1

Осторожно, не ожидая в данный момент неприятностей, но уже готовый к ним, он припарковал свой автомобиль через улицу от четырехэтажного многоквартирного каменного дома. Заглушив мотор, он услышал вой сирены на улице позади себя.

«Они идут за мной, — подумал он. — Так или иначе они поймут, что я один».

Он улыбнулся. Он не позволит им надеть на себя наручники. Легко он не сдастся. Это не в его стиле.

Фрэнка Боллинджера нелегко испугать. В действительности он даже не мог припомнить, боялся ли он когда-нибудь. Он умел контролировать себя. В тринадцать лет его рост уже равнялся метру семидесяти пяти сантиметрам, и он не прекращал расти, пока не достиг метра девяноста сантиметров. У него была мощная шея, широкие плечи и мускулы молодого штангиста. В свои тридцать семь лет он был в той же прекрасной форме, как, видимо, в двадцать семь и даже в семнадцать лет. Любопытно, что он никогда не занимался спортом. У него не было ни времени, ни желания для бесконечных физических упражнений, бега на месте. Высокий рост, крепкие мускулы были даны ему природой. Несмотря на отменный аппетит и отсутствие диеты, у него не было излишков веса или жировых отложений на бедрах и животе, как у большинства мужчин его возраста. Его доктор объяснял ему, что именно постоянное крайне нервное напряжение и отказ от употребления наркотиков позволяют ему держать под контролем свое состояние. Доктор не исключал даже возможности его ранней смерти от перенапряжения.

Однако Боллинджер пришел к заключению, что может только наполовину согласиться с таким диагнозом. Он никогда не был нервным, а вот в напряжении был всегда. Он искал его, считал необходимым фактором выживания. Он всегда был бдительным. Всегда наготове. Готовый ко всему. Вот почему ничто не могло его испугать или удивить.

Вой сирены становился громче, и он взглянул в заднее зеркало. Вращающийся красный свет пульсировал в ночи на расстоянии немногим дальше квартала.

Он вынул из кобуры револьвер 38-го калибра. Взявшись за ручку двери, он ждал подходящего момента, чтобы распахнуть ее.

Патрульный автомобиль поравнялся с ним и пронесся дальше. Через два квартала он свернул за угол.

Они не шли по его следу.

Он почувствовал легкое разочарование.

Он спрятал оружие и осмотрел улицу.

Шесть люминесцентных уличных фонарей — два с каждой стороны квартала и два в середине — заливали улицу жемчужно-белым светом. Она была застроена трех— и четырехэтажными добротными каменными зданиями. Никого не было видно в освещенных окнах. И это его устраивало, ибо давало возможность остаться незамеченным. Несколько деревьев боролись за существование на краю тротуаров. Чахлые платаны, клены и березки — все, чем мог похвастаться Нью-Йорк за пределами своих национальных парков, — росли с трудом. Их ветви, как обугленные кости, вонзались в ночное небо. Слабый, но холодный январский ветер гнал обрывки бумаги вдоль тротуара, и когда порыв ветра усиливался, ветви деревьев начинали скрипеть, как детская трещотка. Припаркованные автомобили напоминали животных, съежившихся от колючего ветра. Тротуары вдоль всего квартала были пустынны.

Он вышел из автомобиля, быстро пересек улицу и поднялся по ступенькам многоквартирного дома.

В фойе было чисто и светло. Сложный мозаичный пол с изображением гирлянды поблекших роз на бежевом фоне сверкал ровной отполированной поверхностью. Внутренняя дверь фойе была заперта. Ее открывали ключом или кнопкой из любой квартиры.

На верхнем этаже было три квартиры, три — на втором и две — на первом. Квартиру 1А занимал Харольд Нагли с женой, хозяева дома. Они отдыхали на побережье в Майами. Маленькую квартиру в дальней части первого этажа занимала Эдна Маури. Он подумал, что сейчас она, возможно, готовит легкий ужин с разведенным мартини, чтобы расслабиться после утомительной вечерней работы.

Боллинджер пришел, чтобы увидеть Эдну. Он знал, что она должна быть дома. Он следил за ней шесть вечеров подряд. Она жила по строго заведенному распорядку, пожалуй, даже слишком строгому для молодой и привлекательной женщины. Она всегда возвращалась домой с работы в двенадцать, реже на пять минут позже.

«Хорошенькая маленькая Эдна, — подумал он. — У тебя такие длинные и прекрасные ноги».

Он улыбнулся.

Он нажал на звонок в квартиру мистера и миссис Ярдли на третьем этаже.

— Кто гам? — раздался мужской голос в переговорном устройстве.

— Это квартира Хатчисонов? — спросил Боллинджер, прекрасно зная, что ответ будет отрицательным.

— Вы нажали не на ту кнопку, квартира Хатчисонов на втором этаже. Их переговорное устройство рядом с нашим.

— Извините, — произнес Боллинджер, когда Ярдли отключили связь.

Он позвонил в квартиру Хатчисонов.

Хатчисоны, очевидно ждавшие гостей и менее осторожные, чем Ярдли, открыли ему внутреннюю дверь, даже не спросив, кто он.

В холле было тепло и приятно. Коричневый кафельный пол и коричневые стены. На полпути по коридору слева стояла мраморная скамейка, над ней висело большое зеркало. Обе квартирные двери из темного дерева с металлической отделкой находились справа.

Он остановился перед второй дверью и сжал пальцы в перчатках. Он вынул бумажник из внутреннего кармана и достал финку из кармана пальто. Когда он нажал на кнопку на полированной ручке, из нее молниеносно выскочило лезвие, семнадцать сантиметров длиной, тонкое и острое, как бритва.

Блестящее лезвие завораживало Боллинджера, вызывало яркие образы, мелькавшие у него перед глазами.

Он был почитателем поэзии Вильяма Блейка. Неудивительно поэтому, что отрывок из работы Блейка вспомнился ему в этот момент:

Тогда обитатели тех городов

Почувствовали, что их нервы превращались в мозг,

И твердые скелеты начали изменяться

В быстротечных конвульсиях, муках,

С болью, трепетом и мученьями

На всем побережье; пока, утихнув,

Чувства не убрались внутрь, сжимаясь

Под темной сетью инфекции.

«Я заставлю обитателей этого города прятаться за своими дверями по ночам, — подумал Боллинджер. — Но только я не инфекция, я — лекарство от всего того, что неправильно в этом мире».

Он позвонил. Спустя минуту он услышал ее за дверью и снова нажал на звонок.

— Кто там? — спросила она. У нее был приятный, мелодичный голос, в котором сейчас проскальзывала нотка беспокойства.

— Мисс Маури? — спросил он.

— Это я.

— Полиция.

Она не ответила.

— Мисс Маури! Вы здесь?

— Что случилось?

— Некоторые проблемы там, где вы работаете.

— У меня никогда не было проблем.

— Я не так выразился. Проблема не затрагивает вас. Но вы могли видеть что-нибудь важное. Вы могли быть свидетелем.

— Чего?

— Для объяснения необходимо некоторое время.

— Я не могла быть свидетелем. Только не я. Я ничего не видела.

— Мисс Маури, — строго произнес он, — если я должен получить ордер, чтобы задать вам ряд вопросов, я его получу.

— Как я могу быть уверена, что вы действительно из полиции?

— Нью-Йорк, — произнес Боллинджер с некоторой досадой. — Разве это не удивительно? Один подозревает другого.

— Приходится.

Он кивнул.

— Возможно. Послушайте, мисс Маури, у вас есть цепочка на двери?

— Конечно.

— Конечно. Накиньте цепочку и приоткройте дверь. Я покажу вам свое удостоверение.

Она неуверенно накинула цепочку. Это позволяло открыть дверь не более чем на три сантиметра. Он показал удостоверение.

— Детектив Боллинджер, — сказал он. Нож у него был в левой руке, прижат плашмя к пальто, острием вниз.

Она выглянула в узкую щель. Затем с минуту она вглядывалась в эмблему на внутренней стороне бумажника, потом внимательно изучала фотографию в пластиковой оболочке под эмблемой.

Когда она закончила изучать документ и взглянула на него, он увидел, что глаза у нее были не голубыми, как он думал, видя ее на сцене из затененного зала, а зеленоватые. Это действительно были самые завлекательные глаза, какие он когда-либо встречал.

— Удовлетворены? — спросил он.

Ее пышные темные волосы упали на лицо и закрыли один глаз. Она убрала их. У нее были красивые длинные пальцы, ногти покрашены красным лаком. На сцене, в кругу яркого света, ее ногти казались черными.

— Так о каких проблемах вы упоминали? — произнесла она.

— У меня к вам ряд вопросов, мисс Маури. Мы должны будем разговаривать через приоткрытую дверь и следующие двадцать минут?

Насупившись, она ответила:

— Я полагаю, нет. Подождите здесь минутку, я накину халат.

— Я могу подождать. Терпение — ключ к удовлетворению.

Она с любопытством взглянула на него.

— Магомет, — сказал он.

— Полицейский цитирует Магомета?!

— Почему бы и нет?

— Вы — той религии?

— Нет. — Его рассмешило, как она построила вопрос. — Я приобрел значительный объем знаний с единственной целью — шокировать тех людей, которые думают, что все полицейские безнадежно невежественны.

Она опешила:

— Извините. — Затем она улыбнулась. Он еще ни разу не видел, как она улыбается, ни разу за всю неделю с тех пор, как впервые увидел ее. Она находилась в лучах света и, двигаясь под музыку, сбрасывала с себя одежду, изгибаясь всем телом, лаская свои обнаженные груди, в то же время оглядывая посетителей холодными глазами. Ее улыбка была ослепительна.

— Вы собирались накинуть халат, мисс Маури.

Она закрыла дверь.

Боллинджер смотрел на входную дверь в конце коридора, надеясь, что никто не войдет и не выйдет, пока он стоит здесь.

Он убрал бумажник.

Нож все еще был в левой руке.

Менее чем через минуту она вернулась, сняла цепочку, открыла дверь и произнесла:

— Входите.

Он шагнул внутрь вслед за ней.

Она закрыла дверь, накинула цепочку, затем повернулась к нему и спросила:

— Какие проблемы...

Двигаясь необычно быстро для такого крупного мужчины, он прижал ее к двери, поднес нож к лицу, перехватил его в правую руку и легонько уколол ее горло острием ножа.

Ее зеленые глаза расширились от страха. Дыхание перехватило, и она даже не могла вскрикнуть.

— Без шума, — свирепо произнес Боллинджер. — Если ты попытаешься позвать на помощь, я воткну этот шип прямо в твое прелестное горлышко. Я забью его в дверь позади твоей шеи. Ты понимаешь?

Она уставилась на него.

— Ты понимаешь?

— Да, — едва слышно произнесла она.

— Ты готова сотрудничать?

Она ничего не отвечала. Ее взгляд скользнул по его глазам, прямому носу, полным губам и волевому подбородку — к руке на рукоятке ножа.

— Если ты не собираешься сотрудничать, — спокойно произнес он, — я насажу тебя на вертел прямо здесь. Я могу пригвоздить тебя к этой чертовой двери. — Его дыхание сделалось тяжелым.

Дрожь прошла по ее телу.

Он ухмыльнулся.

Все еще дрожа, она спросила:

— Что вы хотите?

— Немного. Совсем чуть-чуть. Только немного нежности.

Она закрыла глаза:

— Вы — он?

Тоненькая, едва видимая ниточка крови струилась из-под острого кончика ножа, скользила по шее к воротничку ее яркого красного халата. Он глядел на маленькую струйку крови так, будто он был исследователем, наблюдающим за чрезвычайно редкой бактерией в микроскоп, и, удовлетворенный этим зрелищем, почти завороженно спросил:

— Он? Кто это он? Я не знаю, о ком ты говоришь.

— Вы знаете, — слабо произнесла она.

— Боюсь, что нет.

— Вы — он? — Она прикусила губу. — Тот, кто зарезал всех тех женщин?

Оторвав взгляд от ее горла, он ответил:

— Понимаю. Теперь понимаю. Конечно. Ты имеешь в виду того, кого называют «Мясник». Ты думаешь, я — Мясник?

— Это так?

— Я довольно много читал о нем в «Дейли ньюс». Он перерезает им горло, не так ли? От уха до уха. Я прав? — Он дразнил ее и был чрезвычайно доволен собой. — Иногда он даже потрошит их. Так? Поправь меня, если я не прав. Но именно это он делает иногда, правда?

Она ничего не отвечала.

— Я читал, кажется, в «Дейли ньюс», что он отрезал уши у одной из них. Когда полиция обнаружила жертву, ее уши лежали на ночном столике у кровати.

Ее трясло все сильней.

— Бедная маленькая Эдна. Ты думаешь, что я — Мясник. Не удивительно, что ты так напугана. — Он слегка похлопал ее по плечу, погладил ее темные волосы, словно успокаивал зверька. — Я бы тоже был напуган до смерти, если бы был сейчас на твоем месте. Но я не на твоем месте, и я не тот парень, которого называют Мясником. Можешь расслабиться.

Она открыла глаза, пытаясь узнать по его глазам, говорил ли он правду.

— Что я за человек, как ты думаешь, Эдна? — спросил он, делая вид, что его могли задеть ее подозрения. — Я не хочу причинять тебе зла, но я сделаю это, если буду вынужден. Я причиню тебе много вреда, если ты не будешь сотрудничать со мной. Но если ты будешь послушной и ласковой с мной, то я буду добр к тебе. Я могу сделать тебя счастливой, и я оставлю тебя такой, какой нашел. Безупречной. Ты безупречна. Совершенная красавица. И твое дыхание пахнет земляникой. Ты ела, когда я постучал?

— Ты сумасшедший, — мягко произнесла она.

— Теперь, Эдна, давай договоримся.

Он слегка нажал на нож. Слезы заблестели в уголках ее глаз.

— Ты ела землянику?

Она захныкала.

— Итак? — спросил он.

— Вино.

— Что?

— Это было вино.

— Земляничное вино?

— Да.

— Осталось хоть немного?

— Да.

— Я бы выпил.

— Я принесу.

— Я сам принесу, — ответил он. — Но сначала я должен отвести тебя в спальню и связать. Ну-ну, не пугайся. Если я не свяжу тебя, то рано или поздно ты постараешься сбежать, и я буду вынужден убить тебя. Поэтому я собираюсь связать тебя для твоего же собственного блага, чтобы ты не вынудила меня причинить тебе зло.

Все еще держа нож у ее горла, он поцеловал ее. Ее губы были холодные, жесткие.

— Пожалуйста, не надо, — еле вымолвила она.

— Расслабься и радуйся жизни, Эдна. — Он развязал пояс на ее талии.

Халат распахнулся. Под ним было обнаженное тело. Он легонько стиснул ее груди.

— Если ты будешь слушаться, то выберешься из этой ситуации. И сможешь получить удовольствие. Я не собираюсь убивать тебя, если ты сама не вынудишь меня. Я не Мясник, Эдна. Я... Я всего-навсего обыкновенный насильник.

2

Грэхем Харрис ощущал смутное беспокойство. Он никак не мог удобно устроиться в своем кресле. Взглянув на стоящие по окружности три телевизионные камеры, он внезапно почувствовал себя окруженным мыслящими и враждебными роботами. Он чуть не засмеялся над этим причудливым представлением. От напряжения у него немного кружилась голова.

— Нервничаете? — спросил Энтони Прайн.

— Немного.

— Не стоит.

— Может быть, не буду во время передачи, но...

— И ни тогда, когда снова выйдем на воздух, — сказал Прайн. — Вы так хорошо держались, — Хотя Прайн был американцем, как и Харрис, он ухитрялся выглядеть типичным британским джентльменом: утонченный, худощавый, немного щепетильный, раскованный, образец самоуверенности. Он сидел в кожаном кресле с высокой спинкой, точной копии кресла, в котором Грэхем почувствовал себя так неуютно. — Вы очень интересный гость, мистер Харрис.

— Спасибо. Вы сами интересный человек. Я не представляю, как у вас хватает остроумия пошутить и над собой. Я полагаю, этим вы обязаны жизни на телевидении, все-таки пять вечеров в неделю.

— Но именно это делает жизнь такой волнующей, — сказал Прайн. — Быть свободным, рисковать всем, использовать шанс подурачить всех — вот что дает прилив энергии. Именно поэтому я сомневаюсь, принимать ли одно из многих предложений о выходе этой программы на других каналах. Они бы хотели записать все шоу на пленку и из двухчасовой сделать программу на девяносто минут. Но ведь это уже не то.

Директор программы, грузный мужчина в белом свитере и охотничьих клетчатых брюках, предупредил:

— Двадцать секунд, Тони.

— Расслабься, — обратился Прайн к Харрису. — Минут через пятнадцать все закончится.

Харрис кивнул. Прайн казался дружелюбным, ничем не показывая, что вечер может оказаться не совсем приятным для Харриса.

Энтони Прайн был хозяином «Полночного Манхэттена», информационной двухчасовой программы, которую выпускали на местной нью-йоркской станции. Подобно другим передачам, «Полночный Манхэттен» представлял актеров и актрис и их последние роли в кино, писателей и их новые книги, политиков и их последние кампании. В ней участвовали также экстрасенсы, психологи и эксперты НЛО. Прайн был верующим. Он был чертовски хорош в своем амплуа, так хорош, что имел возможность получить приглашение компании Эй-Би-Си на работу для общенациональной аудитории. Он не был таким остроумным, как Джони Карсон, или таким домашним, как Майкл Дуглас, но ни один из них не мог задать вопрос лучше него. Почти всегда он казался безмятежным, похожим на Санта-Клауса: совершенно седые волосы, круглое лицо и веселые голубые глаза. Однако порой он мог высмеять гостя, выставить его лжецом или унизить безнравственно поставленными вопросами. Атака длилась не более трех-четырех минут, но она была жестокой и безжалостной, приводившей в изумление.

«Полночный Манхэттен» имел большую и преданную аудиторию благодаря неожиданным вопросам Прайна. Его стиль притягивал зрителя, как кобра. Миллионы людей, проводивших свой досуг перед телевизором, получали большее наслаждение от этого завуалированного насилия, чем от других развлечений. Они смотрели криминальные хроники с избитыми, ограбленными, убитыми людьми, но предпочитали этому неожиданные ходы Прайна, когда он ошарашивал гостя своими вопросами.

Он начинал двадцать пять лет назад как комик в ночном клубе, проделывая старые трюки и подражая голосам известных людей. Он прошел долгий путь.

Директор подал знак Прайну. Красный огонек зажегся на камере.

Обращаясь к своей невидимой аудитории, Прайн произнес:

— Я веду беседу с мистером Грэхемом Харрисом, жителем Манхэттена, который называет себя ясновидцем, или прорицателем. Таково ваше собственное определение этого явления, мистер Харрис?

— Да, — ответил Грэхем. — Однако, когда вы так говорите, это немного отдает религией. Хотя это не так. Я не связываю свое очень чувствительное восприятие ни с Богом, ни с какой-либо другой сверхъестественной силой.

— Как вы говорили раньше, ясновидение явилось результатом травмы головы, которую вы получили в серьезной аварии. Следствием чего стали ваши видения. Если это работа Бога, то его пути более неисповедимы, чем мы думали.

Грэхем улыбнулся:

— Точно.

— Сейчас каждый, кто читает газеты, знает, что вас просили оказать содействие полиции в идентификации человека, которого называют «Мясник». А что с вашим последним делом, убийством сестер Хейвлок в Бостоне? Это весьма интересно. Кстати, расскажите нам об этом.

Грэхем с трудом подвинулся в кресле. Он продолжал ощущать растущее беспокойство, но не мог определить его источник.

— Сестры Хейвлок...

Девятнадцатилетняя Паула и двадцатидвухлетняя Пейдж Хейвлок жили вместе в уютной квартире в Бостоне около университета, где Паула была студенткой, а Пейдж работала над кандидатской диссертацией по социологии. Утром второго ноября Майкл Шот заехал к ним на квартиру, чтобы захватить Пейдж пообедать. Накануне вечером они договорились об этом по телефону. Шот и старшая из сестер Хейвлок любили друг друга, и у него был ключ от их квартиры. Когда никто не отозвался на его звонок, он решил войти и подождать их. Однако он обнаружил, что они дома... Паула и Пейдж были связаны толстым шнуром, изнасилованы и застрелены.

Власти оказались неспособными сделать ни одного решительного шага в расследовании. Поэтому родители убитых девушек обратились за помощью к Грэхему десятого ноября. Два дня спустя он прибыл в Бостон. Хотя полиция скептически отзывалась о его способностях, а некоторые полицейские были враждебно настроены по отношению к нему, ему позволили посетить опечатанную квартиру и изучить место преступления. Но это не вызывало ни психических видений, ни излучений — только холод скользнул вдоль его позвоночника и свернулся в его желудке. Позже под бдительным оком офицера полиции ему разрешили взять в руки подушку, которую использовал убийца, чтобы заглушить выстрелы, а также пижамы и халаты, найденные около трупов девушек. Как только он прикоснулся к ткани с запекшейся на ней кровью, его необыкновенные способности раскрылись; его мозг стал наполняться видениями, сменяющими друг друга, подобно порывистым легким волнам, набегающим на берег.

Энтони Прайн перебил Грэхема:

— Подождите минуту. Я думаю, мы должны немного поразмыслить над этим. Вы считаете, что простое прикосновение к окровавленным пижамам вызвало ваши необычные видения?

— Нет. Пижамы стали своего рода ключом, который отомкнул ясновидящую часть моего мозга. Существует определенная связь между почти всеми орудиями убийства и последней одеждой жертвы.

— Почему вы так думаете?

— Я не знаю, — сказал Грэхем.

— Вы никогда не задумывались об этом?

— Я без конца думаю об этом, — произнес Грэхем. — Но я не пришел ни к какому выводу.

Хотя в голосе Прайна не чувствовалось ни малейшей нотки враждебности, Грэхем был почти уверен, что этот человек готовится к началу одной из своих знаменитых атак.

В какой-то момент он подумал, что именно ожидание такой атаки является причиной его беспокойства в течение последних пятнадцати минут. Затем посредством своего шестого чувства он вдруг понял, что несчастье должно случиться с кем-то еще, за пределами этой студии.

— Когда вы дотронулись до пижам, — продолжал Прайн, — вы увидели убитых, как будто они действительно находились перед вами в тот момент?

— Не совсем так. Я видел все действия, они как бы происходили перед моими глазами.

— Что вы подразумеваете под этим? Ваши видения можно расценить как род миража, грезы наяву?

— Что-то в этом роде. Но гораздо более живые, чем грезы. Полные цвета, звука и плоти.

— Вы видели убийцу девушек в своем видении?

— Да, совершенно четко.

— Вы узнали его имя?

— Нет, — ответил Грэхем. — Но я смог дать полиции его точное описание. Ему немногим более тридцати лет, рост под метр восемьдесят, пожалуй, немного полноват. Редеющие волосы. Голубые глаза. Тонкий нос, резкие черты лица. Маленькая вишневая родинка на подбородке...

Как оказалось, это было точное описание одного из смотрителей дома.

— Вы никогда его прежде не видели?

— Я впервые увидел его мельком в том видении.

— Вы никогда не видели его фотографию?

— Нет.

— Находился ли он под подозрением до того, как вы дали полиции его описание?

— Да. Убийство произошло рано утром в его выходной день. Он клялся, что накануне уехал проведать сестру, это было задолго до того, как девушки Хейвлок были убиты, и сестра подтвердила его показания. Она жила в восьмидесяти километрах от города, и у него практически не было шансов быть на месте преступления.

— Его сестра солгала?

— Да.

— Как вы это доказали?

Держа в руках одежду убитых девушек, Грэхем почувствовал, что убийца явился в дом сестры через два часа после убийства, а не накануне вечером, на чем она настаивала. Он также определил, что оружие — «Смит и вессон-терьер» 32-го калибра — было спрятано в доме сестры, в глубине выдвижного ящика китайского буфета.

Он прибыл вместе со следователем из Бостона и двумя служащими в дом сестры. Столь внезапное появление они объяснили необходимостью задать ей несколько вопросов в связи с новыми фактами в деле. Через десять секунд после того, как они вошли к ней в дом, Грэхем спросил ее, зачем она сказала, что ее брат пришел вечером первого ноября, когда в действительности он появился уже на рассвете второго ноября. Прежде чем она смогла собраться с мыслями и дать вразумительный ответ, он задал следующий вопрос: зачем она спрятала орудие убийства в выдвижной ящик китайского буфета? Потрясенная тем, что ему многое известно, она смогла выдержать только половину вопросов детектива и затем сказала правду.

— Удивительно, — сказал Прайн. — И вы никогда не видели прежде внутреннее убранство ее дома?

— Я никогда не видел этот дом даже снаружи, — заявил Грэхем.

— Почему же она защищала брата, когда узнала, что он виновен в таком страшном преступлении?

— Я не знаю. Я могу видеть то, что случилось, или время от времени те события, которые должны произойти в местах, где я никогда не был. Но я не могу читать мысли. И я не могу объяснить человеческие поступки.

Директор программы подал знак Прайну: пять минут до конца передачи.

Наклонившись к Харрису, Прайн произнес:

— Кто попросил вас помочь поймать человека, которого называют «Мясник»? Родители кого-нибудь из убитых?

— Нет. Один из детективов, ведущих расследование, не так скептически настроенный, как большинство полицейских. Он верит, что я могу делать то, о чем говорю. Он хочет дать мне шанс.

— Вы видели все десять сцен убийств?

— Я видел пять из них.

— И держали одежду жертв?

— Некоторых из них.

Прайн наклонился вперед в своем кресле и заговорщически взглянул на Харриса.

— Что вы можете сказать об этом Мяснике?

— Не очень многое, — ответил Грэхем и нахмурил брови, потому что этот вопрос почему-то вдруг обеспокоил его.

— Это крупный мужчина. Приятной внешности. Молодой. Очень уверенный в себе и уверенный в...

— Сколько вам заплатили? — перебил его Прайн.

Сбитый с толку вопросом, Грэхем спросил:

— За что?

— За помощь полиции, — добавил Прайн.

— Я не получал никакой платы.

— Тогда вы делаете это ради блага общества, да?

— Я делаю это потому, что я должен.

Я вынужден...

— Сколько вам заплатили Хейвлоки?

Он вдруг ясно почувствовал, что Прайн наклонился к нему не с заговорщическим, а с хищным выражением, как зверь, готовый броситься на свою жертву. Его предчувствие оказалось верным: этот сукин сын выбрал его для ночного бичевания. Но почему?

— Мистер Харрис?

Грэхем на мгновение забыл о камерах, но сейчас же с беспокойством вернулся к действительности:

— Хейвлоки ничего не платили мне.

— Вы уверены в этом?

— Конечно, уверен.

— Вы иногда берете плату за свои услуги, не так ли?

— Нет, я зарабатываю на жизнь тем...

— Шестнадцать месяцев назад был жестоко убит мальчик на Западе. Мы не будем называть город, чтобы не тревожить семью. Его мать обратилась к вам за помощью в поиске убийцы. Я говорил с ней вчера. Она утверждает, что заплатила вам более тысячи долларов, — и после этого вы не смогли найти убийцу.

Что он пытался доказать? Грэхем удивлялся. Он знает, что я далеко не беден. У меня нет нужды пересекать половину страны в надежде получить несколько сотен долларов.

— Прежде всего я сказал им, кто убил ребенка и где они могут найти улики по этому делу. Но ни полиция, ни эта женщина не захотели воспользоваться теми данными, которые я им предоставил.

— Почему они отказались?

— Потому что человек, на которого я указал, как на убийцу ребенка, был из богатой семьи в том городе. Он уважаемый священник и является отчимом убитого мальчика.

По выражению лица Прайна было видно, что женщина не рассказала ему всего. Несмотря на это, он продолжал атаковать. Обычно он ожесточался против гостя только тогда, когда был уверен, что имеет достаточно данных, чтобы загнать противника в угол. Он был далек в своих действиях от совершенства. Однако обыкновенно он не делал ошибок.

— Так она не платила вам тысячу долларов?

— Этими деньгами были оплачены мои расходы: авиабилеты, аренда автомобиля, еда, комната, пока я занимался этим делом.

Улыбаясь, словно нашел то, что давно искал, Прайн спросил:

— Вам обычно оплачивают расходы?

— Естественно. Не следует думать, что я буду разъезжать, тратя тысячи собственных долларов для...

— Хейвлоки тоже заплатили вам?

— Они покрыли мои расходы.

— Но разве не вы только минуту назад заявили нам, что Хейвлоки не заплатили вам ничего?

Раздраженный, Грэхем повторил:

— Они не платили мне. Они только возместили мне...

— Мистер Харрис, простите, если вам показалось, что я обвиняю вас в том, чего вы не делали. Но мне кажется, что человек с такими выдающимися способностями мог бы легко вытягивать тысячи долларов в год у легковерных. Конечно, если у них проблемы с совестью.

— Послушайте...

— Когда вы занимаетесь этими исследованиями, вам, значит, оплачивают ваши затраты? — как ни в чем не бывало закончил Прайн.

Грэхем был ошеломлен. Он подвинулся вперед в кресле, чуть наклонившись к Прайну.

— Это возмутительно! — Он отметил про себя, что Прайн откинулся назад и скрестил ноги. Это движение как бы усилило его влияние. Это был умный маневр, который демонстрировал преувеличенность реакции Грэхема. Теперь Грэхем уже очевидно ощутил в нем хищника. Он вдруг почувствовал, что его справедливое негодование выглядело как безнадежная и слабая попытка самозащиты виноватого человека. — Вы же знаете, я не нуждаюсь в деньгах. Я не миллионер, но достаточно обеспечен. Мой отец был преуспевающим издателем. И я получил в наследство существенный капитал. В дальнейшем я создал свое собственное прибыльное дело.

— Я знаю, вы издаете два дорогих журнала по альпинизму, — сказал на это Прайн. — Но у них маленький тираж. А что касается вашего капитала, я не слышал об этом.

«Он лжет, — подумал Грэхем. — Он скрупулезно готовится к этим программам. Когда я вошел в эту студию, он знал обо мне столько же, сколько я знаю о себе сам. Тогда почему он лжет? Что он выигрывает, когда порочит меня? Что здесь, черт возьми, происходит?»

У женщины зеленые глаза, чистые и прекрасные зеленые глаза, но сейчас они полны ужаса. Она пристально смотрит на лезвие, сверкающее лезвие, крик застрял у нее в груди, и лезвие начинает описывать дугу...

Видение исчезло так же неожиданно, как и пришло, заставив его сильно вздрогнуть. Он знал, что некоторые ясновидящие, включая двух наиболее известных — Питера Харкоса и его друга, датчанина Герарда Кройзета, — могли получать, интерпретировать и распределять психические ощущения и в то же время поддерживать постоянную беседу. Грэхему это удавалось крайне редко. Обычно видения сбивали его с толку. В том случае, когда они касались убийства, он бывал так ошеломлен ими, что терял ощущение реальности. Эти видения были нечто большее, чем интеллектуальное переживание, они оказывали на него сильное эмоциональное и духовное воздействие. На какой-то момент, увидев перед собой зеленоглазую женщину, он не мог полностью отдать себе отчет в том, что его окружало: телевизионная аудитория, студия, камеры, Прайн. Его била дрожь.

— Мистер Харрис? — раздался голос Прайна.

Он оторвал взгляд от своих рук.

— Я задал вам вопрос, — повторил Прайн.

— Извините. Я не слышал его.

Кровь брызжет из ее горла, и ее крик умирает, не родившись, он вынимает лезвие, высоко поднимает и опускает вниз, потом еще со всей силой, вниз, между ее грудями, и он не хмурится, не усмехается, не смеется, как маньяк, он совершает убийство в искусной манере, словно это его профессия, словно это его работа, как будто она не отличается от работы того, кто продает автомобили, моет окна, главное — нужно закончить работу, ударить и разрезать, и капли крови стекают и собираются в лужу... и затем встать и идти домой и спать спокойно с чувством удовлетворения от хорошо сделанной работы...

Грэхема трясло непроизвольно. Его лицо покрылось каплями пота, он чувствовал себя так, будто сидит в холодной ванне. Его собственная сила пугала его. В момент аварии, в которой он едва не погиб, его не раз страшили многие вещи, но эти видения вызывали сильнейший страх.

— Мистер Харрис? — спросил Прайн. — С вами все в порядке?

Вторая волна впечатлений длилась только три или четыре секунды, хотя и показалась гораздо продолжительней, чем первая. На это время он полностью отключился от студии и от камер.

— Он снова это делает, — тихо сказал Грэхем, — именно сейчас, в эту минуту.

Нахмурившись, Прайн спросил:

— Кто? Делает что?

— Убивает.

— Вы говорите о Мяснике?

Грэхем кивнул и облизнул губы. В горле пересохло, и ему было трудно говорить. Во рту был неприятный металлический привкус.

Прайн оживился. Он повернулся лицом к одной из камер и произнес:

— Запомни, Нью-Йорк, ты услышал и увидел это здесь первым. — Он вновь повернулся к Грэхему и спросил: — Кого он убивает? — В нем неожиданно проснулось дьявольское предчувствие.

— Женщину. Зеленые глаза. Хорошенькая.

— Как ее зовут?

Стекающие струйки пота собирались в уголках глаз Грэхема и застилали их. Он вытер лоб ладонью и подумал, как глупо он выглядит перед сотнями тысяч тех, кто смотрит на него сейчас.

— Вы можете назвать мне ее имя? — настаивал Прайн.

Эдна... хорошенькая маленькая Эдна... бедная маленькая Эдна...

— Эдна, — ответил Грэхем.

— Второе имя?

— Я не... не вижу его.

— Постарайтесь. Вы должны постараться.

— Может быть... танцовщица.

— Эдна Дансер?

— Я не знаю... может, нет, ...может, Дансер... неверно... может, только, только Эдна...

— Надо узнать это, — сказал Прайн. — Постарайтесь еще. Можете вы сделать это?

— Бесполезно.

— А его имя?

— Дэрил... нет ... Дуайт.

— Как Дуайт Эйзенхауэр?

— Я не уверен, что это действительно его первое имя... и вообще — настоящее, но его так звали... Дуайт... он отзывался.

— Невероятно, — промолвил Прайн, полностью забыв, что несколькими минутами раньше пытался разрушить репутацию гостя.

— Вы видите его другое имя, первое или последнее?

— Нет, но я чувствую... что полиция уже знает его... каким-то образом... и они... они знают его хорошо.

— Вы имеете в виду, что его уже подозревают? — уточнил Прайн. Казалось, что камеры придвинулись ближе.

Грэхему хотелось, чтобы они удалились, чтобы исчез Прайн. Лучше бы он не приходил сюда этим вечером. Но более всего он желал, чтобы ушла его ясновидящая сила, исчезла глубоко в мозгу, ушла туда, откуда явилась после аварии.

— Я не знаю, — ответил Грэхем. — Я полагаю... он должен быть под подозрением. Но в любом случае... они знают его. Они... — он вздрогнул.

— Что такое? — спросил Прайн.

— Эдна...

— Ну?

— Она умерла сейчас.

Грэхем почувствовал себя так, словно он заболевает.

— Где это случилось? — продолжал Прайн.

Грэхем откинулся назад в кресло, стараясь сохранить контроль над собой. Он ощущал себя так, будто он оказался на месте Эдны и что нож только что вонзился в него.

— Где она была убита? — настаивал Прайн.

— В своей квартире.

— Какой адрес?

— Я не знаю.

— Вот если бы полиция могла прибыть туда вовремя...

— Я потерял картину, — сказал Грэхем. — Она ушла. Я сожалею. — Он ощутил холод и пустоту внутри.

3

Около двух часов дня после совещания с директором Энтони Прайн покинул студию, спустился в холл и прошел в свою комнату, которая служила ему офисом и гардеробной, а иногда и домом. В комнате он прошел прямо к бару, положил два кубика льда в стакан и взял бутылку коньяка.

Его менеджер и партнер по бизнесу Пол Стивенсон сидел на банкетке. Он носил дорогую модную одежду. Прайн любил элегантно одеваться и ценил это качество в других мужчинах. Проблема состояла в том, что Стивенсон всегда портил эффект от своего костюма какой-нибудь эксцентричной деталью. Сегодня на нем был прекрасный итальянский серый шерстяной костюм с темно-синей шелковой подкладкой, светло-голубая рубашка, каштановый галстук, черные туфли из крокодиловой кожи... и ярко-розовые носки с зелеными стрелками по бокам, как тараканы на свадебном торте.

Стивенсон был отличным деловым партнером по двум причинам: у него были деньги и он выполнял то, что обещал. Прайн питал большое уважение к доллару. И он не допускал мысли о том, что кто-то, пользуясь своим опытом, умом или правом, мог указывать ему, что он должен делать.

— Лично мне никто не звонил? — спросил Прайн.

— Нет, никто.

— Ты уверен?

— Конечно.

— Ты все время был здесь?

— Смотрел программу по телевизору, — ответил Стивенсон.

— Я жду звонка.

— Сожалею, но звонков не было.

Прайн нахмурился.

— Ужасная программа, — сказал Стивенсон.

— Только первые тридцать минут. После Харриса другие гости выглядели глупее, чем они на самом деле. Были звонки от зрителей?

— Около сотни, все благоприятные. Ты веришь, что он действительно видел происходящее убийство?

— Ты слышал детали, которые он описал? Цвет ее глаз? Ее имя? Он убедил меня.

— Пока жертва не будет найдена, ты не узнаешь, точны ли были детали.

— Они были точными, — произнес Прайн. Он допил свой коньяк и вновь наполнил стакан. Он мог выпить изрядное количество виски и не опьянеть. Ел он также неимоверно много, но не полнел. Он постоянно был охоч до молоденьких хорошеньких женщин и обычно забирался в постель с двумя сразу. Он был не просто мужчиной средних лет, безуспешно пытающимся продлить свою молодость. Ему жизненно необходимы были виски, еда и женщины — и все это в огромных дозах. Большую часть своей жизни он боролся со скукой, глубокой и постоянной обыденностью, царившей в окружающем мире. Энергично шагая и потягивая свой коньяк, он произнес:

— Зеленоглазая женщина по имени Эдна... Он прав. Мы прочтем об этом уже в завтрашних газетах.

— Ты не можешь знать...

— Если бы ты сидел рядом с ним, Пол, у тебя не было бы сомнений в этом.

— Но не странно ли, что его видения появились тогда, когда ты пытался уличить его?

— Уличить в чем?

— Ну... в том, что он брал деньги.

— Если даже он когда-либо и получил больше денег, чем просто компенсация его расходов по работе, то у меня нет доказательств, — сказал Прайн.

Сбитый с толку, Стивенсон спросил:

— Тогда почему ты занимался им?

— Я хотел сломать его, представить лепечущим, беззащитным дураком, — улыбнулся Прайн.

— Но если он не был виновен...

— Он виновен в другом.

— В чем?

— Ты узнаешь об этом.

Стивенсон вздохнул:

— Ты наслаждаешься унижением тех, кого приглашаешь на телевидение.

— Конечно.

— Но почему?

— А почему бы и нет?

— Это дает чувство власти?

— Не совсем, — откликнулся Прайн. — Я наслаждаюсь тем, что выставляю их дураками — политиков, священников, поэтов, философов, бизнесменов, генералов и адмиралов. Большинство людей — глупцы. Я показываю сидящим у телевизоров, что их лидеры такие же тупоумные, как и они сами, — он отхлебнул немного коньяку. Когда он снова заговорил, его голос стал жестче: — Может, когда-нибудь все эти идиоты перегрызут друг другу глотки и оставят мир тем немногим из нас, кто может оценить его.

— О чем ты говоришь?

— Разве я говорю не по-английски?

— Ты говоришь с такой злобой.

— У меня есть на это право.

— У тебя? После твоего успеха?

— Ты не пьешь, Пол?

— Нет. Тони, я не понимаю...

— Я думаю, тебе следует выпить.

Стивенсон чувствовал, когда следует поменять тему.

— Я действительно не хочу пить.

— Ты когда-нибудь был вдрызг пьян?

— Нет. Я не любитель выпивать.

— Ты когда-нибудь занимался любовью с двумя девицами сразу?

— А зачем мне все это нужно?

— Ты не берешь от жизни все, что должен, — сказал Прайн. — Ты не набираешься опыта. У тебя нет достаточной свободы. Это единственный твой недостаток, Пол, правда, еще — твои носки.

Стивенсон посмотрел на свои носки:

— А что не так с моими носками?

Прайн отошел к окну. Он смотрел не на сверкающие огни города, а на их отражение в стакане. Он подмигнул себе. Он чувствовал себя великолепно. Намного лучше, чем раньше, и все благодаря Харрису. Ясновидящий привнес некоторое волнение и чувство опасности в его жизнь, новую цель и интерес. Хотя Грэхем Харрис еще не знал этого, но он стал главной целью в карьере Прайна.

«Мы раздавим его, — счастливо подумал Прайн, — сотрем с лица земли». Он повернулся к Стивенсону:

— А ты уверен, что никто не звонил? Мне должны были позвонить.

— Нет. Никто.

— Может, ты выходил отсюда на минуту?

— Тони, я не дурак. Поверь мне. Я был здесь все время, и тебе никто не звонил.

Прайн осушил свой второй стакан коньяку. Он обжег ему горло. Долгожданное и приятное тепло разливалось по телу.

— Почему бы тебе не выпить со мной?

Стивенсон встал и потянулся:

— Нет. Я уже должен идти.

Прайн подошел к бару.

— Ты пьешь коньяк чересчур быстро, Тони.

— У меня праздник, — сказал Прайн и добавил в свой стакан льду и коньяку.

— В честь чего?

— В честь еще одного развенчанного дурака.

4

Конни Девис ждала Грэхема в их квартире на Гринвич-Виллидж, когда он пришел домой. Она взяла у него пальто и повесила в шкаф.

Она была хорошенькой. Тридцати четырех лет. Изящная. Брюнетка. Серые глаза. Прямой нос. Полные губы. Эффектная.

Она владела небольшим доходным антикварным магазином на Десятой улице. В бизнесе она крепко стояла на ногах.

Последние восемнадцать месяцев она и Грэхем жили вместе. Их отношения были полны искренней любовью, какой до сих пор не знал ни один из них.

Это было даже нечто большее, чем любовь. Она была не только его любовницей, но и хорошим доктором, сиделкой. После несчастного случая пять лет назад он потерял веру в себя. Его самоуважение год за годом постепенно ослабевало. Она была здесь, чтобы помогать ему, лечить его. Она была не совсем уверена, что он до конца осознавал это, но она видела в этом самую важную задачу своей жизни.

— Где ты был? — спросила она. — Уже два тридцать.

— Мне нужно было подумать. Я шел пешком. Ты смотрела программу?

— Мы поговорим об этом. Прежде всего нужно согреться.

— Согласен. На улице, наверное, минус двадцать.

— Иди в кабинет и садись. Расслабься, — сказала она. — Я разожгла там камин. Сейчас принесу тебе выпить.

— Бренди?

— Что еще такой ночью?

— Ты почти совершенство!

— Почти?!

— Должен ли я считать тебя вообще семи пядей во лбу?

— Я слишком совершенна, чтобы быть нескромной.

Он рассмеялся.

Она повернулась и прошла к бару в дальнем углу гостиной.

Шестым чувством она ощутила, как он провожал ее взглядом, пока она не вышла из комнаты.

Хорошо. Все шло по плану. Он не мог не посмотреть на нее. На ней был облегающий белый свитер и тугие синие джинсы, подчеркивавшие ее талию и округлый зад. Если бы он не посмотрел на нее, она бы почувствовала разочарование. После всего, что произошло сегодня вечером, ему нужна была она. Прикосновение. Поцелуи. Любовь. И она хотела — даже больше, чем хотела, стремилась дать ему это.

Она не только вновь входила в свою роль Матери-Земли. Без сомнения, насколько она стремилась завладеть своим мужчиной, настолько же она хотела принадлежать ему, быть предельно любящей и понимающей, одновременно быть зависимой, несмотря на свою гордость. В отличие от прошлого она хотела зависеть от Грэхема так сильно, как и он зависел от нее. Она желала получить так же много, как и отдавала. Он был первый мужчина, которого она когда-либо удовлетворяла до такой степени. Она хотела заниматься любовью с ним, чтобы успокоить его, но она также хотела успокоиться и сама. У нее всегда были сильные, здоровые сексуальные партнеры, но Грэхем внес новое и острое ощущение в ее страсть.

Она принесла стакан с бренди в комнату, села рядом с ним на софу.

Какой-то момент он молчал, продолжая смотреть на огонь, потом спросил:

— Почему такой допрос? Какой он был после?

— Прайн?

— Кто же еще?

— Ты же смотрел его программы довольно часто. Ты знаешь, какой он.

— Но у него обычно были причины для своих атак. И у него были всегда доказательства того, о чем он говорит.

— Ну, в конце концов ты заткнул его своими видениями десятого убийства.

— Они были настоящими, — произнес он.

— Я знаю.

— Это было так явственно... как будто я был прямо там.

— Кровавое убийство?

— Одно из самых жутких. Я видел... он вонзил нож ей прямо в горло и затем повернул его. — Он быстро отхлебнул бренди.

Она наклонилась к нему, поцеловала в щеку.

— Я не могу представить этого Мясника, — сказал он с беспокойством. — Мне никогда не было так трудно воссоздать образ убийцы.

— Ты определил его имя?

— Возможно. Дуайт... Но я не совсем уверен.

— Ты дал полиции довольно полное его описание.

— Но я не могу получить еще больше сведений о нем, — сказал он. — Когда видения начинаются, я пытаюсь сконцентрироваться на образе этого человека, этого Мясника. Но все, что я получаю, это волны... зла. Ни болезни, ни проявлений нездорового мозга. Только всеобъемлющее зло. Я не знаю, как объяснить это, но Мясник не сумасшедший в традиционном понимании. Он не убивает в маниакальном неистовстве.

— Он совершил девять зверских убийств женщин, — сказала Конни. — Десять, если ты считаешь и то, которого еще не обнаружили. Он отрезает им уши, пальцы. Иногда вырезает внутренности своих жертв. И ты говоришь, что он не сумасшедший?!

— Он не сумасшедший в том смысле, какой мы вкладываем в это слово. Ручаюсь головой.

— Может, ты не чувствуешь нездоровые проявления его мозга, потому что он не знает, что болен. Амнезия...

— Нет. Не амнезия. Не шизофрения. Он прекрасно отдает себе отчет в убийствах. Он не Джекил и не Хайд. Держу пари, что он пройдет любые психиатрические обследования и тесты с прекрасным результатом. Это трудно объяснить, но у меня такое чувство, что если он и сумасшедший, то это какой-то новый тип сумасшествия. Мне еще не встречалось ничего подобного. Я думаю... черт возьми, я знаю, что он нисколько не волнуется, когда убивает этих женщин. Он просто методичен.

— Ты меня совсем запугал.

— Тебя? У меня такое чувство, словно я побывал в его шкуре, и это мне страшно.

Уголек треснул в камине.

Она взяла его за руку:

— Давай не будем говорить о Прайне или убийствах.

— Как я могу не говорить о них после сегодняшнего вечера?

— Ты прекрасно смотрелся на экране, — сказала она, стараясь отвлечь его от этой темы.

— Да уж, прекрасно. Покрытый потом, бледный и трясущийся.

— Не во время видений, перед ними. Ты очень подходишь для телевидения, даже для кино. Тип мужчины-лидера.

Грэхем Харрис был красив. Густые светло-русые волосы. Голубые глаза. Волевые черты лица. Жесткая кожа с резко прочерченными морщинами, которые оставили долгие годы странствий. Невысокий, худощавый и крепкий. Ему было тридцать восемь, но у него еще проглядывали мальчишеские черты.

— Тип мужчины-лидера?! — произнес он и улыбнулся ей. — Может, ты и права. Что, если я оставлю издательское дело и весь этот грязный психический материал и пойду в кино?

— Будет еще один Роберт Редфорд.

— Роберт Редфорд? Я думал, может, еще Борис Карлофф.

— Редфорд, — настаивала она.

— Подумаем над этим. Карлофф довольно элегантно выглядит без грима. Может, я постараюсь быть как Уоллас Бэри?

— Если ты Уоллас Бэри, то я и Мэри Дресслер.

— Привет, Мэри!

— У тебя действительно комплекс неполноценности или ты культивируешь его как часть своего обаяния?

Он усмехнулся, затем отхлебнул бренди:

— Помнишь тот фильм о морячке Энни с Бэри и Дресслер? Ты думаешь, Энни когда-нибудь спала со своим мужем?

— Уверена!

— Они всегда ссорились. Он лгал ей по любому поводу — и большую часть времени бывал пьян.

— Но по-своему они любили друг друга, — заметила Конни. — Вряд ли они могли бы состоять в браке с кем-нибудь еще.

— Я удивляюсь, как это им нравилось. Он был такой слабый мужчина, а она такая сильная женщина.

— Вспомни, он иногда бывал сильным, в конце фильма, например.

— Что же в этом хорошего для нас?

— Ему следовало быть сильным с самого начала. Он недостаточно уважал себя сам... — Грэхем смотрел на огонь. Он вертел стакан с бренди.

— А что ты скажешь об Уильяме Пауэлле и Мирне Лой? — спросила она. — Они оба сильные. Я знаю, кем мы можем быть. Ник и Нора Чарлз.

— Мне всегда нравилась их собака Аста. Вот это замечательная роль.

— Как ты думаешь, Ник и Нора занимались любовью? — поинтересовалась она.

— Страстно.

— И весело.

— С разными фокусами.

— Именно. — Она взяла у него стакан с бренди и поставила на камин, рядом со своим. Она легко поцеловала его, коснувшись языком его губ. — Полагаю, мы могли бы сыграть Ника и Нору.

— Не знаю. Довольно сложно заниматься любовью и одновременно быть остроумным.

Она села к нему на колени. Обняла его, крепко поцеловала и улыбнулась, когда его рука скользнула к ней под свитер.

— Нора? — прошептал он.

— Да, Ники?

— Где же Аста?

— Я уложила ее спать.

— Как бы нам ее не разбудить.

— Она спит.

— Мы можем травмировать собачку, если она увидит...

— Я уверена, что она спит.

— Да?

— Я дала ей снотворного.

— Какая сообразительная!

— А сейчас и мы уже в постели.

— Очень сообразительная.

— С прекрасным телом, — добавила она.

— Да, ты соблазнительна.

— Правда?

— О да.

— Тогда соблазняйся.

— С удовольствием.

— Надеюсь, так и будет!

5

Спустя час он крепко заснул, а Конни не спалось. Она лежала на боку, изучая его лицо в мягком свете ночника.

Его опыт, переживания нашли отражение в его чертах. Четко выделялась его выносливость, хотя просматривались и мальчишеские черты. Доброта. Интеллигентность. Юмор. Чувственность. Он был очень добрым человеком. Но так же четко прослеживался страх, страх поражения и все его ужасные последствия.

В свои двадцать, а затем и тридцать лет Грэхем был одним из лучших альпинистов мира. Он жил ради вертикальных подъемов, риска и победы. Ничто в его жизни не имело большего значения. Он стал активно заниматься альпинизмом с тринадцати лет. Год за годом он поднимался все выше и ставил перед собой все более сложные задачи. В двадцать шесть лет он организовывал партии для восхождения на труднодоступные вершины в Европе, Азии и Южной Америке. Когда ему исполнилось тридцать, он возглавил экспедицию на южный склон Эвереста. Они поднялись на западный хребет, пересекли гору и спустились по южному склону. В тридцать один год он взялся покорить гору Айгер Директ и, как принято в Альпах, в одиночку, преодолел страшную отвесную скалу без страховки. Его достижения, мужественная красота, остроумие, репутация Казановы (все это преувеличенное как друзьями, так и прессой) сделали его наиболее колоритной и популярной личностью в альпинизме в то время.

Пять лет назад, когда оставалось всего несколько не покоренных им вершин, он собрал команду для восхождения по самому опасному, роковому для многих, юго-западному склону Эвереста. Этот маршрут еще никогда не был пройден до вершины. Пройдя две трети подъема, он сорвался, поломав при этом шестнадцать костей и получив множество внутренних ушибов. Ему была оказана первая помощь в Непале. Затем с доктором и двумя друзьями его доставили самолетом в Европу, где было сделано все возможное для его спасения. Вместо празднования еще одного своего успеха он провел семь месяцев в частной клинике в Швейцарии. Он покинул ее, хотя лечение еще не было закончено. Этот Голиаф не был покорен, он оставил предупреждение нашему Давиду: Грэхем хромал.

Доктора сказали ему, что он может совершать восхождения на несложные скалы и хребты для собственного развлечения, если захочет. При достаточной практике он мог бы даже частично восстановить функции своей искалеченной правой ноги и затем уже преодолевать более сложные вершины. Но не Айгер и не Эверест. Ведь существуют сотни скал, которые могли бы представлять интерес для него.

Вначале он был убежден, что сможет вернуться на Эверест через год. Три раза он пытался подняться, и три раза его охватывала паника на первой сотне футов подъема. Вынужденный отступать даже перед менее сложными вершинами, он быстро понял, что Эверест или что-то подобное ему обрекут его на смерть.

С течением времени этот страх претерпел изменения, увеличился и разросся как грибок. Его страх перед восхождением стал всеобщим страхом, затронувшим все аспекты его жизни. Он опасался, что его наследство может быть потеряно из-за неправильного вложения денег. И стал следить за рынком ценных бумаг и капитала с нервным интересом, буквально доставая своего брокера. Он начал публиковать небольшим тиражом три дорогих журнала по альпинизму, чтобы защитить себя от провала на рынке. И хотя журналы давали неплохую прибыль, он периодически опасался их краха. Его преследовала боязнь рака, он видел его признаки в простуде, гриппе, головной боли, приступах диспепсии кишечника. Появившееся ясновидение страшило его. Иногда страх вторгался между ним и Конни в самые интимные моменты, лишая его силы.

Нередко он впадал в депрессию, и в течение нескольких дней у него, казалось, не было ни сил, ни желания, чтобы выйти из этого состояния. Две недели назад он был свидетелем хулиганства. Слышал крики о помощи — и ушел прочь. Пять лет назад он ринулся бы на защиту без малейшего колебания. Он пришел домой и рассказал Конни о хулиганстве; он унижал, обзывал себя и спорил с ней, когда она пыталась оправдать его. Она боялась, что он может почувствовать отвращение к себе, ибо знала: мужчин типа Грэхема такое поведение могло привести к сумасшествию.

Конни испытывала недостаток квалификации, чтобы помочь ему. Из-за своей сильной воли, противоречий и самоуверенной натуры она приносила больше вреда, чем добра, своим прежним любовникам. Она никогда не думала о себе как об эмансипированной женщине, она просто была, начиная с сознательного возраста, умнее и самонадеяннее большинства мужчин, окружавших ее. В прошлом ее любовники уступали ей в эмоциональном и интеллектуальном уровне. Некоторые мужчины склонны считать женщину низшим существом. Она едва не сломала человека, с которым жила до Грэхема, только тем, что отстаивала свое равенство и, по его мнению, сводила на нет его мужскую роль.

Состояние Грэхема было неустойчиво, и она должна была изменить свою личность. Это стоило напряжения и усилий. Ведь она знала этого человека таким, каким он был до несчастного случая. Она хотела разрушить его оболочку страха и вызволить прежнего Грэхема Харриса. Он был именно тем человеком, которого она так долго искала: человеком, который был равен ей, и которого не устрашит женщина, равная ему. Поэтому, пытаясь вернуть к жизни прежнего Грэхема, она должна была быть осторожной и терпеливой.

Ведь настоящего Грэхема очень легко разрушить.

Порыв ветра ударил в окно.

Несмотря на то что она была под одеялом, она вздрогнула.

Зазвонил телефон.

Она испуганно отодвинулась от Грэхема, звонок был очень резким. Как крик, отозвавшийся эхом в комнате. Она быстро подняла трубку, чтобы не разбудить его.

— Да, — тихо произнесла она.

— Мистера Харриса, пожалуйста.

— Кто звонит?

— Айра Предуцки.

— Очень жаль, но я...

— Детектив Предуцки.

— Сейчас четыре утра, — сказала она.

— Я извиняюсь. Действительно. Мне очень жаль. Искренне. Если я разбудил вас... это ужасно с моей стороны, но, видите ли, он хотел, чтобы я немедленно позвонил ему, если мы найдем новые факты в деле Мясника.

— Минуточку, — она посмотрела на Грэхема.

Он проснулся и смотрел на нее.

— Предуцки, — сказала она.

Он взял трубку.

— Харрис слушает.

Минуту спустя, когда он закончил разговор, она положила трубку.

— Они нашли номер десять?

— Да.

— Как ее имя? — спросила Конни.

— Эдна. Эдна Маури.

6

Постельное белье было залито кровью. На ковре справа от кровати темнело пятно, похожее на кровавую кляксу. Высохшие кровавые разводы виднелись на стене позади прикроватной тумбочки.

Трое экспертов-полицейских работали в комнате под руководством следователя. Двое опустились на корточки перед кроватью. Третий пытался найти отпечатки пальцев на запыленном ночнике, хотя наверняка знал, что вряд ли что-нибудь найдет. Это была работа Мясника, а тот всегда носит перчатки. Следователь вычерчивал траекторию кровавых пятен на стене, чтобы установить, был ли убийца левшой или действовал правой рукой.

— Где тело? — спросил Грэхем.

— Я очень сожалею, но тело увезли в морг десять минут назад, — ответил детектив Предуцки так, словно он вдруг почувствовал ответственность за некую непростительную оплошность в своих действиях. У Грэхема мелькнула мысль, не являлась ли вся жизнь Предуцки сплошным оправданием. Детектив быстро принимал ответственность за все и считал себя виноватым, даже если он вел себя безупречно. Это был человек неопределенного вида со слабенькой комплекцией и светло-карими глазами. Несмотря на столь невыразительную внешность и видимость комплекса неполноценности, он являлся одним из наиболее уважаемых членов манхэттенского отдела по расследованию убийств. Большинство из коллег детектива дали понять Грэхему, что он работает с лучшим из них. Айра Предуцки был выдающейся личностью в департаменте.

— Я задерживал «скорую» как можно дольше. Однако у вас ушло много времени, чтобы добраться сюда. Конечно, я поднял вас среди ночи. Но я был вынужден сделать это. Затем вы, вероятно, вызвали такси и прождали его долго. Очень сожалею. Возможно, я все испортил. Мне бы следовало оставить тело здесь немного дольше. Я понимаю, вам хотелось бы видеть его там, где оно было обнаружено.

— Это не имеет значения, — сказал Грэхем. — Мысленно я уже видел ее.

— Конечно, — сказал Предуцки, — я видел вас в программе Прайна.

— У нее были зеленые глаза, да?

— Точно такие, как вы сказали.

— Ее нашли раздетой?

— Да.

— На ней было много ножевых ран?

— И это так.

— И жуткая зверская рана в горле?

— Все верно.

— Он изуродовал ее тело?

— Да.

— Как?

— Страшно, — ответил Предуцки. — Я полагаю, мне не следовало рассказывать вам, потому что ужасно даже слышать об этом. — Предуцки сжал пальцы. — Он вырезал кусок ее живота. Вырвал, как пробку, с пупком в середине. Жуть...

Грэхем закрыл глаза и содрогнулся. Эта...

Пробка... Он начал покрываться испариной, ему стало плохо. У него не было видения, только сильное ощущение случившегося, предчувствие, от которого трудно избавиться.

— Он вложил этот кусок... в ее правую руку и сжал ее пальцы.

— Вот здесь вы обнаружили тело?

— Да.

Следователь отвернулся от окровавленных пятен на стене и с любопытством взглянул на Грэхема. «Не надо так смотреть на меня, — подумал Грэхем. — Я не хочу знать об этом».

Он бы наслаждался своим ясновидением, если бы оно позволяло ему предсказать резкое повышение цен на рынке, а не последствия маниакального насилия. Он предпочел бы угадывать имена выигравших на скачках лошадей, а не имена жертв убийств.

Если бы он мог управлять своим даром... Но это было невозможно, и он чувствовал свою ответственность за развитие и применение своего природного дара. Он верил, возможно, подсознательно, что, делая так, он хотел бы частично компенсировал тот страх, который окружал его последние пять лет.

— Что вы думаете о надписи, которую он нам оставил? — спросил Предуцки.

На стене за туалетным столиком были строки стихов, написанные кровью:

Ринта рычит, мечет молнии в небе нависшем;

Алчные тучи клокочут в пучине[1].

— Есть какая-нибудь идея, что это значит? — спросил Предуцки.

— Боюсь, что нет.

— Узнаете поэта?

— Нет.

— И я тоже. — Предуцки печально покачал головой. — У меня нет хорошего образования, только год колледжа. У меня не было средств. Я читаю много, но непрочитанного еще больше. Если бы я был более образованным, может быть, я бы знал, чьи эти стихи. Но я должен знать. Если Мясник тратит время, чтобы написать их, значит, это что-то важное. Это нить. Какой я к черту детектив, если я не могу ухватиться за такую четкую нить, как эта. — Он снова покачал головой, явно недовольный собой. — Плохо. Очень плохо!

— Может быть, это его собственные стихи, — произнес Грэхем.

— Мясника?!

— Возможно.

— Поэт-убийца? Т. С. Элиот с ножом за пазухой? — Грэхем пожал плечами.

— Нет, — сказал Предуцки. — Человек обычно совершает преступление, потому что это единственный способ, которым он может дать выход своей ярости. Кровопролитие снимает напряжение, накопившееся в нем. А поэт может выразить свои чувства словами. Нет. Как бы там ни было, здесь есть над чем подумать. — Предуцки изучал надпись кровью минуту-другую, потом повернулся и подошел к двери спальни, она была приоткрыта. Он закрыл ее. — Здесь еще одна надпись.

На задней стороне двери кровью убитой были выведены три слова: нить над бездной.

— Он когда-нибудь оставлял что-то подобное раньше? — спросил Грэхем.

— Нет. Я бы сказал вам об этом. Но это встречается в преступлениях такого типа. Некоторым психопатам нравится оставлять сообщение тем, кто находит труп. Джек-Потрошитель писал записочки полиции. Семейка Мэнсона выводила каракули кровью где-нибудь на стенах. А тут: нить над бездной. Что он этим пытается нам сказать?

— Эти слова из той же поэмы, что и другие? У меня нет подходящей идеи. — Предуцки вздохнул, засунув руки в карманы. Он выглядел озабоченным. — Интересно, смогу ли я когда-нибудь схватить его?

Жилая комната к квартире Эдны Маури была небольшой, но не скромной. Мягкое освещение заливало, все янтарным светом. Золотистые вельветовые занавески, стены отделаны светло-коричневым материалом, напоминавшим джут. Пушистый коричневый ковер. Велюровая бежевая софа. Пара одинаковых кресел. Тяжелый стеклянный столик для кофе с латунными ножками. Полки из стекла и хрома, заполненные книгами и статуэтками. Дешевые издания некоторых известных современных авторов. Все было подобрано со вкусом, удобно и дорого. По просьбе Предуцки Грэхем сел в одно из кресел.

Сара Пайпер сидела на краю софы. Она выглядела так же шикарно, как и комната. На ней был трикотажный брючный костюм темно-голубого цвета с зеленой отделкой, золотые сережки и элегантные часы, маленькие, как полдоллара. Ей было не больше двадцати пяти. Эффектная стройная блондинка, уверенная в себе.

Она плакала. Об этом говорили ее припухшие и покрасневшие глаза. Сейчас она взяла себя в руки.

— Мы уже обо всем говорили здесь, — вымолвила она. Предуцки сидел около нее на кушетке.

— Я знаю, — сказал он. — И я извиняюсь. Действительно уже поздно. Но всегда найдется то, что можно извлечь из разговора, задавая одни и те же вопросы два, а то и три раза. Вам кажется, что вы рассказали мне все. Но, возможно, вы что-то упустили. Бог знает, я частенько что-нибудь пересматриваю. Вам могут показаться излишними эти вопросы, но это мой стиль работы. Я сортирую факты снова и снова, чтобы убедиться в том, что я был прав. Я не горжусь этим. Просто я так работаю. Другие детективы могут узнать все необходимое для себя из одного разговора. Но боюсь, я не из таких. Вам не повезло, что сигнал поступил в мое дежурство. Наберитесь терпения. Я приложу все усилия, чтобы позволить вам уйти домой немного раньше. Я обещаю.

Женщина взглянула на Грэхема и наклонила голову, будто говоря: вы смеетесь надо мной?!

Грэхем улыбнулся.

— Сколько времени вы были знакомы... с покойной? — спросил Предуцки.

— Около года, — ответила она.

— Как хорошо вы знали ее?

— Она была моей лучшей подругой.

— Как вы думаете, она тоже считала вас своей лучшей подругой?

— Естественно. Я ведь была единственной ее подругой.

Брови Предуцки приподнялись.

— Она трудно сходилась с людьми?

— Да нет. Она нравилась людям, — ответила Сара. — Что могло в ней не нравиться? Она только не становилась другом запросто. Она была спокойной девушкой, держалась скромно.

— Где встретились с ней?

— На работе.

— Где вы работаете?

— Вы знаете где. В клубе «Горный хрусталь».

— И что она там делала?

— Вы знаете это тоже.

Кивнув головой, Предуцки коснулся ее колена и в строгой отеческой манере произнес:

— Совершенно верно. Я знаю это. Но видите ли, мистер Харрис не знает. Я не позаботился о том, чтобы сообщить ему. Мое упущение. Извините, вы не могли бы сказать об этом и ему?

Она повернулась к Грэхему:

— Эдна занималась стриптизом, как и я.

— Мне знаком клуб «Горный хрусталь», — произнес Грэхем.

— Вы бывали там? — спросил Предуцки.

— Нет. Но я знаю, что это клуб высшего разряда, не то что большинство стриптиз-клубов.

В один момент светло-карие глаза Предуцки сузились. Он пристально посмотрел на Грэхема.

— Эдна Маури была танцовщицей из стриптиза. Вам что-нибудь это говорит?

Он совершенно точно знал, о чем детектив думает. Ведь в программе Прайна он уже сказал, что имя жертвы может быть Эдна-танцовщица. Он был не прав, но он также и не ошибся полностью. Ее звали Маури, она зарабатывала на жизнь тем, что была танцовщицей. Со слов Сары Пайпер, Эдна пришла на работу в пять часов накануне вечером. Она выступала в десятиминутных представлениях дважды в час в продолжение семи часов, снимая детали одежды, пока не оказывалась совершенно голой. Между выступлениями, одетая в черное вечернее платье с разрезами, она подходила к посетителям, преимущественно мужчинам, сидящим по одному или группами, разносила напитки в сдержанной и элегантной манере, которая соответствовала их статусу девушек из стриптиз-шоу. Она закончила свое последнее выступление без двадцати двенадцать и покинула «Горный хрусталь» не позднее, чем через пять минут.

— Вы думаете, она пошла прямо домой? — спросил Предуцки.

— Она всегда так делала, — ответила Сара. — Ей никогда не хотелось прогуляться или повеселиться. Выступление в клубе «Горный хрусталь» — это вся ночная жизнь, которую она была в состоянии вынести. Кто может обвинить ее? — Ее голос дрогнул, как будто она снова была готова расплакаться. Предуцки взял ее руку и легонько пожал. Она позволила ему задержать свою руку, и казалось, что это доставляло ему невинное удовольствие.

— Вы танцевали в последнем вечере?

— Да. До полуночи.

— Когда вы сюда пришли?

— Без пятнадцати три.

— Почему вы оказались здесь в столь поздний час?

— Эдна любила читать всю ночь напролет. Она не ложилась спать до восьми-девяти утра. Я сказала ей, что забегу позавтракать и поболтать. Я часто так делала.

— Вы, возможно, говорили мне, — на лице Предуцки было написано затруднение, извинения, неуверенность, — я извиняюсь, решето в голове, говорили ли вы мне о том, почему вы не пришли в полночь, как только закончили работу?

— Я была на свидании, — ответила она.

Грэхем мог сказать по выражению ее лица и тону голоса, что свидание у нее было с богатым клиентом, его это немного задело. Она ему уже нравилась. Он не мог ей помочь, но она ему нравилась. Он ощущал слабые волны ее психической вибрации. Это были положительные мягкие и томные импульсы. Она была хорошим человеком. Он чувствовал это. И желал только самого хорошего для нее.

— У Эдны было свидание этой ночью? — спросил Предуцки.

— Нет. Я говорила вам. Она пошла прямо домой.

— Может быть, ее ждал дружок?

— У нее не было дружка.

— Возможно, один из старых приятелей остановился поговорить с ней?

— Нет. Когда Эдну останавливал парень, он оставался с носом.

Предуцки вздохнул, сжал пальцами переносицу и уныло покачал головой.

— Я испытываю неловкость, спрашивая об этом... Но вы были ее лучшей подругой. Вот о чем собираюсь спросить — пожалуйста, поймите, у меня и в мыслях нет, чтобы как-нибудь унизить ее. Жизнь жестока. Мы все когда-нибудь делаем то, чего не хотели бы делать. И я, кстати, не могу гордиться каждым прожитым днем. Бог знает, не судите строго. Это моя обязанность. Только одному преступлению я не могу найти объяснение. Убийству. Я действительно испытываю неловкость, спрашивая об этом... Ладно, была ли она... Как вы думаете, она когда-нибудь...

— Была ли она проституткой? — спросила его Сара.

— О, я не хотел бы таким образом! Это так беспардонно... Я действительно подразумевал...

— Не беспокойтесь, — сказала она, с мягкой улыбкой на губах, — я не обиделась.

Грэхема позабавило видеть, как она пожимает руку детектива. Теперь она успокаивала Предуцки.

— Я иногда сбиваюсь с пути, — сказала Сара. — Нечасто, может, раз в неделю. Я занималась любовью с парнем, у которого были лишние двести долларов. Для меня это все равно что стриптиз, правда. Но Эдна так не могла. Она была удивительно правильной.

— Мне не следовало бы спрашивать. Это не мое дело, — сказал Предуцки. — Но мне пришло в голову, что в ее работе могло быть много искушений для девушки, которой нужны деньги.

— Она получала восемь сотен в неделю, занимаясь стриптизом и разнося напитки, — сказала Сара. — Она тратила деньги только на книги и квартиру. Она откладывала их в банке. Больше ей не было нужно.

Предуцки был угрюм:

— Но вы понимаете, почему я спросил? Если она открыла дверь убийце, он должен быть тем, кого она знала, и знала хорошо. Это то, что ставит меня в тупик больше всего в этом случае. Как Мясник заставляет их открывать дверь?

Грэхем никогда не задумывался над этим. Убитые женщины все были молоды. Они занимали различное положение. Одна была домохозяйкой. Другая — адвокатом. Две были школьными учительницами. Три — секретаршами. Одна была манекенщицей. А предпоследняя — продавщицей. Как Мясник заставил таких разных женщин открыть ему дверь поздно ночью?