Наследие страха

Глава 9

Здесь, на самом верху особняка, гроза была ближе, и ее яростные порывы ревели оглушительнее, чем внизу. Временами приходилось даже приостанавливать беседу и ждать, пока раскат грома утихнет, прежде чем продолжить.

Молния расколола небо прямо над головой, пронзив сине-черные облака.

Элайн не мнила себя критиком-искусствоведом, но, даже несмотря на это, она почувствовала, что у Денниса Матерли действительно есть талант. Больший, чем она могла судить, пока не увидела его работы. Да, действительно, полотна были слишком яркими, чтобы радовать глаз, усеянные фантастическими, отделенными от туловищ лицами, причудливыми, неземными ландшафтами, деталями, порой настолько выразительными, что это граничило с безумием, — тратить столько времени, чтобы выводить мельчайшие контуры. Но они были хороши, без всякого сомнения. Хороши, как она решила, не совсем в профессиональном смысле. Кто, в конце концов, сможет жить среди таких безудержных фантазий и такого нереалистичного буйства красок, развешанных по стенам? Возможно, он талантлив, но финансового успеха ему не добиться.

Прохаживаясь по комнате, она остановилась перед портретом поразительно красивой женщины. Весь холст занимало ее лицо и несколько тщательно выписанных, но не поддающихся расшифровке теней позади нее. Женщина смотрела в комнату взглядом, который казался пустым, бесцельным — и удивительно бесчеловечным. Ее кожа имела легкий голубой оттенок, как и почти все на портрете. Только зеленые капли какой-то жидкости, блестящие у нее на лице, отличались от преобладающего голубого.

— Вам нравится? — спросил Деннис. Он стоял от нее так близко, что она чувствовала его дыхание. Но ей было некуда подвинуться, пока она смотрела на странное лицо этой женщины.

— Да, — призналась она.

— Это одна из моих любимых.

— Как она называется?

— “Безумие”, — сообщил он.

Когда Элайн посмотрела снова, ей стало видно, что это очень подходит. И в следующий момент она поняла, кто здесь изображен. Амелия Матерли. Его собственная мать.

Сверкание молнии, отраженное окном в крыше, делало зелеными капли на ее лице блестящими и выпуклыми, как будто они были настоящими каплями влаги, а не высохшими масляными.

— Зеленые брызги — это кровь, — сказал он. Элайн стало дурно. А Деннис говорил:

— Думаю, сумасшедший человек вряд ли имеет на смерть ту же точку зрения, что и здоровый. Сумасшедший или сумасшедшая, наверное, хорошо видят смерть как начало нового, как шанс стартовать. Для них, возможно, это не конец, не финальный акт. Вот почему я выбрал зеленый для капель крови на картине. Зеленый — цвет жизни.

Она ничего не могла сказать. И только обрадовалась, когда удар грома освободил ее от этой обязанности.

— Женщина на холсте — убийца, — сказал он. Она кивнула.

Деннис спросил:

— Вы знаете, кто?

— Я слышала эту историю, — еле выдавила из себя Элайн.

— Я любил свою мать, — вздохнул он. — Она всегда делала странные вещи и странно реагировала. Но я все равно любил ее.

Элайн ничего не сказала. Она уже подумывала о том, чтобы извиниться и пойти к двери, но у нее было ужасное предчувствие, что она не доберется до нее. Лучше подождать.

— Когда я узнал, что она сделала с двойняшками, что она пыталась сделать с дедушкой, я едва не потерял рассудок.

Молния и гром. А дверь — так далеко.

Деннис рассказывал:

— Вы не представляете, какой я был неприкаянный. Больше года мне хотелось умереть. Я так сильно рассчитывал на свою мать, так глубоко зависел от ее любви. А потом она ушла — перед этим безжалостно уничтожив двоих своих детей — и могла уничтожить меня, если бы я оказался там в то время. Я был охвачен мрачной уверенностью, что никому в этом мире нельзя доверять, и не решался поворачиваться спиной ни к кому, даже на миг, сколько бы они ни заявляли о своей любви ко мне.

Элайн наконец сумела отвернуться от картины и посмотреть на него. Его широкое красивое лицо было опустошенным, перекошенным от усталости и бледным от воспоминаний.

— Представляю, как это было ужасно, — кивнула она.

— К счастью, мой отец понимал это. Он видел, что со мной творится, и из кожи лез вон, чтобы я знал — меня любят. На долгие месяцы он оставил дела в руках своего бухгалтера и провел бесчисленные часы, стараясь успокоить меня, сделать так, чтобы я забыл. В конечном счете ему это удалось. Но без его заботы, боюсь, я бы уже давно сломался.

Внезапно он отвернулся от девушки и пошел к самому большому мольберту, где была прикреплена неоконченная работа. И предложил:

— Посмотрите.

Она неохотно подошла к нему сбоку.

— Как вы считаете — здесь вырисовывается что-нибудь путное? — спросил он.

— Это Силия, да?

Он подтвердил. Половина ее лица была нарисована краской, в то время как другая половина до сих пор существовала в виде наброска, нанесенного розово-коричневой пастелью.

— Я думала, портреты плохо вам даются, — сказала она.

— Самое смешное, что это так. Но с моей матерью, а теперь с Силией у меня не было никаких трудностей.

— Вы, должно быть, очень ее любите.

— Силию? Вовсе нет. Она чудесная девушка, но я не испытываю к ней чувств. Просто... просто оказалось, что я могу рисовать лица лишь тех, кто пострадал от хоннекеровского безумного наследия. У меня есть два других портрета, младенцев. Они получились не так хорошо, потому что были слишком маленькими, чтобы обладать четко выраженным обликом, индивидуальностью.

— Я вижу, здесь вы увлеклись оранжевыми тонами, — показала она.

— За исключением крови, — поморщился он. — Когда я рисую кровь, я делаю ее красной. Ярко-ярко-красной. Силии смерть виделась не как начало, а как конец. Она не была сумасшедшей.

Он взял мастихин и попробовал его пальцем. Тот был не острый, но длинный и гибкий. И только конец острый.

Он принялся за участок холста, который ему, похоже, не нравился, соскребая шершавые пупырышки масляной краски.

— Получится замечательный цикл — вот это и портрет моей матери.

— Действительно, — согласилась Элайн.

Она видела, что теперь Деннис стоит между ней и дверью, и не понимала, как могла допустить это.

"Перестань! — приказала она себе. — Ты ведешь себя как дура, глупенькая, пустоголовая дурочка”.

Он выдавил немного краски на палитру и начал смешивать ее мастихином. Это была алая краска. Она приставала комками к серебряному инструменту, как... как...

— Кровь, — сказал он.

Элайн вздрогнула, хотя он не заметил этого, и она переспросила:

— Что?

— Я хочу посмотреть, какой эффект даст кровь на фоне оранжевой бледности ее кожи.

"Стой на месте, — говорила она себе. — Не нужно бояться. Он всего лишь человек, а ты научилась обращаться с людьми”. Но она также знала, что он может быть сумасшедшим, таким же сумасшедшим, как в свое время Амелия Матерли, и она понимала, что ей никак не справиться с чем-то подобным. В ее мире логики и здравого смысла сумасшествию не отводилось никакого места. Сумасшествие было осложнением. Ей же хотелось, чтобы все было просто.

Он поднял нож, уставившись на него, в то время как красная краска медленно бежала вниз, к ручке и его пальцам.

— Хорошо смотрится, — заметил он. Дождь забил еще резче по окну в крыше, еще более крупными каплями, звук от которых получался почти как от града.

— Ну что же, — объявила она, — мне пора идти. Он продолжал смотреть на нож.

— Но вы только что пришли.

— Тем не менее ваш дедушка...

— Ему не понравилось первое полотно — с мамой.

Его голос казался таким далеким и не связанным с этим моментом, что она не поняла, что именно он имеет в виду.

Элайн спросила:

— Кому не понравилось?

— Дедушке, — сказал он.

— Почему нет?

Деннис повернул нож, соскребая краску со своих пальцев, и снова вскинул лезвие.

— Дедушка взглянул на него лишь один раз и отказался рассматривать. Он сказал, что совсем не хочет вспоминать что-нибудь о том дне и о том, что он видел, и что мое полотно слишком яркое и слишком достоверно для него, чтобы изучать его спокойно. Он всегда интересовался моей работой, но совершенно не выносил этого полотна. А оно, как мне кажется, лучшее, что я когда-либо делал.

— Мне оно нравится.

— Спасибо.

— А реакцию вашего дедушки можно скорее истолковать как похвалу, а не как неприятие.

— Наверное. Она вздохнула:

— Пожалуй, я все-таки пойду. Он вытер алую краску с ножа.

— Вы не возражаете? — спросила она.

— Он — ваша работа, — хмыкнул Деннис.

— Да, это так. И я не могу оставлять его без присмотра. Спасибо вам за то, что показали мне свою мастерскую. Ваши работы очень интересные, это чистая правда. Ну что же...

Немного алой краски попало ему на пальцы. Он стоял там, пристально глядя на нее, как будто видел что-то на поверхности темно-красного пятнышка, какой-то образ, который ему предстояло использовать в своей живописи.

Она отступила от него на шаг.

Он не повернулся.

Она прошла к двери, уверенная, что теперь он в любой момент может броситься за ней.

Когда она достигла двери, то оглянулась назад и увидела, что он рисует темно-красные капли на лице Силии Тамлин. Он, казалось, вообще забыл, что Элайн была здесь.

Она припустила по ступенькам мансарды, перепрыгивая сразу через две, хотя и понимала, что он может услышать ее топот. Она открыла дверь внизу, вышла в коридор и закрыла за собой створку.

Дыхание ее было частым и прерывистым. Она каждый раз втягивала воздух полной грудью, как будто совсем не ожидала, что ей придется выйти из этой мансарды. Воздух был прохладный, и чистый, и вкусный.

Когда нервы ее несколько успокоились, она пригладила волосы и расправила блузку. То, что она сосредоточилась на своем туалете, помогло ей еще больше успокоиться. Оправившись, она спросила себя, что ей теперь следует делать. Следует ли ей немедленно пойти в комнату к Джейкобу Матерли и сказать старику, как себя вел Деннис и к чему, как она боялась, он клонил?

Нет. Это не принесет никакой пользы. Что, в конце концов, Деннис такого сделал? Говорил о своей матери. Рисовал портреты сумасшедших. Выказал нездоровое влечение к крови. Поигрывал мастихином так, как будто мог броситься на нее и пустить его в ход. Ничто из этого само по себе не было убедительно и не давало ни малейшего повода для обвинения. Только находясь там, можно было понять, что он собой представлял. Дело было не только в том, что он делал, но в том, как он это делал, в его настроении, выражении его лица, интонации его голоса. А поскольку никто, кроме Элайн, не видел этих вещей и не мог постичь, как это было, остальное казалось глупым.

Кроме того, Джейкоб лишь сказал бы, что не нужно беспокоиться, что, в конце концов, убийца — человек посторонний. Автостопщик. Должен им быть. Капитан Ранд сказал, что это так.

Все, чего она могла добиться от Джейкоба Матерли, — это короткий разговор, минутное бегство из темного дома и от погруженных в раздумья людей, которые тут жили. Он был единственным островком света в этом месте. Но этого было достаточно. Вместо того чтобы сидеть одной в своей комнате, она отправилась поговорить со стариком. Назревала катастрофа. Она чувствовала ее в воздухе, придавившем ее своей тяжестью. По крайней мере, когда катастрофа разразится, она будет с кем-то еще. Не в одиночестве. Лишь бы не в одиночестве.

Глава 10

Если прежде казалось, что с момента покушения на Силию Тамлин события в доме Матерли, описывая круг, снижаются к отдаленной точке ужаса, то вечером третьего дня они устремились к этому ужасу подобно падающей звезде. Ночь постепенно превратилась в некое подобие кошмарного сна, который, как казалось Элайн в некоторые худшие его моменты, никогда больше не кончится.

Это начиналось постепенно, за ужином.

Деннис, поглощенный портретом Силии Тамлин, не явился к столу, и еду отнесли ему наверх. Это, казалось, обрадовало Ли, Джерри и Бесс. Они отреагировали так, как будто его внезапный сильный интерес к работе — признак возвращения в нормальное состояние. Неужели они не понимали, что это за живопись? Неужели его ярко выраженный интерес к сумасшествию не беспокоил их? Как они вообще могли выказывать удовольствие от такого порочного занятия?

Впрочем, как бы Деннис ни поднимал им настроение, Пол с лихвой это компенсировал. Он еще не вернулся из своей поездки в город и, очевидно, до сих пор пребывал в каком-нибудь баре, проматывая львиную долю той суммы, что получил по чеку. Время от времени Ли Матерли бросал раздраженный взгляд на пустой стул, как будто надеясь, что однажды чудесным образом обнаружит там Пола.

Они узнали, что Силия Тамлин вышла из комы, но еще не подвергалась допросу и не подвергнется еще по крайней мере двадцать четыре часа. Доктор продолжал давать ей сильное снотворное.

Эта последняя новость, как полагала Элайн, должна была бы стать ободряющей. Но она лишь заставляла ее испытывать более сильное, более глубокое напряжение. Если несостоявшийся убийца принадлежит к дому Матерли, не подтолкнет ли его ближе к пропасти угроза того, что к Силии скоро вернется сознание? Если он боится, что она укажет на него пальцем, не выльется ли его пограничное с сумасшествием состояние в вакханалию лихорадочной деятельности, при котором никто из них не будет в безопасности?

Обед стал бы ужасно тягостным делом, если бы не усилия Гордона. Он вовлек Элайн в разговор, и ему удалось вытянуть из нее то, о чем она в обычной ситуации ни за что ни стала бы говорить. Его спокойная, несколько застенчивая манера, так сильно напоминавшая ее собственную, придавала ей уверенности.

Они доедали десерт — землянику с персиками в густых сливках, когда Пол Хоннекер наконец-то вернулся домой. Он так сильно хлопнул входной дверью, что грохот прокатился по всему дому, как от пушечного выстрела. Потом он некоторое время стоял в вестибюле, невидимый из столовой, и довольно громко ругал кого-то — возможно, себя.

— Вы меня простите? — спросил Ли Матерли, вытирая губы салфеткой и вставая. Ему было неловко за своего шурина.

Гордон умолк и внимательно прислушивался к тому, что говорилось в вестибюле, а Элайн делала вид, что ее занимают последние сочные красные ягоды земляники, плавающие в сливках у нее в тарелке.

— Какого черта тебе надо? — выпалил Пол Хоннекер.

По звуку его голоса, по слегка смазанным словам было ясно, что он и в самом деле сильно пьян.

— Говори потише, — попросил его Ли Матерли. Его собственный голос был спокойным, даже сочувственным.

— Какого черта? Почему я не могу орать все, что захочу? У меня был такой день, после которого только и станешь орать!

— Пойдем наверх, и ты сможешь мне об этом рассказать, Пол.

— Я сейчас тебе расскажу. Эти проклятые городские...

— Наверху, Пол.

— Я хочу выпить что-нибудь.

— Ты, похоже, и так уже много выпил.

— Я хочу еще, — рявкнул Пол. Голос у него стал плаксивый, но в нем проскользнула затаенная ярость, какой Элайн прежде никогда не слышала.

— У тебя в комнате есть бутылка? — спросил Ли.

— Да.

— Тогда пошли наверх. Ты выпьешь и расскажешь мне об этом.

На какой-то момент стало тихо, как будто этот верзила обдумывал предложение. Потом внезапно раздался взрывной звук разбитого стекла.

— Проклятые зеркала, — заявил Хоннекер. — Ненавижу эти проклятые зеркала. Вы знаете, что я их ненавижу, и все-таки понаставили зеркал. Какого черта? Что, все здесь против меня? Что, все меня ненавидят?

— Конечно нет, — вздохнул Ли.

— Я собираюсь выпить, — провозгласил Хоннекер. Он ругался и вопил все время, пока поднимался по лестнице, и его голос медленно угасал до отдаленного ворчания, пока они шли в его комнату.

Гордон отодвинул недоеденный десерт. Его лицо побелело, губы плотно и гневно сжались.

— Мне так жаль, что вам приходится этому подвергаться.

— Все в порядке, Гордон.

— Совсем не в порядке, — отрезал он. — Пол отвратительный человек. Я не люблю людей, которые ничего не добиваются. Он ленивый и слишком много пьет. Я думаю, несмотря на завещание матери, отцу следует позаботиться, чтобы Пол жил на собственные средства. Это, возможно, пошло бы ему на пользу.

Она согласилась, но ничего не сказала, потому что считала, что это дело семейное, которое ее совершенно не касается.

Гордон продолжал:

— Мой брат — еще один человек, которому нужно бы чуточку дисциплинированности. Жить здесь, ничем не заниматься, кроме своей живописи, мечтать о признании критиков. Это было бы смешно, если бы он не напоминал мне так сильно мать.

— Вот как?

— Да. Взбалмошный, легко приходящий в волнение. Сильно подверженный фантазиям. У Пола это тоже есть. Ужасно, что отец ничего не делает, чтобы обуздать эти качества. Порой меня это пугает.

Элайн понимала, что именно он имеет в виду.

~~

* * *

~~

Проверив самочувствие Джейкоба Матерли и услышав его обещание принять снотворное, как только он закончит читать свою книгу, Элайн пошла в собственную комнату и переоделась ко сну. Она собиралась почитать что-нибудь легкое, какой-нибудь приключенческий роман из тех, что купила перед приездом сюда. Но роман был чересчур уж глупым на ее вкус, и, кроме того, периодическое шумное бормотание Пола Хоннекера не давало ей сосредоточиться больше чем на несколько страниц без того, чтобы ее не отвлекли. Когда стало ясно, что повествование не захватит ее, она положила книгу и занялась разными мелкими делами.

Она выстирала две пары чулок в ванной, примыкавшей к ее комнате, и повесила их сушиться.

Пол Хоннекер все еще бормотал.

Она подпилила ногти и покрасила их светлым лаком, чтобы не ломались больше обычного. На самом деле ее не так уж волновал вид своих ногтей, но это как-никак помогало скоротать время.

Она вытерла пыль в комнате и немного привела в порядок вещи — вещи, которые по большей части не требовалось приводить в порядок.

Она написала короткое письмо подруге, которая вместе с ней училась на медсестру. Они не были так уж близки, и прежде Элайн собиралась дать этой дружбе постепенно угаснуть, когда пути их разойдутся. Но теперь это было замечательно — иметь возможность установить даже такой ограниченный контакт с внешним миром.

Она посмотрела телевизионный документальный фильм про экологическое движение. Как правило, она не интересовалась комедиями или вестернами, предпочитая те передачи, которые считала познавательными. Однако сегодня вечером, когда экологический час закончился, она посмотрела несколько невыносимо смешных программ. Более того, она смотрела, пока ее не сморил сон. Через несколько минут после полуночи она выключила телевизор, перевернулась, натянула на себя одеяло и потянулась к светящейся ауре сна, которая мерцала совсем рядом.

Ей приснилась картина.

На картине было ее лицо, такое огромное, что заполняло собой все горизонты. Ее лицо на картине было усеяно каплями крови. Ее собственной крови. Ее глаза слепо уставились со вселенского холста, ее рот приоткрылся в бессловесном крике боли...

Она проснулась от звука звонка срочного вызова и соскочила с кровати: профессионализм взял верх над сонливостью. Она набросила халат и поспешила по коридору к комнате Джейкоба.

Дверь была приоткрыта, но она не остановилась, чтобы поразмыслить, что бы это значило. Она вошла, включив свет, когда проходила мимо выключателя, и застала старика согнувшимся пополам, натужно кашлявшим, жадно ловившим ртом воздух, с жесточайшим, как никогда, приступом.

Она достала две глицериновые пилюли из аптечки, налила стакан воды. Поддержала его голову, пока он глотал первую таблетку, и снова опустила его на подушки. Лицо его было невообразимо красным; пот каплями усеял лоб и струился по щекам. Влажные волосы промочили и наволочку под ними. Она дала ему вторую таблетку, потом стала наполнять шприц дозой морфина.

— Ключ... — прохрипел он. Голос у него был тонкий и похожий на птичий, почти неразличимый.

— Ключ?

Он показал на верх тумбочки, где лежало кольцо с ключами, его длинные пальцы безотчетно дрожали.

— Ключ... от этой комнаты, — пояснил он.

— Не волнуйтесь, — сказала она ему, изобразив улыбку, которая, как она считала, успокоит его.

— Заприте меня... когда вы... когда вы уйдете!

— Пожалуйста, отдыхайте, мистер Матерли. Не волнуйтесь, и очень скоро вам станет лучше.

— Поклянитесь... поклянитесь, что вы... запрете меня.

— Давайте-ка закатаем вам рукав, — предложила она.

— Поклянитесь! — Он побагровел от бешенства. Все его тело сотрясалось, как будто кто-то снова и снова ударял по нему.

Она увидела, — что проигнорировать его пустые речи — еще хуже, чем уступить им. И сказала:

— Я это сделаю.

Он откинулся назад, лицо его быстро бледнело, губы приобретали синюшный, мертвенный оттенок.

Она закатала ему рукав, протерла тампоном участок на внутренней стороне локтевого сгиба и ввела морфий.

Вскоре румянец вновь проступил на его щеках. Взгляд у него был тяжелый, но в нем уже не царило прежнее страдание.

— Полегчало? — спросила она.

— Устал, — сказал старик. — Очень устал... так устал.

Она послушала его сердце стетоскопом, слушала долго. Поначалу удары были такими прерывистыми, что это напугало ее, и она решила вызвать “скорую помощь”, если в ближайшее время оно не заработает более размеренно. Но через некоторое время удары все-таки смягчились и обрели устойчивый ритм.

Лицо Джейкоба снова было здоровым и по цвету, и по выражению — за исключением, конечно, поврежденной половины, — а с его губ сошла мертвенная бледность.

Она наполнила тазик водой в примыкавшей ванной и вытерла ему лоб и лицо холодной салфеткой. Закончив с этим, она поменяла старику постельное белье и уложила его поудобнее.

— А теперь? — спросила она.

— Лучше.

— Я останусь с вами до тех пор, пока вы не заснете.

— Вы не забудете про свое обещание?

— Я запру дверь, — заверила она его, хотя не знала, почему ей следует это сделать.

— Я не хочу, чтобы он снова зашел.

— Кто?

— Я не знаю, кто это был. Все, что я видел... я видел нож в свете из окна.

Она почувствовала, как ее собственное сердце забилось быстрее. Вошедшая в свою профессиональную роль, глубоко поглощенная исполнением своих обязанностей медсестры, она на какое-то время забыла про дом Матерли и его наследие безумия.

— Уж не хотите ли вы сказать, что кто-то снова пытался вас убить? Он кивнул.

Она знала, что ей следует оставить эту тему, но не могла. И спросила:

— Но почему вы не смогли рассмотреть, кто это был? С ночником можно было бы...

— Когда я проснулся, ночник не горел. Тут она поняла, что все это происшествие ему приснилось, потому что здесь всегда горел ночник, по его собственному настоянию. Она ясно помнила, как лично проследила за этим вечером, прежде чем покинула комнату. Он продолжал:

— Он разбудил меня, когда в темноте наткнулся на стул. Когда я открыл глаза, ночного освещения не было. Только тусклый свет из окна. Я дотянулся до шнура от звонка и потянул, чтобы привлечь ваше внимание, потому что обнаружил, что у меня в легких недостаточно силы, чтобы закричать.

— Сейчас здесь никого нет, — сказала Элайн.

— Когда зазвонил звонок, он убежал.

— А теперь отдохните, — велела она. — Он ушел и не причинит вам вреда.

— Вы мне верите? — спросил Джейкоб, превозмогая действие лекарств.

— Конечно, — солгала она.

Он откинулся назад, обессиленный, и вскоре погрузился в сон.

Элайн снова послушала его сердце, пощупала пульс. Удостоверившись, что приступ прошел, она повернулась, чтобы уйти, — и увидела маленькую синюю лампочку ночника. Она валялась на полу, где кто-то бросил ее, выкрутив из патрона.

Онемевшая, девушка подняла лампочку и снова ввинтила в патрон; та засветилась и озарила ее ладонь. Когда она вошла в комнату и включила главное освещение, она была слишком озабочена состоянием Джейкоба, чтобы заметить, что ночник не горит. Выходит, старику ничего не приснилось. Когда она уходила из комнаты, то старательно закрыла его дверь, как он и просил.

В коридоре она постояла в темноте, держа связку ключей и спрашивая себя, какие шаги ей предпринять дальше. Снова лечь спать? Или следует разбудить Ли Матерли и рассказать ему о том, что случилось? Темнота, казалось, подступала, словно живое существо, и от этого ясно мыслить становилось невозможным.

Она поспешила по коридору к своей комнате, затворила за собой дверь и заперла на замок.

Она не могла уснуть.

Гроза началась снова, сопровождаемая раскатами грома и тяжелым стуком дождя по крыше и окнам. Молния вспарывала облака и отбрасывала темноту на короткий миг, потом снова уступала место ударам грома.

Но не гроза заставляла ее бодрствовать. Она смогла бы спать и во время урагана, если бы только ей Не приходилось справляться с тем непреложным фактом, что по дому Матерли посреди ночи бродит какой-то сумасшедший.

Возможно, ей не следовало оставлять Джейкоба одного. Она сомневалась, что убийца выломает дверь. Но если бы она осталась со стариком, то не была бы сейчас одна...

Элайн вспомнила сон, от которого ее разбудил звонок, вспомнила гигантское полотно, которое заполняло вселенную искусно выполненным портретом с ее залитым кровью лицом. И это вовсе не способствовало улучшению ее душевного состояния. Более того, это настолько встревожило ее, что поначалу, когда она услышала шум у двери своей комнаты, то подумала, что это не что иное, как плод ее собственного воспаленного воображения, порожденный этими неприятными воспоминаниями. Она попробовала отвернуться от двери и сосредоточиться на том, чтобы снова заснуть.

Но шум продолжался.

Звук был такой, как будто кто-то пробует замок.

В конце концов, не в силах больше игнорировать это, она повернулась. При свете лампы у изголовья, которую она не смогла заставить себя выключить, она посмотрела на дверь. Бронзовая ручка медленно двигалась. Она повернулась вначале влево — потом вправо.

Девушка села в кровати.

Кто-то по ту сторону двери поворачивал ручку влево до отказа, потом осторожно налегал своим весом на панель. Она видела, как дубовая створка слегка выпирает за косяк, и радовалась, что дверь толстая, как старая столешница.

Она выскользнула из кровати и сунула ноги в шлепанцы.

Оглушительный удар грома прокатился по дому и заставил ее ахнуть и резко обернуться, как будто ее невидимый враг каким-то образом оставил дверь и вошел через окно у нее за спиной.

За дверью будущий незваный гость крутанул ручку обратно, до отказа вправо, и снова поднажал, пробуя, нельзя ли сорвать замок.

Она подумала, не позвать ли ей на помощь, и поняла, что это будет не самый разумный шаг. Как она, в конце концов, может быть уверена, что ее услышит кто-то, помимо человека, который пытается взломать дверь в ее комнату? Стены у старого дома толстые; гроза тоже способствует тому, чтобы уменьшить действенность крика. А если на ее крик ответит знакомый голос и скажет ей, что все в порядке, как она может быть уверена, что, когда откроет дверь, он не окажется убийцей — держащим нож и улыбающимся ей?

Движение дверной ручки прекратилось.

Некоторое время не раздавалось ни малейшего звука, свидетельствующего о каких-то дальнейших действиях.

Элайн подошла к двери, ступая тихо, надеясь, что, кто бы это ни был, он оставил свои попытки и ушел. В этот момент сильного страха ей не пришло в голову, что, если убийца ушел, он, вполне вероятно, мог отправиться, чтобы напасть на кого-то еще в доме. Она совсем не задумывалась, что ее собственная безопасность, возможно, куплена ценой другой жизни. Единственное, что имело значение, — это что по какой-то причине он оставил ее в покое.

Раскаты грома стали несколько более отдаленными, чем прежде, хотя по-прежнему достаточно громкими, чтобы действовать на нервы.

Молния вспыхивала, словно какая-то одинокая, забытая, оплывшая свеча.

Когда она прильнула к двери, чтобы лучше услышать, что происходит в коридоре, в щель между дубовой панелью и косяком скользнуло тонкое лезвие длинного ножа, почти так, словно убийца видел ее и знал, куда ударить! Как будто он мог наблюдать за ней сквозь два дюйма прочного дуба!

Она отскочила назад, слишком напуганная, чтобы закричать. Возможно, она даже онемела, потому что ее губы шевелились и горло работало, не издавая ни звука.

Лезвие убралось.

И вернулось обратно.

Оно металось вверх-вниз по крошечному зазору, где дверь соединялась с косяком, щелкая по механизму замка. Тогда она поняла, что убийца не видит ее, а всего лишь пытается открыть замок лезвием.

Теперь она плотнее прильнула к двери и произнесла негромким голосом, который, казалось, был совсем не похож на ее собственный:

— Кто это?

Лезвие продолжало работать.

— Кто это? — На этот раз она прошептала вопрос громче.

Лезвие остановилось. Потом убралось. Молчание...

— Вы еще здесь.

Снова молчание.

Она прождала, казалось, столетия, хотя, согласно часам у изголовья кровати, прошло только десять минут. Даже прижав ухо к двери, она не смогла ничего расслышать там, в коридоре.

Элайн вернулась к кровати и присела на край смятой постели, облокотившись о старомодное изголовье. Понимая, что опасность, возможно, не миновала, она не сводила глаз с дубовой двери.