13 ч. 00 мин.

За одиннадцать часов до взрыва

Один из снегоходов лежал на боку. Сработавшая защита отключила зажигание и заглушила двигатель, как только машина стала заваливаться, потому пожара не случилось. Второй снегоход стоял под углом к небольшому низенькому торосу. Четыре фары раздвигали снеговые шторы, но ничего не освещали, уходя прочь от того обрыва, в котором пропал Джордж Лин.

Хотя Брайан Дохерти был уверен, что всякие попытки отыскать китайца — только пустая трата времени, он вскарабкался на гребень новой расселины и, распластавшись на льду, свесил голову над пропастью. Рядом с ним улегся Роджер Брескин, и так они оба и лежали, пялясь в кромешную темноту.

В животе у Брайана свело, он почувствовал тошноту и резь в кишках. Попробовав вбить металлический каблук сапога в твердую как сталь ледяную гладь, он таким способом как-то смог зацепиться за ровную плоскость. Ведь если цунами ударит опять, он может свалиться или слететь в бездну.

Роджер зажег фонарик и пытался что-то осветить в пропасти или хотя бы увидеть противоположную стену расселины. Но желтый лучик натыкался все на тот же падающий сверху снег. А там, где не было света, стояла полнейшая темень.

— Да какая это трещина, — сказал Брайан. — Это настоящий каньон, дьявол его забери!

— Да уж. А больше ничего не хочешь?

Лучик фонарика ходил туда и сюда. Ничего там не было. Ну ничегошеньки. Космонавты в открытом космосе в свой иллюминатор и то больше видят.

Брайан растерялся:

— Не понял.

— Мы оторваны от тела ледника. Откололись от основного ледового поля, — объяснил Роджер с обычной для себя завидной невозмутимостью.

До Брайана не сразу дошла суть сказанного, и лишь немного погодя он осознал весь ужас этой новости.

— Оторвались от ледника... Ты хочешь сказать, что мы дрейфуем?

— На ледяном корабле.

Ветер вдруг так сильно взвыл, что примерно с полминуты Брайан совсем ничего не слышал, даже собственный голос, хотя он кричал на пределе мощи своих голосовых связок. Снежные хлопья свирепостью напоминали рой из многих тысяч злобных пчел, жалящих открытые участки лица, так что ему пришлось подтянуть снегозащитную маску вверх, чтобы закрыть рот и нос.

Когда налетевший ветер приутих, наконец Брайан наклонился к Роджеру Брескину.

— А что с остальными?

— Они должны быть тоже на нашем айсберге. Но будем надеяться, что это не так. Хорошо бы, если бы они остались на основном леднике.

— Боже милостивый.

Роджер отвел луч фонарика от той темноты, в которой они надеялись разглядеть противоположную стенку трещины, а потом поводил им туда-сюда. Узенький лучик заметался в пустоте.

Чтобы поглядеть на тот утес, что оборвался и рухнул перед ними, спереди, надо было чуть-чуть проползти вперед и свеситься над обрывом. Ни у кого из них не хватало духу осмелиться на такое опасное предприятие.

Бледный свет уходил вниз, клонясь то влево, то вправо, пока наконец не уткнулся в черную неспокойную гладь незатянутой льдом морской воды, плескавшейся под ними, — до нее было метра двадцать четыре, если не двадцать восемь. Плоские ледяные щиты, неровные обломки льда, льдины с наростами, изящные хитросплетения ледяных кружев — все это кружилось и наползало друг на друга и толкалось в глубоких впадинах между жесткими холодными волнами черной воды. Когда льдины самой разной — от простейшей до причудливой — формы взбирались на гребни волн и к ним прикасались лучи света, льдины блестели, словно алмазы на черном бархате.

Ошеломленный хаосом, высвеченным фонариком, ощущая сухость в горле, Брайан проговорил:

— Джордж упал в море. И пропал.

— Может, и нет.

Брайан просто не понимал, как можно воображать что-то другое. Слабость в желудке перешла в самую настоящую тошноту.

Опираясь на локти, Роджер подполз на несколько сантиметров вперед, поближе к краю обрыва, и смог взглянуть поверх кромки прямо вниз, на поверхность их айсберга.

Несмотря на тошноту и опасения, что новый вал цунами мог бы пронестись над их головами и смыть в бездну, ставшую могилой Джорджу Лину, Брайан подполз поближе к Роджеру.

Луч фонаря отыскал место, где их ледовый остров встречался с морем. Утес не омывался водой. В его основании он был расколот на три обветшавших, рваных рукава шириной в шесть-семь метров каждый и располагавшихся друг над другом на расстоянии в два-два с половиной метра по вертикали. Рукава эти были так же изъедены впадинами и расщелинами и так же заострены, как бывает изуродован лютыми ветрами любой утес в пустыне. Поскольку, надо было думать, айсберг уходит в море метров на сто восемьдесят вглубь, считая от уровня моря, то высоко вздымающиеся штормовые волны не всегда бывали в силах протиснуться под айсбергом, вот и приходилось им биться о три рукава, круша и кроша их и вылизывая до блеска те отвесные панели, что и без того сверкали гладью, и, на исходе сил, взрываясь густой капелью и мелким льдистым туманом.

Коль уж Лин угодил в этот водоворот, то, надо думать, его давно уж разнесло на мелкие кусочки. Если и можно вообразить смерть помилосерднее, то разве что от разрыва сердца, которое могло не выдержать внезапного падения в ужасающе холодные воды и отказать еще до того, как прибой заимел полную власть над телом Джорджа.

Луч света медленно пополз назад и вверх, высвечивая ту часть утеса, которую они еще не видели. Над тремя рукавами, что в днище утеса, на метров пятнадцать повыше лед образовывал уклон градусов в шестьдесят. Конечно, ни в коей мере подобный откос нельзя было назвать отвесным, но все равно преодолеть такой подъем мог бы только хорошо оснащенный и очень опытный альпинист. А еще выше, метрах в шести от наблюдателей лицевую поверхность ледяной горы пересекала еще одна неровность, что-то вроде поперечной полки или карниза. Шириной этот карниз был всего около метра, может, чуть побольше. Заканчивался он уже виденным ими откосом, пересекаясь с тем под острым углом. А от карниза и до самого верха, где лежали Брайан с Роджером, лед шел отвесно вверх.

На какое-то время Роджер выключил фонарик, чтобы стряхнуть крошки снега, налипшие на очки. Потом лучик опять заскользил по карнизу: Роджер старательно рассматривал неровность на плоскости айсберга.

Лучик фонарика добрался до пятачка, отстоящего от того места, что было прямо под ними, метра на два с половиной. Туда они еще не смотрели. Там, на узком уступе карниза, до которого было шесть метров по вертикали, лежал Джордж Лин, видимо, с тех пор, как свалился туда. Лежал он на левом боку, спиной к айсбергу, лицом в открытое море. Левая рука пряталась под туловищем, правая охватывала грудь. Поза младенца в утробе матери — колени подтянуты к лицу так близко, насколько позволяла тяжелая полярная одежда, мешавшая, однако, уткнуться лицом в колени.

Роджер, изобразив из своей свободной ладони некое подобие рупора, поднес ее ко рту и закричал:

— Джордж! Ты меня слышишь?! Джордж!

Лин даже не пошевелился.

— Думаешь, он живой? — спросил Брайан.

— Должен быть живой. Ну, упал. Так не такая уж это и высота — метров шесть. А надето на нем сколько? Одежки все стеганые, дутые, должны были смягчить удар.

Брайан, сложив обе ладони раструбом, стал кричать, зовя Лина.

Единственным ответом, которого они дождались, стало усиление и без того все время набиравшего силу ветра, и потому в голову легко могли бы полезть всякие суеверные мысли: мол, сама природа против — не зря же она вопит с таким торжествующим злорадством. А ветер — он не только кричит, как живой, он и в самом деле живой и только дожидается удобного момента, когда и их можно будет скинуть с обрыва.

— Надо спускаться. Иначе его не достанешь, — сказал Роджер.

Брайан изучающе оглядел гладкую отвесную стенку, что и была тем единственным шестиметровым путем, которым можно было добраться до Джорджа.

— Как ты это себе представляешь?

— Ну, веревки-то у нас есть. Инструмент кое-какой найдется.

— Но это не альпинистское снаряжение.

— Придумаем чего-нибудь.

— Придумаем? — с подчеркнутым удивлением спросил Брайан. — Ты хоть когда-нибудь по скалам лазил?

— Не доводилось.

— Знаешь, это такая тягомотина.

— А что делать?

— Должны же быть какие-то другие варианты.

— Какие?

Брайан промолчал.

— Давай-ка лучше поглядим, какой инструмент у нас есть, — сказал Роджер.

— Будем его спасать, сами погибнем.

— Так что, бросить его тут, что ли?

Брайан поглядел вниз, на фигурку, скорчившуюся на утесе. Испания, коррида, Африка, саванна, стремнины на реке Колорадо, атолл Бимини, где он, в акваланге, улепетывал от акулы... Где только он не был и чего только не пробовал, и во всех этих забытых богом местах самыми изощреннейшими способами он искушал смерть и в предвкушении гибельной угрозы не очень-то и боялся. Ему было непонятно, почему вдруг он так оробел, чего ради он колеблется? По сути дела, все эти опасности, которым он с такой готовностью подвергал себя прежде, были бессмысленны, так, детские игры. На этот раз у него был веский довод все поставить на кон: ставкой была человеческая жизнь. Так в чем дело? Что ему мешало?

Неужто ему не хочется прославиться подвигом? Или и без того перебор героев в роду Дохерти: алчущие власти политиканы сумели попасть на страницы исторических сочинений, изображающих их героями и подвижниками.

— Ладно, давай за работу, — наконец произнес Брайан. — А то, если мы промешкаем, Джордж замерзнет.

13 ч. 05 мин.

Харри Карпентер всем телом налег на рукоятки управления и через толстый искривленный плексиглас косил глазом на белый ландшафт: В поле зрения, возникшем благодаря избранному странному ракурсу и свету фар, жесткие струи снега перечеркивались косыми траекториями льдинок игольчатой белой крупы. Снегоочиститель монотонно елозил по ветровому стеклу, на которое все сыпалось и сыпалось сверху белое, быстро становящееся наледью вещество, но механизм с обязанностью щетки справлялся на диво хорошо. Видимость, правда, все равно падала и теперь не превышала девяти-одиннадцати метров.

Хотя двигатель аэросаней был очень послушен и мог затормозить почти мгновенно, то есть расстояние торможения могло быть очень коротким, Харри еле-еле давил на педаль газа. Он опасался невзначай слететь с обрыва, потому как было неясно, где, собственно, кончается айсберг.

На станции Эджуэй в ходу были только эти средства передвижения — изготовленные по спецзаказу снегоходы с роторными двигателями внутреннего сгорания и трехтрековыми двадцатиодноколесными подвесками особой конструкции. В экипаже помещалось двое взрослых полярников в своих стеганых термокостюмах, для которых предусматривались упругие сиденья почти метровой ширины. Седоки располагались цугом: спереди — водитель, а за его спиной — пассажир.

Конструкторы, разумеется, постарались пойти навстречу запросам немилосердной арктической зимы, в условиях которой работа становилась испытанием куда более серьезным, чем все то, что умудрялись находить облюбовавшие аэросани восторженные искатели приключений в обжитых Штатах. Наряду со сдвоенным стартером, почти удваивающим за счет дублирования надежность системы зажигания, и парой рассчитанных на перегрузки и разработанных специально для Арктики аккумуляторных батарей, имелось и еще одно существенное новшество. Кабина была наращена таким образом, что сверху машину прикрывала крышка, простиравшаяся от капота до места над задней скамьей в раскрытом положении. Прикрытие это собиралось из листового алюминия и толстого листа плексигласа и было скреплено заклепками. Над двигателем монтировался портативный обогреватель, а два вентилятора своими лопастями гнали теплый воздух от этой небольшой, но хорошо работающей печки к сиденьям водителя и пассажира.

Пусть печку и можно счесть излишеством, но без герметичной кабины уж никак обойтись нельзя. Не будь этой крыши, непрекращающийся, колотящий своими сильными кулаками ветер мгновенно пробрал бы любого, самого закаленного шофера до костей, и жестокий колотун добил бы такого отчаянного водителя, прежде чем тот проехал бы пять или десять километров.

Некоторые экземпляры этих специально сконструированных саней претерпели еще одну уникальную модификацию, причем каждый такой уникальный экипаж действительно был единственным в своем роде, не походя на другой, пусть тоже переделанный снегоход. Одну такую машину Харри приспособил под перевозку тяжелой буровой установки. Инструмент складывался в ящик под откидным верхом заднего сиденья, предназначенного для пассажира. Еще кое-какие орудия и приспособления можно было разместить на небольшом грузовом прицепе — это были санки без всякого кожуха над ними, то есть инструмент оказывался на свежем воздухе. Но бур никак нельзя было запихать под сиденье, а выкидывать его на мороз совсем не хотелось — уж слишком великую ценность имела для экспедиции эта тяжелая железка, чтобы ее трясло и задувало снегом на открытых санках; поэтому-то разработчики закрепили на тыльной половине заднего сиденья хомуты с застежками, и за спиной Харри торчала надежно закрепленная здоровенная дрель, а никакой не пассажир.

Всего-то чуть-чуть изменили конструкцию, а то, что из этого вышло — модифицированные аэросани, — как нельзя лучше годилось для работ во льдах Гренландии. На скорости тридцать миль, то есть почти пятьдесят километров в час, стоило только нажать на тормоз, и аэросани останавливались, проехав метров двадцать-двадцать пять. Полуметровой ширины мост обеспечивал не только хорошую устойчивость при езде по достаточно неровной поверхности, но и щадящую седоков амортизацию. И хотя масса перестроенного экипажа достигала двухсот семидесяти килограмм, машину можно было разогнать до скорости в семьдесят два километра в час.

Как раз сейчас машина предлагала куда большую мощность, чем та, которой осмеливался пользоваться Харри. Снегоход еле-еле полз. Но если шторм вдруг сумеет разбить айсберг или же Харри внезапно увидит обрыв, у водителя в распоряжении будет дистанция самое большее в девять-десять метров, и этого расстояния — и времени, потребного на его преодоление, — должно хватить и на то, чтобы ощутить опасность, и на то, чтобы затормозить. Харри изо всех сил старался не выпускать стрелку спидометра за отметку пять миль, то есть восемь километров в час.

Хотя осторожность и щепетильность уместны всегда, ему на этот раз необходимо было проявлять особенное рвение в практиковании подобных качеств. При этом и особенно мешкать было нельзя: с каждой потраченной на переход минутой росла вероятность сбиться с пути.

Они устремились к югу от шестидесятого заложенного в лед взрывпакета и выдерживали это направление изо всех сил, полагая, что то, что до цунами было востоком, стало теперь югом. На протяжении первых пятнадцати-двадцати минут после удара приливной волны айсберг должно было развернуть, и поворот этот мог — и должен был — закончиться по нахождении огромной массой льда нового равновесия; иначе говоря, как только айсберг отыщет, так сказать, естественное положение и ляжет на естественный курс, так его поворот относительно своей оси прекратится и останется лишь движение по воле волн. Казалось бы, логично думать, что, обретя единожды равновесие, ледяная гора будет стараться его сохранить. А что, если это не так, если в предположениях своих они чего-то не учитывают? А что, если айсберг все еще поворачивается? Тогда, надо думать, и временный лагерь не точно на юге, да и найти его надежды мало. Если они и наткнутся на троицу надувных иглу, то скорее всего благодаря везению, счастливой случайности.

Харри и хотел бы запомнить дорогу, чтобы в случае чего по приметам вернуться назад, да ночь с метелью укрывали все, за что можно было бы зацепиться взглядом. Да и неотличимы один от другого эти полярные пейзажи, так что и при свете дня легко сбиться с дороги, особенно если откажет компас.

Харри посмотрел в боковое зеркальце, установленное снаружи, за исцарапанным льдинками оргстеклом. Позади в промерзлой темноте поблескивали фары второго снегохода, в котором ехали Пит с Клодом.

Позволив себе отвлечься на какую-то секунду, Харри все же поспешил вернуться к той тщательной сосредоточенности, с которой он вглядывался вперед, почти ожидая, что перед глазами разверзнется зияющая пасть пропасти и в нескольких шагах от лыж снегохода зачернеет обрыв. Но лед не переменился: окаменевшая морозная равнина уходила в долгую ночь.

И еще одна надежда теплилась: увидать впереди огоньки временного лагеря. Рита с Францем должны догадаться, что без световой метки в такую погоду никак нельзя обнаружить кучку утлых строений. Поэтому, надо надеяться, они сообразили навести лучи включенных на аэросанях фар на гребень ледяной гряды, высящейся за лагерем. Мерцание отблесков, отразившись от блестящей поверхности, будет хорошо видно издалека и послужит световым маяком.

Но разглядеть даже слабое, расплывчатое, призрачное поблескивание на горизонте не удавалось. Этот мрак тревожил его, потому что отсутствие маяка можно было понимать и так: нет никакого лагеря. Он пропал, его раздавило льдом, расплющило многотонной тяжестью.

Несмотря на обычно свойственный ему оптимизм, Харри временами не мог совладать с жутким страхом, охватывающим все его существо от одной мысли, что он может потерять жену. В глубине души он считал себя недостойным Риты. Ведь она перевернула всю его жизнь, внеся в нее столько радости и счастья. Дороже жены у него никого не было. Но рок имеет обыкновение отнимать у человека как раз то, что всего драгоценнее для его бедного сердца.

Из всех приключений, которые случились в жизни Харри и наполнили эту жизнь каким-то смыслом, подтверждая, что жить в общем-то стоит, из всего того, что пережил он, покинув ферму в штате Индиана, именно его отношения с Ритой стали самым волнующим и самым острым переживанием. Она имела куда большую власть удивлять, зачаровывать и радовать его, чем все чудеса на свете вместе взятые.

Он попробовал внушить себе, что отсутствие световых сигналов — это скорее всего добрый знак. Такое знамение могло означать, что временный лагерь не унесен в море оторвавшимся от полярной шапки айсбергом, а остался на теле ледника. Коль это так, то, можно надеяться, Рита уже через считанные часы доберется до базы. А уж на станции Эджуэй не страшно.

Но как бы оно там ни вышло на самом деле, осталась ли Рита на леднике или же бедствует теперь на айсберге — хорошо еще, если на том же самом, по которому теперь едет снегоход Харри, — лагерь они разбили в тени тороса. А эта ледяная гряда могла под ударами толчков раскрошиться. И рухнуть на лагерь. И на Риту.

Еще сильнее ссутулившись над рукояткой управления, Харри так сощурился, словно рассчитывал, сузив поле зрения, пробить пелену снегопада на большую глубину. Но как бы он ни присматривался, его взору ничего не открывалось. Ничегошеньки.

Если он отыщет Риту и застанет ее в живых, пусть даже в той самой западне, в которую угодил сам, то всю оставшуюся жизнь, до последнего вздоха он будет возносить благодарения богу. А как они выберутся с этого ледового острова? Удастся ли? Возможно, что скорый конец лучше той жалкой участи, на которую обрекаются медленно замерзающие люди.

В каких-то девяти метрах по ходу машины, в свете фар, на фоне запорошенной снегом белой равнины вырисовывалась узкая черная линия: трещина во льду, очень хорошо ему заметная.

Харри ударил по тормозам. Машину повело юзом, она ушла в бок, градусов на тридцать отклонившись от прежнего своего курса, лыжи громко затарахтели. Крутанув руль влево, чтобы лыжи встали на прежнюю свою колею, он опять велел машине резко повернуть, на этот раз вправо.

Снегоход все равно волокло вперед, он скользил по льду, словно хоккейная шайба. Господи Иисусе, всего шесть метров до страшно чернеющей ямы, а машина все еще скользит...

Зато стали очевиднее размеры черной линии. Хорошо было видно, что за нею сплошной лед. Значит, это, должно быть, расселина. А не обрыв, за которым айсберг кончается — дальше только черная ночь вдали и холодное море внизу. Значит, это всего лишь расселина.

...Машина все еще скользила, скользила...

На всем пути, который они прошли, покинув временный лагерь, не попадалось ни единой трещины — один сплошной лед. Наверное, и здесь море постаралось. Точнее, подводное землетрясение. Оно породило цунами, а высокие волны заставили эту пасть раскрыться.

...Уже и пяти метров не остается до трещины...

Лыжи тарабанили по льду. Еще что-то стучало под мостом снегохода. Снежный покров был очень тонким. А трение о лед ничтожно. Снег летел из-под лыж, из-под сбившегося полиуретанового трека, вздымаясь похожими на клубы дыма облачками.

...Три метра...

Сани мягко замедлили скольжение и остановились, почти неощутимо осев на мостовую подвеску, затем встали совсем рядом с трещиной. Харри даже не было видно — из-за наклонившегося вперед капота машины, — где кончается лед. Кончики лыж, должно быть, ткнувшись в пустой воздух, болтаются теперь над обрывом. Еще несколько сантиметров, ну, дециметров, и Харри болтался бы теперь, как и полагается болтаться в пресловутой проруби, словно на качелях, мечущихся от погибели к спасению, и обратно.

Он переключил сцепление на задний ход и подал машину на полметра или чуть больше вспять, остановившись сразу же, как только стала видна кромка обрыва.

Тут он подивился себе: ну не клинический ли он безумец? Кто же в здравом уме добровольно согласится на труды в такой мертвой — и смертоносной — пустыне?

Дрожа всем телом, Харри опустил на глаза очки, пребывавшие до того надо лбом, и, открыв дверцу кабины, выбрался наружу. Ветер лупил изо всех сил, но Харри не обращал на его усилия никакого внимания. Раз бьет озноб, понимал Харри, значит, он — точно — жив.

В свете фар было хорошо заметно, что расселина в самом широком месте разверзается всего метра на три с половиной и быстро сужается к краям, между которыми на глаз было метров четырнадцать. Трещина, конечно, невелика, но вполне способна проглотить его. Глянув в черноту внизу, начинавшуюся там, куда не попадал свет фонарей вездехода, Харри понял, что до дна так просто не достанешь: надо углубляться на десятки, если не на сотни метров.

Он только пожал плечами и отвернулся от разлома. Сколько одежек было на нем напялено, и под слоями материи, что должны спасать от холода, его прошиб пот. Во всяком случае, он чувствовал на коже каплю влаги. Набрав массу, капля поползла по спине вниз.

Вторые аэросани затормозили, не доехав до снегохода Харри шести метров. Машина встала, но двигатель продолжал работать, а фары ярко гореть. Пит Джонсон высунулся из кабины.

Харри помахал ему и поспешил к его машине.

Лед под ногами зашевелился.

Странное дело. Харри остановился.

Лед не перестал двигаться.

На мгновение пришла было мысль об очередном сейсмическом толчке, отголосок которого решил потревожить их айсберг. Но ведь они нынче дрейфовали, то есть находились на айсберге, пустившемся в свободное плавание и отдавшемся, стало быть, на волю волн морских. Следовательно, какое-нибудь цунами подействует здесь совсем не так, как на леднике. Большая волна попросту будет трепать их айсберг в точности так, как это она делала бы со всяким кораблем, и, в отличие от корабля, айсберг вряд ли перевернется. Скорее всего никакое бурное море такой громаде ничего не сделает. Даже треска, стона, вспучивания или дрожи быть не должно.

И вдруг на его пути зазияла трещина: по льду зазмеилась зигзагообразная царапина, потом она стала жирнее, длиннее и шире, шире, шире, вот уже с его ладонь шириной, и опять еще шире. Стоило отвернуться от обрыва — и на тебе: прямо на глазах рассыпается в прах рыхлая и сильно растрескавшаяся стенка только что образовавшейся расселины.

Харри оступился, потом ринулся вперед и прыгнул через топорщащуюся зазубринами трещину, понимая, что вот прямо сейчас, пока он в воздухе, она раздается вширь, прямо под ним. Приземляясь, он не удержался на ногах, упал, затем быстро пополз прочь от этого страшного места.

За его спиной стена новой расселины лениво роняла вниз, в бездну крошащиеся на лету большие бруски льда. Навстречу им поднимался нарастающий гром. Содрогалась вся ледяная поляна.

Харри, продолжая стоять на коленях, еще не верил, что он вне опасности. Но угроза не миновала. Проклятие! Край пропасти продолжал осыпаться в яму, края трещины расходились все шире и шире, прямо на глазах.

Задыхаясь, хватая воздух ртом, он оглянулся, и как раз вовремя: ему непременно надо было видеть свой снегоход, двигатель которого не был заглушен и потому порыкивал, сползая и соскальзывая к краю пропасти. Падая, машина угодила в противоположную стенку расселины и зацепилась там за небольшой торос — ледяной отросток величиной с хороший грузовик. Сначала главный, а потом и запасной баки с топливом взорвались. Языки пламени, подхваченные ветром, взвились ввысь, но через какое-то мгновение опали, медленно угасая, по мере того как от обугленного остова экипажа отваливались и падали вниз все новые куски железа и пластмассы. Молочно-белый лед вокруг Харри и под его ногами окрасился в красно-оранжевые тона. Мерцающие огненные призраки еще немного покривлялись, потом пламя, пыхнув напоследок, погасло. Его поглотил мрак.

13 ч. 07 мин.

Криофобия. Боязнь льда.

Обстоятельства, сложившиеся так, как они сложились, оказались много трагичнее привычных, то есть тех, в которых Рита Карпентер обыкновенно была вынуждена давить в себе приступы криофобии.

Одни куски тороса крошились и понемногу отваливались, тогда как другие самым причудливым образом меняли свои очертания — таково было воздействие цунами. Теперь совсем еще недавно выглядевшая незыблемой ледяная стена походила скорее на крепостные ворота: в ледяном валу образовался пролом, или, можно сказать, пещера, уводившая в толщу огромного тороса метров на двенадцать и раздававшаяся в ширину метров на девять. Высота провала достигала кое-где шести метров, не доходя в других местах и до трех, так что архитектоника не лишена была изысканности: одна сторона ворот имела гладкую скошенную поверхность, а вторая складывалась из бесчисленных булыжников и осколков льда, заполнявших пустоты между этими ледяными булыжниками. В итоге возникала прочная, потому что огромные и крошечные куски льда удерживали друг друга, мозаика из белых пятен почти одинакового тона, своей зловещей красотой заставившая Риту вспомнить старинный фильм «Кабинет доктора Калигари», изобиловавший кадрами, изображавшими страшные пейзажи.

Она помедлила на входе в это холодное убежище: ей не хотелось, да нет, она сопротивлялась самой мысли о необходимости переступить, вслед за Францем Фишером, порог, потому что была во власти неразумного, беспричинного чувства, говорившего ей, что путь, который ей предстояло пройти, уведет ее не только на пару метров вперед, но и, одновременно, в прошлое, вспять, в ту самую зиму, когда ей было шесть лет от роду и, еще, грохот и рев, и смерть, и погребение заживо в белой могиле...

Стиснув стучавшие друг о друга зубы и изо всех сил пытаясь задавить острый и едва не ввергающий в паралич страх, Рита вошла под ледовые своды. За спиной неистовствовала буря, но тут, в этих белых стенах, по ее ощущению, было сравнительно тихо, и даже можно было перевести дух, радуясь избавлению от укусов ветра и снега.