Тут до него дошло, что подушку она держит на своих скрещенных ногах, так что его голова лежит у нее на коленях.

– Что вы делаете? – он был удивлен слабостью своего собственного голоса.

– Зашиваю раны, – ответила она.

– Вы не должны делать этого.

– Они открыты и кровоточат.

– Я не стеганое одеяло.

– Что это должно означать?

– Вы не врач.

– В самом деле?

– Так вы врач?

– Нет. Лежите спокойно.

– Это больно.

– Конечно.

– Вы занесете инфекцию, – забеспокоился он.

– Я выбрила это место, а потом стерилизовала его.

– Вы выбрили мою голову?

– Только один маленький участок вокруг раны.

– У вас есть какое-то представление о том, что вы делаете?

– Вы имеете в виду варварство или врачевание?

– Последнее.

– У меня есть начальные знания.

– Черт бы их побрал!

– Если вы будете себя вести как ребенок, я прибегну к шприцу с местным обезболиванием.

– Он у вас есть? Почему же вы не использовали его?

– Вы были почти без сознания.

Он закрыл глаза, снова погрузившись в черно-белый мир, потом раскрыл глаза и произнес:

– Но теперь-то уже нет.

– Что «нет»?

– Не без сознания.

– Только что вы снова теряли его. После нашего разговора прошло несколько минут. И пока вы отсутствовали в этот раз, я почти закончила. Еще один стежок, и все готово.

– Почему мы сделали остановку?

– Вы плохо переносили поездку.

– Да, конечно.

– Вы нуждались в уходе. А теперь вы нуждаетесь в отдыхе. Кроме того, облачность быстро опускается.

– Пора двигаться дальше. Ранней птахе достаются томаты.

– Томаты? Это интересно.

Он нахмурился.

– Я сказал – томаты? Почему вы пытаетесь смутить меня?[6]

– Потому что это так легко. А теперь – последний узелок.

Спенсер закрыл воспаленные глаза. В мрачном черно-белом мире шакалы с человеческими лицами рыскали по обвитым плющом камням огромного разрушенного собора. Он слышал плач детей, погребенных под руинами.

Когда он открыл глаза, то обнаружил, что голова его лежит слишком низко. Теперь только подушка приподнимала ее всего на несколько дюймов.

Валери сидела на земле рядом и разглядывала его. Ее темные волосы мягко спадали на одну сторону, в свете лампы она выглядела очень хорошенькой.

– Вы хорошенькая в свете лампы, – сказал он.

– А теперь вы спросите, я Водолей или Козерог.

– Черта с два.

Она рассмеялась.

– Мне нравится ваш смех, – сказал он.

Она снова засмеялась, повернула голову и, размышляя, всмотрелась в темную пустыню.

– А что вам нравится во мне? – спросил он.

– Мне нравится ваша собака.

– Это замечательная собака. А что еще?

Снова взглянув на него, она сказала:

– У вас красивые глаза.

– Да?

– Честные глаза.

– Правда? Были еще красивые волосы. Теперь состриженные. Меня обкромсали.

– Подстригли. Только чуть-чуть в одном месте.

– Подстригли, а потом обкромсали. Что вы делаете здесь, в пустыне?

Она взглянула на него, потом, не ответив, отвела взгляд в сторону.

Но он не хотел позволить ей отделаться от него так легко.

– Что вы делаете здесь? Я буду спрашивать вас до тех пор, пока от повторения вы не начнете сходить с ума.

– Спасаю вашу задницу.

– Не выкручивайтесь. Я имею в виду, что вы делали здесь первоначально.

– Искала вас.

– Почему? – удивился он.

– Потому что вы искали меня.

– Но, ради Бога, как вы нашли меня?

– Доска Оуйя[7].

– Вряд ли смогу поверить в то, что вы сказали.

– Вы правы. Это были карты Таро.

– От кого мы убегаем?

Она пожала плечами. Пустыня снова привлекла ее внимание. Наконец она сказала:

– От истории, я полагаю.

– Теперь вы снова пытаетесь ввести меня в заблуждение.

– От Таракана.

– Мы удираем от таракана?

– Я так называю его, потому что это приводит его в ярость.

Он перевел взгляд с Валери на брезент, натянутый в десяти футах над ними.

– Зачем эта крыша?

– Сливается с поверхностью земли. Кроме того, эта ткань рассеивает тепло, поэтому мы будем не слишком заметны для наблюдения сверху в инфракрасных лучах.

– Наблюдения сверху?

– Глаз в небе.

– Бог?

– Нет, Таракан.

– У таракана есть глаза в небе?

– Да, у него и его людей.

Спенсер задумался над этим и наконец сказал:

– Я не уверен, проснулся или еще сплю.

– Несколько дней, – ответила она. – Как и я.

В черно-белом мире было небо с глазами, и огромный белый полуночник летел над головой, отбрасывая лунную тень, напоминающую ангела.

Ева была ненасытна, а ее энергия неисчерпаема, и каждый длительный приступ экстаза скорее наэлектризовывал, нежели истощал ее. К концу первого часа она казалась еще более наполненной жизненной силой, более прекрасной, более пылающей. Перед обожающими глазами Роя ее необыкновенное тело словно пульсировало от бесконечных расслаблений-напряжений-расслаблений. Ее корчи-метания-толчки длились почти так же долго, как занимается поднятием веса культурист. Много лет различными способами самостоятельно удовлетворяя себя, она наслаждалась гибкостью, которую Рой определил бы как нечто среднее между гибкостью гимнастки – обладательницы олимпийской золотой медали – и цирковой «девушки-змеи» в сочетании с выносливостью собачьей упряжки с Аляски. Не было никакого сомнения, что такое занятие в постели с самой собой обеспечивает нагрузку каждому мускулу, начиная от ее великолепной головки и до очаровательных пальчиков на ногах.

Невзирая на поразительные узлы, в какие она завязывала сама себя, невзирая на причудливость всего, что она выделывала с собой, она никогда на выглядела ни абсурдной, ни гротескной, но неизменно прекрасной в каждом повороте, в каждом непристойном движении. Она все время казалась молоком и медом на этом черном резиновом матрасе, персиком со сливками, самым желанным созданием, когда-либо осчастливившим собой этот мир.

В середине второго часа Рой пришел к убеждению, что шестьдесят процентов этих ангельских черт – ее тела и лица, вместе взятых, – были совершенны даже по самым строгим меркам. Тридцать пять процентов не были таковыми, но настолько приближались к совершенству, что его сердце едва не разрывалось, и только пять процентов были обычными.

И ничто в ней – ни одна легкая линия, ни ложбинка, ни округлость – не было уродливым.

Рой ждал, что Ева скоро перестанет наслаждаться сама собой или в изнеможении потеряет сознание. Однако к концу второго часа ее аппетит и способности, кажется, удвоились. Сила ее чувственности была столь велика, что каждая новая мелодия сопровождалась изменением в ее танце, который она танцевала лежа, пока не начало казаться, что музыка специально сочинена для порнографического фильма. Даже музыка Баха. Время от времени Ева выкрикивала номер нового светового сопровождения, реостату произносила: «Вверх» или «Вниз», и ее выбор всегда создавал самое волнующее оформление для следующей позы, которую она принимала.

Ее потрясало то, что она видела себя в зеркалах. И глядя на себя, наблюдала за собой. И наблюдала, как наблюдает за собой, глядя на себя. Бесконечность образов переносилась от зеркала к зеркалу, и Ева начинала сама верить, что она наполняла вселенную своими копиями. Зеркала казались волшебными, передающими всю энергию каждого отражения обратно в ее собственную динамическую плоть, переполняли ее силой, пока она не стала стремительно вращаться белокурым эротическим мотором.

Где-то в середине третьего часа выдохлись батарейки в нескольких ее любимых игрушках, вышли из строя механизмы в других, и она стала искусно удовлетворять себя руками. И в самом деле, ее руки казались отдельными существами, каждая из них жила на свой манер. Они были настолько неистовы в вожделении, что не могли заниматься только одним из ее сокровищ сколько-нибудь продолжительное время, они непрерывно скользили по ее бесчисленным изгибам, вверх-вокруг-вниз по ее намасленной коже, массировали, разминали и ласкали, и похлопывали одно восхитительное место, за другим. Они были как пара оголодавших обжор за сказочной скатертью-самобранкой, которая была приготовлена, чтобы отпраздновать приближение Армагеддона, когда остаются лишь драгоценные секунды, чтобы успеть наесться, пока все не исчезнет с появлением новой звезды вместо Солнца.

Но Солнце не сменялось другой звездой, и постепенно эти бесподобные руки стали двигаться все медленнее, медленнее, наконец остановились, пресытившись. Как и их хозяйка.

Некоторое время после того, как все закончилось, Рой был не в состоянии подняться со своего кресла. Он даже не мог откинуться на спинку. Он застыл, словно парализованный, у него онемели все конечности.

Спустя несколько минут Ева встала с постели и прошла в смежную ванную комнату. Когда она вернулась, неся два махровых полотенца – мокрое и сухое, – ее тело уже не блестело от масла. Мокрым полотенцем она вытерла остатки масла с поверхности резинового матраса, потом тщательно протерла его сухим полотенцем. Потом застелила простыней, которую раньше отбросила в сторону.

Рой присоединился к ней на кровати. Ева лежала на спине, волосы рассыпались по подушке. Он растянулся рядом, положив голову на другую подушку. Она по-прежнему была голой, и он оставался полностью одетым – хотя в какой-то из острых моментов этого вечера расслабил узел галстука.

Никто из них не совершил ошибку, пытаясь прокомментировать то, что произошло. Простые слова нисколько не отразили бы этот эксперимент, а могли бы только опошлить почти божественную одиссею. Во всяком случае, Рой уже понял, что Ева получила удовольствие, что же до него, то он в эти несколько часов увидел самое физически совершенное существо – причем в действии – из всех, что видел за всю свою жизнь.

Спустя некоторое время, глядя на отражение любимой в зеркале на потолке, Рой начал говорить, и ночь вступила в новую фазу их слияния, которая была почти такой же интимной, насыщенной и изменяющей их жизнь, как и фаза физического общения, что ей предшествовала. Он снова говорил о силе сострадания, развивая свою концепцию. Он говорил ей, что человечество всегда томилось по совершенству. Люди будут испытывать невыносимую боль, выносить ужасающие лишения, мириться со зверской жестокостью, жить в постоянном и жалком страхе, если только они не признают, что их страдания были платой, которую они должны заплатить за достижение Утопии – Царства Небесного на земле. Личность, руководствующаяся состраданием – и также сознающая готовность масс страдать, – может изменить мир. И хотя он, Рой Миро, с его счастливыми синими глазами и улыбкой Санта-Клауса, не верит, что он может стать лидером лидеров, который бы начал новый крестовый поход за совершенство, – однако он надеялся стать одним из тех, кто будет служить этой особенной личности, и служить беззаветно.

– Я зажигаю мои маленькие свечи, – сказал он, – по одной.

Рой говорил часами, в то время как Ева задавала иногда вопросы и получала разъяснения. Он был очень возбужден; она загорелась его идеями почти так же, как возгоралась от своих приводимых в действие батарейками игрушек и от своих собственных опытных рук.

Она особенно заинтересовалась, когда он объяснил ей, как просвещенное общество должно расширить работу доктора Кеворкяна, из сострадания помогая самоустраниться не только настроенным на самоубийство людям, но также тем бедным душам, которые находятся в глубокой депрессии, и предлагая легкий исход неизлечимо больным, бессильным, увечным, психически ущербным.

А когда Рой говорил о своей программе устранения новорожденных, о гуманном решении проблем детей, рожденных даже с легкими дефектами, которые могут сказаться на всей их жизни, Ева издала два всхлипывающих звука, подобных тем, что исторгала в экстазе страсти. Она снова прижала к груди свои руки, но на этот раз лишь в попытке успокоить бешеное биение сердца.

Когда Ева положила руки себе на грудь, Рой не мог оторвать глаз от ее отражения над их головой. В какой-то момент он подумал, что готов разрыдаться над этими совершенными на шестьдесят процентов формами и лицом.

Уже перед рассветом интеллектуальные оргазмы ввергли их в сон, а для физических совсем не оставалось сил. Рой был настолько переполнен всем, что спал без сновидений.

Через несколько часов Ева разбудила его. Она уже приняла душ и оделась, готовая к выходу.

– Ты не была такой сияющей, – сказал он ей.

– Ты перевернул мою жизнь, – ответила она.

– А ты мою.

Хотя она опаздывала на работу в бетонный бункер, она отвезла его в «Стрип-отель», в котором Прок, вчерашний шофер, оставил его багаж. Была суббота, но Ева работала семь дней в неделю. Рой восхитился ее обязательностью.

В пустыне наступало сверкающее утро. Небо было холодным, ясным и голубым.

У отеля, прежде чем Рой вышел из машины, он и Ева договорились о скором свидании, чтобы снова повторились наслаждения прошедшей ночи.

Он стоял у входа и смотрел, как она уезжала. Когда она скрылась из вида, он вошел внутрь. Миновав регистрационную стойку и пройдя через казино, он поднялся в лифте на тридцать шестой, последний этаж главного корпуса.

Рою казалось, что он вплыл, а не вошел в лифт.

Он никогда не представлял, что погоня за беглой сукой и мужчиной со шрамом приведет его к самой совершенной женщине, какая только существует на земле. Судьба – забавная вещь.

Когда двери раздвинулись на тридцать шестом этаже, Рой вышел в длинный коридор, украшенный сделанным на заказ тон в тон стенам ковром Эдварда Филд-са. Достаточно широкий коридор – скорее, галерея – был обставлен французской мебелью начала девятнадцатого века и увешан картинами того времени.

Огромные роскошные апартаменты на этом этаже, как и еще на двух, первоначально предназначались для «денежных мешков», желающих испытать судьбу за игрой в казино внизу. Тридцать пятый и тридцать четвертый этажи использовались по назначению. Однако с тех пор как Агентство получило прибежище, где делались деньги и имелся потенциал для их отмывания, в апартаментах на последнем этаже обсуждалось проведение операций определенного исполнительского уровня вне города.

Тридцать шестой этаж обслуживался своим собственным консьержем, у которого был маленький офис напротив лифта. Рой взял свой ключ у дежурного Генри, который даже бровью не повел при виде измятого костюма гостя.

С ключом в руке, тихонько насвистывая что-то, Рой спешил к горячему душу, бритве и обильному завтраку в номере. Но, когда он открыл позолоченную дверь и вошел в апартаменты, он обнаружил, что его поджидают два местных агента. Они были в состоянии острого, но вежливого испуга, и, только увидев их, Рой вспомнил, что его пейджер находится в одном кармане пиджака, а батарейки в другом.

– Мы искали вас повсюду с четырех часов утра, – сказал один из визитеров.

– Мы засекли «Эксшгорер» Гранта, – сказал второй.

– Брошенный, – добавил первый. – Надо искать по всему пути его следования...

– ... хотя, может быть, он мертв...

– ... или спасся...

– ...потому что, похоже, там кто-то побывал до нас...

– ... и как бы то ни было, там есть следы других колес...

– ...так что у нас немного времени, мы должны двигаться.

Рой представил Еву Джаммер: золотистую и розовую, маслянистую и гибкую, корчащуюся на черном резиновом матрасе, в большей степени совершенную, нежели заурядную. Это поддержит его, независимо от того, насколько трудным выдастся день.

Спенсер проснулся в пурпурной тени под камуфлированным тентом, но вся пустыня вокруг была залита жестким белым солнечным светом.

Свет ужалил его в глаза, заставив косить, хотя это ощущение было несравнимо с головной болью, что охватывала его голову от виска до виска. Где-то в черепе, за глазным яблоком, мелькали красные искры, словно вылетающие из-под точильного круга.

Ему было жарко. Он весь спекся. Хотя подозревал, что этот день был не слишком жарким.

Он ощутил жажду. Его язык словно распух. Во рту как будто торчал столб, упершийся в нёбо, как в крышу. В горле першило.

Он все еще лежал на надувном матрасе, головой на тощей подушке, под одеялом, несмотря на невыносимую жару, но теперь он уже лежал не один. Справа от него примостилась женщина, он ощущал ее приятное прикосновение к своему боку. Как-то получилось, что он обнял ее правой рукой, не встретив возражения. Валяй, Спенс! – и теперь он с удовольствием чувствовал ее под своей рукой: такая теплая, мягкая, гладкая, пушистая.

Необычно пушистая для женщины.

Он повернул голову и увидел Рокки.

– Привет, приятель.

Говорить было больно. Каждое слово было словно колючка, выдергиваемая из горла. Его собственная речь эхом пронизывала череп.

Собака лизнула правое ухо Спенсера.

Шепотом, пытаясь прочистить горло, он сказал:

– Я тоже тебя люблю, подхалим.

– Я не помешала вашей беседе? – спросила Валери, опускаясь на колени возле Спенсера.

– Это всего лишь парень с собакой в обнимку.

– Как вы себя чувствуете?

– Паршиво.

– У вас бывает аллергия на какие-нибудь лекарства?

– Ненавижу вкус Пепто-бисмол.

– У вас бывает аллергия на какие-нибудь антибиотики?

– Все кружится.

– У вас бывает аллергия на какие-нибудь антибиотики?

– У меня бывает крапивница от клубники.

– Вы бредите или просто плохо себя чувствуете?

– И то и другое.

Должно быть, он немного поплыл, потому что следующее, что он ощутил, это как она делает инъекцию ему в левую руку. Он почувствовал запах спирта, когда она протирала ему кожу над веной.

– Антибиотик? – просипел он.

– Клубника в жидком виде.

Собака больше не лежала возле Спенсера. Она сидела рядом с женщиной и с интересом смотрела, как та извлекает иглу из руки ее хозяина.

Спенсер спросил:

– Я подхватил инфекцию?

– Может быть, вторичная. Я не должна этого допустить.

– Вы сестра?

– Не доктор и не сестра.

– Откуда же вы знаете, что надо делать?

– Он говорит мне, – сказала она, кивнув на Рокки.

– Все шутите. Могли бы стать комиком.

– Да, но у меня лицензия делать инъекции. Как вы думаете, сумеете удержать немного воды?

– А как насчет яичницы с беконом?

– И вода сейчас достаточно тяжела для вас. В последний раз вы ее выплюнули.

– Отвратительно.

– Вы извинились.

– Я джентльмен.

Даже с ее помощью все, что он мог, это попытаться сесть. Он поперхнулся, когда пил, пару раз, но вода была холодной и вкусной, и он подумал, что сумеет удержать ее в своем желудке.

После этого она опять уложила его на спину.

– Скажите мне правду, – попросил он.

– Если мне она известна.

– Я умираю?

– Нет.

– У нас тут есть одно правило, – сказал он.

– Какое?

– Никогда не лгать собаке.

Она взглянула на Рокки.

Пес помахал хвостом.

– Лгите себе. Лгите мне. Но никогда не лгите собаке.

– Очень здраво звучит это ваше правило, – сказала она.

– Так я умираю?

– Я не знаю.

– Вот так-то лучше, – сказал Спенсер и отключился.

Рою Миро потребовалось пятнадцать минут, чтобы побриться, почистить зубы, принять душ. Он переоделся в легкие хлопковые брюки, такую же красную водолазку и желтовато-коричневый вельветовый пиджак. На завтрак, о котором он так мечтал, времени уже не было. Консьерж Генри выручил его, снабдив двумя круассанами с шоколадом и миндалем в белом бумажном пакете и двумя чашками превосходного колумбийского кофе в термосе.

В углу автостоянки отеля Роя ждал небольшой вертолет. Как и в самолете, летевшем из Лос-Анджелеса, он был единственным пассажиром в обтянутой плюшем кабине.

Во время полета Рой съел оба круассона и выпил черный кофе, используя в это время свой компьютер в атташе-кейсе, чтобы связаться с «Мамой». Он выяснил, как продвинулось расследование за ночь.

Ничего особенного не произошло. Вернувшись в Южную Калифорнию, Джон Клек не дал никаких нитей, которые могли бы указать им, куда делась эта женщина после того, как оставила свою машину в аэропорту в Оранж-Каунти. Точно так же они не добились успеха в попытке установить телефонный номер, по которому Грант так ловко по программной системе передал через факс из хижины в Малибу фотографии Роя и его людей.

Самые важные новости, и то не очень богатые, пришли из Сан-Франциско. Агент, выслеживающий Джорджа и Этель Порт – дедушку и бабушку, которые, очевидно, вырастили Спенсера Гранта после смерти его матери, – узнал, что десять лет назад было выписано свидетельство о смерти Этель. Видимо, именно поэтому ее муж продал тогда этот дом. Джордж Порт тоже умер всего три года назад. Теперь, когда агент уже не мог надеяться на то, что ему удастся поговорить с Портами об их внуке, он искал другие пути расследования.

Через «Маму» Рой направил агенту в Сан-Франциско срочное послание, предложив, чтобы тот просмотрел все записи в суде по завещаниям и определил, был ли внук введен в права наследства на какое-либо имение Этель Порт или ее мужа. Возможно, Порты не знали своего внука как Спенсера Гранта и указывали его настоящее имя в своих завещаниях. Если по каким-то необъяснимым причинам они поддержали и поощрили использование им этого фальшивого имени, включая зачисление на военную службу, они тем не менее должны были проставить его настоящее имя, когда распоряжались своими поместьями.

Это была не слишком многообещающая нить, но ее стоило проследить.

Когда Рой отключил компьютер и закрыл его, пилот потревожил его через громкоговорящую систему, сказав, что они в одной минуте от цели:

– Это будет справа от вас.

Рой склонился к иллюминатору возле своего сиденья. Они летели параллельно реке, текущей почти прямо на восток через пустыню.

Блеск солнечных лучей на песке был невыносим. Рой достал из внутреннего кармана пиджака темные очки и надел их.

Впереди, посреди сухого оврага стояли три джипа-фургона, принадлежавшие Агентству. Вокруг них восемь человек, подняв головы, наблюдали за приближающимся вертолетом.

Вертолет развернулся над джипами и агентами, неожиданно земля внизу провалилась на тысячу футов, когда машина взмыла над краем обрыва. Желудок Роя тоже ринулся вниз из-за внезапного изменения перспективы и еще чего-то, что Рой мельком увидел, но не поверил, что видел это на самом деле.

Высоко над долиной пилот сделал широкий круг, чтобы Рой мог получше рассмотреть то место, где русло выходило на край обрыва. Используя две каменные башни в центре высохшего русла как визуальные ориентиры, летчик описал полный круг – все триста шестьдесят градусов. Рой получил возможность разглядеть «Эксплорер» со всех сторон под разными углами.

Рой снял темные очки – фургон был хорошо виден в ярком солнечном свете. Потом он снова надел очки, когда вертолет пронесся над грузовичком еще раз, а затем приземлился в русло возле джипов.

Когда Рой вылез из вертолета, его встретил Тед Тавелов, агент, за которым был закреплен этот участок. Тавелов был ниже ростом и на двадцать лет старше Роя, тощий и коричневый от загара. У него была задубевшая обветренная кожа и внешность человека, проведшего слишком много лет на открытом воздухе в пустыне. Он был одет в ковбойские сапоги, джинсы и голубую фланелевую рубашку, на голове – стэтсоновская шляпа. Хотя день был прохладный, на Тавелове не было пиджака, словно он впитал так много жары Мохава своей опаленной солнцем шкурой, что ему никогда уже не будет холодно.

Когда они направились к «Эксплореру», двигатель вертолета умолк, лопасти еще повращались некоторое время, потом замерли.

Рой сказал:

– Я слышал, что тут нет ни малейших признаков ни человека, ни собаки.

– Внутри ничего, кроме дохлой крысы.

– Неужто вода и в самом деле была так высоко, что подняла фургон между скалами?

– Да. Вчера после полудня, в разгар урагана.

– Тогда, может быть, его смыло водопадом?

– Нет, если он был пристегнут ремнями.

– Но может быть, он пытался выплыть по течению реки, а там выбраться на берег.

– Нужно быть идиотом, чтобы попытаться плыть в бурном потоке. Вода неслась со скоростью курьерского поезда. Этот человек идиот?

– Нет.

– Взгляните на эти следы, – сказал Тавелов, указывая на отпечатки в русле потока. – Это несмотря на то, что легкий ветер после урагана уже занес их немного. Но вы все же можете разглядеть, что кто-то проехал к южному берегу под «Эксплорером» и, возможно, поднялся на крышу своего автомобиля, чтобы забраться в этот.

– Но русло должно было для этого уже достаточно высохнуть.

– Когда дождь прекращается, уровень воды быстро падает. А почва здесь – глубокий песок, высыхает очень быстро. Скажем... в семь или восемь часов вчера вечером.

Стоя внизу, в проходе между скалами, глядя вверх на «Эксплорер», Рой сказал:

– Грант не мог выбраться сам и уйти отсюда, пока не прибыла другая машина.

– Это факт, вы можете разглядеть нечеткие отпечатки ног, которые не принадлежат первой группе моих идиотов-ассистентов, затоптавших все вокруг. Судя по ним, можно предположить, что сюда приезжала какая-то женщина и увезла его отсюда. Его и собаку. И его багаж.

Рой нахмурился:

– Женщина?

– Часть следов, судя по размерам, как вы понимаете, должна принадлежать мужчине. Даже у крупных женщин не часто бывают такие большие ноги, которые были бы пропорциональны другим размерам тела. Вторая группа следов – маленькие отпечатки – могла бы принадлежать мальчику, скажем, от десяти до тринадцати лет. Но я сомневаюсь, что какой-нибудь мальчик мог бы приехать сюда сам по себе. Кто-нибудь маленького роста мог иметь ноги такого размера, но таких немного. Поэтому скорее всего это была женщина.

Если женщина могла появиться, чтобы спасти Гранта, Рой был обязан поразмыслить, не та ли это женщина-беглянка. Заново всплыли вопросы, которые одолевали его с вечера среды: кем был Спенсер Грант, что, черт побери, связывает этого ублюдка с этой женщиной, какого рода он птица, намеревался ли он сорвать их операцию, и угрожает ли им теперь разоблачение?

Вчера, когда Рой стоял в бункере Евы, слушая запись на лазерном диске, он был скорее озадачен, нежели просвещен тем, что услышал. По вопросам и немногим комментариям, которые Грант порой вставлял в монолог Давидович, он немногое знал о Ханне Рейни, но по каким-то таинственным причинам он настойчиво узнавал о ней все, что только мог. До этого Рой был убежден, что Грант и эта женщина уже были в каких-то тесных отношениях, так что задача состояла в том, чтобы определить характер этих отношений и вычислить, большой ли информацией эта женщина поделилась с Грантом. Но если этот парень еще не знал ее, то почему он находился в ее бунгало в ту дождливую ночь и почему он поставил целью своего личного крестового похода найти ее?

Рой не хотел верить, что эта женщина объявилась здесь, в пустыне, потому что, допуская это, он испытывал еще большее замешательство.

– Значит, вы утверждаете, что он кого-то позвал мысленно и она явилась откуда-то, чтобы вытащить его?

Тавелов не был задет сарказмом Роя:

– Кроме крыс, в этой пустыне никто не живет, тут нет ни телефонов, ни электричества. Кое-где есть, конечно, но в радиусе двадцати миль мне о таком неизвестно. А может быть, кто-то путешествовал здесь, в стороне от дорог, для собственного развлечения.

– В бурю?

– Буря уже кончилась. В конце концов, в мире полно дураков.

– И этот кто-то просто наткнулся на «Эксплорер». Во всей этой огромной пустыне.

Тавелов пожал плечами:

– Мы нашли машину. А дальше – ваше дело.

Вернувшись обратно к каменным стенам шлюза, вглядываясь в далекое русло реки, Рой сказал:

– Кем бы она ни была, она въехала в русло с юга и выехала тоже с юга. Можем мы проследовать по этим неясным следам?

– Да, можете – на протяжении, должно быть, четырехсот ярдов они хорошо различимы, затем еще ярдов двести еле видны, потом исчезают. Ветер замел их. В других же местах почва слишком твердая, чтобы на ней оставались следы.

– Ладно, мы проедем дальше, поищем, может быть, след снова появится.

– Мы уже пытались, пока ждали вас.

Тавелов сделал акцент на слове «ждали».

Рой сказал:

– Мой чертов пейджер сломался, и я не знал этого.

– Пешком и на вертолете мы можем хорошо все рассмотреть во всех направлениях от южного берега старого русла. Три мили на восток, три на юг, три на запад.

– Хорошо, – сказал Рой, – расширим поиски. Пройдите шесть миль, посмотрите, может быть, вы снова наткнетесь на след.

– Это будет пустая трата времени.

Рой подумал о Еве, какой она была прошлой ночью, и это воспоминание придало ему силы сохранять спокойствие, улыбаться и разговаривать с характерной для него любезностью.

– Возможно, это будет потеря времени, возможно. Но, я полагаю, мы в любом случае должны попробовать.

– Поднимается ветер.

– Может быть.

– Определенно поднимается. Все заметет.

Совершенство на черном резиновом матрасе.

Рой сказал:

– Тогда попытаемся опередить его. Вовлечем в поиски больше людей, еще один вертолет и прочешем по десять миль в каждом направлении.

Спенсер не бодрствовал. Но и не спал. Он был как пьяный, балансирующий между двумя состояниями.

Он слышал, как бормочет что-то, но не мог осознать смысла своих слов, потому что еще пребывал во власти лихорадочной суетливости. Определенно в том, что он должен был сказать кому-то, заключалось нечто существенное – хотя что это была за жизненно важная информация и кому он должен был передать ее, от него ускользало.

Он открыл глаза. Расплывчатое видение. Он моргнул. Скосил взгляд. Он не мог разглядеть достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, стоит день или свет идет от лампы Кольмана.