5

Уроды

Три часа на сон, пара минут, чтобы умыться, еще минут пять, чтобы свернуть спальный мешок и навьючить на себя рюкзак, — в общем, когда я отпер раздевалку и вышел наружу, было полдесятого утра. День был жаркий и безоблачный. Воздух больше не был так влажен, как ночью. Освежающее дуновение ветра принесло мне ощущение чистоты, я почувствовал себя отдохнувшим. Ветер загнал все сомнения в дальние уголки сознания так же, как он гнал сор и опавшие листья и собирал их в кучи между ярмарочными постройками и кустами — он не убирал мусор до конца, но по крайней мере тот не лежал под ногами. Я был рад тому, что живой.

Вернувшись на аллею, я был поражен тем, что увидел там. Когда я ночью сбежал с ярмарки, моим последним впечатлением от нее было ощущение смутной опасности, незащищенности и угрозы. Но при свете дня ярмарка казалась безобидной, даже радостной. Вымпелы, тысячи вымпелов, бесцветных в ночные часы, выбеленных луной, теперь багровели, как рождественские гирлянды, желтели, как цветки ноготков, зеленели, словно изумруды. Белые, ярко-синие, ярко-оранжевые — все они трепетали, колыхались и развевались на ветру. Карусели блестели и сверкали под ярким августовским солнцем так, что даже вблизи казались не просто новее и красивее, чем были на самом деле, — их будто покрыли серебром и золотом, как машины эльфов из сказки.

В полдесятого ворота ярмарки еще не распахнулись для публики. Только несколько балаганщиков высунули носы на аллею.

На проезде двое мужчин подбирали мусор палками с гвоздем на конце — накалывали и стряхивали его в большие пакеты, висевшие у каждого на плече. Мы невнятно обменялись приветствиями.

На помосте зазывалы перед балаганом стоял дородный темноволосый мужчина с усами размером с велосипедный руль. Уперев руки в бока, он, возвышаясь футов на пять над землей, глядел наверх — на громадное клоунское лицо, изображение которого занимало весь фасад балагана. Должно быть, он заметил меня краем глаза. Повернувшись ко мне и глядя сверху вниз, он поинтересовался, как я считаю — не нужно ли подкрасить нос клоуна.

— Ну, — ответил я, — по мне, так в самый раз. Очень красивый. Как будто только неделю назад нарисован. Хороший ярко-красный нос.

Он ответил:

— Неделю назад и нарисован. Он всю жизнь был желтый, четырнадцать лет он был желтый. А потом, месяц назад, я впервые женился, и моя жена Жизель говорит, что нос у клоуна должен быть красный, а поскольку я до чертиков люблю Жизель, я решился перекрасить его. Вот, перекрасил, и теперь покарай меня бог, если я не считаю, что это была ошибка, потому что, когда он был желтый, это был нос с характером, понимаешь, а сейчас это самый обычный клоунский нос, каких ты за всю свою окаянную жизнь сотни видел, и какая с того польза?

Ему не очень-то был нужен мой ответ — спрыгнув с помоста, он, ворча, побрел вдоль балагана и исчез из виду.

Я легким шагом пошел вдоль проезда, пока не добрел до карусели, где невысокий жилистый мужчина ремонтировал генератор. Цвет его волос был где-то между каштановым и ярко-рыжим — не рыжий, но тот, который обычно называют рыжим. Лицо было усыпано веснушками, такими яркими, что они казались ненастоящими — точно их тщательно нарисовали у него на щеках и носу. Я сказал ему, что я Слим Маккензи, но он не представился в ответ. Почувствовав кастовую скрытность вечного балаганщика, я принялся рассказывать о шапито и бродячих труппах, в которых работал на Среднем Западе, во всем штате Огайо, а он все ковырялся в генераторе и хранил молчание. В конце концов мне, кажется, удалось убедить его в том, что я свой, поскольку он вытер замасленные руки ветошью, сообщил, что его зовут Руди Мортон, но все кличут его Рыжий, и, кивнув головой в мою сторону, спросил:

— Работу ищешь?

Я сказал, что да, ищу, и он продолжал:

— За этим — к Студню Джордану. Он у нас юрист, правая рука Артуро Сомбра. Сейчас, наверное, в правлении сидит.

Он объяснил мне, как туда пройти. Я поблагодарил и пошел. И хотя я ни разу не обернулся, я знал, что он смотрит мне вслед.

Я срезал путь, чтобы не тащиться через весь проезд. Следующий балаганщик, попавшийся мне навстречу, был крупный мужчина. Он шел в мою сторону, ссутулясь, опустив голову, засунув руки в карманы. Его побитый вид совсем не вязался с таким солнечным, золотым днем. Росту в нем должно было быть где-то шесть футов четыре дюйма, массивные плечи, большие руки, двести семьдесят фунтов мышц — даже ссутулившись, он производил впечатление сильного человека. Голова была настолько втянута в геркулесовские плечи, что я не мог рассмотреть лица, но я понял, что он не видит меня. Он шел между нагромождениями оборудования, наступая на кабели, прокладывая путь через кучи мусора, весь погруженный в себя. Я опасался, что напугаю его, поэтому за несколько шагов обратился к нему:

— Прекрасное утро, не правда ли?

Он прошел еще пару шагов, словно ему нужно было время, чтобы понять, что мои слова адресованы ему. Нас разделяло не более восьми футов, когда он взглянул на меня. При взгляде на его лицо я окоченел.

Мелькнула мысль: «Гоблин!»

Я чуть не потянулся за ножом, спрятанным за голенищем.

Господи Исусе, что угодно, только бы не еще один гоблин!

— Ты что-то сказал? — спросил он.

Когда первое потрясение прошло, я увидел, что это все-таки не гоблин — по крайней мере, гоблин, непохожий на прочих. Лицо его было кошмарным, но под ним не было черт свиньи или собаки. Никакого мясистого рыла; клыков и извивающегося змеиного языка. Это был человек-урод. Его безобразно бесформенный череп словно подтверждал, что и бог может быть странным и безжалостным. И в самом деле...

Представьте себе, что вы — божественный ваятель, творящий из плоти, крови и кости. У вас тяжелое похмелье и к тому же скверное чувство юмора. Теперь начинайте ваять с тяжелой грубой челюсти, которая не заканчивается, дойдя до ушей вашего творения (как у нормальных людей), а резко обрывается грубыми костяными узлами, по форме смутно напоминающими желваки, как у монстра из фильма про Франкенштейна. Теперь, прямо над этими неприглядными буграми, прикрепите своему незадачливому детищу уши, похожие на смятые увядшие капустные листья. Вид черпака экскаватора подвигнет вас на создание рта. Напихайте туда крупных квадратных зубов, да побольше и почаще, чтобы от тесноты они громоздились один на другой, и пусть эти зубы будут такие желтые, что ваше детище постыдится открывать рот в приличном обществе. Достаточно жестоко? Божественная злость больше не клокочет в вас? Как бы не так. Ваш гнев явно космического масштаба, вы вошли в такой божественный раж, что вся вселенная содрогнется, потому что вы ваяете такой мощный лоб, что он сгодился бы на броню, вы увеличиваете его до такой степени, что он нависает над глазами, из-за чего глазницы выглядят пещерами. Наконец, в злобной творческой горячке вы сверлите в этом лбу отверстие, третий глаз — без зрачка, без радужной оболочки, просто невыразительный овал ярко-оранжевой плоти. Когда все это сделано, вы добавляете пару заключительных штрихов, не оставляющих сомнений относительно вашего злобного гения: в центре этой отвратительной рожи вы укрепляете благородный, вылепленный без изъяна нос, чтобы смущать свое творение мыслями о том, каким оно могло бы быть, а в запавшие глазницы вставляете пару чистых, карих, теплых, умных, красивых, нормальных глаз, исключительно выразительных — таких, чтобы каждый, кто взглянет в них, тут же отвел бы глаза или невольно всплакнул по чувствительной душе, запертой в таком теле. Вы еще здесь, вы меня слышите? Вам, кажется, расхотелось играть в бога? Что на него находит порой? Вы никогда не задумывались над этим? Если подобное создание возникло, когда он был не в духе или расстроен, можно себе представить, что он сотворил, когда был не в духе всерьез, когда он сотворил ад и изгнал туда восставших ангелов.

Эта шутка господня снова заговорила, голос был мягкий и добрый:

— Прошу прощения. Ты что-то сказал? Я задумался и не расслышал.

— Э... гм... я хотел сказать... доброе утро.

— Да, утро доброе. Ты новичок, да?

— Э... меня зовут Карл... Слим.

— Карл Слим?

— Нет... э-э... Слим Маккензи. — Разговаривая с ним, мне приходилось задирать голову.

— Джоэль Так, — представился он.

Я никак не мог привыкнуть к сочному тембру и мягкому тону его голоса. Глядя на него, я скорее ожидал услышать глухой, скрипучий, как разбитое стекло, голос, полный холодной неприязни.

Он протянул руку, и я пожал ее. Нормальная рука, разве что побольше, чем у прочих.

— Я хозяин «десяти в одном», — сообщил он.

— А-а, — отозвался я, стараясь не смотреть на пустой оранжевый глаз — и все равно смотрел.

«Десять в одном» — так называлось одно из незначительных шоу, чаще всего выставка уродов, где под одним навесом было собрано не меньше десяти аттракционов — или уродов.

— И не только хозяин, — продолжал Джоэль Так. — Я там одна из главных достопримечательностей.

— Да уж, — сорвалось у меня.

Он расхохотался. От смущения я залился краской, но он не дал мне промямлить извинения. Покачав бесформенной головой, он положил мне на плечо массивную руку и с улыбкой заверил меня, что вовсе не обиделся.

— На самом деле, — его неожиданно прорвало, — как-то даже освежает, когда свой брат-балаганщик увидит тебя впервые и не сможет скрыть шок. Ты знаешь, большинство простаков, которые платят за вход в «десять в одном», тычут пальцами, взахлеб обсуждают меня прямо у меня перед носом. Только у некоторых хватает ума или воспитанности, чтобы выйти из балагана иными, лучше, чем они были, когда входили, и благодарить судьбу за то, как им повезло. Куча ничтожных, узколобых... ну, сам знаешь, какие бывают простаки. Правда, балаганщики... иногда они по-своему ничуть не лучше.

Я кивнул так, словно понимал, о чем он толкует. Мне удалось отвести взгляд от его третьего глаза, но теперь мое внимание приковал рот-черпак. Он открывался и закрывался с хлопаньем, челюсти шевелились и поскрипывали, и мне вдруг вспомнился Диснейленд. За год до гибели отец повез нас в Калифорнию, в Диснейленд. Он тогда только-только появился, но уже тогда там были говорящие гуманоиды-роботы — так их называли. У них были совсем человеческие лица и движения, очень похожие на наши, — вот только рты... То, как у них открывался и закрывался рот, не имело ничего общего с прихотливыми, легкими движениями живых губ. Джоэль Так казался одним из таких чудовищных говорящих роботов, которого парни из Диснейленда соорудили в качестве шутки, чтобы нагнать страху на Дядюшку Уолта.

Да простит меня бог за такую бесчувственность, но я ожидал, что этот гротескный человек будет гротескным и в мыслях, и в речи.

А вместо этого я услышал:

— Все балаганщики так дорожат своими традициями терпимости и братства. Их дипломатичность порой надоедает. Но ты! Вот ты попал в самую точку. Ни омерзительного любопытства, ни тупого самодовольного превосходства, ни излияний лживой жалости, как у простаков. Никакой рефлексивной дипломатичности или отработанного безразличия, как у большинства балаганщиков. Вполне понятный шок, и ты не стесняешься своей инстинктивной реакции. Мальчик с хорошими манерами, но не лишенный здорового любопытства и, что я приветствую, искренний — вот кто ты есть, Слим Маккензи, и я очень рад с тобой познакомиться.

— Взаимно.

То, как подробно он разбирал мои поступки и их мотивы, вогнало меня в краску пуще прежнего, но он словно не замечал этого.

— Ну, — сказал он, — мне пора. В одиннадцать балаган открывается, надо подготовить «десять в одном» к открытию. К тому же, когда тут простаки, я не выхожу из палатки с непокрытым лицом. Было бы несправедливо, если бы кто-то, кто не желает глазеть на эту рожу, вдруг ее увидел. И потом, я не собираюсь давать этим ублюдкам бесплатное представление.

— Ладно, увидимся, — ответил я, и мой взгляд скользнул обратно к третьему глазу, который вдруг моргнул, как бы подмигивая мне.

Он отошел на пару шагов, ботинки пятидесятого размера выбили из сожженной августовским солнцем земли несколько облачков белой пыли. Затем он обернулся ко мне и после минутного колебания спросил:

— Что тебе нужно от ярмарки, Слим Маккензи?

— То есть... в каком смысле... от этой конкретной ярмарки?

— От жизни вообще.

— Ну... место, где спать.

Вздулись желваки, задвигались челюсти.

— Это у тебя будет.

— Поесть как следует три раза в день.

— И это будет.

— Денег на карманные расходы.

— Этого будет с избытком. Ты молодой, толковый, шустрый. У тебя дела пойдут хорошо. Что еще?

— В смысле... что мне еще нужно?

— Да. Что еще?

Я вздохнул.

— Анонимности.

— А-а. — Он скорчил не то гримасу, не то заговорщицкую улыбку — не так просто было понять, что выражает это искаженное лицо. Рот был чуть приоткрыт, зубы — точно ржавые, потрепанные временем и погодой колья старой изгороди. Он созерцал меня и обдумывал мои слова, собираясь не то расспрашивать дальше, не то дать мне совет. Но он был слишком хорошим балаганщиком, чтобы быть любопытным, поэтому он просто повторил свое «А-а».

— Убежища, — продолжал я, почти надеясь, что он окажется любопытным. Я вдруг задрожал от безумного желания довериться ему, рассказать ему про гоблинов, про дядю Дентона. Вот уже несколько месяцев с того дня, как я убил первого гоблина, чтобы выжить, я требовал от себя неослабевающей устремленности и твердости духа. За все это время я не встретил в своих скитаниях никого, кто, как мне казалось, прошел бы закалку в таком же сильном пламени, как я сам. И сейчас я чувствовал, что Джоэль Так — человек, чье страдание, муки и одиночество были куда острее, чем мои, и длились куда дольше, чем мои. Этот человек мирился с тем, с чем, казалось, невозможно смириться, и делал это с необычайным мужеством и даже изяществом. Наконец я встретил кого-то, кто в состоянии понять, каково это — постоянно жить как в кошмарном сне, не зная ни минуты отдыха. Несмотря на чудовищное лицо, в его облике было что-то отеческое, и мне страстно захотелось прижаться к нему, дать наконец пролиться слезам, после того как я их так долго сдерживал, и рассказать ему о дьявольских созданиях, бродящих по земле, которых никто не видит. Но моим самым ценным даром был самоконтроль, а подозрительность уже не раз оказывалась наиболее полезным для выживания качеством, и я не мог так просто отбросить и то, и другое. Поэтому я повторил:

— Убежища.

— Убежища, — откликнулся он. — Надеюсь, ты найдешь и это. В самом деле надеюсь, что найдешь, потому что... я думаю, оно тебе очень нужно, Слим Маккензи. Страшно нужно.

Эта реплика была настолько не в тон всей нашей короткой беседы, что я вздрогнул.

На миг наши взгляды встретились.

На этот раз я смотрел не на слепое оранжевое око во лбу, а на два других глаза. Мне показалось, что в них я прочел сочувствие.

Психическим восприятием я ощутил в нем отзывчивость, теплоту. Но я ощутил также и скрытность, не проявлявшуюся внешне, в его поведении. Это беспокоило меня — я понимал, что он представляет из себя нечто более сложное, чем кажется, что он каким-то непонятным образом может быть даже опасен.

Волна страха прокатилась по моему телу, но я не знал, чего мне бояться — его или того, что с ним может случиться.

Это мгновенное ощущение разбилось резко, как хрупкая стеклянная нить.

— Увидимся, — сказал он.

— Угу, — поспешно ответил я. Во рту пересохло, и так перехватило горло, что больше я не мог ничего сказать.

Он повернулся и пошел прочь.

Я следил за ним, пока он не скрылся из виду — точно так же, как механик, Рыжий Мортон, следил за мной, пока я шел от карусели.

У меня опять мелькнула мысль о том, чтобы покинуть ярмарку и найти место, где предзнаменования не будут так тревожить меня. Но у меня осталось всего несколько пенсов, я устал от одиноких странствий, мне нужно было осесть где-нибудь. К тому же я был достаточно хорошим пророком, чтобы знать — от Судьбы не уйдешь, как бы отчаянно ты ни старался.

Кроме всего прочего, ярмарка братьев Сомбра, судя по всему, была вполне подходящим и приветливым местом, чтобы здесь мог обосноваться урод. Джоэль Так и я. Уроды.

6

Дочь солнца

Правление ярмарки располагалось в трех ярко раскрашенных трейлерах, каждый из которых переливался всеми цветами радуги. Они стояли как бы квадратом — не хватало четвертой стороны. Вся конструкция была обнесена переносной металлической оградой. Офис мистера Тимоти Джордана Студня находился в длинном трейлере, стоящем слева, там же обитали бухгалтер и женщина, выдававшая по утрам рулоны билетов.

Мне пришлось полчаса подождать в скромной комнатке с полом, покрытым линолеумом, в которой лысый бухгалтер, мистер Дули, сосредоточенно копался в кипах документов. Не прерывая работы, он то и дело брал что-нибудь с тарелки, полной редиски, стручков острого перца и черных оливок, и откусывал кусочек.

Пряный аромат его дыхания наполнял комнату, но никто из входивших, похоже, не обращал на это внимания или вовсе этого не замечал.

Я был почти готов к тому, что кто-нибудь вбежит и скажет, что пропал кто-то из балаганщиков или даже что его нашли мертвым неподалеку от павильона электромобилей. И тогда их взгляды обратятся на меня, потому что я был посторонним, пришлым, самым подходящим подозреваемым, и тогда они прочтут вину на моем лице, и... Но никто не поднимал тревогу.

Наконец мне сказали, что мистер Джордан готов принять меня. Войдя в его офис в задней части трейлера, я с первого взгляда понял, почему он заработал такое прозвище. Он не дотягивал добрых двух-трех дюймов до шести футов роста, дюймов на шесть-семь ниже Джоэля Така, но весил никак не меньше, чем Джоэль, — минимум двести семьдесят фунтов. Лицо его напоминало пудинг, у него был круглый нос, похожий на бледную сливу, и подбородок, бесформенный, как запеченное в тесте яблоко.

Когда я шагнул к нему на порог, на его рабочем столе описывала круги игрушечная машинка — миниатюрная копия автомобиля с откидным верхом. В машине сидели четыре жестяных клоуна, которые во время движения по очереди подскакивали и садились на место.

Заводя еще одну игрушку, он обратился ко мне:

— Взгляни-ка на эту. Только вчера ее получил. Абсолютно замечательная. Абсолютно.

Он поставил игрушку, и я увидел, что это была металлическая собака с лапами на шарнирах, при помощи которых она, медленно кувыркаясь, передвигалась по столу. Когда он смотрел на нее, глаза его горели от восхищения.

Оглядев комнату, я увидел, что игрушки были повсюду. Одна из стен была украшена книжными полками, но книг на них не было. Вместо них — пестрая коллекция миниатюрных заводных машинок, грузовичков, статуэтки и жестяная мельница, основным предметом гордости которой были, очевидно, вертящиеся лопасти. В углу две марионетки свисали с крючка — чтобы не перекрутились их ниточки, в другом углу — кукла-чревовещатель, заботливо посаженная на табуретку.

Я снова взглянул на стол, и как раз вовремя — собака медленно переворачивалась последний раз. Ее пружина раскрутилась до конца, позволив собаке сесть на задние лапы и поднять передние, словно прося одобрения за свои трюки.

Студень Джордан поглядывал на меня, широко ухмыляясь:

— Ну, разве это не абсолютный абсолют? Я сразу почувствовал к нему симпатию.

— Обалденно, — ответил я.

— Значит, ты хочешь присоединиться к работе у братьев Сомбра? — спросил он, откинувшись в кресле, как только я сел в другое.

— Да, сэр.

— Я так полагаю, что ты вовсе не концессионер со своей собственной лавочкой, который хочет купить право на место.

— Нет, сэр. Мне только семнадцать.

— Ой, только не надо ссылаться на молодость! Я знавал концессионеров не старше тебя. Одна крошка начала в пятнадцать с «веселыми весами». Язык у нее был подвешен отменно, простаки шли как зачарованные, и дела у нее пошли на лад — присоединила к своей маленькой империи еще пару небольших аттракционов, а в твоем примерно возрасте смогла осилить покупку «утиной охоты», а «утиная охота» — штука не из дешевых. Тридцать пять тысяч, так-то.

— Ну, думаю, по сравнению с ней меня можно считать в этой жизни неудачником.

Студень Джордан ухмыльнулся, ухмылка его была добрая.

— Ну тогда ты, должно быть, хочешь стать работником у братьев Сомбра.

— Да, сэр. Или, если кому из концессионеров требуется помощник, не важно для чего...

— Мне кажется, что ты всего лишь бык, ходячий мускул, каких пруд пруди. Вряд ли способен на большее, чем раскрутить «бомбардировщик» или чертово колесо, — разве что на погрузке-разгрузке стоять да таскать оборудование на своем горбу. Я прав? Кроме пота, ты ничего предложить не можешь?

Я подался вперед в кресле.

— Я могу работать с любым фокусом на ловкость, какие только существуют на свете, любой аттракцион на победителя. Я управляю «мышкой в норке» ничуть не хуже других. Я могу быть зазывалой, у меня, черт возьми, это выходит лучше, чем у двух из каждых трех, кого я видел, кто зарабатывал на хлеб глоткой во всех труппах и шапито, где я работал. Я, конечно, не утверждаю, что я прирожденный балаганщик из тех, что работают на лучших карнавалах вроде вашего. Я прекрасно подойду на роль Мужика в «облей одним ударом» — во-первых, потому, что не боюсь промокнуть, а во-вторых, потому, что умею хамить простакам не грубо, а весело, а на веселое они всегда лучше реагируют. Я много чего умею делать.

— Ну-ну, — заметил Студень Джордан, — как видно, боги нынче улыбаются братьям Сомбра. Черт меня возьми, если это не так — послать нам такого замечательного молодого мастера на все руки. Абсолютно замечательно. Абсолют.

— Можете шутить надо мной сколько угодно, мистер Джордан, но, пожалуйста, найдите мне что-нибудь. Я даю слово, что не разочарую вас.

Он встал и потянулся, колыхая пузом.

— Ну что ж, Слим, я, пожалуй, поговорю о тебе с Райей Рэйнз. Она концессионер, и ей нужен человек для работы с силомером. Занимался этим раньше?

— Конечно.

— Прекрасно. Если ты ей понравишься и вы найдете общий язык, то все в порядке, оставайся там. Если не найдете, возвращайся ко мне — я тебя пристрою к кому-нибудь другому или запишу в платежную ведомость братьев Сомбра.

Я тоже поднялся с места.

— А эта миссис Рэйнз...

— Мисс.

— Раз вы подняли эту тему... с ней трудно найти общий язык или как?

— Увидишь. Ладно, теперь что касается того, где спать. Сдается мне, что собственного трейлера у тебя нет, как и концессии, так что тебе надо устроиться в одном из спальных трейлеров шоу. Я посмотрю, кому нужен сосед, и тогда ты заплатишь деньги за первую неделю Монете Дули — бухгалтеру, ты с ним столкнулся в той комнате.

Я суетливо дернулся: