Глава 26

Лилли проснулась три часа назад. Вот уже час, перенеся часть своего сознания в тело ястреба, она летала в поднебесье, взмывала ввысь, подхваченная ветром, камнем падала на добычу. Распахнутое небо было почти такой же реальностью для нее, как и для ястреба, в тело которого вселился ее разум. Вместе с птицей она скользила по воздушным потокам, с легкостью рассекала воздух между нависшими серыми тучами и видневшейся далеко внизу землей.

Другая часть ее сознания пребывала вместе с телом в сумрачной спальне. Был понедельник, день еще не погас, а днем сестры обычно спали, чтобы не тратить на сон лучшее время суток — ночь. В их комнате на втором этаже стояла двухспальная кровать. Сестры располагались на ней бок о бок, а чаще — обнявшись. Сейчас Вербена лежала голая ничком, отвернувшись от сестры и прижавшись к ней ягодицами, и сквозь сон что-то невнятно бормотала в подушку. Даже уносясь с ястребом в небеса, Лилли чувствовала тепло, исходящее от сестры, и прикосновение гладкой ее кожи, слышала ее мерное посапывание и сонное бормотание, вдыхала явственный запах ее тела. Долетали до нее и другие запахи: запах пыли, затхлый запах длинных, давно не стиранных простыней и, конечно, кошачий запах.

Но не только обонянием ощущала она присутствие кошек, которые разлеглись тут же на кровати и на полу (одни спали, другие лениво вылизывали шерсть). Лилли буквально жила их жизнью. Часть ее сознания обитала в бледном человеческом теле, часть парила в небе с пернатым хищником, а часть переселилась в кошек. После гибели бедняжки Саманты их осталось двадцать пять. В одно и то же время Лилли воспринимала все вокруг посредством своего тела, чувствовала мир так, как чувствует его ястреб, и вдобавок ей служили пятьдесят глаз, двадцать пять носов и языков и сотня лап кошачьей стаи. Собственный запах она обоняла и своим носом, и носами всех двадцати пяти кошек. Легкий душок мыла, оставшийся после вчерашней ванны, слабый, щекочущий аромат лимонного шампуня, кисловатый залах, остающийся после сна, доносящийся изо рта запах лука, сырых яиц и сырой печенки, которые Лилли ела утром, прежде чем отправиться спать.

Нюх у кошек тоньше, чем у нее, и на них эти запахи действовали иначе, чем на саму Лилли. Природное благоухание ее тела казалось им непривычным, но небудоражащим, загадочным, но знакомым.

Кроме того, Лилли могла обонять, осязать, видеть и слышать через органы чувств сестры. Она без труда перемещала свое сознание в тела животных и возвращала в свое тело, но единственный человек, с которым у Лилли имелась такая связь, это Вербена. Неразрывная связь установилась между близняшками с самого рождения. Если из тела кошки или ястреба Лилли выбиралась запросто, то освободиться от восприятия сестры ей не дано. К тому же, вселяясь в тела животных, она подчиняла их своей воле. С Вербеной совсем не так. Это отношения не кукольника и марионетки, но особая, неземная связь.

Лилли жила на слиянии разных потоков восприятия, через несметные органы чувств других существ ее захлестывали звуки, запахи, цвета. Еще в раннем детстве мощный наплыв ощущений так ошеломил ее, что, не совладав с ними, она замкнулась в себе и некоторое время жила лишь в своем сокровенном мирке, богатом сочными, многообразными впечатлениями. Позднее она все-таки научилась противостоять этому напору и управлять им. Лишь тогда у нее возникло желание выглянуть за пределы своего внутреннего мира и общаться с окружающими. Поэтому говорить Лилли начала только в шесть лет. И все же окончательно выбраться из этого глубокого и бурного потока невыразимых ощущений на сухой берег, где обитают обычные люди, Лилли так и не удалось. Хорошо хоть, что она более или менее успешно овладела искусством объясняться с матерью, Золтом и другими.

А вот Вербена так и не научилась общаться с людьми столь же свободно, да и едва ли научится. Она предпочла навсегда остаться в мире чувств, не слишком стремилась упражнять и развивать свой интеллект или же просто им пренебрегала. Говорить она вовсе не умела, все люди, кроме сестры, вызывали у нее разве что вялый интерес. Она радостно отдавалась буйству ощущений, которые взметала в ее душе кипящая вокруг жизнь. Она скакала с белками, летала с ястребами и чайками, томилась от похоти вместе с кошками, рыскала и охотилась с койотами, пила студеную воду из ручья с енотами и полевыми мышами, переносилась в сознание суки во время течки, когда на нее взбираются кобели, трепетала от ужаса вместе с загнанным кроликом и проникалась хищным возбуждением преследующей кролика лисы. Такого разнообразия впечатлений не знал больше ни один человек, кроме Лилли. Вербена отказалась от будничного, сравнительно спокойного существования и с головой ушла в мятежную, неизменно волнующую жизнь дикой природы.

Сейчас Вербена спала, однако и ее сознание вместе с сознанием Лилли отчасти перенеслось в тело парящего ястреба: даже сон не обрывал связи сестер с живыми существами. Неустанные потоки ощущений мелких тварей не только составляли саму жизнь сестер, но и питали их сны.

Кружа под грозовыми тучами, которые делались все мрачнее и мрачнее, ястреб пролетал над каньоном, проходившим по земельному участку Поллардов.

Далеко внизу, в завалах измятых высохших шаров перекати-поля, среди колючих зарослей утесника из укрытия выскочила жирная мышь. Она припустилась по каньону, осторожно следя, не подстерегает ли на земле враг. О смертельной опасности, грозящей с неба, она не подозревала.

Ястреб инстинктивно догадался, что хлопанье крыльев, даже далекое, спугнет мышь и она юркнет в первую попавшуюся щель. Он бесшумно закинул крылья назад, почти совсем сложил их и ринулся вниз, на добычу. Лилли уже не раз случалось падать вместе с птицей с огромной высоты на дно глубоких расселин, но у нее опять захватило дух и, хотя на самом деле она преспокойно лежала на спине в своей постели, внутри все перевернулось, душу захватил животный страх, и она издала пронзительный ликующий вопль.

Лежавшая рядом Вербена тоже тихо вскрикнула. Мышь застыла, почуяв близкую беду, но так и не поняла, откуда она надвигается. У самой земли ястреб резко раскинул крылья, ощутив упругость воздуха и вовремя удержав падение. Тело его качнулось вниз, он вытянул лапы, разжал когти. От резкого взмаха крыльев мышь опомнилась, сорвалась с места, но поздно: ястреб уже закогтил ее.

За миг до нападения Лилли, не покидая тела ястреба, перенеслась в тело мыши. Теперь она испытывала и ледяную радость охотника, и жгучий ужас жертвы. Вместе с ястребом она чувствовала, как сильные, острые когти пронзают шкурку и впиваются в пухлое тельце зверька; вместе с мышью она вздрогнула от колючей боли и почувствовала, как цепкие когти разрывают ей внутренности. Птица взглянула на зажатого в когтях зверька и затрепетала от своего необъятного могущества и силы. Теперь она сможет снова утолить голод. Далеко по каньону разнесся победный клекот. Оказавшись в когтях крылатого супостата, мышка, жалкая и беспомощная, была поражена цепенящим страхом, таким нутряным, что удивительным образом граничил с самым изысканным чувственным наслаждением. Мышка заглянула в стальные, безжалостные глаза птицы и перестала биться, обмякла, покоряясь неизбежной смерти. Она видела, как ястреб заносит над ней ужасный клюв, понимала, что птица раздирает ее плоть, но боли уже не было. Зверьком овладела смиренная отрешенность, которая на миг сменилась исступленным блаженством, и — пустота. Ястреб закинул голову, заглатывая кровавые кишки и теплые ошметки мяса.

Лилли перевернулась на бок, лицом к сестре. Возбуждение ястреба передалось Вербене, она пробудилась и погрузилась в объятия Лилли. Прижавшись бедрами, животами, грудями, близнецы дрожали безотчетной дрожью. Дыхание Лилли согревало нежную шею Вербены, но благодаря нерасторжимой связи с сознанием сестры она и сама чувствовала свое дыхание на ее коже. Сестры издавали невнятный лепет, льнули друг к другу. Только когда ястреб, оторвав от мышиной шкурки последний клочок кровавого мяса, взмахнул крыльями и взвился в небо, дыхание сестер стало ровнее.

Внизу раскинулись владения Поллардов. Миртовая изгородь, видавший виды особняк с островерхой шиферной крышей, купленный лет двадцать назад “Бьюик”, который прежде принадлежал матери и на котором теперь изредка ездит Золт; на тесных, неухоженных клумбах вокруг обветшалого заднего крыльца то там то сям пестреют красные, желтые и лиловые примулы. А к северо-востоку от дома, у самой границы участка, Лилли заметила Золта.

Все так же сжимая Вербену в объятиях, покрывая ее шею, щеки и висок сладкими поцелуями, Лилли направила ястреба в сторону брата. Ястреб принялся описывать круги над Золтом. Его глазами Лилли видела, что брат, повесив голову, застыл над могилой матери. Сколько уже лет прошло после ее смерти, а он все убивается.

Лилли не скорбела о матери. Мать была для нее такой же чужой, как и прочие люди, и Лилли приняла ее смерть с полным равнодушием. Даже Золт ей ближе — ведь он так много умеет. Но близость близости рознь. Лилли слишком плохо его знает, а значит, не очень-то он ей и дорог. Как можно по-настоящему сблизиться с человеком, если ты не в силах проникнуть в его сознание, жить с ним, жить его чувствами. Именно такая непостижимая близость привязывала ее к Вербене, ею окрашены отношения Лилли с животными и птицами, населяющими этот мир. Без этой живой подспудной связи душа Лилли была закрыта. А кого не любишь, того и не оплакиваешь.

Кружащий в небе ястреб видел, как Золт рухнул на колени возле могилы.

Глава 27

Понедельник. Вечереет. Томас сидит за столом. Складывает стихи из картинок.

Ему помогал Дерек. Думал, что помогает. Он рылся в коробке с вырезками. Выбирал картинки и давал Томасу. Подойдет картинка — Томас обрежет ножницами и наклеит. Но чаще картинки были не те. Тогда Томас откладывал их в сторону и просил другую. И так, пока Дерек не подберет нужную.

Он скрывал от Дерека страшную правду. Страшная правда заключалась в том, что Томас хочет складывать стихи сам. Но Дереку говорить нельзя: обидится. Он и так обиженный. Его судьба обидела. Он глупее Томаса, а быть глупым обидно. И с виду он глупее, а это еще обиднее. Лоб у него покатый, нос плоский — хуже, чем у Томаса. И голова сплюснутая. Вот такая страшная правда.

Потом стихи надоели, и они пошли в комнату для настольных игр. Там случилась неприятность. Дерека обидели. И он заплакал. Обидела девочка. Мэри. В комнате для настольных игр.

В углу играли в стеклянные шарики. Кто-то смотрел телевизор. А Томас и Дерек сидели на кушетке. Когда к ним подходили, они Общались. Им в интернате всегда говорили: “Общайтесь, Общайтесь...” А когда Общаться было не с кем, Томас и Дерек смотрели на пересмешников в кормушке за окном. Пересмешники на самом деле не пересмеивались, а только сновали туда-сюда. Так интересно... А Мэри — она в интернате новенькая — не сновала, и смотреть на нее неинтересно. Зато она всех пересмеивала. Нет, болтала. Все время болтает и болтает.

Мэри разбиралась в курах <КУР — коэффициент умственного развития. Критерий оценки умственных способностей, применяющийся в ряде стран.>. Она говорит, что кур — это очень важно. Может, правда. Томас не знал, кто такой кур. Он много чего важного не знает. Про курицу знает, а про кура — нет. Может, это курицын муж? Мэри говорит, у нее кур очень высокий для дауна.

— Я дебил с высокими показателями, — сказала Мэри, довольная-предовольная.

Томас не знал, что такое дебил. Но у Мэри ничего высокого не было. Она толстая сутулая коротышка.

— Ты, Томас, наверно, тоже дебил, но у тебя показатели ниже. Я почти нормальная, а тебе до нормального далеко.

Томас растерялся.

Дерек, видно, еще больше растерялся.

— А я? Я не дебил, — сказал он и покачал головой.

Дерек говорил хриплым голосом, иногда слов было не разобрать.

— Я не дебил. Я ковбой. — Он улыбнулся. — Ковбой.

Мэри захохотала.

— Никакой ты не ковбой. И никогда не будешь ковбоем. Ты знаешь кто? Ты, наверно, имбецил.

Томас и Дерек не поняли это слово, попросили повторить. Мэри повторила, но они все равно не поняли. Совсем как про кура.

— Есть нормальные люди, — объяснила Мэри, — а есть глупее их, дебилы. А глупее дебилов — имбецилы. А еще глупее — идиоты. Вот я — дебил с высокими показателями. Я здесь долго не останусь. Буду хорошо себя вести, работать над собой и когда-нибудь вернусь в пансионат для выздоравливающих.

— Во что? — спросил Дерек. Томас тоже хотел переспросить.

Мэри засмеялась.

— То есть буду жить почти как нормальные люди. А ты никогда не сможешь, имбецил чертов.

Теперь Дерек сообразил, что она издевается и смотрит на него свысока. Ему стало обидно, он не удержался — заплакал. Покраснел и заплакал. А Мэри гадко улыбалась и задирала нос, как будто ей дали какой-то важный приз. И как ей не стыдно говорить такое нехорошее слово — “чертов”. А ей не стыдно. И то, другое слово — “имбецил” — тоже, видно, нехорошее. А она его все повторяла. Дерек заплакал и убежал. А она вслед кричала: “Имбецил, имбецил!"

Томас пошел к себе в комнату искать Дерека. Дерек заперся в стенном шкафу и скулил. Пришли санитарки, стали уговаривать, а он не выходит. Они уговаривали, уговаривали, и он наконец вышел, а сам все плачет. И тогда им пришлось Впрыснуть ему Лекарство. Когда заболеешь — например, когда у тебя Гриб, — санитарки просят Принять Лекарство. Это значит проглотить таблетку. Таблетки разные: большие, маленькие, и форма у них разная, и цвет. А Впрыснуть Лекарство — это когда колют иголкой, это больно. Томас всегда вел себя хорошо, и ему ни разу не Впрыскивали. А Дерек тихий, но иногда он начинал очень себя не любить, и тогда он все плакал и плакал и даже бил себя по лицу, прямо до крови — бил, бил, пока ему не Впрыскивали Лекарство, Чтобы Успокоился. Больше Дерек никого не бил, он добрый, но, Чтобы он Успокоился, его иногда приходилось даже усыплять. Так и в этот день, когда Мэри, дебил с высокими показателями, обозвала его имбецилом.

Дерек уснул, а одна санитарка села за стол рядом с Томасом. Ее звали Кэти. Томас любил Кэти. Она старше Джулии, но младше, чем у людей бывают мамы. Она красивая. Не такая красивая, как Джулия, но все равно. У нее красивый голос, и ей не страшно смотреть в глаза. Она взяла Томаса за руку и спросила, как он. Он сказал — хорошо. Но на самом деле ему было совсем не хорошо. Она догадалась. И стала с ним разговаривать. И Томасу стало лучше. От того, что они Общались.

Она рассказала про Мэри. Чтобы он на Мэри не сердился. И от этого Томасу стало еще лучше.

— Мэри очень несчастная, Томас. Она одно время жила в большом мире, в пансионате для выздоравливающих, даже немного работала и сама зарабатывала на жизнь. Она очень старалась быть как все, но ничего не выходило. Ей пришлось нелегко, и в конце концов ее снова поместили в интернат. Она и сама, наверно, жалеет, что обидела Дерека. Просто она очень собой недовольна, вот и хочет доказать себе, что не такая уж она ущербная — есть люди ущербнее ее.

— Я тоже однажды живу.., жил в большом мире.

— Знаю, голубчик.

— С папой. А потом с сестрой. И с Бобби.

— Тебе там понравилось?

— Иногда.., было страшно. А с Джулией и Бобби... тогда понравилось.

Дерек посапывал в кровати. Настал уже совсем вечер. Небо затянули тучи-кучи.

В комнате всюду тени. Горит только настольная лампа. При этом свете Кэти такая красивая. У нее кожа прямо как розовый атлас. Томас знал, что такое атлас — у Джулии когда-то было атласное платье.

Томас и Кэти помолчали. Потом Томас сказал:

— Иногда бывает трудно.

Кэти положила руку ему на голову. Погладила по волосам.

— Я знаю, Томас, знаю.

Она добрая. А Томас почему-то взял и заплакал. Непонятно: она добрая, а он плачет. Может, потому и плачет, что она добрая.

Кэти подвинула кресло поближе. Томас наклонился к ней. Она его обняла. А он плакал и плакал. Не горько-прегорько, как Дерек. Тихо. Но остановиться не мог. Хоть и старался. Плачет, как глупый. А глупым быть так не хочется.

— Не хочу быть глупым, — выговорил он сквозь слезы.

— Ты не глупый, голубчик.

— Нет, глупый. Так не хочу, а по-другому не получается. Стараюсь забыть, что глупый, и не получается, потому что глупый. А другие — нет. Они живут в большом мире, каждый день живут, а я не живу в большом мире и не хочу. Говорю, что не хочу, а все равно хочу.

Томас никогда так много не говорил. Он и сам удивился. Удивился и огорчился: он так хотел рассказать Кэти, как тяжело быть глупым, как тяжело бояться большого мира, — и ничего не получилось. Не нашел слов. Так эта тяжесть в нем и осталась.

— Время. Кто глупый, кто не из большого мира, у него много времени. На все много времени. Но его мало. Не хватает научиться не бояться. А мне надо научиться не бояться, тогда я смогу вернуться к Джулии и Бобби. Я хочу к ним, а то не останется времени. Его много, но его мало. Я говорю, как глупый, да?

— Нет, Томас, это не глупости. Томас так и сидел, прижавшись к Кэти. Ему нравилось, когда его обнимают.

— Понимаешь, — сказала Кэти, — жизнь для всех бывает нелегкой. Даже для умных. Даже для самых умных.

Томас одной рукой вытер слезы.

— Правда? Для тебя тоже?

— Случается. Но я верю в Бога, Томас. В том, что мы пришли в этот мир, есть Его промысел. Всякая трудность на нашем пути — это испытание. И чем успешнее мы его преодолеем, тем лучше для нас.

Томас взглянул ей в лицо. Какие добрые глаза. Красивые глаза. Любящие. Как у Джулии и у Бобби.

— Бог сделал меня глупым — это тоже испытание?

— Ты не глупый. Вернее, не во всем глупый. Не надо так себя называть. Пусть ты в чем-то и не дотягиваешь, но это не твоя вина. Просто ты не такой, как другие. В том и состоит твое испытание, что ты.., не такой. Но держишься ты стойко.

— Правда?

— Просто отлично держишься. Сам посуди. Ты не ожесточился, не хнычешь. Тянешься к людям.

— Да. Я Общаюсь.

Кэти улыбнулась и утерла ему лицо салфеткой.

— Мало кто из умных может похвастаться, что переносит испытания так мужественно. А кое-кто из них тебе и в подметки не годится.

Томас поверил и обрадовался. Он только не очень поверил, что умным тоже нелегко живется.

Кэти еще немного посидела. Убедилась, что все в порядке. И ушла.

Дерек все посапывал. Томас остался за столом. Опять принялся за “стихи”.

Поработал-поработал, а потом подошел к окну. Капал дождик. По стеклу бежали струйки. Вечер кончался. Скоро — вслед за дождем — будет ночь.

Томас прижал ладони к стеклу. Он мысленно устремился в серый дождливый вечер, в пустоту ночи, которая медленно подкрадывалась все ближе и ближе.

Беда все еще там. Томас ее чувствует. Человек — и не человек. Что-то больше человека. Что-то очень плохое. Злючее-страшучее. Томас чувствовал ее все эти дни, но Бобби он уже не телевизил, потому что Беда еще далеко и Джулии пока ничего не грозит. Часто телевизить нельзя, а то Беда нагрянет. Томас станет телевизить, а Бобби уже не поверит. И не сможет спасти Джулию.

Больше всего Томас боялся, что Беда унесет Джулию в Гиблое Место. Туда попала мать Томаса, когда ему было всего два годика. Томас ее даже не помнит. А потом в Гиблое Место попал папа. И Томас остался вдвоем с Джулией.

Гиблое Место — это не ад. Про рай и ад Томас знал. Рай — это где Бог. А в аду главный — дьявол. Если рай и правда есть, то папа и мама в раю. Лучше попасть в рай. Там хорошо. В аду санитары недобрые.

Но Гиблое Место — это не ад. Это Смерть. Ад — не очень хорошее место, а Смерть — самое нехорошее. Ее и представить трудно. Смерть — это когда все прекращается, исчезает и время останавливается. Конец, шабаш. Как такое представить? Томас не может вообразить себе Смерть, никак не может. А чего не можешь вообразить, того просто нет. Томас пытался понять, как ее представляют другие, — не получается. Он ведь глупый. И он вообразил себе такое место. Когда человек умирает, то говорят: “Его унесла Смерть”. Вот как отца, когда однажды ночью у него сердце пошло на приступ. Но раз Смерть уносит, то она ведь куда-то уносит. В это самое Гиблое Место. Уносит и никогда уже не отпускает. Что там случается с людьми, Томас не знал. Может, ничего страшного. Но им не позволяют вернуться к тем, кого они любили, а это уже страшно. Даже если их там вкусно кормят. Одни, наверно, попадают в рай, другие в ад; их ни из рая, ни из ада не выпускают. Значит, и рай и ад — это одно Гиблое Место, просто разные комнаты. А может, ни рая, ни ада нет и Гиблое Место — холодная черная пустота. Много-много пустоты. Попадешь туда — а тех, кто оказался тут до тебя, в такой пустоте не найти.

Этого Томас боялся больше всего. Не того, что Джулия окажется в Гиблом Месте, а что потом он не сможет ее там отыскать.

Он уже боялся и приближения ночи. Тоже большая пустота. С мира сняли крышку. Если даже ночь такая страшная, то Гиблое Место в тысячу раз страшнее. Оно ведь больше ночи, и там никогда не светит солнце.

Небо темнело.

Ветер трепал пальмы.

Дождинки бежали по стеклу.

Беда пока далеко.

Но она подойдет ближе. Скоро подойдет.

Глава 28

Порой Золту не верилось, что мать умерла. Вот и сегодня, как и всякий раз, когда он входил в комнату или поворачивал за угол, ему казалось: сейчас он ее увидит. То вдруг послышится, будто она в гостиной качается в кресле, вяжет шерстяной платок и мурлычет под нос. Золт заглянул в гостиную, но кресло оказалось покрыто слоем пыли и затянуто паутиной. А в другой раз он бросился в кухню: ему почудилось, будто мать в цветастом халате и белом фартуке с оборками выкладывает аккуратные комочки теста на противень или возится с пирогом. На кухне, конечно, никого не оказалось. Или вот еще: в минуту смятения ему приходит в голову, что мать лежит на кровати у себя в спальне. Золт мчится на второй этаж, входит в спальню и вдруг вспоминает, что теперь это его комната, что мать давно умерла.

Чтобы избавиться от этой странной и мучительной тоски, Золт пошел к могиле матери. Семь лет назад он похоронил ее в северо-восточном уголке их обширных владений. В тот день над одинокой могилой, как и сейчас, простиралось хмурое зимнее небо без единого просвета. И в вышине точно так же кружил ястреб. Золт сам выкопал яму, завернул покойную в саван, окропленный любимыми ее духами, и опустил в могилу. Он проделал все тайком; хоронить на частной территории, не отведенной под кладбище, запрещается законом. Но, если бы он похоронил мать в другом месте, пришлось бы туда и переселиться, ибо хоть ненадолго покинуть могилу, где покоятся бренные останки матери, свыше его сил.

Золт упал на колени.

С годами холмик над могилой все опускался и опускался, и сейчас на его месте виднелась неглубокая впадина. Трава здесь редела и была жестче, чем вокруг. По какой-то неведомой причине трава на месте погребения долго не росла. В изголовье не было каменной плиты с указанием годов рождения и смерти — несмотря на высокую изгородь вокруг участка, Золт побоялся, что место незаконного захоронения ненароком попадет кому-нибудь на глаза.

Золт вперился в углубление у своих ног. Может, будь здесь камень, странная забывчивость и несбыточные мечты наконец оставили бы его? Если бы он каждый день видел имя матери и дату ее смерти, высеченные на мраморной плите, то эти буквы и цифры мало-помалу надежно запечатлелись бы у него в душе.

Золт растянулся на могиле и приник ухом к земле, словно надеялся, что с подземного ложа донесется голос матери. Прижавшись к неподатливой почве, он с томлением ждал, не вольется ли в него жизненная сила, которую некогда излучала мать, — та особая энергия, пышущая, словно жар из плавильной печи. Ожидания были тщетны. Ничего удивительного. Мыслимое ли дело, чтобы даже такая незаурядная женщина, как их мать, по прошествии семи лет после смерти смогла одарить сына хоть малой толикой той любви, которую изливала на него при жизни? И все же Золта взяла досада от того, что святые останки под толщей грязной земли не способны наделить его даже подобием прежней материнской силы.

Горячие слезы навернулись на глаза. Золт крепился, однако вслед за негромким рокотом грома брызнули капли дождя и, неудержимые, как дождь, хлынули слезы.

Он силился побороть желание руками разрыть землю, раскопать тело матери. Конечно, плоть ее давно разложилась, в могиле он найдет разве что кости, облепленные невесть откуда взявшимся вязким месивом. Но ему так хочется заключить мать в объятия и сложить ее костлявые руки так, будто и она его обнимает! Золт действительно принялся было рвать траву, разгребать землю, но тут из его груди вырвались неистовые рыдания, и силы оставили его. Ему не оставалось ничего другого, как уступить реальности.