Но, как бы разительно ни отличались они друг от друга, они довольно быстро подружились, потому что их многое сближало. Оба они были художниками, но не по выбору или склонности, а по призванию, от Бога. Доминик рисовал с помощью слов, Паркер — красками, но оба делали это одинаково умело, с равной степенью требовательности к своим произведениям. Более того, хотя Паркер и заводил друзей быстрее, чем Доминик, каждый из них придавал их дружбе чрезвычайно важное значение и ценил ее.

Они познакомились шесть лет назад, когда Паркер на полтора года переселился в Орегон, подыскивая новый материал для пейзажей, которые он писал в своей неповторимой манере, удачно сочетающей символизм и фантазии подсознания. Он также согласился ежемесячно читать лекцию в Портлендском университете, где Доминик преподавал на факультете английского языка и литературы.

Сейчас Паркер поглощал кукурузные хлопья с сыром и авокадо в сметанном соусе, грузно навалившись на столик, а Доминик неторопливо посвящал его в свои бессознательные ночные приключения, время от времени отхлебывая из бокала пиво «Негра Модело». Он говорил тихо, хотя в этом и не было особой нужды, поскольку сидевшие за соседними столиками были заняты своими разговорами. Хлопья Доминика не соблазняли, он даже не прикоснулся к ним. Сегодня утром, уже в четвертый раз, он проснулся в гараже, охваченный страхом, и это новое свидетельство его полнейшей неспособности контролировать себя повергло его в полное уныние и начисто лишило аппетита. И даже темное крепкое мексиканское пиво казалось ему сегодня безвкусным пойлом, так что, когда он закончил свою печальную исповедь, бутылка была опустошена им лишь наполовину.

В отличие от него Паркер успел выпить уже три двойных коктейля «Жемчужина» и заказать четвертый, что, однако, не притупило бдительности официанта, и, подав очередную порцию спиртного, он поинтересовался, не желают ли господа заказать обед.

— Нет-нет! Обедать нам пока рановато, ведь я отведал лишь четыре «Жемчужинки», а сегодня воскресенье, — замахал руками Паркер. — Чем же прикажете нам заниматься после обеда? Слоняться по улицам? Так недолго и угодить в полицию. Да мало ли что еще может случиться! Нет-нет! Чтобы избежать тюрьмы и сохранить свое доброе имя, нам следует приступить к воскресному обеду не ранее трех часов. Лучше принесите нам еще вашего замечательного напитка и порцию кукурузных хлопьев, и побольше соуса, да погорячей. Да прихватите тарелочку зеленого лука, пожалуйста. И бутылочку пива для моего друга, ему нужно расслабиться.

— Пива не надо, — перебил его Доминик, — у меня пока есть.

— Нет, ты определенно меня пугаешь своей умеренностью, неисправимый пуританин. Нельзя же так долго смаковать пиво, оно ведь, верно, уже совсем теплое!

В другой раз Доминик, конечно же, оценил бы все эти забавные шуточки своего друга и не преминул бы, откинувшись на спинку стула, насладиться его экспромтом, но сегодня ему было явно не до шуток.

Официант бросился выполнять заказ, а Паркер, словно бы угадав мрачные мысли Доминика, еще больше подался вперед и, бросив взгляд на набежавшую на солнце тучку, вполне серьезно воскликнул:

— Хорошо, попытаемся напрячь свои мозги. Почему ты не рассказал мне обо всем этом раньше? Неделю, две тому назад?

— Мне было... мне было как-то неудобно, — промямлил Доминик.

— Ерунда. Чушь собачья, — нахмурился Паркер. — Давай попытаемся найти этому какое-то объяснение, тогда станет ясно, что делать. Не кажется ли тебе, что причиной всей этой ерунды стал стресс? Что ты переволновался в ожидании выхода в свет романа?

— Мне так казалось. Но теперь больше не кажется, — хмыкнул Доминик. — Если бы все объяснялось так просто, я хочу сказать, если бы дело было только в моем беспокойстве за судьбу книги, то разве вылилось бы это в столь необычное, навязчивое, безумное поведение? Ведь я уже блуждаю почти каждую ночь, но если бы все ограничивалось прогулками! А что делать с фокусами, которые я вытворяю во сне? Ведь я даже пытался заколотить гвоздями ставни! Это что — последствие беспокойства о своей карьере?

— Возможно, ты и сам не осознаешь, насколько серьезно тебя это тревожит, — возразил Паркер.

— Нет, это неубедительно. У меня нет особых оснований беспокоиться о судьбе книги, ведь все идет нормально. И не пытайся убедить меня, что ты всерьез веришь, что это мое беспокойство за «Сумерки» довело меня до полуночных блужданий. Разве я не прав?

— Ты прав, — согласился Паркер. — Это не причина.

— Ведь я забивался в шкафы и чуланы, чтобы спрятаться. А когда я проснулся в первый раз в гараже за печкой, то со сна мне почудилось, что меня кто-то ищет и непременно убьет, если найдет. А вчера меня разбудил собственный крик. Я кричал: «Не подходи! Не подходи!» А сегодня утром — этот нож...

— Нож? — насторожился Паркер. — Ты мне ничего не рассказывал о ноже.

— Я снова обнаружил себя утром лежащим за печкой. Опять спрятался туда. И у меня в руках был здоровенный нож, я взял его на кухне, когда спал.

— Для самообороны? Но от кого?

— На всякий случай... Мало ли кто на меня охотится...

— Так кто же, черт побери, на тебя охотится?

— Не могу себе представить, — пожал плечами Доминик.

— Мне это не нравится, — сказал Паркер. — Ты мог бы пораниться, и серьезно.

— Но это не самое страшное, что меня пугает, — заметил Доминик.

— Так что же тогда тебя пугает?

Доминик оглянулся: никто из сидевших на веранде не проявлял ни к нему, ни к его другу никакого интереса, хотя во время забавного разговора с официантом кое-кто и навострил уши.

— Так чего же ты боишься? — повторил свой вопрос Паркер.

— Я боюсь... я боюсь зарезать кого-нибудь еще, — выдавил из себя Доминик.

— Ты хочешь сказать, что во сне можешь взять нож и пойти кого-нибудь убивать? — с недоверием уточнил Паркер. — Это невозможно. — От волнения он залпом осушил бокал. — Боже мой, что за театральные настроения! К счастью, ты не дошел еще до подобной сентиментальной белиберды в своих романах. Расслабься, мой друг! Ты непохож на убийцу.

— Но я и не думал, что стану лунатиком.

— Ах, оставь этот бред! Все не так сложно. Ты не сумасшедший, сумасшедшие никогда не признаются в своем безумии.

— Мне кажется, мне стоит посоветоваться с психиатром. И обследоваться — на всякий случай...

— Обследоваться — согласен. Но выбрось из головы психиатра, это пустая трата времени. У тебя всего лишь расшалились нервы, однако не до такой уж степени.

Тем временем официант принес им еще чипсов, соуса, тарелку мелко нарезанного лука, пиво и пятую «Жемчужину» для Паркера.

Паркер отодвинул от себя пустой бокал, отхлебнул из полного, опустил горстку кукурузных хлопьев в соус, посыпал сверху зеленым луком и отправил это себе в пасть с чрезвычайно довольным видом, после чего, прожевав, изрек:

— Послушай, а не связано ли все это с тем, что стряслось с тобой полтора года назад?

— А что со мной стряслось? — вытаращился на него Доминик.

— Не прикидывайся, что не понимаешь, о чем я говорю. Когда я познакомился с тобой в Портленде шесть лет назад, ты был просто бледный, запуганный, забитый слизняк.

— Слизняк?

— Это так, и ты сам это знаешь. Нет, башка у тебя варила, ты был талантлив, но все равно — слизняк. И знаешь почему? Я скажу тебе. У тебя были способности и неплохие мозги, но ты боялся их задействовать. Ты боялся соревнования, неудачи, боялся успеха, вообще — боялся жизни. Ты был готов корпеть в одиночку, тихо-мирно, никем не замеченный. Одевался кое-как, говорил невнятно, боясь привлечь к себе внимание. Ты искал пристанища в ученом мире, потому что там меньше духа соревнования. Клянусь, ты был застенчивым кроликом, забившимся в норку и свернувшимся там калачиком.

— В самом деле? Если я был настолько мерзок, какого черта ты вдруг снизошел до дружбы со мной?

— Потому, мой тупоголовый олух, что я тебя раскусил. Я разглядел за твоей застенчивостью, за маской апатии и скуки нечто необыкновенное, какую-то изюминку. И это мог сделать только я, как теперь тебе известно. Потому что я вижу то, чего другие не видят. Потому что это дано лишь настоящему художнику: видеть то, чего большинство людей не замечают.

— И ты посчитал меня за кролика?

— Но ведь это было на самом деле так! Вспомни, как долго ты, например, собирался с духом, чтобы признаться, что пробуешь писать. Три месяца!

— Верно, в то время я действительно только пробовал!

— Но ведь у тебя все ящики письменного стола были забиты рассказами! Более ста рассказов, и ни один из них ты никуда не предлагал! И не только потому, что ты боялся отказа. Ты боялся еще и признания. Боялся успеха! Сколько времени пришлось мне вдалбливать в твою башку, что нужно послать парочку рассказов куда-нибудь на пробу?

— Я не помню.

— Зато я прекрасно помню: полгода! Битых шесть месяцев я обхаживал и умолял тебя, требовал и чуть не пинками гнал на почту, чтобы ты отправил в редакцию рассказик. Терпения мне не занимать, но и у меня не раз опускались руки, пока я не вытащил тебя за уши из твоей кроличьей норы.

Тут Паркер прервал свой страстный монолог, чтобы с еще большей страстью, граничащей с неприличием, наброситься на кукурузные хлопья. Запив их остатками содержимого своего бокала, он продолжал:

— И даже когда твои рассказы начали раскупать, ты хотел на этом остановиться. Мне постоянно приходилось тебя подталкивать. А когда я уехал из Орегона и ты вновь остался один, без присмотра, тебя хватило всего на несколько месяцев. А потом ты снова спрятался в свою нору.

Доминик не спорил, потому что художник говорил правду. Вернувшись домой в Лагуна-Бич, Паркер продолжал посылать ему ободряющие письма, часто звонил по телефону, но, видимо, на большом расстоянии все его подбадривания не оказывали на Доминика должного воздействия: тот убедил себя, что писатель из него никудышный и что хватит его не более чем на год, перестал сотрудничать с издателями и быстренько придумал для себя новое убежище вместо норы, из которой Паркер помог ему выкарабкаться. Продолжая по привычке писать рассказы, он прятал их в самый дальний ящик своего письменного стола, даже не помышляя предложить их для публикации.

Паркер подбивал его написать роман, но Доминик вбил себе в голову, что на большое произведение у него нет ни таланта, ни усердия, ни силы воли. Он вновь начал жить замкнуто, говорить тихим голосом, движения его обрели прежнюю вкрадчивость.

— Но позапрошлым летом все резко переменилось, — сказал Паркер. — Ты вдруг стал рисковать и добился-таки успеха. Как это произошло? Ты никогда мне об этом не говорил. Так что же с тобой все-таки стряслось?

Доминик нахмурился, задумавшись над этим вопросом.

— Я и сам не знаю, — наконец не очень уверенно произнес он. — Я как-то не думал над этим.

В Портлендском университете Корвейсису предстояло пройти аттестационную комиссию. У него возникло предчувствие, что ему откажут в ставке и он окажется не у дел, поскольку чурался активных связей с другими преподавателями и у них, естественно, возникли сомнения в его способности отдаваться своему предмету с надлежащим энтузиазмом. У Доминика хватило здравого смысла, чтобы оценить, чем для него чреват отказ комиссии: в любом другом университете непременно задались бы вопросом, почему его не оставили на постоянной ставке в Портленде. И, охваченный внезапным порывом самоутверждения, он предпринял лихорадочные меры в надежде выскользнуть из-под нависшего над его головой топора аттестационной комиссии до того, как тот опустится: он разослал в несколько организаций в различных западных штатах ходатайства о зачислении его на должность, особо упирая в своем послужном списке на опубликованные рассказы, поскольку это был его единственный козырь.

Перечень его публикаций в литературных журналах настолько впечатлил руководство одного небольшого колледжа в штате Юта, что Доминика вызвали из Портленда для собеседования. Тот приложил все усилия, чтобы произвести достойное впечатление, и они увенчались успехом: ему предложили место преподавателя английского языка и литературного мастерства с гарантированным окладом. Он принял предложение если не с огромным удовлетворением, то, во всяком случае, с огромным облегчением.

И теперь, на веранде ресторана, ободренный лучами калифорнийского солнца, вновь выглянувшего из-за облаков, Доминик сделал глоток пива, вздохнул и сказал:

— Я выехал из Портленда в конце июня, погрузив свои пожитки и книги в автоприцеп. Я чувствовал себя превосходно и Портленд покидал без горечи неудачи, абсолютно ни о чем не сожалея. У меня было чувство... ну, скажем так, словно я начинаю все сначала. Я надеялся, что в Маунтин-Вью мне повезет.

Паркер понимающе кивнул:

— Ясное дело, ты был на седьмом небе: тебя ожидало теплое местечко в провинциальном колледже, где требования не столь уж и высоки и твою замкнутость расценивали бы как причуду творческой личности.

— Прекрасная кроличья нора, не так ли?

— Именно так. Так почему же ты не приступил к работе в Маунтин-Вью?

— Я же тебе уже говорил... В последний момент, когда я приехал туда в середине июля, мне вдруг стало невмоготу мириться с самой мыслью о прежнем образе жизни. Я устал быть мышью, кроликом.

— Но тебе точно так же претила мысль о необеспеченной жизни. Так что же произошло? Что вдруг подтолкнуло тебя на решительный шаг?

— Я не знаю.

— Но ведь какая-нибудь идея на этот счет у тебя должна быть!

— Как это ни странно, я даже не задумывался над этим.

Доминик уставился на океан, где около дюжины парусных лодок и большая яхта величественно скользили вдоль берега.

— Только теперь я осознал, как удивительно мало я размышлял об этом. Обычно я склонен анализировать свои поступки, но вот об этом — не знаю...

— Ага! — воскликнул Паркер. — Так я и думал. Значит, произошедшие с тобой перемены каким-то образом все-таки связаны с твоими теперешними проблемами. Продолжай. Итак, ты сообщил в колледж, что не будешь у них работать.

— Они не были от этого в восторге.

— И ты снял небольшую квартирку.

— Да, жилая комната, кухня и туалет с душем. Но с видом на горы.

— И решил жить на свои накопления и писать роман.

— У меня не так уж и много было денег на счете. Но я привык жить скромно.

— Импульсивное поведение, довольно рискованное. И совершенно не в твоем стиле, — отметил Паркер. — Что же тебя изменило? Почему ты вдруг стал иным?

— Мне кажется, это назревало во мне исподволь, а ко времени переселения в Маунтин-Вью неудовлетворение переросло в качественные изменения моего подхода к жизни.

Паркер откинулся на спинку стула.

— Нет, мой друг, здесь нечто другое. Послушай, ведь ты и сам признаешь, что был счастлив, как свинья в куче дерьма, когда выезжал со своим автофургоном из Портленда. Стабильная работа с приличным заработком, тихое местечко, где тебя никто не знает. Оставалось лишь обустроиться и раствориться в Маунтин-Вью. Но когда ты туда добрался, ты вдруг решил все это поставить на карту ради сомнительного успеха в литературе. Ты переезжаешь в лачугу и обрекаешь себя на жизнь впроголодь. Что же стряслось с тобой во время поездки в Юту? Что выбило тебя из колеи?

— Да ничего особенного не случилось, это была самая обычная поездка.

— Возможно, но в мозгах у тебя что-то перевернулось.

Доминик передернул плечами.

— Насколько я помню, я просто отдыхал, наслаждался поездкой, никуда не торопился, смотрел по сторонам...

— Амиго! — крикнул официанту Паркер. — Еще бокал для меня и пиво моему другу.

— Нет-нет, — попытался возражать Доминик. — Я...

— Ты не допил еще то пиво, я знаю, — прервал его Паркер. — Но тебе придется допить его и выпить еще, ты постепенно расслабишься, и мы докопаемся до причины твоих ночных прогулок. Ты знаешь, почему я в этом так уверен? Я тебе объясню. Невозможно дважды за два года так резко меняться без видимых причин. Они должны обязательно быть, причины перелома в твоем характере.

— Я бы не стал называть это переломом, — поморщился Доминик.

— В самом деле? — подался всем корпусом вперед Паркер. — Ты действительно не считаешь это переломом?

— Ну, в общем-то, да. Пожалуй, можно сказать и так, — согласился Доминик. — Произошел перелом.

Друзья еще долго сидели в тот день в «Лас-Брайзасе», но так и не пришли к окончательному решению. И, ложась спать, Доминик с ужасом думал, где он проснется на следующее утро.

А утром он проснулся от собственного дикого крика и обнаружил, что находится в полной, жуткой темноте. Что-то держало его, что-то холодное, липкое и живое. Он отчаянно замахал руками, чтобы освободиться, вырваться из удушающей темноты, пополз на четвереньках и ударился головой о стену. Помещение дрожало от громоподобных ударов и ужасных криков, слившихся в невыносимую, парализующую волю какофонию, источник которой он не мог определить. Он пополз вдоль плинтуса, пока не нащупал угол, прижался к нему спиной и уставился в темноту, ожидая нападения липкого страшного создания.

Что было вместе с ним в комнате?

Шум нарастал: выкрики, удары, грохот становились все громче.

Еще не проснувшийся окончательно, оглушенный непонятным шумом и парализованный страхом, Доминик был уверен, что то, что его преследовало и от чего он пытался спрятаться в чуланах и гардеробах, наконец добралось до него. Развязка наступила.

— Дом! — услышал он из темноты чей-то крик: кто-то звал его по имени, и довольно настойчиво: — Доминик! Ты меня слышишь?

Раздался еще один страшный удар, затем треск дерева.

Забившись в угол, Доминик наконец окончательно проснулся и понял, что липкое существо ему всего лишь приснилось. Он также узнал голос, звавший его из темноты, — голос Паркера Фейна. Паническое состояние прошло, однако удары — вполне реальные — продолжали сотрясать помещение, пока не слились в сплошной грохот, который вылился в треск сломанной двери, она распахнулась, и в проем хлынул свет.

Прищурившись, Доминик увидел в дверном проеме силуэт Паркера — огромный и неуклюжий, словно сказочный тролль, он озадаченно озирался по сторонам, пытаясь разглядеть хозяина дома среди валявшейся на полу спальни мебели.

— Доминик, дружище, ты жив? — спросил он, продолжая рассматривать руины баррикады, возведенной Домиником этой ночью: перевернутый столик, два торшера, кресло — все это теперь наглядно свидетельствовало о большой работе, проделанной писателем во сне. — Дружище, с тобой все в порядке? — входя в спальню, спросил Паркер. — Ты кричал, было слышно с улицы.

— Мне что-то приснилось, — прохрипел Доминик.

— Нечто потрясающее, полагаю, — мрачно пошутил Паркер.

— Я не помню, — оставаясь на полу в углу комнаты, сказал Доминик, не в силах пошевелиться. — Но как ты здесь оказался?

— Разве ты не помнишь? — растерянно заморгал Паркер. — Ты же сам позвонил мне и попросил о помощи. Ты кричал, что они уже здесь и вот-вот доберутся до тебя. Потом ты повесил трубку.

Доминик готов был от стыда провалиться сквозь землю.

— Значит, ты звонил мне во сне, — сообразил художник. — Я так и подумал. Голос у тебя был какой-то особенный. Я хотел было вызвать полицию, но потом заподозрил, что на тебя опять нашло, и решил не предавать это огласке.

— Я не контролирую себя, Паркер, — простонал Доминик. — Со мной что-то происходит...

— Довольно с меня этой чепухи, не хочу больше ничего слушать, — замахал руками Паркер.

Доминик чувствовал себя беспомощным младенцем. Еще немного, и он готов был расплакаться. Он прикусил язык, сдерживая слезы, прокашлялся и спросил:

— Который час?

— Пятый. Сейчас еще ночь.

Паркер посмотрел на окно и помрачнел. Перехватив его взгляд, Доминик увидел, что шторы плотно задернуты, а к окну придвинут комод. Да, потрудился он во сне на славу.

— Бог мой, — воскликнул Паркер, явно впечатленный этой картиной, — а вот это уже никуда не годится, — повторил он, разглядывая уже кровать.

Держась за стену, Доминик не без труда поднялся с пола и тоже взглянул на то, что так смутило художника. Однако то, что он увидел, заставило его пожалеть, что он не остался сидеть. На кровати был разложен целый арсенал: пистолет 22-го калибра, который он обычно держал в тумбочке, нож для рубки мяса, еще два длинных ножа, топорик, молоток и колун, который, насколько Доминик помнил, всегда хранился в гараже.

— Чего ты ждал? — поинтересовался Паркер. — Вторжения русских? Что тебя так напугало?

— Я не знаю. Какой-то кошмар, — пролепетал Доминик.

— Так что же тебе снится такое страшное?

— Я не помню.

— Совершенно ничего не помнишь?

— Нет, — ответил Доминик, вздрагивая.

Паркер подошел и положил руку ему на плечо.

— Прими душ и оденься, а я пока приготовлю что-нибудь на завтрак. Хорошо? И знаешь, мне кажется, надо сегодня же навестить твоего врача. Мне думается, ему стоит еще раз осмотреть тебя.

Доминик кивнул головой.

Было 2 декабря.