То, Никанор, брехня. Не таких ломала русская рука! - рассмеялся Филимон; ус седой покрутил, сбросил капли с разгоряченного лба. - Надумал я страшное, и сердце вскипело, зажглось... Зови, Никита, всех ватажников!
      Ватажники сбились в круг. Прочитал еще раз Артамошка обрывки грамоты. Филимон поднялся, шапку снял:
      - За сибирскую землицу постоим!
      Ошеломленные ватажники переглянулись, многие опустили головы.
      - Ужимочки ваши мне не по нраву! - загремел Филимон. - Русь наша сибирская может сгинуть. Аль на поклон к хану монгольскому?
      - Тому не быть! - загудели голоса. - Хану не покоримся!
      - Монгольский хан не подавился бы! - засмеялся Филимон.
      - Хо-хо-хо!
      - Постоим за Русь, за Сибирь-землю!
      - Русь - она матушка наша кровная!
      - Государю нашему послужим, милость его на ратном поле заслужим!
      - Веди, атаман!
      Махнул рукой Филимон, и ватажники побежали готовить корабли к отплытию. Долго Филимон расспрашивал Никанора о коротких путях в Иркутск. Никанор вытирал кулаком изрытый морщинами лоб, гововорил шепотом:
      - Путь один - плыть Ангарой!
      - Сурова речка, порожиста да буйна. Тяжкий путь... - вздыхал Филимон.
      - Иного нет, брат. Правый берег высокий, струи кипучие, ревут воды гремучие - того берега не держись. Плыви левым - берег тот ровен, вода в плесах тиха, вот и доберетесь.
      - Плывем, брат, с нами!
      - Стар я для таких дел. Не лишай старца покоя.
      - Вот повоюем монголов - и на покой.
      Ватажники крепили бечеву, чинили паруса, направляли весла. Наутро корабли отчалили от берега.
      Филимон с Артамошкой и Чалыком напрасно искали Никанора, рыская по лесу. Никанор вместе с мишкой бесследно исчез. Так его и не нашли.
      Упорна вода, туга бечева. Чуть ветерок - ощетинится Ангара, насупится, бьет волной нещадно.
      - Ой, свирепа реченька, свирепа!
      Ватажники крестятся и налегают плечами на жгучую бечеву.
      Плыли долго, счет дням потеряли, а конца пути не видно.
      О резучие камни, о пороги крутые побила буйная река утлые кораблики ватажников, била в щели и грозила потоплением.
      Кормчие кричали до хрипоты, налегали на бечеву ватажники. Кормчий последнего корабля, где сидел Филимон, крикнул:
      - В десятый раз, атаман, говорю тебе: вода люто хлещет! Не доплыть!
      Встал Филимон, сложил широкие ладони трубой, гаркнул:
      - Вороти к берегу! Разгружай!
      Над рекой пронеслось гулкое эхо.
      Не думал и не гадал Филимон, что будет большая задержка в пути. Прохудились кораблики, побила их буйная волна.
      Тревожились ватажники, рассматривая дырявые лодки. Быстро на берегу разбросали стан. Жгли костры. Одни были отряжены смолу курить, другие мох добывать, третьи - с Артамошкой и Чалыком рыскали по лесам, еду добывали для всей ватаги.
      Филимон ходил угрюмый. Никита Седой, подобрав из ватажников умельцев корабельных - больших и малых, - чинил корабли.
      Жаркая наступила пора. Торопил Филимон ватажников, кусал ус, сердился:
      - Выбился народ из силы. Сломала спины проклятая река! Эх, кабы крылья птицы... эх!..
      Часто поглядывал он на тайгу - ждал. Давно люди ушли за добычей. Солнце к горе склонилось, дунул с реки вечерний холодный ветерок, а охотники не возвращались. Филимон ругал Артамошку за нерадивость, грозил за ослушание крепко побить при всем народе.
      Только к закату солнца вернулись охотники. Добыча оказалась невелика: вел Артамошка под руки страшного, полунагого, ободранного человека, заросшего волосами. Желт, костляв, сух был этот неведомый человек, страшен своими лохмотьями и худобой.
      - Не этим ли пугалом кормить ватагу вздумал? - сердито спросил Филимон у сына. - Кажи добычу!
      Артамошка заторопился, говорил, заикаясь:
      - Добыча, отец, мала... Леса голы и бедны: не слышно в них ни птичьего клекоту, ни звериного шепоту. Даже змеиного шипа - и того не слыхать!
      - Кажи добычу!
      - Три зайца, семь рябков, и те сухи и облезлы, - ответил Артамошка.
      - Бродяга! - выругал сына Филимон. - А этого козла облупленного где сыскал? - И он оглядел злыми глазами пленника.
      - То, отец, чудо! - оживился Артамошка.
      - Чудо? Ой, Артамошка, растешь ты и вширь и ввысь, словно деревина, а вот умом... - Филимон отвернулся, позвал: - Чалык!
      Чалык подошел.
      - Ты лесной умелец. Сколь людей я вам отрядил! Где добыча?
      Чалык ответил просто:
      - Зверь и птица укочевали. В тайге огонь ходил.
      - Горелое место, - с досадой сказал Филимон, - тому верю!
      Филимон тут же отрядил десять ватажников на протоку ловить рыбу и приказал, чтоб улов к утру был полон - на три варева.
      - Ну? - спросил Филимон, обращаясь к пойманному. - Кто такой? И что по лесам бродишь, как леший?
      - Не леший я, мил атаман, а, сам видишь, человек есть, - жалобно прошамкал мужик беззубым ртом.
      - Больно страшен: смерть ли ходячая, человек ли бродячий! - того и отличить не умею.
      - Мрем, как мухи. Это праведно.
      - Что так?
      - Хлебушко разучились жевать, и каков он есть, бог с ним, забыли. Пятый годок на зубах хлебушка-то не бывало...
      - Хлеб! - перебил Филимон. - И без хлеба еды не перегрызть, были бы зубы, а у тебя рот чист и гол, как у младенца.
      Мужик заплакал:
      - Соли нет...
      - Без соли погибель, - согласился Филимон.
      - Соли-то, ее, мил атаман, нигде не сыщешь, - стонал мужик. Смерть - и та плоха. Рот гниет, зубы падают и, почернев, умирает человек. Вот и бегаем на солнцепеке - где увидим солончаки, к земле припадем, лижем ее, землю-то, соленые росинки собирая... В зверя, прости господи, обратились, так и живем перебиваемся.
      Вздрогнул Филимон, переглянулись ватажники.
      - Живете худо.
      - Куда плоше... - Мужик вытер слезы желтым кулаком.
      - Как очутились в лесах? Аль беглые? Много ль вас? - спросил Филимон.
      Мужик, пугливо озираясь, замялся, замолчал.
      - Не страшись, мы не царские наушники! - подбодрил его Филимон.
      Мужик поднял голову.
      - Да ты садись, садись на пенек!
      Филимон взял мужика за острые плечи.
      Мужик сел. Ватажники окружили его, насторожив уши. Филимон спрашивал:
      - Кто же будешь?
      - Отшельники мы. За веру страдальцы, боговы мученики.
      - А откуда взялись?
      - С самой Расеи беглецы.
      - То-то, слышу я, голос у тебя расейский, против наших, сибирских, тих и кроток. У наших сибирских голоса ревущи, грубы, не говорят, а в барабан бьют.
      - Ну, а как Расея? - интересовались ватажники.
      Мужик замотал кудлатой головой:
      - Ой, не спрашивайте, милые, и не расспрашивайте! Горько! Горше полыни...
      - Отчего ж так?
      - Сгинула Русь-матушка! - заохал мужик. - Истощилась земля, обнищала, иссохла в камень. Ждал народ дождя. И вот затмилось ясное солнышко тучей, к не разобрать стало - не то день, не то ночь, сплошная темь. Обрадовался народ, да рано. Упала та черным-черная туча на землю не дождевыми обильными каплями, а червем смрадным...
      - Червем?..
      - Именно, милые, червем-обжорою. Изничтожил тот проклятый червь все сущее на земле: травы сенные, цветы, злаки хлебные, листья древесные и даже иголки с лиственниц, елок и сосен ободрал.
      Мужик передохнул и опять зашамкал:
      - Голод косить начал и животину и народ. Кинулся тогда народ в бега на все четыре стороны. От черной смерти спасаясь, иные ударились в убийство и разбой - то грабежники, иные в лесах дремучих укрылись - то шатуны тихие...
      Насупились ватажники. Мужик закашлялся, обвел мутными глазами сидящих:
      - И пошло по Руси смятение великое и вере церковной шатание, и раскол умножился. Стали к богу обращаться кто как вздумает: кто крест кладет ото лба на грудь, кто до пупа, кто два перста складывает, кто три, а иные чуть не кулаком молятся... С той поры махнули мы на все рукой и пошли по божьему пути.
      - А куда ж тот путь ведет? - спросил Филимон.
      - К смерти, мил человек, к праведной смерти. Путь един, другого пути человеку не дано.
      - Да-а... - протянул Филимон.
      - Худ и наг человек, в чем душа трепыхается, - покачал головой один из ватажников.
      Мужик устало опустил голову:
      - Отощал, милые, смертельно!
      - На, пожуй, - дал мужику ватажник затасканную корку хлеба.
      Мужик схватил и сунул корку в рот.
      - Много ль вас, отшельников?
      - Сотни были, да померли. Остались считанные души - не более трех десятков.
      - Веди! - скомандовал Филимон.
      - Куда? - испуганно заморгал мужик.
      - Где жилье ваше, туда и веди!
      - Такового не имеем: в ямах живем.
      - В ямах?
      - Аль не имеете чем дерево срубить? Отчего стали кротами земляными?
      - Живем, как бог велит, - с достоинством ответил мужик, - а не так, как самому надобно.
      - Веди и кажи, где те ямы!
      Мужик неподвижно сидел, потом жалобно простонал:
      - То не можно. Оставьте богово богу, не мешайте людям смерть принять... Не тревожьте...
      - Артамошка! - крикнул Филимон. - Дай-ка человеку соли.
      - Сколь?
      - Сколь унесет.
      - Не много ли, тятька? Не столь богаты солью.
      - Делай! - рассердился Филимон.
      Артамошка принес мешок соли и легко сбросил его с плеча под ноги мужику. Мужик впился костлявыми руками в дерюжный мешок и торопливо поволок его в тайгу. Сделал несколько шагов и упал, оглянулся, вновь вцепился в мешок, вновь упал от бессилья. Ватажники вздумали помочь ему, но он зарычал зверем, замахал руками: никого к себе не подпускает. Как муравей, вертелся он около мешка и волок его по земле.
      Вскоре из темного леса показались люди. Выглядывая из-за деревьев, они моргали глазами испуганно и дико. Ветер трепал всклокоченные бороды и седые космы, спадающие до плеч. Ватажники звали:
      - Эй, лесовики! Вылезайте из нор!
      - Вылазь, не бойсь!
      Несмело стали выходить из леса люди с желтыми, морщинистыми, измученными лицами. Рваное тряпье да обрывки затасканных звериных шкур едва покрывали серые тела. Главаря искали долго. Отыскали в одной из земляных нор, что вырыты были отшельниками около Черного озера. Стоял он на коленях в липкой грязи и молился за упокой своей души и душ отшельников, которых уже давно не считал в живых. Его белая борода спадала чуть не до пояса, ветер трепал седые волосы. Маленькие живые глазки светились из-под нависших бровей. Длинные высохшие пальцы отливали синевой, как у мертвеца. Старец бормотал себе под нос:
      Ветры буйные, гулящие.
      Бури дикие, свистящие,
      Облетели вы сини горы,
      Облетели степные просторы,
      Рыщете вы дьяволу на потеху,
      Страшно на земле человеку,
      Худо!
      Смерть! Смерть! Смерть!..
      Старец припал к земле лбом и долго бормотал непонятное.
      - Этот? - громко спросил Филимон.
      - Потеха! - засмеялся Артамошка.
      - Тише! - зашипели отшельники и, пугливо озираясь, стали усердно молиться.
      Артамошка ухмылялся, хитро щурил глаза.
      К нему наклонился отшельник, в самое ухо зашипел:
      - Ой, отрок, неладное творишь!
      - Эй ты, поп! Вылазь! Ишь, вожак, в яму забился! - сердито говорил Никита Седой.
      Отшельники затряслись в испуге. Старец повернул голову, сверкнул глазами и дал знак, чтобы не мешали.
      - Гриб червивый, - не вытерпел Никита, - разве поп может в вожаках быть!
      - Святой, - тряслись в страхе отшельники, - за всех с богом беседует!
      - Без еды и пищи живет, век молитвой кормится...
      Артамошка заглянул в пещеру-яму старца. Из нее несло могильным запахом и сыростью. В стороне стоял грубо сделанный сосновый гроб, на кромке его теплилось жиденькое пламя восковой свечи, в изголовье лежала древняя иконка. Артамошка просунулся в пещеру и за гробом увидел целую груду высохших и свежеобглоданных костей дичи и рыбы. Артамошка вытянулся, сгреб кости в кучу и выбросил из пещеры. Ватажники ахнули. Отшельники окаменели. Старец злобно метнул глазами, схватил посох и пустил его в Артамошку. Тот едва увернулся от удара, захохотал:
      - То кости святого духа, что на Черном озере кричит "кря-кря"!
      - Шш!.. - зашипели в страхе отшельники. - Уведите отрока!
      - Быть беде! Сгинешь, отрок, - иссушит тебя старец в былинку, напустит злые болезни... Кайся! - бормотали отшельники.
      - Зачем врали, что не ест земной пищи старец? А кости? - смеялся Артамошка.
      - Ослушник окаянный! Зачем на старца праведного издевки кладешь? Отколь приполз, змееныш? - закричал рыжий мужик.
      - Гони его! - замахали посохами отшельники.
      Старец буравил глазом толпу и, постучав посохом о землю, скрипучим голосом сказал, показывая на стоящих в стороне Чалыка и Артамошку:
      - Вижу дьявольских выкормков! Чую черных кровей змеенышей, осквернителей святого нашего стана.
      Старец заплакал. Отшельники уставились на Чалыка и Артамошку. Старец поднял посох и бросился на Артамошку и Чалыка.
      Артамошка вскинул пищаль. Филимон подбежал к Артамошке, вцепился в его рыжие волосы:
      - Не балуй, озорник! - И, обращаясь к ватажникам, приказал: - Не дело надумали. Боговых людишек разобидели! Расходись по кораблям.
      Ватажники нехотя потянулись к берегу.
      Старец стоял, опершись на пенек, и тупо смотрел на Филимона. Грудь у старца была голая, на медной цепочке висела маленькая иконка. Он взял ее желтыми пальцами, поднес к губам, потом перекрестился и спросил:
      - Куда бредете, грешники?
      - Куда бог укажет.
      - Шатунов лесных, разбойных бог проклял и отвернулся...
      - Бог грешных милует. Филимоном Лузиным прозываюсь, вольных людей веду в Иркутский городок, тороплюсь царю на подмогу... Укажи, старец, ближние пути.
      - Путь человека по звезде вечерней к праведному покою, к могиле холодной, иного нет и не ищи, грешник... А царя не поминай, он разбойных людишек не милует...
      Старец стукнул посохом о землю и пошел в свою пещеру.
      * * *
      Догорали на берегу последние костры, отплывали ватажники в последний путь. До Иркутского острога оставалось плыть не более пяти дней.
      А тем временем в пещере старца зажглась свеча. Перед старцем стоял на коленях перепуганный мужик-отшельник, которого в лесу поймал Артамошка, а Филимон дал мешок соли.
      Старец смотрел тусклыми-глазами:
      - Кайся, грешник окаянный... Душу свою опоганил, бога прогневал... Говори, что видел, что слышал?
      - Дощаные кораблики...
      - Сколько?
      - Пять.
      - А разбойных людей много ли видел?
      - Не считал: может, сто, а может, меньше...
      Старец мужика отпустил поздно - допрашивал долго; в пещеру вызвал гонца. Наказывал гонцу так:
      - Добежишь, сыне, до Вертун-камня, там река большой кривун делает, ты же беги прямиком. Добежишь до Белого хребта, пойдет река той горе в обход, ты же, сыне, беги через тот хребет. Так живой рукой, без малого в два дня, прибудешь в Иркутск.
      Старец поправил пальцами пламя свечи, оглянулся по сторонам совиным глазом и зашамкал над самым ухом гонца:
      - Иди, сыне, к воеводскому попу и говори, только ему в ухо говори, тайно; плывут по реке Ангаре на стружках дощаных воры и разбойники, в атаманах у них Филимон Лузин.
      Долго шептал на ухо старец, потом закашлял. Свеча потухла. Гонец быстро вышел из землянки, направился по узкой тропинке, которая вилась по крутому склону горы. Спешил он в Иркутский острог с тайной вестью от старца-отшельника, бежал коротким путем, чтоб опередить корабли Филимона.
      ВОЛЯ!
      Иркутский острог находился в осаде. Подошла монгольская рать во главе с Эрдени-Нойон. Завязались жаркие схватки. Казаки отступили, закрылись в городке.
      Иркутский воевода, подсчитав запасы огненного и холодного снаряжения, перепугался: воевать было нечем. Паника обуяла казаков и жителей городка.
      В это время с шатра северной башни дозорный казак заметил темное пятно. "Кому бы это быть?" - думал казак. Пятно приближалось, и вскоре казак через посланца сообщил воеводе, что к стене крадется человек.
      Казаки-доглядчики передали:
      - Ползет человек с пустыми руками, даже лука за спиной не имеет.
      - Чудно - встревожился воевода и сам полез на башню.
      Воевода приказал не допускать того неведомого человека ближе падения стрелы. Человек заметил людей на шатре, быстро сдернул шапку, перекрестился.
      - Крещен! - в один голос прошептали и воевода и казаки.
      Человек помахал белой тряпкой, и его допустили подойти к стене.
      - Кто? - спросил воевода.
      - Гонец с превеликой тайной!
      - Завязать глаза, впустить в городок.
      Казаки привели полунагого, бледного человека. Он дышал тяжело, настойчиво требовал воеводского попа. Попа отыскали. Он вошел, размахивая длинными рукавами засаленной рясы, оглядел посланца.
      - Откуда, крещеная душа?
      Гонец склонился к самому уху и, шлепая обветренными губами, прошептал:
      - От старца-отшельника, от праведного Симеона.
      - Говори.
      - Молитвы старца и его помощников до бога дошли...
      - Дошли?
      - Дошли, - повторил гонец.
      - Как же это сказалось? - засуетился поп.
      Гонец провел высохшей рукой по лицу, закашлялся. Поп переждал. Гонец заговорил тихо:
      - Поведал нам старец, что беседовал он с самой матерью божьей, и она ответила ему: "Пришло время, души ваши сподобились рая, оставляйте грешницу-землю торопясь". Теперь все, однако, умерли, а только я... - И гонец зажал голову руками.
      Оба помолчали. Гонец вздохнул:
      - Умирая, старец Симеон просил исполнить последний земной его завет. Дозволь исполнить.
      - Говори, - заторопил поп.
      - Осквернили наш стан и старца повергли в стыд разбойники, грабежники, царские ослушники...
      - Какие?
      - Рыщут, как звери, по лесам, по рекам и по всей земле грешной и не находят на ней пристанища и покоя от грехов своих.
      - Кто же те грабежники?
      Гонец долго морщил ободранный лоб и, вспомнив, ответил:
      - Филимошка Лузин с сыном и черных кровей парень, тунгус - имя запамятовал.
      - Дело толковое говоришь. Велю крикнуть самого воеводу, - сказал поп.
      - Не надо, - гонец вяло махнул рукой, - говорю только тебе, ослушником старца не бывал.
      - Велика ли рать грабежников? И куда их путь?
      - Рать не велика, но злобна, разбойна.
      - Ой, - вскочил поп, - страшны?
      - Страшности превеликой! Сам видел. Путь держат на Иркутск. Именем государя клянутся!
      - Государя?! - закрестился поп. - Надо немедля сказать воеводе!
      Поп быстро скрылся за дверью. Гонец широко взмахнул руками и повалился на узорчатый ковер.
      Вскоре вернулся поп и увидел, что посланец мертв.
      Воевода щипал кудлатую бороду, шагал по избе. "Вести принес казачий доглядчик тяжелые. Монголы, отступив, множат силы и вновь пойдут приступом на городок и снесут городок Иркутский начисто".
      Он позвал попа, старшину да приказчика. Не успел воевода и рта раскрыть, вбежал растрепанный казачий доглядчик:
      - Батюшка воевода, на Ангаре струги!
      - Где? - вскочил воевода.
      - В полчаса ходу вниз по Ангаре.
      Воевода скосил хитрые глаза:
      - Поп, бери иконы. Старшина, сзывай почетных людей. Пусть идут с хлебом и солью.
      - К грабежникам с почетом? Тому не быть! - рассердился поп.
      - Не твоему уму судить. Я воевода, государев слуга, знаю, что творю!
      Поп замолчал.
      Почетная лодка отплыла. Филимон Лузин и Никита Седой приняли дары и почет.
      Ватажники недоверчиво поглядывали по сторонам, но когда казачий старшина приказал выгрузить из лодки огненные запасы - порох и свинец - и выдать каждому ватажнику по чарке воеводского вина, все обрадовались, повеселели. Старшина передал воеводские слова. Воевода требовал скорым ходом ударить по монголам с северной стороны. Отсюда они не ожидают нападения и в страхе будут повергнуты в бегство.
      Через лазутчиков и доглядчиков Эрдени-Нойон узнала о прибытии рати Филимона. Лазутчикам показалось, что приплыло несметное количество воинов. Среди монголов началась паника. Эрдени-Нойон решила не принимать неравного боя, спешно отступить. Это заметили воеводские казаки, бросились в погоню. Они без труда разгромили монголов.
      Пашка Селиванов ринулся с казаками в погоню за Эрдени-Нойон. Ее защищали десять телохранителей-монголов. Казаки во что бы то ни стало пытались схватить Эрдени-Нойон живой. Она неслась на белом коне, по бокам едва поспевали два телохранителя. Казаки повернули коней, ударили наперерез, чтобы окружить беглецов. Эрдени-Нойон оглянулась, круто осадила коня. Конь порывисто дышал, выбрасывая из ноздрей пар, и бил копытом.
      Близко слышались казачьи голоса:
      - Лови!
      - Аркань петлей!
      Эрдени-Нойон быстро выхватила из-за пазухи своего синего шелкового халата белый платок, бросила его под ноги. Телохранитель мгновенно пронзил Эрдени-Нойон своим копьем и сам бросился под копыта разъяренных казачьих лошадей. Казачий старшина злобно ругался:
      - Бабу и ту не могли пленить! Эх!..
      Он взмахнул плетью и резанул по лицу первого попавшегося под руку казака. Тот зажал окровавленное лицо рукой, склонился к гриве коня.
      Только сейчас к месту боя подошел Филимонов пеший отряд. Казачий старшина подлетел к Филимону на взмыленном коне:
      - Вор! Я монголов повоевал! Твоя рваная рать в кустах хоронилась! Трусы!
      Побелел Филимон от обиды и злобы, задрожали скулы, выхватил саблю и, подступив к казачьему старшине, грозно спросил:
      - Я - вор?
      - Вор! Грабежник! - крикнул старшина.
      - От самого воеводы почетные люди встречали нас хлебом и солью! То как?
      - Воевода - государев слуга, воров не милует! - захохотал старшина.
      Ватажники рассыпались по кустам, вскинули пищали, пики, сабли:
      - Бей воеводских!
      - Гони!
      - Измена!
      Старшина крутился на разъяренном коне, ругался:
      - Грабежники! На царских казаков руку поднимать! Тому не быть!
      - Из лесов темных плыли, чтоб монголов повоевать. И мы русских кровей! - То был голос Никиты Седого.
      Казаки заглушили его слова:
      - Вы воровских кровей!
      - Царские ослушники!
      - Измена! - бросился Филимон к Никите Седому.