Она уже жила мыслями, что он женится на ней и она наконец-то покинет эту глухомань. Если поначалу она умела быть деликатной любовницей, то со временем становилась все более, навязчивой. Она дала ему понять, что не отступится от него, и стала его шантажировать. Но Бертлеф - человек женатый, и, как мне известно, завтра к нему из Америки приезжает жена, и, как мне известно, любимая жена, мать его годовалого ребенка. Бертлеф хочет сделать все во избежание скандала. Он знает, что сестра Ружена постоянно носит с собой тюбик с успокоительными таблетками, и знает, как они выглядят. У него широкие связи с заграницей, у него много денег. Для него сущий пустяк дать изготовить ядовитую таблетку в форме Ружениного лекарства. Во время этой прекрасной ночи, пока его любовница спала, он тайно подсунул ей яд в тюбик. Считаю, пан Бертлеф, что вы единственный человек, имеющий повод и средства для того, чтобы убить Ружену. Предлагаю вам признать свою вину!
      В комнате наступила тишина, инспектор долго смотрел в глаза Бертлефу, Бертлеф платил ему столь же терпеливым и молчаливым взглядом. На его лице не было ни изумления, ни обиды. Наконец он сказал:
      - Ваши выводы меня не удивляют. Вы не способны обнаружить убийцу и потому должны найти кого-то, кто возьмет на себя его вину. К таинственным законам жизни относится и то, что невинные несут ответственность за виновных. Прошу, арестуйте меня.
      22
      На край опускались мягкие сумерки. Якуб остановил машину в деревне, за которой в нескольких километрах были пограничные шлагбаумы. Он хотел продлить последние минуты, остававшиеся ему на родине. Он вышел из машины в незнакомой деревне и побрел по улице.
      Улица была некрасивой. Вокруг домишек валялись ржавые обручи, куски старого железа, выкинутое тракторное колесо. Деревня была заброшенной и безобразной. Якубу казалось, что эта мусорная свалка с ржавыми обручами ни дать ни взять бранное слово, каким вместо привета прощается с ним его родина. Он дошел до конца улицы, где была деревенская площадь с прудом. Пруд был тоже заброшенный, заросший мокрицей. С краю плескалась стайка гусей - какой-то паренек старался прутом отогнать их оттуда.
      Якуб повернул назад к машине. Вдруг он увидел за окном одного дома мальчика лет пяти, не больше. Мальчик стоял и смотрел в окно на пруд. То ли он смотрел на гусей, то ли наблюдал за пареньком, стегавшим их прутом. Он стоял у окна, и Якуб не мог оторвать от него взгляд. Это было детское личико, и что более всего привлекало в нем внимание Якуба, так это очки. У мальчика были большие очки с толстыми, как угадывалось, стеклами. Голова была маленькой, а очки в тяжелой оправе - большими. Мальчик носил их на себе, как гирю. Носил их, как свою судьбу. Он смотрел в них, точно сквозь решетку. Да, он носил очки в тяжелой оправе, точно решетку, которую вынужден будет таскать на себе всю жизнь. И Якуб смотрел в глаза мальчика сквозь эту решетку очков, и на него вдруг нахлынула безмерная печаль.
      Было это внезапно - как будто прорвались берега и вода захлестнула край. Якуб давно не был таким печальным. Уже столько лет. Он знал вкус горечи, терпкости, но не печали. А сейчас она вдруг навалилась на него, и не было сил сдвинуться с места.
      Он видел перед собой ребенка, одетого в решетку, и ему было жаль этого ребенка и всей своей страны, и ему казалось, что страну свою он мало любил и плохо любил, и ему было грустно от этой плохой и незадачливой любви.
      И вдруг пришла мысль, что это была гордыня, мешавшая ему любить эту страну, гордыня благородства, гордыня аристократизма, гордыня утонченности; безрассудная гордыня, ставшая причиной того, что он не любил своих ближних, что ненавидел их, считая убийцами. И он снова вспомнил о том, что вложил незнакомой женщине в тюбик яд и что убийца он сам. Да, он убийца, и его гордыня повержена в прах. Он стал одним из них, он стал братом этих печальных убийц.
      Мальчик в больших очках стоял, как каменный, у окна и неотрывно смотрел на пруд. И Якуб подумал, что этот мальчик, ни в чем не повинный, не совершивший ничего дурного, уже родился с плохими глазами и такими они останутся на всю жизнь. И еще мелькнула смутная мысль, что все, что он ставил людям в укор, есть нечто данное, с чем они рождаются и несут с собой до конца, точно тяжелую решетку. И Якуба осенило, что сам он не имеет никакого преимущественного права на благородство и что наивысшее благородство - это любовь к людям, несмотря на то что они убийцы.
      В памяти вновь всплыла голубая таблетка, и ему представилось, что он вложил ее в тюбик несимпатичной медицинской сестры, как свое оправдание; как свое приобщение к ним; как просьбу принять его в свой круг, хотя он всегда и сопротивлялся тому, чтобы быть к ним причисленным.
      Он быстрым шагом пошел к машине, открыл дверцу, сел за руль и погнал к границе. Еще вчера он думал, что это будет миг облегчения. Что он уедет отсюда с радостью. Что уедет из страны, где родился случайно и к которой по сути не принадлежит. Но сейчас он знал, что уезжает со своей единственной родины и что никакой другой на свете не существует.
      23
      - Не надейтесь, - сказал инспектор. - Тюрьма не раскроет перед вами свои триумфальные врата, чтобы вы вступили в них, как Иисус Христос на Голгофу. Даже во сне не могло мне привидеться, что вы убили эту молодую женщину. Я обвинил вас лишь затем, чтобы вы перестали утверждать, что она была убита.
      - Я рад, что ваше обвинение не серьезно, - сказал Бертлеф мирно. - Но вы верно заметили. С моей стороны было неразумно добиваться правосудия по отношению к Ружене от полиции.
      - Мне приятно, что вы пришли к согласию, - сказал доктор Шкрета. Одно может в известной мере утешить нас. Каким бы образом ни умерла Ружена, ее последняя ночь была прекрасной.
      - Взгляните на луну, - сказал Бертлеф, - она светит, как и вчера, и превращает эту комнату в сад. Не прошло еще и суток с той поры, как Ружена была феей в этом саду.
      - А правосудие поистине не должно нас так занимать, - сказал доктор Шкрета. - Правосудие - не дело рук человеческих. Существует правосудие слепых и жестоких законов и еще, возможно, есть какое-то высшее правосудие, но того мне постичь не дано. У меня всегда было чувство, что я живу в этом мире вне правосудия.
      - Как это? - удивилась Ольга.
      - Правосудие меня не касается, - сказал доктор Шкрета. - Это нечто вне меня и сверх меня. В любом случае это что-то нечеловеческое. Я никогда не стану сотрудничать с этой омерзительной силой.
      - Тем самым вы хотите сказать, - заметила Ольга, - что вообще не признаете никаких ценностей, которые считаются общепринятыми?
      - Ценности, которые я признаю, не имеют ничего общего с правосудием.
      - Например? - спросила Ольга.
      - Например, дружба, - тихо ответил доктор Шкрета.
      Все замолчали, и инспектор встал, чтобы проститься с присутствующими. Вдруг Ольгу что-то осенило:
      - А какого цвета были таблетки в тюбике Ружены?
      - Голубые, - сказал инспектор и добавил с явным интересом: - Но почему вы об этом спросили?
      Ольга испугалась, что инспектор читает ее мысли, и быстро проговорила:
      - Я видела у нее такой тюбик. Просто интересно, был ли это тот тюбик, который я видела у нее...
      Инспектор не читал ее мыслей, он устал и потому пожелал всем спокойной ночи.
      Когда он ушел, Бертлеф сказал Шкрете:
      - Скоро приедут наши жены. Пойдем их встречать?
      - Обязательно пойдем. Примите сегодня двойную порцию лекарства, заботливо сказал доктор Шкрета, и Бертлеф вышел в соседнюю комнату.
      - Вы когда-то давно дали Якубу яд, - сказала Ольга. - В виде голубой таблетки. Он никогда не расставался с ней. Я это знаю.
      - Не выдумывайте глупости. Ничего подобного я ему никогда не давал, сказал доктор Шкрета весьма выразительно.
      Из соседней комнаты вернулся Бертлеф, украшенный новым галстуком, и Ольга откланялась.
      24
      Бертлеф и доктор Шкрета шли к вокзалу тополиной аллеей.
      - Взгляните на эту луну, - сказал Бертлеф. - Поверьте, доктор, вчерашний вечер и ночь были восхитительны.
      - Я вам верю, однако вам не следовало бы так развлекаться. Движения, которые в такую ночь неизбежны, для вас поистине рискованны.
      Бертлеф не ответил; его лицо светилось выражением счастливой гордости.
      - Пожалуй, вы в отличном настроении, - сказал доктор Шкрета.
      - Вы правы. Если я сделал последнюю ночь ее жизни прекрасной, я счастлив.
      - Знаете что, - неожиданно сказал доктор Шкрета. - Я давно хочу обратиться к вам со странной просьбой, но все не решаюсь. А сегодня, похоже, такой удивительный день, что я, пожалуй, решусь...
      - Говорите, доктор!
      - Я хотел бы, чтобы вы усыновили меня. Пораженный Бертлеф остановился, а доктор Шкрета стал излагать ему причины своей просьбы.
      - Чего бы я только не сделал для вас, доктор, - сказал Бертлеф. - Лишь бы это не показалось глупым моей жене. Она была бы гораздо моложе своего сына. Возможно ли это с юридической точки зрения?
      - Нигде не написано, что приемный сын должен быть моложе своих родителей. Это же не родной, а именно приемный сын.
      - Вы уверены в этом?
      - Этот вопрос я давно проконсультировал у юристов, - с тихой стыдливостью сказал доктор Шкрета.
      - Да, это довольно странно, и я несколько поражен вашей просьбой, сказал Бертлеф, - но сегодня я в таком удивительном настроении, что хотел бы всему миру приносить одну радость. Если вам это доставит радость... сын мой...
      И они обнялись посреди улицы.
      25
      Ольга лежала в постели (в соседней комнате радио уже не играло), и ей было ясно, что Ружену убил Якуб и что об этом знает только она и доктор Шкрета. Но почему он это сделал, она, пожалуй, никогда не узнает. От ужаса у нее по телу бегали мурашки, но вскоре (ибо, как известно, она умела пристально наблюдать за собой) она с изумлением обнаружила, что эти мурашки сладостны и что этот ужас исполнен гордости.
      Вчера она занималась любовью с Якубом в те минуты, когда он несомненно был захвачен самыми страшными мыслями, и она в любовном акте вбирала его вместе с ними.
      Как это мне не противно? - спрашивала она себя. - Как это я не иду (и никогда не пойду) донести на него? Неужели и я живу вне правосудия?
      Но чем больше она задавала себе такие вопросы, тем больше росла в ней странная счастливая гордость: ей было так, как, возможно, девушке, которую насилуют, но которую внезапно охватывает дурманящий оргазм, тем более мощный, чем сильнее она ему сопротивляется...
      26
      Поезд остановился, и на перрон вышли две женщины.
      Одной из них, верно, было около тридцати пяти, и ей достался поцелуй доктора Шкреты, другая была моложе, эффектно одетая, с ребенком на руках, и ее поцеловал Бертлеф.
      - Покажите, сударыня, вашего малыша, - сказал доктор Шкрета, - я ведь еще не видел его!
      - Если бы я не знала тебя так хорошо, то кое в чем заподозрила бы, смеялась пани Шкретова. - Взгляни, у него родинка на верхней губе точно там, где у тебя!
      Пани Бертлефова всмотрелась в лицо Шкреты и ахнула от удивления:
      - И в самом деле! Когда я здесь лечилась, я ее у вас совсем не заметила!
      Бертлеф сказал:
      - Это столь необыкновенная случайность, что не побоюсь причислить ее к чудесам. Пан доктор Шкрета, возвращающий здоровье женщинам, принадлежит к сословию ангелов и, как ангел, оставляет свой знак на детях, которым помог появиться на свет. Таким образом, это не родинка, а ангельский знак.
      Всем присутствующим объяснение Бертлефа понравилось, и они весело засмеялись.
      - Кстати, - обратился Бертлеф к своей очаровательной жене, торжественно сообщаю тебе, что несколько минут назад пан доктор стал братом нашего Джона. Стало быть, совершенно естественно, что они, будучи родными братьями, имеют одинаковые родинки.
      - Значит, ты наконец решился... - счастливо вздохнула пани Шкретова.
      - Я ничего не понимаю, ничего! - Пани Бертлефова потребовала разъяснений.
      - Я тебе все объясню. Мы сегодня о многом должны рассказать друг другу, многое отпраздновать. Нас ждет превосходный уик-энд, - сказал Бертлеф и взял жену под руку. И все четверо, пройдя под фонарями перрона, покинули вокзал.
      Закончено в 1971 или в 1972 году в Чехии