- А где живет Ольга?
      - В доме Маркса, как и я. Ей там неплохо, не беспокойся.
      - Главное, что ты принял ее. Как у нее дела?
      - Обычные трудности женщины с лабильной нервной системой.
      - Я же писал тебе, какая у нее была жизнь.
      - Большинство женщин ездят на этот курорт, чтобы вылечиться от бесплодия. Что же касается твоей протеже, то было бы лучше, если бы она не отличалась особыми способностями к деторождению. Ты видел ее обнаженной?
      - Упаси Боже, что ты!
      - Ну так посмотри на нее! Сисенки маленькие и свисают на грудной клетке, точно две сливы. Все ребра видны. Мой совет на будущее: больше внимания обращай на грудную клетку. Правильная грудная клетка должна быть агрессивной, устремленной вовне, она должна расширяться, словно желая поглотить как можно больше пространства. Но в противовес этому существуют и грудные клетки, что пребывают в обороне, отступают перед окружающим миром и подобны смирительной рубашке, которая все больше затягивается вокруг человека, пока наконец не задушит его. Вот и у нее такая грудная клетка. Скажи ей, пусть тебе покажет ее.
      - Этого я ей не скажу.
      - Боишься, что, увидев ее, не захочешь больше считать ее своей протеже...
      - Напротив, - сказал Якуб, - боюсь, что мне станет ее еще жальче.
      - Друг мой, - сказал Шкрета, - этот американец весьма любопытный человек. Якуб спросил:
      - Где мне найти ее?
      - Кого?
      - Ольгу.
      - Сейчас ее не найдешь. Она на процедурах. По утрам ей предписано быть в бассейне.
      - Не хотелось бы разминуться с ней. Позвонить ей нельзя?
      Доктор Шкрета поднял трубку, набрал номер, не переставая при этом разговаривать с приятелем:
      - Я тебе представлю его, а ты его прощупай. Ты знаменитый психолог. Ты раскусишь его. У меня на него кое-какие виды.
      - Какие? - спросил Якуб, но доктор Шкрета уже говорил в трубку:
      - Сестра Ружена? Как у вас дела?.. Ничего особенного, такие тошноты в вашем состоянии совершенно естественны. Я хотел бы спросить у вас, нет ли сейчас в бассейне моей пациентки, той, что живет рядом с вами... Да? Тогда передайте ей, что к ней приехал гость из столицы, пусть никуда не уходит... В двенадцать он будет ждать ее у входа в водолечебницу.
      Шкрета повесил трубку.
      - Ты слышал. В поддень встретишься с ней. Черт подери, о чем мы с тобой говорили?
      - Об этом американце.
      - Да, - сказал Шкрета. - Весьма занятный малый. Я вылечил его жену. Они не могли иметь детей.
      - А он что лечит здесь?
      - Сердце.
      - Ты говорил, что у тебя на него какие-то виды.
      - Как только не приходится вертеться врачу в этой стране, дабы жить на достойном уровне! - вскипел Шкрета. - Завтра приезжает сюда с концертом знаменитый трубач Клима. Я буду играть на барабане!
      Якуб отнесся к словам Шкреты не очень серьезно, однако изобразил удивление:
      - Как? Ты играешь на барабане?
      - Представь себе, дружище. Что делать, коли я теперь человек семейный!
      - Да что ты? - на сей раз искренно удивился Якуб. - Семейный? Ты, значит, женился.
      - Вот именно, - сказал Шкрета,
      - На Зузи?
      Зузи была курортным врачом. Шкрета уже долгие годы был с ней в близких отношениях, но пока ему удавалось в последнюю минуту увиливать от женитьбы.
      - Да, на Зузи, - сказал Шкрета. - Ты же знаешь, что мы с ней каждое воскресенье поднимались на смотровую площадку...
      - Значит, ты все-таки женился, - тоскливо сказал Якуб.
      - Так вот, всякий раз, когда мы поднимались наверх, Зузи уговаривала меня жениться на ней. А я бывал так измотан этим восхождением, что чувствовал себя стариком и ни на что, кроме женитьбы, не годным. Но под конец я таки овладевал собой, и уже при спуске ко мне возвращалась бодрость и желание жениться исчезало. А однажды Зузи пошла обходным путем, и это восхождение так затянулось, что я согласился на свадьбу еще задолго до его конца. А сейчас мы ждем ребенка, и мне приходится думать о деньгах. Этот американец, надо сказать, рисует еще и иконки. Они могли бы принести немалые деньги. Что ты скажешь на это?
      - Ты считаешь, что иконки пользуются большим спросом?
      - Колоссальным! Друг мой, поставить здесь у церкви в храмовый праздник ларек и продавать иконки по сотне - считай, мы набили карман! Я бы продавал их и половину прибыли отдавал ему.
      - А он что на это?
      - У этого малого денег куры не клюют, и ни на какую коммерцию подбить его невозможно! - сказал Шкрета и чертыхнулся.
      3
      Ольга прекрасно видела, что с края бассейна машет ей сестра Ружена, но продолжала плавать, как бы не замечая этого.
      Эти две женщины недолюбливали друг друга. Доктор Шкрета поселил Ольгу в комнате, соседствовавшей с Ружениной. Ружена имела привычку включать радио на полную громкость, тогда как Ольга вожделела тишины. Не раз она стучала в стену, но медсестра в ответ лишь усиливала звук.
      Ружена терпеливо махала до тех пор, пока ей не удалось передать пациентке, что в двенадцать часов к ней пожалует гость из столицы.
      Ольга сразу поняла, что это Якуб, и ее охватила бесконечная радость. Но тут же следом она удивилась своей радости: почему я так радуюсь, узнав о его приезде?
      А надо сказать, что Ольга относилась к тому типу современных женщин, которые умеют раздваиваться: одно существо в них переживает различные чувства, другое - наблюдает.
      Но и Ольга наблюдающая испытывала радость. Она прекрасно сознавала, что столь дикая радость Ольги переживающей несоразмерна событию, но поскольку была злорадной, то испытывала удовольствие именно от этой несоразмерности. Ее забавляла мысль о том, как испугался бы Якуб, узнай он об остроте ее радости.
      Стрелка на часах, висевших над бассейном, показывала без четверти двенадцать. Ольга представляла себе, какой вид сделал бы Якуб, если бы она бросилась ему на шею и страстно поцеловала его. Она подплыла к краю бассейна, вышла и направилась в раздевалку. Было немного досадно, что она не знала о его приезде еще утром. Она постаралась бы приодеться. Серое, неинтересное платьице, которое сейчас было на ней, портило настроение.
      Случалось, да вот хоть минутой раньше, когда плавала в бассейне, она забывала о своей внешности. Но теперь она стояла перед маленьким зеркальцем в кабинке и видела себя в сером платьице. Еще две-три минуты назад идея броситься Якубу на шею и страстно поцеловать его вызывала у нее злорадную улыбку. Но эта идея осенила ее в бассейне, где она плавала, не ощущая тела, претворившись в одну лишь свободную мысль. Теперь, наделенная вдруг телом и одеждой, она была бесконечно далека от этого веселого образа и снова осознавала себя именно такой, какой ее всегда, к несчастью, видит Якуб: девушкой, нуждающейся в помощи.
      Если бы Ольга была чуточку глупее, она, быть может, считала бы себя вполне красивой. Но она была умна, и потому казалась себе гораздо непригляднее, чем была на самом деле, ибо, по правде говоря, она не была красивой, но не была и уродливой, и любой мужчина со средними эстетическими запросами охотно провел бы с нею ночь.
      Но поскольку Ольга любила раздваиваться, то и сейчас ее наблюдающая половина одергивала переживающую: что особенного в том, как она выглядит? Почему она терзается, глядя на себя в зеркало? Неужто она и вправду не более как предмет мужского внимания? Лишь товар, который сам себя несет на рынок? Неужто она не может быть независимой от своей внешности хотя бы в той мере, в какой независим от нее любой мужчина?
      Она вышла из курортного здания и увидела его лицо, осветившееся добродушной нежностью. Она знала, что вместо рукопожатия он погладит ее по голове, как хорошую дочку. Конечно, он так и сделал.
      - Куда пойдем обедать? - спросил он.
      Она предложила ему поесть в столовой для пациентов: за ее столом свободное место.
      Огромное помещение было забито столами и обедающими. Якуб и Ольга, усевшись, долго ждали, пока официантка нальет им в глубокие тарелки супа. За их столом сидели еще двое, которые завязали с Якубом разговор, сразу же зачислив в дружную семью пациентов. И потому Якубу лишь в редкие минуты посреди разговора удавалось спросить Ольгу о каких-то обыденных вещах: довольна ли она столом, врачами, процедурами. На вопрос, как она живет, Ольга ответила, что у нее ужасная соседка, и кивком указала на один из ближних столов, за которым сидела Ружена.
      Затем соседи по столу попрощались и ушли, а Якуб, глядя на Ружену, сказал:
      - У Гегеля есть весьма любопытное размышление о так называемом греческом профиле, чья красота, по его мнению, основана на том, что нос соединен со лбом одной линией, чем подчеркивается верхняя половина головы вместилище разума и духа. Глядя на твою соседку, я вижу, что все ее лицо, напротив, сконцентрировано вокруг рта. Посмотри, как она увлеченно жует и при этом громко разговаривает! Акцент, падающий на нижнюю, чувственную часть лица, внушал бы Гегелю отвращение, хотя эта девушка, не вызывающая, впрочем, у меня симпатии, достаточно красива.
      - Тебе так кажется? - спросила Ольга, и в ее голосе прозвучало неудовольствие. Поэтому Якуб быстро сказал:
      - Я боялся бы ее рта, как бы он не изжевал меня.
      И добавил еще:
      - Ты больше бы устраивала Гегеля. Доминантой на твоем лице выступает лоб, который мгновенно сообщает каждому о твоем уме.
      - Такие размышления меня ужасно бесят, - резко сказала Ольга. - Из них всегда вытекает, что лицо человека - оттиск его души. Но это же абсолютная чепуха. Свою душу я представляю с большим подбородком и чувственными губами, тогда как у меня и подбородок и рот маленькие. Если бы я никогда не видела себя в зеркале, но должна была бы описать свою внешность в соответствии с тем, какой я себя вижу изнутри, эта внешность ничуть не походила бы на мою реальную. Я нечто совершенно другое, чем кажусь на первый взгляд!
      4
      Трудно найти слово, которым можно было бы определить отношение Якуба к Ольге, дочери его друга, казненного, когда ей было семь лет. Якуб уже тогда решил взять под свое покровительство осиротевшую девочку. Детей у него не было, и ему казалось заманчивым приобщиться к некоему необязательному отцовству. В шутку он называл ее своей воспитанницей.
      Сейчас они сидели в ее комнате. Ольга включила плитку, поставила на нее кружку с водой, и Якуб почувствовал себя неспособным открыть ей причину своего визита. Всякий раз, когда он собирался сказать ей, что приехал проститься, его охватывал страх, что эта новость прозвучит слишком патетически и что между ними возникнет атмосфера неуместной сентиментальности. Он уже давно подозревал, что Ольга тайно любит его.
      Ольга взяла из шкафа две чашки, насыпала в них молотый кофе и залила кипятком. Помешивая кофе, Якуб вдруг услышал, как Ольга сказала:
      - Якуб, скажи, пожалуйста, каким на самом деле был мой отец?
      - Почему ты спрашиваешь об этом?
      - Действительно на его совести не было ничего дурного?
      - Что за ерунда вдруг пришла тебе в голову? - удивился Якуб. Отец Ольги уже некоторое время назад был публично реабилитирован и объявлен невинно пострадавшим. В его невиновности никто не сомневался.
      - Я так не думаю, - сказала Ольга. - Я предполагала как раз обратное.
      - Не понимаю тебя, - сказал Якуб.
      - Я часто думала, не совершил ли он по отношению к кому-то другому именно то, что другие совершили по отношению к нему. Те, что приговорили его к виселице, были точно такими же, как и он. У них была та же вера, они были такими же фанатиками. Они были убеждены, что любое, хоть сколько-нибудь отличное воззрение смертельно угрожает революции, и потому были подозрительны. Они послали его на смерть во имя того святого, что было свято и для него. Так почему же он не способен был поступать с другими так же, как они поступили с ним?
      - Время ужасающе быстротечно, и чем отдаленнее прошлое, тем оно непонятнее, - задумчиво сказал Якуб. - Что ты знаешь о своем отце, кроме нескольких писем, нескольких страниц его дневника, который милостиво вернули тебе, и немногих воспоминаний его друзей?
      - Почему ты увиливаешь? - напирала на него Ольга. - Я задала тебе совершенно ясный вопрос. Мой отец был таким же, как и те, что послали его на смерть?
      - По-видимому, да, - пожав плечами, сказал Якуб.
      - Почему же тогда и он не мог допустить такие же жестокости?
      - Если взглянуть на вещи теоретически, - очень медленно отвечал Якуб, - теоретически он мог поступать с другими так же, как другие поступили с ним. Нет на свете человека, который не способен был бы с относительно легкой душой послать своего ближнего на смерть. По крайней мере я ни одного такого не встретил. Если люди когда-нибудь изменятся в этом плане, то утратят свое первенствующее человеческое свойство. Это будут уже не люди, а какой-то иной вид существ.
      - Вы мне чрезвычайно нравитесь! - воскликнула Ольга, как бы обращаясь к великому множеству таких, как Якуб. - В силу того, что вы всех людей почитаете убийцами, ваши собственные убийства перестают быть преступлением и становятся лишь неотъемлемым знаком людского рода.
      - Большинство людей вращается в идиллическом круге между домом и работой, - сказал Якуб. - Они живут в безопасном пространстве добра и зла. Их искренне ужасает вид человека, совершающего убийство. Но достаточно вывести их из этого тишайшего пространства, и они становятся убийцами, даже не ведая как. Существуют испытания и соблазны, которые лишь изредка случаются в истории. И никто не может им противостоять. Впрочем, совершенно бесполезно говорить об этом. Какое имеет для тебя значение, что теоретически способен был сделать твой отец, если все равно это никак нельзя доказать. Тебя скорее должно занимать, что он сделал и чего не сделал. И в этом смысле у него была чистая совесть.
      - Ты в этом полностью уверен?
      - Полностью. Никто не знает о нем больше меня.
      - Я действительно рада слышать от тебя такое, - сказала Ольга. - То, о чем я спрашиваю, пришло мне в голову не случайно. Уже долгое время я получаю анонимные письма. Мне пишут, что я не вправе изображать из себя дочь мученика, поскольку мой отец до того, как его казнили, сам отправил в тюрьму много неповинных людей, виноватых лишь в том, что они думали о мире иначе, чем он.
      - Чепуха, - сказал Якуб.
      - В этих письмах его изображают яростным фанатиком и жестоким человеком. Письма пусть анонимные и злые, но не примитивные. Мысль в них выражена без преувеличения, по существу и точно, так что я почти поверила им.
      - Это все та же месть, - сказал Якуб. - Расскажу тебе кое-что. Когда твоего отца посадили, тюрьмы были переполнены теми, кого загнал туда первый натиск революции. Заключенные узнали в нем известного коммунистического лидера, набросились на него при первом же удобном случае и избили до полусмерти. Надзиратели наблюдали за этим со злобной ухмылкой.
      - Я знаю, - сказала Ольга, и Яков понял, что говорит ей то, о чем она уже много раз слышала. Он уже давно дал себе слово не говорить о подобных вещах, но его всякий раз прорывало. Кто пережил автоаварию, тот столь же тщетно запрещает себе вспоминать о ней.
      - Я знаю, - повторила Ольга. - Но эти люди не удивляют меня. Их сажали без суда, зачастую без малейшего повода. И вдруг они воочию увидели одного из тех, кто был повинен в их несчастье.
      - В ту минуту, когда твой отец надел тюремную робу, он стал одним из них. Бессмысленно было избивать его, тем паче на глазах у надзирателей. Это было не что иное, как трусливая месть. Нет большей подлости, как топтать беззащитного. И эти письма, что ты получаешь, плод все той же мести, которая, как я вижу, сильнее времени.
      - И все-таки послушай, Якуб! Их было сотни тысяч в тюрьмах! Тысячи, что никогда уже не вернулись! Но ни один виновник не был наказан! Ведь эта жажда мести всего лишь неудовлетворенная жажда справедливости!
      - Мстить дочери за отца - здесь нет ничего общего со справедливостью. Только вспомни: из-за него ты лишилась дома, уехала из города, не имела права учиться. Из-за мертвого отца, которого ты толком даже не знала! И из-за него же теперь снова подвергаешься преследованиям со стороны тех, других! Поделюсь с тобой самым печальным открытием в моей жизни: те, что стали жертвами, были ничуть не лучше тех, кто принес их в жертву. Их роли представляются мне взаимозаменяемыми. Ты можешь усмотреть в этом уловку, с помощью которой человек хочет уйти от ответственности, взвалив ее на плечи Творца, замыслившего человека таким, какой он есть. И, возможно, хорошо, что ты так думаешь. Ибо прийти к тому, что нет различия между виноватым и жертвой, значит утратить всякую надежду. И называется это адом, моя девочка.
      5
      Обеим сослуживицам не терпелось узнать, чем кончилось вчерашнее свидание Ружены. Но в этот день они дежурили в другом конце водолечебницы и, встретившись с ней лишь около трех, засыпали ее вопросами.
      Ружена, немного поколебавшись, неуверенно сказала:
      - Он говорил, что любит меня и что женится на мне.
      - Ну вот видишь! Я же говорила тебе! - сказала худая. - А он разведется?
      - Сказал, что да.
      - Придется, - сказала тридцатипятилетняя весело. - Ребенок есть ребенок. А его жена бездетная.
      И тут Ружену прорвало:
      - Он говорил, что возьмет меня в Прагу. Устроит меня там на работу. Говорил, что поедем в Италию в отпуск. Но сейчас начинать нашу жизнь с ребенка он не хочет, и он прав. Эти первые годы самые прекрасные, а если у нас будут дети, мы не сможем жить друг для друга.
      Тридцатипятилетняя опешила:
      - Ты, что же, хочешь избавиться от ребенка? Ружена кивнула.
      - Ты с ума сошла! - прикрикнула на нее худая.
      - Он обвел тебя вокруг пальца, - сказала тридцатипятилетняя. - В ту минуту, когда ты освободишься от ребенка, он плюнет на тебя!
      - Почему это плюнет?
      - Давай поспорим! - сказала худая.
      - А если он любит меня?
      - Откуда ты знаешь, что он любит тебя? - сказала тридцатипятилетняя.
      - Говорил так.
      - А почему тогда целых два месяца не отзывался?
      - Боялся любви, - сказала Ружена.
      - Что, что?
      - Как бы это тебе объяснить? Испугался того, что влюбился в меня.
      - И потому не отзывался?
      - Хотел проверить, может ли забыть меня. Неужели это трудно понять?
      - Ну, ну, - продолжала тридцатипятилетняя. - И когда узнал, что обрюхатил тебя, сразу понял, что забыть тебя не в силах.
      - Говорил, даже рад, что я в положении. Но не из-за ребеночка, а потому, что я дала о себе знать. Он понял, что любит меня.
      - Господи, какая ты идиотка! - сказала худая.
      - Почему же это я идиотка?
      - Потому что ребенок - единственное, что есть у тебя, - сказала тридцатипятилетняя. - Если этого ребенка выкинешь, у тебя ничего не останется и он на тебя плюнет.
      - Мне нужно, чтобы он хотел меня ради меня самой, а не ради ребенка.
      - Прости меня, но что ты о себе понимаешь? Почему это ему хотеть тебя ради тебя самой?
      Они еще долго возбужденно беседовали, и обе женщины не уставали повторять Ружене, что ребенок ее единственный козырь, от которого она не смеет отступаться.
      - Я бы никогда не избавилась от ребенка. Это я тебе говорю. Никогда, понимаешь, никогда, - твердила худая.
      И вдруг почувствовав себя маленькой девочкой, Ружена сказала (это была та самая фраза, которая вчера вернула Климе вкус к жизни):
      - Тогда подскажите мне, что я должна делать!
      - Отстаивать свой интерес, - сказала тридцатипятилетняя, затем, открыв ящик в своем шкафчике, вынула стеклянный тюбик с таблетками. - На, возьми! Ты ужасно взвинчена. Это успокоит тебя.
      Ружена положила в рот таблетку и проглотила ее.
      - Оставь тюбик у себя. Там написано три раза в день, но ты принимай, только когда тебе надо будет успокоиться. Не натвори в расстройстве какой глупости. Помни, это стреляный малый. Прошел огонь и воду! Но на этот раз ему так легко не отвертеться!
      И Ружена уже опять не знала, что ей делать. Еще минуту назад ей казалось, что все решено, но доводы ее сослуживиц звучали так убедительно, что ее вновь охватили сомнения. Взбудораженная, она стала спускаться по лестнице водолечебницы.
      В вестибюле к ней бросился паренек, лицо у него горело.
      Она насупилась.
      - Я говорила тебе, что здесь меня нельзя ждать. А после вчерашнего вообще не понимаю, как у тебя хватает нахальства.
      - Прости меня, не сердись! - в отчаянии воскликнул молодой человек.
      - Тссс! - осадила она его. - Будешь мне здесь еще устраивать сцены! сказала она, торопясь уйти.
      - Если не хочешь сцен, так не убегай от меня!
      Что было делать? Вокруг сновали пациенты, поминутно мелькали белые халаты. Ружене не хотелось привлекать к себе внимание, и потому она остановилась и постаралась принять непринужденный вид.
      - Ну что тебе? - прошептала она.
      - Ничего. Я просто хотел попросить прощения. Мне правда неприятно, что я натворил. Но прошу тебя, поклянись, что у тебя с ним ничего нет.
      - Я тебе уже сказала, что у меня с ним ничего нет.
      - А ты поклянись.
      - Не будь ребенком. Я не стану клясться из-за таких глупостей.
      - Потому что у тебя с ним что-то было.
      - Я тебе сказала, что нет. А если не веришь, то нам не о чем разговаривать. Это просто мой знакомый. Разве у меня нет права иметь своих знакомых? Я уважаю его. И рада, что знакома с ним.
      - Я понимаю. И не упрекаю ни в чем, - говорил молодой человек.
      - Завтра у него здесь концерт. Надеюсь, ты не станешь шпионить за мной.
      - Если дашь мне слово, что у тебя с ним ничего нет.
      - Я уже сказала тебе, что ниже моего достоинства давать честное слово из-за таких пустяков. Но если еще раз будешь шпионить за мной, то даю тебе честное слово, что больше ко мне уже никогда не придешь.
      - Ружена, но если я люблю тебя, - горестно сказал молодой человек.
      - Я тоже, - деловито сказала Ружена, - но из-за этого я не устраиваю тебе сцен на шоссе.
      - Потому что ты не любишь меня. Ты стыдишься меня.
      - Не пори чушь, - сказала Ружена.
      - Я не смею нигде с тобой появиться, никуда пойти с тобой...
      - Тссс! - осадила она его вновь, потому что он опять повысил голос. Отец убил бы меня. Я же тебе сказала, как он следит за мной. Но сейчас мне правда пора, не сердись.
      Молодой человек схватил ее за руку:
      - Подожди минутку!
      Ружена в отчаянии возвела глаза к потолку.
      Молодой человек сказал:
      - Если бы мы поженились, все было бы по-другому. Он бы уже ничего не посмел говорить. У нас была бы семья.
      - Я не хочу иметь семью, - резко сказала Ружена. - Я бы руки на себя наложила, если бы пришлось родить ребенка.
      - Почему?
      - Потому. Я не желаю никакого ребенка.
      - Я люблю тебя, Ружена, - снова повторил молодой человек. А Ружена сказала:
      - И поэтому хочешь довести меня до самоубийства, да!
      - До самоубийства? - удивился он.
      - Да! До самоубийства!
      - Ружена, - сказал молодой человек.
      - Доведешь меня! Это я тебе говорю! Точно доведешь меня до этого!
      - Можно, я приду вечером? - покорно спросил он.
      - Нет, сегодня нельзя, - сказала Ружена. А потом смекнула, что лучше успокоить его, и добавила уже мягче: - Можешь как-нибудь позвонить мне, Франта. Но после воскресенья. - И она повернулась, чтобы уйти.
      - Подожди, - сказал молодой человек. - Я тут принес кое-что. Ради прощения, - и он протянул ей сверток.
      Она взяла его и быстро вышла на улицу.
      6
      - Доктор Шкрета и вправду чудак или он таким притворяется? - спросила Ольга Якуба.
      - Я думаю об этом с тех пор, как знаю его, - ответил Якуб.
      - Чудакам живется неплохо, если им удается заставить людей уважать свое чудачество, - сказала Ольга. - Доктор Шкрета чудовищно рассеян. Посреди разговора забывает о том, о чем говорил. Иной раз заболтается на улице и приходит в кабинет на два часа позже положенного. Но при этом никто не осмеливается сердиться на него, ибо пан доктор - официально признанный чудак и лишь хам мог бы отказать ему в праве на чудачество.
      - Каким бы чудаком он ни был, надеюсь, он лечит тебя неплохо.
      - Вроде бы так, но нам всем кажется, что врачебная практика для него дело второстепенное, то, что отвлекает его от куда более важных замыслов. Завтра, к примеру, он будет играть на барабане.
      - Постой, - остановил Ольгу Якуб. - Это действительно так?
      - Похоже на то. По всему курорту расклеены афишки, что завтра здесь состоится концерт знаменитого трубача Климы, а вместе с ним будет играть на барабане пан главный врач Шкрета.
      - Невообразимо, - сказал Якуб. - Вообще-то меня не удивляет, что Шкрета вздумал играть на барабане. Шкрета - самый большой мечтатель, какого я знаю. Но мне ни разу не довелось убедиться, чтобы какая-нибудь его мечта осуществилась. Познакомились мы еще в студенческие годы, и у Шкреты было мало денег. У него всегда их было мало, и он всегда мечтал их как-то заработать. Однажды у него созрел план завести суку вельш-терьера - кто-то сказал ему, что ее щенки стоят по четыре тысячи каждый. Он мгновенно подсчитал все: собака рожает дважды в год по пять щенков. Дважды пять десять, десять раз по четыре тысячи - сорок тысяч ежегодно. Он все отлично продумал. С немалым трудом нашел ход к заведующему студенческой столовой, пообещавшему ему ежедневно давать объедки. Двум сокурсницам он написал по диплому в качестве вознаграждения за их будущие прогулки с собакой. Он жил в общежитии, где было запрещено держать собак, и потому каждую неделю покупал управительнице букет роз, пока наконец она не пообещала сделать для него исключение. Месяца два он готовил условия для своей собаки, но мыто все знали, что ее никогда у него не будет. Чтобы купить ее, нужны были четыре тысячи, но никто не хотел дать ему их взаймы. Никто не относился к нему серьезно. Все считали его неисправимым мечтателем, пусть необычайно ловким и предприимчивым, но разве что в царстве грез.
      - Все это очень забавно, и все-таки мне не понятна твоя странная любовь к нему. На него ведь и положиться нельзя. Он никуда не приходит вовремя, а назавтра забывает то, о чем договорился сегодня.
      - Не совсем так. Когда-то он мне очень помог. Собственно, никто не помог мне в жизни так, как он.
      Якуб запустил пальцы в нагрудный карман пиджака и вытащил оттуда свернутую тонкую бумажку. Развернул - в бумажке лежала голубая таблетка.
      - Что это?
      - Яд.
      С минуту Якуб наслаждался вопросительным молчанием девушки, затем сказал:
      - Он у меня более пятнадцати лет. Пока отматывал срок в тюрьме, я кое-что понял. Человек должен быть уверен хотя бы в одном: что он хозяин своей смерти и может выбрать для нее время и способ. Если у тебя есть такая уверенность, ты способен многое выдержать. Ты всегда знаешь, что можешь спастись от них, как только выберешь такую минуту.
      - Он был у тебя и в тюрьме?
      - К сожалению, нет, но я достал его тотчас по возвращении.
      - Но тогда он был тебе уже не нужен!
      - В этой стране человек никогда не знает, когда он может ему понадобиться. И потом, это для меня дело принципа. Человек должен получить яд в день своего совершеннолетия. Он должен быть вручен ему на торжественной церемонии. Но не для того, чтобы соблазнять его самоубийством. Напротив, чтобы жить с большим спокойствием и большей уверенностью. Чтобы жить с сознанием, что он хозяин своей жизни и смерти.
      - А как ты его достал?
      - Шкрета на первых порах работал биологом в лаборатории. Сначала я обратился к другому человеку, но тот счел своим моральным долгом отказать мне. Шкрета же изготовил таблетку сам, нимало не колеблясь.
      - Возможно, потому, что он чудак.
      - Возможно. Но главное потому, что понимал меня. Он знал, что я никакой не истерик, склонный любоваться собой в суицидных комедиях. И сегодня я хочу отдать ему эту таблетку. Больше она мне не понадобится.
      - Тебе уже не грозят никакие опасности?
      - Завтра утром я навсегда покидаю эту страну. Я получил приглашение в университет, и наши власти позволили мне выехать.
      Наконец все было сказано. Якуб посмотрел на Ольгу - она улыбалась. Схватив его за руку, сказала:
      - Правда? Великолепно! Желаю тебе всего-всего!
      Ольга проявила такую же бескорыстную радость, какую проявил бы он, узнав, что она уезжает за границу, где ее ждет удача. Это удивило его, поскольку он всегда опасался, что она привязана к нему слишком сентиментальной любовью. Сейчас он радовался, что это не так, хотя и был, как ни странно, несколько уязвлен этим.
      Ольгу столь сильно захватило известие Якуба, что она забыла даже о голубой таблетке, лежавшей перед ними в скомканной шелковистой бумажке, и Якуб стал подробно излагать ей все обстоятельства своей будущей деятельности.
      - Я страшно рада, что тебе удалось это. Здесь ты уже до конца жизни личность подозрительная. Тебе даже твоей настоящей работой не разрешили заниматься. И при этом постоянно толкуют о любви к родине. Как можно любить страну, где ты лишен права работать? Скажу тебе, что не испытываю никакой любви к отечеству. Это плохо с моей стороны?
      - Не знаю, - ответил Якуб. - В самом деле, не знаю. Правда лишь в том, что лично я достаточно дорожил этой страной.
      - Возможно, это и плохо, - продолжала Ольга, - но я не чувствую себя чем-то обязанной ей. Что здесь может меня обязывать?
      - И печальные воспоминания человека обязывают.
      - К чему обязывают? Чтобы он оставался в той же стране, где родился? Не понимаю, как можно говорить о свободе, не сбросив с себя этого бремени? Ведь дерево не чувствует себя дома там, где не может расти. У дерева дом там, где для него есть влага.
      - А у тебя здесь достаточно влаги?
      - В общем, да. Когда мне наконец разрешили учиться, я обрела все, чего мне недоставало. Я буду заниматься своим естествознанием и ни о чем другом не хочу знать. Не я выдумала здешние условия и не я за них в ответе. Кстати, когда ты уезжаешь?
      - Завтра.