В эту минуту Клима потерял дар речи, ибо все его мысли сковал тихий ужас.
      К счастью, официант, лениво обслуживавший гостей, остановился наконец возле их столика и спросил, что им угодно.
      - Коньяк, - вздохнул трубач и тотчас поправился: - Два коньяка.
      И вновь наступила тишина, и Ружена вновь прошептала:
      - Ни за что на свете я не дала бы его уничтожить.
      - Не говори так, - наконец пришел в себя Клима. - Это же не только твое дело. Это касается не только женщины. Это касается обоих. И в этом деле оба должны быть заодно. Иначе все может плохо кончиться.
      Договорив это, он тотчас смекнул, что именно сейчас он косвенно признал свое отцовство и что с этой минуты ему придется говорить с Руженой уже только на основании такого признания. Хотя он знал, что действует по плану, что это лишь уступка, которую он учитывал заранее, он все же испугался своих слов.
      Но тут над ним склонился официант с двумя рюмками коньяка.
      - Так вы пан трубач Клима!
      - Да, - сказал Клима.
      - Девушки на кухне узнали вас. Это же вы на этой афише?
      - Да, - сказал Клима.
      - Вы кумир всех женщин от двенадцати до семидесяти! - сказал официант и обратился к Ружене: - Все бабы глаза тебе от зависти повыцарапают! Удаляясь, он несколько раз обернулся с назойливо-доверительной улыбкой. Ружена снова повторяла:
      - Я никогда не смогла бы его уничтожить. И когда-нибудь ты тоже будешь рад, что он есть у тебя. Я ведь ничего от тебя не хочу. Надеюсь, ты не думаешь, что я чего-то хочу от тебя. На этот счет будь совершенно спокоен. Это только мое дело, и пусть тебя ничего не тревожит.
      Может ли что-нибудь больше взволновать мужчину, чем такие успокаивающие слова? Клима вдруг почувствовал, что он бессилен что-либо спасти и что самое лучшее от всего отступиться. Он молчал, Ружена тоже молчала, так что сказанные ею слова продолжали расти в тишине, и трубач чувствовал себя перед ними все более беспомощным и несчастным.
      Но вдруг в мыслях всплыл образ жены. Нет, у него нет права отступать. И он, продвинув руку по мраморной столешнице, взял пальцы Ружены, стиснул их и сказал:
      - Забудь пока о ребенке. Ребенок вовсе не самое главное. Думаешь, нам с тобой не о чем больше говорить? Думаешь, я приехал к тебе только ради ребенка?
      Ружена пожала плечами.
      - Главное, что мне без тебя было грустно. Виделись мы так мало. И при этом не проходило дня, чтобы я не вспоминал о тебе.
      Он замолчал, и Ружена сказала:
      - Целых два месяца ты вообще не отзывался, а я тебе два раза писала.
      - Не сердись на меня, - сказал трубач. - Я умышленно не отвечал на твои письма. Не хотел. Боялся того, что творится во мне. Сопротивлялся любви. Хотел написать тебе длинное письмо, исписал не один лист бумаги, но в конце концов выбросил все. Никогда не случалось, чтобы я так был влюблен, и я ужаснулся этого. И почему бы мне не признаться? Я хотел проверить, не минутной ли очарованностью было мое чувство. И я сказал себе: если я и второй месяц буду так одержим ею, значит, то, что я испытываю к ней, отнюдь не мираж, а реальность.
      - А что ты сейчас думаешь? - тихо сказала Ружена. - Это всего лишь мираж?
      После этой Ружениной фразы трубач понял, что задуманный план начинает у него вытанцовываться. Поэтому он, так и не отпуская руки девушки, продолжал говорить дальше, все свободнее и свободнее: в эту минуту, когда он сидит напротив нее, он понимает, что излишне подвергать свое чувство дальнейшему испытанию, все ясно и так. О ребенке он не хочет говорить, потому что для него главное - Ружена, а не ее ребенок. Значение этого нерожденного ребенка прежде всего в том, что он позвал его к Ружене. Да, этот ребенок, который в ней, позвал его сюда на воды и дал ему возможность постичь, как он любит Ружену, а посему (он поднял рюмку коньяка) он хочет выпить за этого ребенка.
      Конечно, он тут же испугался, до какого чудовищного тоста довело его столь вдохновенное красноречие. Но слова уже слетели с уст. Ружена подняла рюмку и прошептала:
      - Да. За нашего ребенка, - и выпила коньяк.
      Трубач быстро постарался замять этот неудачный тост и снова заявил, что вспоминал Ружену ежедневно, ежечасно.
      Она сказала, что в столице трубач несомненно окружен более интересными женщинами, чем она.
      Он ответил ей, что по горло сыт их неестественностью и самонадеянностью и всех их променял бы на Ружену, жалеет только, что она работает так далеко от него. А не хотела бы она перебраться в столицу?
      Она ответила, что в столице жить было бы лучше. Но там нелегко устроиться на работу.
      Снисходительно улыбнувшись, он сказал, что в столичных больницах у него много знакомых и найти для нее работу ему было бы несложно.
      Держа Ружену за руку, он еще долго говорил в том же духе и даже не заметил, как к ним подошла незнакомая девочка. Нимало не смущаясь тем, что прерывает их разговор, она восторженно сказала:
      - Вы пан Клима! Сразу узнала вас! Я хочу, чтоб вы вот тут поставили свое имя!
      Клима покрылся краской. Он осознал, что Держит Ружену за руку и объясняется ей в любви в общественном месте на глазах у всех присутствующих. Ему показалось, что он сидит здесь, точно на сцене амфитеатра, и весь мир, превращенный в забавляющуюся публику, со злорадным смехом наблюдает за его борьбой не на жизнь, а на смерть.
      Девочка подала ему четвертушку бумажного листа, и Клима хотел было поскорей расписаться, однако ни у нее, ни у него не оказалось при себе ручки.
      - У тебя нет ручки? - прошептал он Ружене, именно прошептал, поскольку не хотел, чтобы было слышно, как он обращается к Ружене на "ты". Правда, он тут же сообразил, что "тыкание" гораздо менее интимная вещь, чем то, что он держит Ружену за руку, и потому свой вопрос повторил уже громче: - У тебя нет ручки?
      Но Ружена отрицательно покачала головой, и девочка вернулась к своему столику, где сидела в компании нескольких юношей и девушек; тут же, воспользовавшись случаем, они гурьбой повалили к Климе. Подали ему ручку и, вырывая из маленького блокнота по листочку, протягивали их для автографа.
      С точки зрения намеченного плана все было в порядке. Чем больше людей оказывалось свидетелями их близости, тем скорее Ружена могла поверить в то, что она любима. Однако вопреки разуму иррациональность страха повергла трубача в панику. Он подумал было, что Ружена со всеми договорилась. В его воображении возникла туманная картина того, как все эти люди дают свидетельские показания о его отцовстве: "Да, мы их видели, они сидели друг против друга, как любовники, он гладил ее по руке и влюбленно смотрел ей в глаза..."
      Страхи трубача еще усиливались его тщеславием; он не считал Ружену достаточно красивой, чтобы позволить себе держать ее за руку. Но он недооценивал ее: она была гораздо красивей, чем казалась ему в эту минуту. Подобно тому, как влюбленность делает любимую женщину еще красивей, страх перед вселяющей опасение женщиной непомерно преувеличивает каждый ее изъян.
      Наконец все отошли от них, и Клима сказал:
      - Это заведение мне не очень-то по душе. Прокатиться не хочешь?
      Его машина вызывала в ней любопытство, и она согласилась. Клима расплатился, и они вышли из винного погребка. Напротив был небольшой парк с широкой аллеей, посыпанной желтым песком. Лицом к винному погребку стояло в ряд человек десять. Все это были пожилые мужчины, на рукавах измятой одежды у каждого была красная повязка, и все держали в руках длинные палки.
      Клима замер:
      - Что это?
      Но Ружена сказала:
      - Да ничего, покажи мне, где твоя машина, - и быстро увлекла его за собой.
      Но Клима был не в состоянии оторвать глаз от этих людей. Он никак не мог взять в толк, к чему эти длинные жерди с проволочными петлями на конце. Эти люди походили на фонарщиков, зажигающих газовые лампы, на рыбаков, отлавливающих летающих рыб, на ополченцев, вооруженных таинственным оружием.
      Он смотрел на них, и вдруг показалось, что один улыбается ему. Он испугался этого, скорей испугался самого себя, решив, что у него галлюцинация и что он во всех людях видит кого-то, кто преследует его и выслеживает. И потому, ускорив шаг, поспешил за Руженой на стоянку.
      9
      - Я хотел бы уехать с тобой куда-нибудь далеко, - сказал он. Одной рукой он обнимал Ружену за плечи, другой - держал руль. - Куда-нибудь далеко на юг. По длинному шоссе, идущему вдоль побережья. Ты была в Италии?
      - Нет.
      - Тогда обещай поехать туда со мной.
      - А ты не фантазируешь?
      Ружена сказала это лишь из скромности, но трубач вдруг испугался, что ее "а ты не фантазируешь" относится ко всей его демагогии, которую она раскусила.
      - Да, фантазирую. У меня всегда фантазерские идеи. Уж такой я. Но в отличие от других я свои фантазерские идеи осуществляю. Поверь, нет ничего более прекрасного, чем осуществлять фантазерские идеи. Я хотел бы, чтобы моя жизнь была сплошным фантазерством. Хотел бы, чтобы мы уже никогда не вернулись на этот курорт, чтобы ехали все дальше и дальше, пока не приедем к морю. Я устроился бы там в каком-нибудь оркестре, и мы ездили бы с тобой из одного приморского местечка в другой.
      Он остановил машину там, где открывался чудесный вид на окрестности. Они вышли. Он предложил ей пройтись по лесу. Спустя какое-то время они сели на деревянную лавочку, сохранившуюся еще с той поры, когда здесь меньше проезжало машин и прогулки по лесу пользовались большим успехом. Обнимая ее за плечи, он сказал печальным голосом:
      - Все думают, что у меня куда как веселая жизнь. Но это величайшая ошибка. На самом деле я ужасно несчастен. Не только эти последние месяцы, а уже долгие годы.
      Если слова трубача о поездке в Италию показались ей фантазерством (из ее страны мало кто мог свободно выезжать за границу) и она испытывала к ним смутное недоверие, печаль, которой дышали его последние фразы, имела для нее сладостный запах. Она вдыхала его, словно аромат свиного жаркого.
      - Как ты можешь быть несчастным?
      - Могу ли я быть несчастным... - печально повторил трубач.
      - У тебя слава, шикарная машина, деньги, красивая жена...
      - Красивая, пожалуй, но... - сказал трубач горестно.
      - Знаю, - сказала Ружена. - Но она уже не молода. Ей столько же, сколько тебе, да?
      Трубач понял, что Ружена подробно информирована о его жене, и рассердился. Однако продолжал:
      - Да, ей столько же, сколько мне.
      - Подумаешь. Ты совсем не старый. Выглядишь как мальчишка, - сказала Ружена.
      - Но мужчине нужна более молодая женщина, - сказал Клима. - А артисту тем более.
      Мне нужна молодость, ты даже не представляешь, Ружена, как я люблю в тебе твою молодость. Иной раз мне кажется, что я больше не выдержу. У меня безумное желание освободиться. Начать все сначала и по-другому. Ружена, твой вчерашний звонок... У меня было такое чувство, что это указание, посланное мне судьбой.
      - Правда? - сказала она тихо.
      - А почему, думаешь, я тут же позвонил тебе снова? Я почувствовал, что не должен ничего откладывать. Что должен видеть тебя сию же минуту... - Он замолчал и долгим взглядом посмотрел ей в глаза: - Ты любишь меня?
      - Люблю. А ты?
      - Я ужасно тебя люблю, - сказал он.
      - Я тоже.
      Он наклонился и прижал свои губы к ее рту. Это был чистый рот, молодой рот с красиво очерченными мягкими губами и вычищенными зубами, все в нем было в порядке, ведь два месяца тому его тянуло целовать ее рот. Но именно потому, что тогда тянуло целовать этот рот, он воспринимал его сквозь пелену желания и ничего не знал о его истинной сути: язык во рту походил на пламя, а слюна была пьянящим напитком. Теперь рот, уже не манивший его, стал вдруг реальным (всего-навсего!) ртом, тем самым хлопотливым отверстием, сквозь которое в девушку вошли уже центнеры кнедликов, картошки и супов, на зубах виднелись маленькие пломбочки, а слюна была не пьянящим напитком, а лишь родной сестрой плевка. Рот трубача был полон ее языка, словно это был какой-то несъедобный кусок, который нельзя ни проглотить, ни выплюнуть.
      Наконец поцелуй кончился, они поднялись и пошли дальше. Ружена была почти счастлива, однако сознавала, что повод, по которому она звонила трубачу и принудила его приехать, так и остался в их разговоре странно обойденным. Впрочем, она и не собиралась о нем распространяться. Напротив, то, о чем они говорили сейчас, она считала более приятным и важным. Но ей хотелось, чтобы этот обойденный повод все-таки присутствовал в их встрече, пусть очень деликатно, неброско, скромно. И потому, когда Клима вслед за бесконечными любовными признаниями заявил, что сделает все возможное, чтобы жить с Руженой, она обронила:
      - Ты очень хороший, но нам надо думать и о том, что я уже не одна.
      - Да, - сказал Клима, сознавая, что сейчас настал момент, которого он непрестанно боялся: самое уязвимое место в его демагогии.
      - Да, ты права, - сказал он. - Ты не одна, но это вовсе не главное. Я хочу быть с тобой потому, что люблю тебя, а не потому, что ты беременна.
      - Понимаю, - вздохнула Ружена.
      - Нет ничего более тягостного, чем брак, который возникает лишь из-за того, что по ошибке был зачат ребенок. Впрочем, дорогая, если говорить откровенно, я хочу, чтобы ты снова стала такой, как прежде. Чтобы мы снова были только вдвоем и никого третьего между нами не было. Ты понимаешь меня?
      - Ну нет, так не получится, я не могу, я никогда не смогла бы... сопротивлялась Ружена.
      Она говорила так не потому, что была действительно до глубины души убеждена в этом. Чувство уверенности, которое позавчера вселил в нее доктор Шкрета, было столь свежим, что она еще не знала, как быть с ним. Она не придерживалась никакого точно рассчитанного плана, она была лишь переполнена сознанием своей беременности и воспринимала ее как великое событие и еще более как шанс и возможность, которая так легко уже не представится. Она чувствовала себя пешкой, которая только что дошла до края шахматной доски и стала королевой. Она сладостно ощущала свою неожиданную и дотоле неизведанную силу. Она видела, что по ее призыву вещи приходят в движение, что знаменитый трубач приезжает к ней из столицы, катает ее на роскошной машине, объясняется ей в любви. Она не могла сомневаться в том, что между ее беременностью и этой внезапной силой существует определенная связь. И если она не хотела отказаться от этой силы, то не могла отказаться и от беременности.
      Поэтому трубач продолжал толкать свой тяжкий камень в гору:
      - Дорогая, я не мечтаю о семье. Я мечтаю о любви, а ребенок превращает всякую любовь в семью. В скуку. В заботы. В тоску. И всякую любовницу в мать. Ты для меня не мать. Ты любовница, и я не хочу ни с кем делить тебя. Даже с ребенком.
      Это были прекрасные слова, Ружена с удовольствием слушала их, но по-прежнему качала головой:
      - Нет, я не смогла бы. Это все-таки твой ребенок. Я не смогла бы уничтожить твоего ребенка.
      Не находя уже никаких новых аргументов, он повторял одни и те же слова и боялся, как бы она не уловила их неискренность.
      - Но тебе уже тридцать, - сказала она. - Разве ты никогда не мечтал о ребенке?
      Он и вправду не мечтал о ребенке. Он так любил Камилу, что ребенок рядом с ней мешал бы ему. Все, что он минуту назад говорил Ружене, было не пустой выдумкой. Точно такие же фразы он уже много лет искренно и прямодушно говорил своей жене.
      - Ты уже шесть лет женат, а детей у вас нет. Я была так счастлива, что могу подарить тебе ребенка.
      Он чувствовал, как все оборачивается против него. Не представляя себе безграничности его любви к Камиле, Ружена все сводила лишь к ее бесплодию, и это толкало девушку на дерзкую смелость.
      Уже холодало, солнце клонилось к горизонту, время убегало, а он еще и еще раз повторял то, что уже сказал ей, а она повторяла свое "нет, нет, я бы не смогла". Он чувствовал, что зашел в тупик, не знал, за что ухватиться, и ему казалось, что он проигрывает. Он так нервничал, что забывал держать ее за руку, забывал целовать ее и насыщать голос нежностью. С испугом осознав это, он попытался взбодриться. Он остановился, улыбнулся и обнял ее. Это было объятие усталости. Он прижимал ее к себе, приникнув головой к ее лицу, и так, по сути опираясь на нее, отдыхал, переводил дух, ибо ему казалось, что перед ним дальняя дорога, на которую у него нет больше сил.
      Но и Ружена была на исходе сил. И ей уже не хватало никаких аргументов, и она чувствовала, что ее жалкое "нет" нельзя до бесконечности повторять мужчине, которого хочешь завоевать.
      Объятие длилось долго, и когда Клима выпустил ее из рук, она, склонив голову, смиренно проговорила:
      - Тогда подскажи мне, что я должна делать.
      Клима не поверил своим ушам. Это пришло внезапно, нежданно и принесло неизмеримое облегчение. Столь неизмеримое, что ему пришлось всячески сдерживать себя, чтобы не выказать этого. Он погладил девушку по лицу и сказал, что главный врач Шкрета - его добрый знакомый и что будет достаточно, если Ружена через три дня предстанет перед комиссией. Он пойдет с ней. Она ничего не должна бояться.
      Ружена не возражала, и он снова вошел во вкус своей роли. Он обнимал ее за плечи и, поминутно останавливаясь, целовал ее (радость была так велика, что поцелуй снова был окутан туманной пеленой). Он опять завел речь о том, что Ружена сможет перебраться в столицу. И даже вновь заговорил о поездке к морю.
      А потом солнце спряталось за горизонт, на лес упали сумерки, и над макушками елей взошла круглая луна. Они направились к машине. Но когда подходили к шоссе, оказались в свете прожектора. Сперва им показалось, что мимо проезжает машина с зажженными фарами, но потом стало ясно, что свет неотступно преследует их. Он исходил от мотоцикла, припаркованного на противоположной стороне шоссе; на мотоцикле сидел человек, наблюдавший за ними.
      - Пожалуйста, пойдем быстрее, - сказала Ружена.
      Когда они приблизились к машине, человек, сидевший на мотоцикле, слез с него и пошел к ним навстречу. Трубач видел лишь темный силуэт, ибо фары мотоцикла освещали мужчину сзади, а его и Ружену спереди.
      - Иди сюда! - бросился мужчина к Ружене. - Давай поговорим! Нам есть что сказать друг другу! О многом надо поговорить! - кричал он возмущенно и растерянно.
      Трубач тоже был возмущен и растерян, но, не подозревая истинной подоплеки происходящего, был задет лишь наглой неучтивостью незнакомца:
      - Девушка со мной, а не с вами, - воскликнул он.
      - А к вам у меня особый разговор! - кричал незнакомец трубачу. Думаете, если знаменитость, так вам все дозволено! Думаете, можете дурить ее! Можете морочить ей голову! Вам это запросто! Будь я на вашем месте, я бы тоже сумел!
      Ружена воспользовалась минутой, когда мотоциклист повернулся к трубачу, и проскользнула в машину. Мотоциклист подскочил к машине. Но окно было закрыто, и девушка включила радио. Раздалась громкая музыка. Затем в машину проскользнул и трубач и захлопнул за собой дверь. Оглушительно гремела музыка. Сквозь стекло они видели лишь силуэт мужчины, кричавшего что-то и жестикулировавшего руками.
      - Ненормальный какой-то, он все время меня преследует, - сказала Ружена. - Пожалуйста, поезжай быстрей!
      10
      Он припарковал машину, подвел Ружену к дому Маркса, поцеловал ее, и когда она скрылась за дверью, почувствовал такую усталость, словно не спал четыре ночи подряд. Был уже поздний вечер, он хотел есть, но казалось, нет сил сесть за руль и вести машину. Затосковав вдруг по утешительным словам Бертлефа, он взял наперерез через парк к Ричмонду.
      Когда он подошел к подъезду, в глаза ему бросилась большая афиша, на которую падал свет уличного фонаря. На ней крупными неровными буквами было написано его имя, и под ним, буквами помельче, имя Шкреты и аптекаря-пианиста. Афиша была изготовлена ручным способом и сопровождалась любительским изображением золотой трубы.
      Скорость, с которой доктор Шкрета разрекламировал концерт, трубач счел добрым предзнаменованием, ибо, по всей вероятности, свидетельствовала о его надежности. Трубач вбежал по лестнице вверх и постучал в дверь Бертлефа.
      Ни звука.
      Он снова постучал, и снова ему ответила тишина.
      Прежде чем он успел подумать о несвоевременности своего прихода (американец славился своими обширными связями с женщинами), его рука уже нажала на ручку. Дверь была не заперта. Трубач шагнул в комнату и замер. Он ничего не видел. Не видел ничего, кроме сияния, разливавшегося из угла комнаты. Сияние было особенным; оно не походило ни на белое дневное освещение, ни на желтый свет электрической лампы. Это был голубоватый свет, заливавший всю комнату.
      Но в эту минуту запоздалая мысль трубача уже настигла его опрометчивую руку и подсказала ему, что он допускает нечто бестактное, вторгаясь незваным гостем в столь поздний час в чужую комнату. Он ужаснулся своей невоспитанности, снова отступил в коридор и поспешно закрыл за собой дверь.
      Однако он был настолько растерян, что не ушел, а остался стоять у двери, стараясь осмыслить странное сияние.
      Он было подумал, что американец, раздевшись в комнате догола, купается в ультрафиолетовых лучах горного солнца. Но тут открылась дверь, и появился Бертлеф. Голым он не был, на нем был тот же костюм, надетый утром. Улыбаясь трубачу, он сказал:
      - Рад, что вы еще раз зашли. Милости прошу!
      Трубач настороженно вошел в комнату, но она была освещена обычной, свисавшей с потолка люстрой.
      - Боюсь, что побеспокоил вас! - сказал трубач.
      - Да полноте! - ответил Бертлеф и кивнул на окно, откуда за минуту до этого, как показалось трубачу, исходило голубоватое сияние. - Я предавался размышлениям. Ничего больше.
      - Когда я вошел, простите мое неожиданное вторжение, я видел здесь совершенно необыкновенное сияние.
      - Сияние? - Бертлеф рассмеялся: - Вам не следует так относиться к этой беременности. Из-за нее у вас галлюцинации.
      - Может, это было вызвано тем, что я вошел сюда из темного коридора.
      - Возможно, - сказал Бертлеф. - Но рассказывайте, чем все кончилось.
      Трубач принялся рассказывать, но Бертлеф вскоре прервал его:
      - Вы голодны?
      Трубач кивнул. Бертлеф вынул из шкафа пакет печенья и банку с ветчиной, которую тут же открыл.
      И Клима продолжил свой рассказ, жадно глотая ужин и вопросительно глядя на Бертлефа.
      - Полагаю, что все хорошо кончится, - успокоил его Бертлеф.
      - А как вы думаете, что это был за человек, который ждал нас у машины? Бертлеф пожал плечами:
      - Не знаю. Да имеет ли это сейчас какое-либо значение!
      - В самом деле. Лучше подумать о том, как объяснить Камиле, почему эта конференция так затянулась.
      Было довольно поздно. Подкрепившись и успокоившись, трубач сел в машину и покатил в столицу. Большая круглая луна освещала ему путь.
      День третий
      1
      Среда, утро, и проснувшийся курорт вновь бурлит жизнью. Струи воды изливаются в ванны, массажисты упираются ладонями в обнаженные спины, а к стоянке только что подкатила легковая машина. Но не роскошный лимузин, что вчера был припаркован на том же месте, а обыкновенная машина, какой владеют большинство граждан этой страны. За рулем сидел мужчина лет сорока пяти. На заднем сиденье громоздилось несколько чемоданов.
      Мужчина вышел, запер дверь, заплатил сторожу стоянки пять крон и направился к дому Маркса; по его коридорам подошел к двери, на которой была табличка с именем доктора Шкреты. Он вошел в приемную и постучал в дверь кабинета. Выглянула сестричка, мужчина представился ей, и минуту спустя появился доктор Шкрета.
      - Якуб! Когда ты приехал?
      - Только что!
      - Потрясающе! Надо о многом поговорить!.. Знаешь что... - сказал он после короткого раздумья: - Сейчас я уйти не могу. Пойдем со мной в кабинет. Дам тебе халат!
      Якуб не был врачом и никогда не переступал порога гинекологического кабинета. Но доктор
      Шкрета уже схватил его под руку и ввел в белоснежное помещение, где на смотровом кресле лежала обнаженная женщина с раздвинутыми ногами.
      - Дайте господину доктору халат, - сказал доктор Шкрета санитарке; та открыла шкаф и подала Якубу белую докторскую хламиду.
      - Поди-ка взгляни. Я хотел, чтобы ты подтвердил мой диагноз, подозвал он Якуба к женщине, которая была явно польщена тем, что тайна ее яичников, не способных, несмотря на все усилия, произвести на свет ни одного потомка, будет разгадана двумя светилами.
      Доктор Шкрета снова взялся прощупывать внутренности пациентки и изрек два-три латинских слова, в ответ на которые Якуб утвердительно промычал. Затем доктор спросил:
      - Сколько ты здесь пробудешь?
      - День.
      - День? Это страшно мало, мы ни о чем не успеем поговорить!
      - Когда вы здесь нажимаете, мне больно, - сказала женщина с поднятыми ногами.
      - Здесь должно немножко болеть, это нормально, - сказал Якуб, чтобы позабавить приятеля.
      - Да, пан доктор прав, - сказал Шкрета, - это нормально. Все в порядке. Я пропишу вам курс инъекций. Будете приходить сюда к сестре в шесть утра ежедневно. Оденьтесь, пожалуйста.
      - Я приехал, в сущности, проститься с тобой, - сказал Якуб.
      - Как это проститься?
      - Уезжаю за границу. Мне разрешили выехать.
      Женщина, меж тем одевшись простилась с доктором Шкретой и его коллегой
      - Вот это новость! Не ожидал! - удивился Шкрета. - Отошлю всех баб по домам, раз ты приехал проститься со мной
      - Пан доктор, - вмешалась в разговор сестра. - Вчера вы тоже всех отослали. К концу недели у нас будет большой недобор!
      - Что ж, пригласите следующую, - сказал доктор Шкрета и вздохнул.
      Сестричка пригласила следующую больную, и приятели, окинув ее беглым взглядом, отметили про себя, что она куда привлекательнее предыдущей. Доктор Шкрета поинтересовался, как она чувствует себя после ванн, и предложил ей раздеться.
      - Чертовски долго тянулось, пока мне оформляли паспорт, - сказал Якуб. - Но, получив его, уже через два дня я был готов к отъезду. Не хотелось даже ни с кем прощаться.
      - Тем приятнее, что ты заехал сюда, - сказал доктор Шкрета и предложил молодой женщине взобраться на смотровое кресло. Затем натянул резиновую перчатку и запустил руку в ее утробу.
      - Мне хотелось видеть только тебя и Ольгу. Надеюсь, она в порядке.
      - Можешь не беспокоиться, - сказал Шкрета, но по его голосу чувствовалось, что он отвечает Якубу машинально. Он был целиком поглощен пациенткой: - Нам придется прибегнуть к небольшому оперативному вмешательству, - сказал он. - Не волнуйтесь, это абсолютно не больно. - Он подошел к застекленному шкафу и вынул шприц, на который вместо иглы был насажен короткий пластмассовый наконечник.
      - Что это? - спросил Якуб.
      - За эти долгие годы я разработал некоторые новые, весьма продуктивные методы. Можно считать эгоизмом с моей стороны, но пока они остаются тайной.
      - Значит, я не должна бояться? - голосом скорее кокетливым, чем испуганным, спросила женщина, лежавшая с раздвинутыми ногами.
      - Ничуть, - ответил доктор Шкрета и опустил шприц в пробирку, с которой обращался чрезвычайно бережно. Потом подошел к женщине, сунул шприц ей в межножье и нажал на поршень. - Больно было?
      - Нет, - сказала она.
      - Я приехал еще и затем, чтобы отдать тебе таблетку, - сказал Якуб.
      Но доктор Шкрета не обратил особого внимания на его фразу. Он по-прежнему был поглощен своей пациенткой. Оглядев ее с головы до ног, он с серьезным, вдумчивым выражением на лице сказал:
      - С вашими данными было бы действительно обидно не иметь детей. У вас красивые длинные ноги, хорошо поставленный таз, прекрасная грудная клетка и очень приятные черты лица.
      Затем он коснулся лица женщины, ощупал ее подбородок и сказал:
      - Отличная челюсть, все очень хорошо смоделировано.
      Ощупал он и ее бедро:
      - У вас исключительно крепкие кости. Они просто светятся из-под ваших мышц.
      Доктор еще минуту-другую любовался своей пациенткой, обследуя ее тело; она не возражала, не смеялась игриво, ибо серьезная заинтересованность доктора отодвигала его прикосновения далеко за грань какой-либо порочности.
      Наконец кивком он велел ей одеться и обратился к приятелю:
      - Что ты сказал?
      - Что приехал отдать тебе таблетку.
      - Какую таблетку?
      Женщина оделась и спросила:
      - Значит, вы, пан доктор, думаете, что я могу надеяться?
      - Я целиком удовлетворен, - сказал доктор Шкрета. - Думаю, дела пойдут хорошо, и мы оба, вы и я, можем рассчитывать на успех.
      Поблагодарив, женщина удалилась из кабинета, и Якуб сказал:
      - Ты когда-то дал мне таблетку, какую никто другой дать мне не хотел. Поскольку я уезжаю, она, думается, мне уже никогда не понадобится, и я решил тебе ее вернуть.
      - Оставь у себя. Такая пилюлька может быть одинаково полезна как здесь, так и в другом месте.
      - Нет, нет. Эта таблетка принадлежит этой стране. Я хочу оставить этой стране все, что принадлежит ей, - сказал Якуб.
      - Пан доктор, я приглашу следующую пациентку, - сказала сестра.
      - Отправьте этих дамочек домой, - сказал доктор Шкрета. - Сегодня я уже достаточно поработал. Увидите, что эта последняя молодуха непременно родит. Для одного дня немало, не правда ли?
      Сестра смотрела на доктора Шкрету с обожанием, но при этом без особого послушания.
      Доктор понял ее взгляд:
      - Хорошо, не отправляйте их никуда и скажите, что я через полчаса вернусь.
      - Пан доктор, вчера тоже было "на полчаса", а мне пришлось гоняться за вами по улице.
      - Не беспокойтесь, сестричка, через полчаса я вернусь, - сказал доктор Шкрета и попросил Якуба снять халат. Затем вывел его из здания и наперерез через парк направился с ним к Ричмонду.
      2
      Они поднялись на второй этаж и по длинному красному ковру прошли в самый конец коридора. Там доктор Шкрета открыл дверь в маленькую, но приятную комнату.
      - Молодец, - сказал Якуб. - Ты всегда находишь здесь для меня какое-нибудь пристанище.
      - Теперь у меня в этом конце коридора комнаты для моих подопечных. Рядом с тобой прекрасные угловые апартаменты, которые в прежние времена занимали министры и фабриканты. Там я поселил своего самого редкостного пациента, богатого американца, чей род ведет начало из этих мест. Отчасти он и мой ДРУГ.