13
      Клима ехал с Руженой по лесной дороге и убеждался, что на сей раз прогулка на роскошной машине не приносит ему желанного успеха. Ему не удавалось преодолеть ожесточенную неприступность Ружены, и потому он надолго умолк. Когда молчание сделалось слишком тягостным, он сказал:
      - Ты придешь на концерт?
      - Не знаю, - ответила она.
      - Приходи, - сказал он, и вечерний концерт стал поводом для разговора, который на время отвлек их от пререканий. Клима старался в шутливом тоне рассказывать о главном враче, играющем на барабане, а решающий поединок с Руженой вознамерился отложить на вечер.
      - Надеюсь, ты подождешь меня после концерта, - сказал он. - Как и в тот раз, когда я играл здесь... Только выговорив последние слова, он осознал их смысл. "Как и в тот раз" означает, что после концерта они должны были бы заняться любовью. Боже правый, почему он вообще не принимал в расчет такую возможность?
      Странно, но до этой минуты ему совершенно не приходило на ум, что он мог бы спать с ней. Ее беременность тихо и незаметно отодвинула ее во внесексуальное пространство страха. Хотя он и положил себе быть с ней нежным, целовать и гладить ее и старался вести себя именно так, однако все, что он ни делал, было только жестом, пустым знаком, при полном отсутствии всякой телесной заинтересованности.
      Думая об этом сейчас, он пришел к мысли, что именно эта его незаинтересованность была самой большой ошибкой, какую он допустил в эти дни. Да, теперь это стало ему совершенно ясно (и он сердился на своих друзей-советчиков, упустивших этот момент): непременно нужно переспать с ней! Ведь эта внезапная отчужденность, которой окуталась девушка и сквозь которую он не в силах пробиться, вызвана именно тем, что их тела остаются далекими. Отвергая ребенка, цветок ее утробы, он тем самым оскорбительно отвергает и ее зачавшее тело. И потому тем больший интерес он должен был бы проявить к ее незачавшему телу. Он должен был бы противопоставить ее родящее тело телу неродящему и в нем найти своего союзника.
      Когда он все так осмыслил, в нем вновь ожила надежда. Он сжал плечо Ружены и наклонился к ней:
      - Наши споры разрывают мне сердце. Уверяю тебя, все как-то уладится. Главное, что мы вместе. Эту ночь у нас никто не посмеет отнять, и она будет так же прекрасна, как и та, последняя.
      Одной рукой он держал руль, другой - обнимал ее за плечи, и вдруг ему показалось, что где-то далеко в его глубинах просыпается влечение к ее голой коже, и он наполнился радостью: ведь только это влечение способно было предоставить ему единый общий язык, на котором он мог с ней договориться.
      - А где мы встретимся? - спросила она.
      Клима тут же осознал, что весь курорт станет свидетелем того, с кем он уходит после концерта. Но выбора не было:
      - Как только концерт кончится, приходи ко мне за кулисы.
      14
      В то время как Клима поспешал в клуб, чтобы еще раз прорепетировать "Сент-Луис Блюз" и "Святые маршируют", Ружена пытливо оглядывалась по сторонам. Еще минуту назад, когда ехала в машине, она несколько раз в зеркале заднего обзора видела, как он издали следует за ними на мотоцикле. Но сейчас его нигде не было.
      Она ощущала себя затравленным зверем, за которым охотится время. Она понимала, что до завтрашнего дня ей надо знать, что она хочет, но сейчас она не знала ничего. Во всем мире не было ни одной души, которой бы она верила. Семья была ей чужой. Франтишек любил ее, но именно поэтому она и не доверяла ему (как лань не доверяет охотнику). Климе не доверяла она, как не доверяет охотник лани. Хотя она и была дружна со своими сослуживицами, но и им она не верила до конца (как охотник не доверяет другим охотникам). Она шла по жизни одна, а в последнее время с каким-то странным дружком, которого носила в утробе, о котором одни говорили, что это ее величайшее счастье, а другие - прямо противоположное, и к которому она сама вовсе не имела никакого отношения.
      Она ничего не знала. Ее переполняло незнание. Она была само незнание. Не знала даже, куда идет.
      Она шла мимо ресторана "Славия", самого ужасного заведения на курорте, грязного кабака, куда захаживали местные жители выпить пива и поплевать на пол. Когда-то, верно, это заведение было лучшим в округе, и с той поры сохранились здесь в маленьком палисаднике три деревянных, выкрашенных красной краской (но уже облупившейся) стола со стульями - память о буржуазных радостях эстрадных оркестров, танцевальных праздников и дамских зонтиков, прислоненных к стульям. Но что знала о тех временах Ружена, шедшая по жизни лишь узким мостиком настоящего без всякой исторической памяти?
      Она не могла видеть тень розового зонтика, отброшенную сюда из временной дали, а видела лишь трех мужчин в джинсах, одну красивую женщину и бутылку вина посреди пустого стола. Один из мужчин окликнул ее. Она повернулась и узнала оператора в рваном свитере.
      - Идите к нам, - крикнул он ей. Она послушалась.
      - Эта очаровательная девушка дала нам сегодня возможность отснять короткий порнографический фильм, - представил оператор Ружену женщине, которая протянула ей руку и невнятно пробормотала свое имя.
      Ружена села возле оператора, он поставил перед ней бокал и наполнил его вином.
      Ружена была благодарна, что что-то происходит. Что ей не нужно думать, куда идти и что делать. Что ей не нужно решать, оставить или не оставить ребенка.
      15
      Наконец он все же пересилил себя. Расплатившись с официантом, сказал Ольге, что пока расстается с ней и что встретятся они только перед концертом.
      Ольга спросила, что он собирается делать, и у него вдруг возникло скверное ощущение того, что его допрашивают. Он ответил, что должен встретиться со Шкретой.
      - Хорошо, - сказала она, - но это же не продлится так долго. Я пойду переоденусь, а в шесть часов буду ждать тебя опять здесь. Приглашаю тебя на ужин.
      Якуб проводил Ольгу к дому Маркса. Когда она исчезла в коридоре, что вел к комнатам, он наклонился к привратнику:
      - Скажите, пожалуйста, сестра Ружена дома?
      - Нет, - сказал привратник. - Ключ висит здесь.
      - Мне необходимо поговорить с ней, - сказал Якуб, - не знаете, где я мог бы найти ее?
      - Не знаю.
      - Недавно я видел ее с трубачом, сегодня вечером он дает здесь концерт.
      - Да, я тоже слыхал, что между ними что-то есть, - сказал привратник. - Он наверняка репетирует сейчас в клубе.
      Доктор Шкрета, сидевший на сцене за барабанами, увидел в дверях зала Якуба и поднял в знак приветствия палочку. Якуб, улыбнувшись ему, оглядел ряды стульев, где сидело с десяток фанатов (да, Франтишек, превратившись в тень Климы, тоже был среди них). Якуб сел на стул и стал ждать, не появится ли в зале медсестра.
      Куда бы еще пойти поискать ее, раздумывал он. Она могла быть сейчас в самых разных местах, о которых он и понятия не имел. Может, спросить трубача? Но как спросить его? А вдруг с ней уже что-то случилось? Якуб только сейчас осознал, что ее возможная смерть будет совершенно необъяснима и убийца, убивший без мотива, не будет раскрыт. Так должен ли он привлекать к себе внимание? Должен ли он оставлять какие-то следы и возбуждать подозрение?
      Но он тут же упрекнул себя. Имеет ли он право рассуждать так трусливо, если в опасности человеческая жизнь? Воспользовавшись перерывом между двумя номерами, он с заднего входа прошел на сцену. Доктор Шкрета радостно обернулся к нему, но он, приложив палец к губам, тихо попросил Шкрету выяснить у трубача, где сейчас может находиться медсестра, с которой тот час назад сидел в винном погребке.
      - Что у вас у всех за дела с ней? - пробормотал Шкрета недовольно. Где Ружена? - крикнул он трубачу, но трубач, залившись краской, ответил, что не знает.
      - Тогда ничего не поделаешь, - сказал в свое оправдание Якуб. Продолжайте играть.
      - Нравится тебе наш оркестр? - спросил его доктор Шкрета.
      - Потрясающе, - сказал Якуб и, сойдя со сцены, снова сел в один из рядов. Он знал, что все время ведет себя исключительно гнусно. Если бы ему и вправду важна была ее жизнь, он должен был бы забить тревогу и поднять всех на ноги, чтобы ее тотчас нашли. Но он пошел искать ее лишь затем, чтобы оправдаться перед собственной совестью.
      Вновь в памяти возникло мгновение, когда он подал ей тюбик с ядом. В самом ли деле это произошло быстрее, чем он успел осознать? В самом ли деле все произошло помимо его сознания?
      Якуб знал, что это неправда. Сознание его не спало. Он снова представил себе это лицо под желтыми волосами и понял: то, что он подал ей тюбик с ядом, было вовсе не случайностью (вовсе не сном его сознания), а его давней мечтой, которая уже долгие годы ждала случая и была так вожделенна, что в конце концов сама призвала его.
      Он передернулся от ужаса и вышел из ряда. Снова побежал к дому Маркса. Но Ружены там все еще не было.
      16
      Какая идиллия, какое отдохновение! Какой перерыв в драме! Какой упоительный день с тремя фавнами!
      Обе преследующие трубача женщины, обе его напасти сидят друг против друга, обе пьют из одной бутылки вино и обе одинаково счастливы, что они здесь и что не должны хотя бы какое-то время думать о нем. Какое трогательное единение, какое взаимопонимание!
      Камила смотрит на этих трех молодых людей, к кругу которых она когда-то принадлежала. Она смотрит на них, словно перед ней негатив ее сегодняшней жизни. Погруженная в заботы, она видит перед собой полную беззаботность, привязанная к единственному мужчине, она видит перед собой трех фавнов, являющих бесконечное многообразие мужского племени.
      Разговоры фавнов устремлены к очевидной цели: провести с двумя женщинам ночь, ночь впятером. Цель эта иллюзорная, ибо они знают, что муж Камилы здесь, но цель эта настолько заманчива, что они устремлены к ней, несмотря на ее недосягаемость.
      Камила знает, к какой они устремлены цели, и отдается этой устремленности тем увлеченнее, что это лишь воображение, лишь игра, лишь искушение грез. Она смеется в ответ на двусмысленные речи, ободряюще шутит с незнакомой собеседницей и была бы непрочь, чтобы этот перерыв в драме длился как можно дольше, чтобы ей еще долго не пришлось видеть свою соперницу и не смотреть правде в глаза.
      Еще одна бутылка вина, все веселы, все опьянены, но даже не столько вином, сколько этим странным настроением, этой жаждой продлить мгновение, которое вот-вот улетучится.
      Камила чувствует, что под столом к ее ноге прижалась икра режиссера. Она вполне осознает это, но ногу не отставляет. Такое прикосновение устанавливает между ними двусмысленную кокетливую связь, но вместе с тем оно могло возникнуть и случайно и было столь малозначащим, что его не обязательно осознавать. Иными словами, это прикосновение помещено точно на грани невинного и бесстыдного. Камила не хочет перейти эту грань, но она радуется, что может задержаться на ней (на этой тонкой территории нечаянной свободы), и возрадуется еще больше, если эта волшебная линия продвинется дальше - еще к другим словесным намекам и другим прикосновениям и играм. Хранимая двусмысленной невинностью этой передвигающейся черты, она мечтает унестись в необозримое, все дальше и дальше.
      Если красота Камилы, слегка раздражающая своей ослепительностью, вынуждает режиссера вести наступление неспешно, с оглядкой, то банальное очарование Ружены позволяет оператору действовать нахрапом и прямолинейно. Он обнимает ее за талию и лапает за грудь.
      Камила смотрит на это. Как давно она не видела вблизи чужие непристойные жесты! Она смотрит на мужскую ладонь, которая прикрывает грудь девушки, мнет ее, теребит и гладит сквозь платье. Она смотрит на лицо Ружены, неподвижное, чувственное, покорное, инертное. Рука гладит грудь, время сладостно ускользает, и Камила чувствует, как к ее другой ноге прижалось колено помощника режиссера.
      И тогда она говорит:
      - Мне хотелось бы прокутить сегодня всю ночь.
      - Черт бы побрал твоего трубача! - сказал режиссер.
      - Черт бы его побрал! - повторил помощник режиссера.
      17
      В эту минуту она узнала ее. Да, это именно то лицо, которое подруги показывали ей на фотографии! Она быстро сбросила руку оператора.
      - Ты что дурака валяешь! - запротестовал он.
      Он снова попытался ее обнять, но снова был отвергнут.
      - Вы что себе позволяете! - прикрикнула она на него.
      Режиссер и его помощник засмеялись.
      - Вы это серьезно? - спросил ее помощник режиссера.
      - Конечно серьезно, - ответила она строго. Помощник режиссера, посмотрев на часы, сказал оператору:
      - Сейчас ровно шесть. Перелом в ситуации возник потому, что наша приятельница каждый четный час ведет себя пристойно. Поэтому тебе придется подождать до семи.
      Снова раздался смех. От унижения Ружена покрылась краской. Она была застигнута врасплох: чужая рука лежала на ее груди. Застигнута тогда, когда с ней делали все, что хотели. Застигнута своей самой главной соперницей в тот момент, когда все смеялись над ней.
      Режиссер сказал оператору:
      - Пожалуй, тебе надо было попросить девушку в виде исключения считать шестой час нечетным.
      - Ты полагаешь, что теоретически возможно считать шесть числом нечетным?
      - Да, - изрек режиссер. - Эвклид в своих знаменитых "Началах" говорит об этом буквально вот что: "При некоторых необычных и весьма таинственных обстоятельствах отдельные четные числа ведут себя как нечетные". Я считаю, что мы стоим именно перед лицом таких таинственных обстоятельств.
      - Стало быть, Ружена, вы согласны с тем, чтобы мы считали этот шестой час нечетным?
      Ружена молчала.
      - Ты согласна? - склонился к ней оператор.
      - Барышня молчит, - сказал помощник режиссера, - выходит, мы должны решить, считать ли ее молчание знаком согласия или отрицания.
      - Проголосуем, - сказал режиссер.
      - Правильно, - сказал его помощник. - Кто считает, что Ружена согласна с тем, что шесть в данном случае число нечетное? Камила! Ты голосуешь первая!
      - Думаю, что Ружена с этим безусловно согласна! - сказала Камила.
      - А ты что, режиссер?
      - Я убежден, - сказал режиссер своим мягким голосом, - что барышня Ружена будет считать шесть нечетным числом.
      - Оператор слишком заинтересован, поэтому воздерживается от голосования. Я голосую "за", - сказал помощник режиссера. - Таким образом, тремя голосами мы решили, что молчание Ружены означает ее согласие. Из этого следует, что ты, пан оператор, должен не мешкая снова взяться за дело... Оператор, склонившись к Ружене, обнял ее таким манером, что опять коснулся ее груди. Ружена оттолкнула его куда резче прежнего и крикнула:
      - Убери свои грязные лапы!
      - Ружена, разве он виноват, что вы ему так нравитесь. Мы все были в таком прекрасном настроении... - обронила Камила.
      Еще за минуту до этого Ружена была абсолютно пассивна и покорялась ходу вещей - будь что будет, - словно хотела распознать свою судьбу по случайностям, происходившим с ней. Она позволила бы подчинить себя, совратить или подбить на что угодно, лишь бы только это означало выход из тупика, в котором она очутилась.
      Однако случайность, к которой Ружена просительно обращала взор, неожиданно оказалась враждебной к ней, и она, униженная перед соперницей и всеми осмеянная, осознала, что у нее лишь единственная надежная опора, единственное утешение и спасение - плод во чреве своем. Вся ее душа (вновь и вновь!) опускалась вниз, вовнутрь, в глубины тела, и она утверждалась в мысли, что с тем, кто спокойно расцветает в ней, она никогда не посмеет разъединиться. В нем - ее тайный козырь, который возносит ее высоко над их смехом и грязными руками. Ей ужасно хотелось сказать им, выкрикнуть им это в лицо, отомстить им за их насмешки, а ей - за ее снисходительную любезность.
      Только бы сохранить спокойствие, говорила она себе, опуская руку в сумку за тюбиком. Она вынула его, но тут же почувствовала, как чья-то рука крепко сжала ее запястье.
      18
      Никто не заметил, как он подошел. Он вдруг оказался здесь, и Ружена, повернув к нему голову, увидела его улыбку.
      Он все еще держал ее за руку; она чувствовала тиски его пальцев и подчинилась ему: тюбик упал обратно на дно сумки.
      - Уважаемые, позвольте мне присоединиться к вам. Меня зовут Бертлеф.
      Никто из присутствующих мужчин не испытал восторга от прихода незваного господина, никто не представился ему, а Ружена была не столь искушенной в светских манерах, чтобы суметь представить его другим.
      - Вижу, что мое появление несколько испортило вам настроение, - сказал Бертлеф; он принес стоявший поодаль стул, поставил его на свободное место во главе стола и таким образом оказался напротив всей компании; справа от него сидела Ружена. - Извините меня, - продолжал он. - У меня уж такая странная привычка - я не прихожу, а предстаю взору.
      - В таком случае разрешите нам, - сказал помощник режиссера, - считать вас всего лишь привидением и не уделять вам внимания.
      - С удовольствием разрешаю вам, - сказал Бертлеф с изящным поклоном. Однако боюсь, что при всем моем желании вам это не удастся.
      Он оглянулся на освещенную дверь распивочной и похлопал в ладоши.
      - Кто, собственно, вас сюда приглашал, шеф? - сказал оператор.
      - Вы хотите дать мне понять, что я здесь нежелателен? Мы могли бы с Руженой тотчас уйти, но привычка есть привычка. Я всегда под вечер сажусь за этот стол и пью здесь вино. - Он посмотрел на этикетку стоявшей на столе бутылки. - Разумеется, получше того, что вы пьете сейчас.
      - Хотелось бы знать, где в этом кабаке можно найти что-нибудь получше, - сказал помощник режиссера.
      - Сдается мне, шеф, что вы слишком выпендриваетесь, - добавил оператор, желая высмеять незваного гостя. - В определенном возрасте, конечно, человеку ничего не остается, как выпендриваться.
      - Ошибаетесь, - сказал Бертлеф, как бы пропуская мимо ушей оскорбительную реплику оператора, - в этом трактире спрятаны вина получше, чем в иных самых дорогих отелях.
      В эту минуту он уже протягивал руку трактирщику, который до сих пор здесь почти не показывался, но теперь кланялся Бертлефу и спрашивал:
      - Мне накрыть на всех?
      - Разумеется, - ответил Бертлеф и обратился к остальным: - Дамы и господа, приглашаю вас отведать со мной вина, вкус которого я уже не раз здесь испробовал и нашел его великолепным. Вы согласны?
      Никто не ответил Бертлефу, а трактирщик сказал:
      - В отношении блюд и напитков могу посоветовать уважаемому обществу полностью положиться на пана Бертлефа.
      - Друг мой, - сказал Бертлеф трактирщику, - принесите две бутылки и большое блюдо с сырами. - Потом он снова обратился к присутствующим: - Ваше смущение напрасно. Друзья Ружены - мои друзья.
      Из распивочной прибежал мальчик лет двенадцати, принес поднос с рюмками, тарелками и скатеркой. Поставил поднос на соседний столик и, перегибаясь через плечи гостей, стал собирать недопитые бокалы. Вместе с полупустой бутылкой перенес их на тот же столик, куда прежде поставил поднос, и салфеткой принялся старательно обметать явно нечистый стол, чтобы застелить его белоснежной скатертью. Затем, снова собрав с соседнего столика недопитые бокалы, хотел было расставить их перед гостями.
      - Старые рюмки и бутылку с недопитой бурдой на стол не ставьте, сказал Бертлеф мальчику. - Отец принесет вино получше.
      Оператор возразил:
      - Шеф, не могли бы вы оказать нам любезность и разрешить нам пить то, что мы хотим?
      - Как вам угодно, господа, - сказал Бертлеф. - Я против того, чтобы навязывать людям счастье. Каждый имеет право на свое скверное вино, на свою глупость и на свою грязь под ногтями. Знаете что, юноша, поставьте перед каждым гостем его прежнюю рюмку и чистый пустой бокал. Мои гости вольны будут выбрать между вином, взращенным туманами, и вином, рожденным солнцем.
      И в самом деле, перед каждым гостем сразу же оказались по две рюмки, одна пустая, другая с недопитым вином. К столу подошел трактирщик с двумя бутылками, одну из них он зажал между колен и мощным рывком вытащил пробку. Затем немного вина налил в бокал Бертлефа. Бертлеф поднес бокал ко рту, попробовал и обратился к трактирщику:
      - Отличное. Урожая двадцать третьего года?
      - Двадцать второго, - сказал трактирщик.
      - Наливайте, - сказал Бертлеф, и трактирщик, обойдя с бутылкой стол, наполнил все пустые бокалы.
      Бертлеф поднял бокал:
      - Друзья мои, отведайте этого вина. У него вкус прошлого. Отведайте его, и пусть вам покажется, будто вы высасываете из длинной мозговой кости одно давно забытое лето. Я хотел бы с помощью тоста соединить прошлое с настоящим, и солнце двадцать второго года с солнцем этой минуты. И солнце это - Ружена, простая девушка, даже не ведающая, что она королева. Она сияет на фоне этого курорта, словно драгоценный камень на платье нищего. Она здесь словно луна на блеклом дневном небосводе. Она здесь словно бабочка, порхающая на снегу.
      Оператор с трудом заставил себя рассмеяться:
      - Не перехлестываете ли вы, шеф?
      - Нет, не перехлестываю, - сказал Бертлеф и повернулся к оператору. Это кажется только вам, потому что вы всегда живете ниже уровня всего сущего, вы горькая трава, вы антропоморфный уксус! Вы полны кислот, которые булькают в вас, точно в сосуде алхимика! Вы отдали бы жизнь за то, чтобы обнаружить вокруг себя мерзость, какую носите внутри себя! Только так вы можете ненадолго почувствовать какое-то согласие между собой и миром. Ибо мир, который прекрасен, страшен для вас, он мучит вас и постоянно исторгает вас из своей среды. До чего невыносимо: грязь под ногтями и красивая женщина рядом! А потому сначала надо облить женщину грязью, а уж потом радоваться ее присутствию. Это так, господа! Я рад, что вы прячете руки под стол, вероятно, я был прав, когда говорил о ваших ногтях.
      - А я кладу на ваше пижонство, я же не шут вроде вас, при белом воротничке и галстуке, - отрубил оператор.
      - Ваши грязные ногти и рваный свитер не являют собою ничего нового под солнцем, - сказал Бертлеф. - Когда-то очень давно один киникийский философ хвастливо прогуливался по Афинам в рваном плаще, стремясь вызвать у всех восхищение своим равнодушием к условностям. Сократ, встретив его, сказал: "Сквозь дыру в твоем плаще я вижу твое тщеславие". И ваша грязь, господа, самодовольна, а ваше самодовольство грязно.
      Ружена не могла опомниться от дурманящей неожиданности. Человек, которого она знала лишь мельком как пациента, пришел к ней на помощь, словно упал с небес. Она была околдована изысканной естественностью его поведения и той жесткой уверенностью, с какой он сразил дерзость оператора.
      - Я вижу, вы утратили дар речи, - сказал Бертлеф оператору после недолгой паузы, - но поверьте, я вовсе не хотел вас оскорбить. Я почитатель спокойствия, а не распрей, и ежели меня слишком увлекло красноречие, прошу извинения. Я хочу лишь, чтобы вы испробовали это вино и выпили со мной за Ружену, ради которой я и пришел сюда.
      Бертлеф снова поднял бокал, но никто не присоединился к нему.
      - Пан трактирщик, - . сказал Бертлеф, - выпейте же вы с нами!
      - Такое вино я завсегда готов, - сказал трактирщик, взял с соседнего стола пустой бокал и наполнил его. - Пан Бертлеф толк в винах знает. Он уж давненько учуял мой подвал, точно ласточка, что чует свое гнездо издали.
      Бертлеф рассмеялся довольным смехом польщенного человека.
      - Так выпьете с нами за Ружену? - сказал он.
      - За Ружену? - спросил трактирщик.
      - Да, за Ружену! - Бертлеф взглядом указал на свою соседку. - Надеюсь, она нравится вам так же, как и мне?
      - С вами, пан Бертлеф, бывают только красивые женщины. Мне и глядеть не надо на барышню: раз сидит рядом с вами - значит, точно красивая.
      Бертлеф снова рассмеялся довольным смехом, трактирщик смеялся вместе с ним, и, к удивлению всех, присоединилась к ним и Камила, которую с самого начала забавлял приход Бертлефа. Этот смех был неожиданным, но при этом странно и необъяснимо заразительным. К Камиле из галантной солидарности присоединился и режиссер, к режиссеру - его помощник и, наконец, даже Ружена, нырнувшая в этот многоголосый смех, будто в блаженное объятие. За весь этот день она рассмеялась впервые. Первая разрядка, первый вздох облегчения. Она смеялась громче всех и не могла насытиться этим смехом.
      Бертлеф все еще держал бокал поднятым:
      - За Ружену!
      Поднял бокал и трактирщик, подняла бокал и Камила, и режиссер, и его помощник, и все повторяли вслед за Бертлефом:
      - За Ружену!
      Оператор и тот поднял свой бокал и, не говоря ни слова, выпил.
      Режиссер отхлебнул глоток и сказал:
      - А это вино и вправду знатное!
      - Я же говорил вам! - смеялся трактирщик. Между тем мальчик поставил на стол большое блюдо с сырами, и Бертлеф сказал:
      - Угощайтесь, сыры отменные!
      - Скажите на милость, - удивился режиссер, - откуда здесь такой выбор сыров, мне кажется, что я во Франции.
      И тут вдруг напряжение как рукой сняло, настроение поднялось, все разговорились, стали накладывать на свои тарелки сыры, удивляясь, откуда у трактирщика такой выбор (в стране, где так скудно с сырами), и подливать себе вина.
      И когда все уже были на верху блаженства, Бертлеф встал и отвесил поклон:
      - Мне было очень приятно в вашем обществе, благодарю вас. У моего друга доктора Шкреты сегодня вечером концерт, и мы с Руженой хотим послушать его.
      19
      Ружена с Бертлефом исчезли в легкой пелене опускавшихся сумерек, и первоначальное вдохновение, уносившее компанию за столом к воображаемому острову распутства, безвозвратно улетучилось. Всеми овладело уныние.
      Камила чувствовала себя так, будто очнулась от сна, в который хотела быть все еще погруженной. Мелькнула мысль, что ей вовсе незачем идти на концерт. Что для нее самой было бы фантастическим сюрпризом вдруг сейчас обнаружить, что приехала она сюда не ради того, чтобы выслеживать мужа, а чтобы пережить авантюру. Что было бы прекрасно остаться с тремя киношниками до утра и затем тайно уехать домой. Что-то подсказывало ей, что именно так она и должна поступить; что это был бы правильный шаг; освобождение; оздоровление и пробуждение от колдовства.
      Но она была уже слишком трезва. Все чары исчезли. Она была уже сама с собой, со своим прошлым, со своей тяжелой головой, набитой прежними трезвыми мыслями. Она была бы счастлива продлить этот короткий сон хоть на несколько часов, но она знала, что этот сон, поблекнув, уже рассеивается, как утренний туман.
      - Мне тоже надо идти, - сказала она.
      Они пытались уговорить ее остаться, но понимали, что у них уже нет в достатке ни уверенности в себе, ни сил удержать ее.
      - Мать его за ногу, - сказал оператор, - что это был за мужик?
      Они хотели было расспросить о нем трактирщика, но с той минуты, как Бертлеф удалился, на них опять никто не обращал внимания. Из распивочной доносился гвалт подвыпивших гостей, а они сидели здесь покинутые у недопитого вина и недоеденных сыров.
      - Кто бы он ни был, но он испортил нам пирушку. Одну даму увел, а вторая бросает нас сама. Давайте проводим Камилу.
      - Нет, - сказала Камила. - Останьтесь. Я пойду туда одна.
      Она была уже не с ними. Ей уже мешало их присутствие. Ревность пришла за ней, точно смерть. Камила была теперь только в ее власти, и кроме ревности для нее ничего больше не существовало. Она встала и пошла в ту сторону, в какую минутой раньше ушли Бертлеф с Руженой. Издали до нее еще донеслось, как оператор сказал:
      - Мать его за ногу...
      20
      Перед началом концерта Якуб и Ольга прошли в артистическую позади сцены, чтобы пожать доктору Шкрете руку, затем спустились в зал. Ольга намеревалась после перерыва уйти, чтобы оставшийся вечер провести наедине с Якубом. Якуб считал, что это рассердит друга, но Ольга твердила, что он и не заметит их преждевременного ухода.
      Зал был почти полон, в их ряду было всего лишь два свободных места.
      - Эта женщина сегодня преследует меня, как тень, - наклонившись к Якубу, сказала Ольга, когда они усаживались.
      Якуб, оглянувшись, увидел, что рядом с Ольгой сидит Бертлеф, а возле него медсестра, у которой в сумке был яд. На мгновение у него замерло сердце, но наученный за всю свою жизнь скрывать то, что творится в душе, он сказал совершенно спокойно:
      - Ну-ну, мы оказались в ряду контрамарок, которые Шкрета раздал своим знакомым. Стало быть, он знает, в каком ряду мы сидим, и заметит, если уйдем.
      - Скажешь ему, что впереди плохая акустика и потому после перерыва мы пересели в задний ряд, - сказала Ольга.
      Тут на сцену поднялся Клима с золотой трубой в руке, и зал зааплодировал. Когда за ним вышел доктор Шкрета, аплодисменты еще усилились и по залу прокатилась волна оглушительного шума. Доктор Шкрета скромно стоял позади трубача, давая понять неловким движением руки, что главная фигура концерта, конечно, гость из столицы. Публика чутко восприняла весьма трогательную неловкость жеста и ответила на нее еще более бурными аплодисментами. Откуда-то сзади донеслось:
      - Да здравствует доктор Шкрета!
      Пианист, самый неприметный из всех троих и привлекающий к себе наименьшее внимание публики, опустился на стульчик у рояля, Шкрета подсел к импозантной ударной установке, а трубач легким ритмичным шагом стал похаживать от пианиста к Шкрете и обратно.
      Аплодисменты стихли, пианист ударил по клавишам, начав свое сольное вступление, но Якуб заметил, что его друг чем-то обеспокоен и растерянно оглядывается. Трубач, также заметив озабоченность доктора, подошел к нему. Шкрета что-то шепнул трубачу, и они оба нагнулись к полу. С минуту внимательно осматривали его, а потом трубач поднял палочку, упавшую к ногам пианиста, и протянул ее Шкрете.
      Публика, внимательно следившая за сценой, разразилась новым взрывом аплодисментов, и пианист, сочтя их похвалой своему вступлению, продолжал играть и при этом с благодарностью кланяться.
      Ольга, схватив Якуба за руку, прошептала: - Чудесно! Настолько чудесно, что мне кажется, с этого момента кончается мое сегодняшнее невезение!
      Наконец в звуки рояля вплелись труба и барабан. Клима трубил, неустанно передвигаясь мелкими ритмичными шажками, а доктор Шкрета восседал за своими барабанами, как величественный невозмутимый Будда.