Большинство людей полагают, что с помощью психоанализа можно стать счастливее. Они уверены в том, что смогут преодолеть все свои проблемы и обрести спокойное состояние духа, если поймут собственную психологию, причины плохого настроения и саморазрушительного поведения. Тревис, однако, знал: это не так. На протяжении многих лет он подвергал себя беспощадному самоанализу и давно уже понял, почему превратился в одиночку, неспособного завести друзей. Но несмотря на это понимание, Тревис так и не смог ничего в себе изменить.

Сейчас, когда близилась полночь, он сидел на кухне, пил очередную банку пива и рассказывал Эйнштейну о своей добровольной изоляции. Собака неподвижно сидела рядом, не шевелясь и не зевая, как будто была поглощена его историей.

— Я одинок с самого детства, хотя, конечно, у меня были приятели. Просто я всегда предпочитал свое собственное общество. Думаю, это у меня от природы. Я имею в виду, что, будучи мальчишкой, я еще не пришел к выводу о том, что дружба со мной представляет опасность для моих сверстников.

Мать Тревиса умерла при родах, и он знал об этом с раннего возраста. Наступит время, и ее уход покажется предзнаменованием будущих событий, и тогда он поймет всю его важность, но это произойдет позже. Ребенком Тревис не испытывал чувства вины.

Оно пришло к нему в десятилетнем возрасте. Когда погиб его брат Гарри. Он был на два года старше Тревиса. Одним июньским утром, в понедельник, Гарри уговорил Тревиса пойти за три квартала на пляж, хотя отец строго-настрого запретил им купаться без него. Это был небольшой, окруженный скалами участок моря, где не было спасательной станции и где, кроме них, никого не оказалось.

— Гарри попал в подводное течение, — сказал Тревис Эйнштейну. — Мы плавали самое большое футах в десяти друг от друга, и проклятое течение зацепило его и затащило на глубину, а я остался цел. Я да же попытался спасти его — и уж, наверно, должен был попасть на то же самое место, но течение, видимо, изменило направление после того, как утащило Гарри.

Он долго не сводил глаз с поверхности кухонного стола, но вместо красного пластика видел катящиеся зелено-голубые предательские морские волны.

— Я любил своего старшего брата больше всех на свете.

Эйнштейн тихо заскулил, как бы выражая соболезнование.

— Никто не винил меня в гибели Гарри. Из нас двоих он был старший. Он должен был отвечать за меня. Но я... я думал тогда, что, раз течение утащило брата, оно должно было утащить и меня.

Прилетевший с запада ночной ветер постучал в оконное стекло.

Сделав глоток пива, Тревис сказал:

— Однажды летом, когда мне исполнилось четырнадцать, я был одержим страстным желанием попасть в теннисный лагерь. Я тогда очень увлекался спортом. В общем, отец записал меня в один лагерь под Сан-Диего на интенсивный месячный курс. Он повез меня туда в воскресенье, но мы так и не доехали. К северу от Оушенсайда водитель грузовика заснул за рулем, выехал на осевую и снес нас с дороги начисто. Отец умер мгновенно. Перелом шеи, позвоночника, открытые травмы черепа, грудная клетка смята. Я сидел на переднем сиденье рядом с ним, но отделался несколькими порезами, ушибами и двумя сломанными пальцами.

Пес внимательно смотрел на него.

— История повторилась. Мы оба должны были погибнуть, но я остался цел. И мы вообще бы не поехали, если бы я не завелся с этим лагерем. На этот раз я почувствовал, что влип. Возможно, меня нельзя винить в кончине матери, умершей при родах, и, вероятно, я не был виноват в гибели Гарри, но это... В общем, становилось ясно: я приношу несчастье, и другим людям небезопасно иметь дело со мной. Все, кого я любил, по-настоящему любил, обязательно умирали.

Только ребенок мог убедить себя в том, что именно он повинен во всех этих трагических событиях. Но Тревис ведь и был, в сущности, ребенком в свои четырнадцать лет, а кроме того, это было самое подходящее объяснение. Он был слишком юн, чтобы понять: за природой несчастий и злого рока не стоит какого-либо определенного умысла. Поэтому Тревис сказал себе, что он проклят и если будет заводить близких друзей, то тем самым приговорит их к преждевременной смерти. Будучи по характеру «самокопателем», Тревис без особых трудностей погрузился в себя и удовлетворился собственным обществом.

К двадцати четырем годам, когда Тревис закончил колледж, он превратился в законопослушного одиночку, хотя, повзрослев, относился к смерти своих родных по-иному. Он уже не думал о себе как об источнике несчастий и не винил в случившемся. Но так и не завел близких друзей, отчасти из-за неумения создавать и поддерживать дружеские отношения, отчасти из-за того, что без близких друзей он становился неуязвим для переживаний и горя в случае их потери.

— Привычка и самозащита стали основой моей эмоциональной изоляции, — сказал он Эйнштейну.

Пес поднялся и приблизился к нему на те несколько футов, которые разделяли их. Он протиснулся между колен Тревиса и положил голову ему на бедро.

Поглаживая собаку, Тревис продолжал:

— После окончания колледжа я не знал, чем заняться. Тут подоспел набор в армию, и я пошел, прежде чем получил повестку. Специальные войска. Мне там нравилось. Может быть, оттого, что... ну, в общем, там было чувство братства, и я был вынужден обзавестись друзьями. Понимаешь, я делал вид, что не хочу ни с кем сближаться, но там просто некуда было деться. Потом я решил остаться в армии. Когда формировалась группа «Дельта» по борьбе с терроризмом, я подался туда. Ребята в «Дельте» были крутые, настоящие парни. Они прозвали меня Немой и Гарпо, потому что я был молчун, но друзья у меня появились вопреки мне самому. Во время одиннадцатой по счету операции наш взвод вылетел в Афины для освобождения посольства США от захватившей его группы палестинских экстремистов. Они уже убили восьмерых работников посольства и продолжали расстреливать каждый час по одному заложнику. На переговоры палестинцы не шли. Мы атаковали их быстро, аккуратно... и неудачно. Они заминировали все здание. Девять парней из взвода погибли. Я был единственным, кто уцелел. С пулей в бедре. И с шрапнелью в заднице. Но уцелел.

Эйнштейн поднял голову с бедра Тревиса.

Ему показалось, что пес смотрит на него с сочувствием. Может быть, он увидел то, что ему хотелось увидеть.

— Это было восемь лет назад, когда мне исполнилось двадцать восемь. Потом я демобилизовался. Вернулся домой в Калифорнию. Получил лицензию агента по торговле недвижимостью: не знал, чем заняться, и решил пойти по стопам отца. Мне это здорово удавалось, возможно, потому, что было наплевать, покупают ли дома, которые я показываю, или нет. Я вообще не вел себя как продавец. Но факт оставался фактом — я так преуспел, что стал брокером, открыл свою контору, нанял агентов...

На этом поприще Тревис и встретился с Паулой. Она была высокой красивой блондинкой, умной и веселой. Паула умела так хорошо продавать недвижимость, что говорила в шутку, будто в прошлой жизни, наверное, была среди голландских колонистов, когда те покупали Манхэттен у индейцев в обмен на бусы и побрякушки. Она была без ума от Тревиса. Так ему и говорила:

— Мистер Корнелл, сэр, я без ума от вас. Вы прекрасно справились со своей ролью без слов. Это лучшая имитация Клинта Иствуда, которую мне когда-либо приходилось видеть.

Тревис не сразу сошелся с Паулой. Нельзя сказать, что он боялся принести несчастье ей — тогда еще его детское суеверие не вернулось к нему с новой силой. Но Тревис не хотел подвергать себя риску испытать боль от очередной потери. Невзирая на все его сомнения, Паула не оставила Тревиса, и по прошествии некоторого времени он признался себе в том, что любит ее.

Так сильно любит, что даже рассказал ей о своей игре со Смертью — о чем никогда и никому не рассказывал.

— Послушай, — сказала Паула, — тебе не придется меня оплакивать. Я еще тебя переживу, потому что не привыкла сдерживать чувства. Свои собственные переживания я переношу на людей, которые меня окружают. Поэтому приготовься к тому, что я буду стоить тебе лет десять жизни.

Они поженились без особой помпы четыре года назад, летом, сразу после того, как Тревис отметил свое тридцатидвухлетие. Он любил ее. Боже, как он любил ее!

Обращаясь к Эйнштейну, Тревис сказал:

— В день, когда мы поженились, Паула уже была больна раком. Но мы не знали об этом. Через десять месяцев она умерла.

Пес опять положил морду ему на бедро.

Какое-то время Тревис не мог заставить себя продолжать. Он выпил еще пива и погладил собаку по голове.

Потом сказал:

— После этого я попытался жить, как жил. Я всегда гордился тем, что ничто меня не может сломить, встречал трудности грудью — в общем, верил во все это дерьмо. Еще год управлял своей конторой по продаже недвижимости. Но бизнес потерял для меня всякий смысл. Два года назад я все продал и вырученные деньги положил в банк. Снял вот этот дом. Провел эти два года... в размышлениях. Стал пугливым. Ничего удивительного, а? Чертовски пугливым. Вернулся на круги своя, к тому, во что поверил еще мальчишкой. Будто это я опасен для всех, кто приближается ко мне. Но ты заставил меня измениться, Эйнштейн. Вывернул наизнанку. Клянусь, это так. Ты был послан для того, чтобы показать мне: жизнь полна таинственных, странных и чудесных вещей, и только дураки по своей воле отстраняются от этой жизни и смотрят, как она проходит мимо.

Пес устремил на него полный внимания взгляд. Тревис взял банку, но она была пуста. Эйнштейн сбегал к холодильнику и принес еще одну.

Беря жестянку из пасти собаки, Тревис спросил:

— Теперь, когда ты слышал всю эту историю, что ты думаешь? Можно со мной иметь дело? Ты не боишься?

Пес тявкнул.

— Это что, означает «нет»?

Эйнштейн улегся на спину, задрав лапы вверх, и подставил ему брюхо, как и в прошлый раз, когда согласился надеть ошейник.

Отставив жестянку с пивом в сторону, Тревис встал из-за стола, опустился рядом с псом и погладил ему брюхо.

— Ладно, — проговорил он, — ладно. Только не умирай. Не вздумай умирать, пока ты со мной.

Телефон в доме Норы Девон зазвонил вновь в одиннадцать часов. Это был Стрек.

— Ты в постели, лапочка?

Она не ответила.

— Хотела бы, чтобы я был рядом?

Со времени предыдущего звонка Нора все размышляла о том, как с ним разговаривать, и придумала несколько угроз, которые, по ее разумению, могли подействовать на него.

Она сказала:

— Если вы не оставите меня в покое, я обращусь в полицию.

— Нора, а ты спишь голая?

Сидя в кровати, Нора выпрямилась и окаменела.

— Я обращусь в полицию и скажу, что вы пытались... приставать ко мне. Клянусь, я так и сделаю.

— Хотелось бы увидеть тебя голенькой, — сказал Стрек, не реагируя на ее угрозу.

— Я солгу. Скажу, что подверглась из... изнасилованию.

— Хочешь ощутить мои ладони у себя на груди, Нора?

Тупые рези в животе заставили ее скорчиться.

— Я попрошу телефонную компанию прослушать мой телефон, записать все разговоры и, таким образом, у меня будут доказательства.

— Было бы здорово целовать тебя всю, Нора.

Боли в животе усилились. Нору начинало трясти.

Срывающимся голосом она выложила последнюю угрозу:

— У меня есть револьвер. У меня есть револьвер.

— Сегодня ты увидишь меня во сне, Нора, уверяю тебя. Тебе приснится, как я целую тебя повсюду, все твое красивое тело...

Она с силой опустила трубку на рычаг.

Улегшись на бок, Нора сжала плечи, подтянула колени и обхватила себя руками. Рези в животе были чисто эмоциональной реакцией, вызванной страхом, яростью и невероятной безысходностью.

Постепенно боли утихли. Страх исчез, и осталась только злость.

Нора была настолько отстранена от внешнего мира и присущих ему отношений, так не приспособлена к общению с другими людьми, что просто не могла существовать вне своего дома, который, как крепость, защищал ее. В социальном смысле она была неграмотной. Нора не умела поддерживать вежливую беседу даже с Гаррисоном Дилвортом, адвокатом тети Виолетты и теперь ее, Нориным, адвокатом, когда им несколько раз пришлось вместе обсуждать дела о наследстве. Она отвечала на его вопросы односложно и сидела, опустив глаза вниз, не находя места своим холодным рукам, ужасно стесняясь. Боялась собственного адвоката! Если Нора робела в присутствии Гаррисона Дилворта, как она могла противостоять Арту Стреку? В будущем Нора уже никогда больше не отважится вызвать техника, что бы ни сломалось в доме — пусть все лучше развалится и рухнет, ведь следующий мастер может оказаться очередным Стреком или того хуже. По традиции, установленной еще теткой, Нора заключила договор с ближайшим супермаркетом на доставку продуктов, поэтому ей не надо было ходить в магазин, но теперь она будет опасаться впускать в дом даже посыльного; за все это время он ни разу не вел себя агрессивно, двусмысленно или оскорбительно по отношению к ней, но в один прекрасный день он может почувствовать ее уязвимость, как это произошло со Стреком.

Нора ненавидела Виолетту Девон.

С другой стороны, тетка права: Нора — мышь. И, как всем мышам, судьбой ей предназначено бежать, прятаться и отсиживаться в темноте.

Ее ярость утихла, как до этого утихли боли в животе.

На смену гневу пришло одиночество, и Нора беззвучно зарыдала.

Позже, облокотившись головой о спинку кровати, промокая покрасневшие от слез глаза салфетками «Клинекс» и сморкаясь, она храбро решила покончить со своим отшельничеством. Нора найдет в себе силы и мужество вступить в более тесный контакт с внешним миром. Будет встречаться с другими людьми. Перезнакомится с соседями, от которых в большей или меньшей степени отгородилась Виолетта. Заведет друзей. Видит Бог, так и сделает. И Нора не позволит Стреку запугивать ее. Кроме того, она научится решать и новые проблемы, которые могут возникнуть перед ней, и со временем превратится в совершенно другую женщину. Она обещает, что так и будет. Клянется всеми святыми.

Нора подумала, не отключить ли телефон и таким образом обезоружить Строка, но остаться без телефона было страшно. Что, если она проснется, услышит, как кто-то забрался в дом, и не успеет включить телефон в розетку?

Прежде чем погасить свет и укрыться одеялом, Нора затворила дверь спальни и забаррикадировала ее с помощью кресла, подпиравшего дверную ручку. Уже лежа в постели, она убедилась, что в случае необходимости может быстро схватить тесак с ночного столика.

Нора лежала на спине с открытыми глазами. Бледно-янтарный свет уличных фонарей проникал сквозь ставни в комнату. На потолке образовался узор из перемежающихся темных и золотистых полос, как будто над ее кроватью в вечном прыжке распростерся огромный тигр. Теперь, наверное, ей всегда будет нелегко засыпать.

Интересно, найдется ли когда-нибудь человек в том большом мире, куда она поклялась войти, способный заботиться о ней, полюбить ее? Разве нет на свете никого, кто смог бы полюбить мышку и нежно с ней обращаться?

Где-то далеко за окном прозвучал гудок поезда на пустой, холодной и скорбной ноте.

Винс Наско никогда не чувствовал себя таким занятым. Или таким довольным.

Когда он позвонил по известному номеру в Лос-Анджелес, чтобы доложить об успешном выполнении задания в доме Ярбеков, ему приказали перейти в другую телефонную будку. Она находилась на Бальбоа-Айленд в бухте Ньюпорт, между магазинчиком, торговавшим замороженным йогуртом, и рыбным рестораном.

Туда ему позвонила женщина с гортанным сексуальным и в то же время каким-то детским голосом. Она расспрашивала об убийстве обтекаемо, не называя вещи своими именами, а прибегая к эвфемизмам, которые в юридическом смысле нельзя использовать как доказательства. Женщина звонила из другого телефона, выбранного наугад, поэтому шансы на то, что разговор может быть прослушан, практически сводились к нулю. Но все-таки это был мир спецслужб и сыска, поэтому рисковать было нельзя.

У женщины было для него задание.

Глядя на автомобили, медленно ползущие мимо по узкой улице, Винс внимал женщине, которую никогда не видел и имени которой не знал. Она продиктовала ему адрес доктора Альберта Хадстона в Лагуна-Бич. Хадстон проживает там вместе с женой и шестнадцатилетним сыном. Ликвидации подлежат оба супруга, а судьбу подростка предстоит решить Винсу. Если удастся сделать так, чтобы тот остался в стороне, отлично. Но, если он заметит Винса или станет свидетелем происшедшего, его необходимо убрать.

— На ваше усмотрение, — сказала женщина.

Винс к этому моменту уже знал, что расправится с парнем, поскольку он извлекал тем больше пользы и энергии из преступления, чем моложе была жертва. Он уже давно не убивал по-настоящему молодого, и сейчас такая перспектива возбуждала его.

— Хочу только подчеркнуть, — сказал голос в трубке, немного сбивая Винса с толку паузами между словами, — этот вариант необходимо осуществить достаточно быстро. Мы хотим, чтобы сегодня вечером все было сделано. Уже завтра конкурирующая фирма узнает о наших целях и попытается помешать нам.

Винс понял, что под «конкурирующей фирмой» подразумевается полиция. Ему платили за ликвидацию трех докторов — никогда раньше он не убивал людей этой профессии, — и Винс догадывался, что между этими преступлениями существует связь, о которой, в свою очередь, догадается полиция, когда обнаружит труп Вэтерби в багажнике автомобиля и изуродованное тело Элизабет Ярбек в спальне. Винс не знал, что это за связь, потому что никогда ничего не знал о своих жертвах, да и никогда не интересовался. Так было безопаснее. Но полиция протянет ниточку от Вэтерби к Ярбек и от этих двоих к Хадстону, так что если Винс не прихлопнет Хадстона сегодня, то уже завтра полиция предоставит ему охрану.

Винс сказал:

— Можно спросить... Вы хотите, чтобы этот вариант был выполнен так же, как и предыдущие два? Вам нужен почерк?

Он подумывал о том, не сжечь ли дом Хадстонов вместе с трупами, чтобы спрятать следы.

— Почерк должен быть обязательно, — сказала женщина. — Один и тот же во всех вариантах. Нам необходимо, чтоб те, кто надо, знали: мы не сидим без дела.

— Понятно.

— Мы должны дернуть их за нос, — сказала она и негромко рассмеялась. — Посыпать соль на рану.

Винс повесил трубку и отправился обедать в «Веселый Роджер». Винс заказал овощной суп, гамбургер, поджаренный картофель, лук, запеченный колечками в тесте, шинкованную капусту, кусок шоколадного торта с мороженым и после некоторого раздумья порцию яблочного пирога. Все это он запил пятью чашками кофе. Винс всегда обильно ел, но после удачно выполненного задания аппетит его усиливался многократно. Честно говоря, даже покончив с яблочным пирогом, он не почувствовал сытости. Понятное дело. Всего за один день Винс вобрал в себя жизненную энергию Дэвиса Вэтерби и четы Ярбек, и теперь ему требовалось топливо, как форсированному спортивному двигателю. Его метаболизм стоял на высшей передаче; ему понадобится еще топливо, пока организм не зарядит энергией биологические аккумуляторы для последующего использования.

Способность поглощать жизненные силы людей, которых Винс убивал, и являлась Даром, отличавшим его от всех остальных людей. Благодаря этому Дару Винс всегда будет полон сил, бодрости и обладать хорошей реакцией. Он будет жить бесконечно.

Винс никогда не открывал тайну своего необыкновенного Дара ни женщине с гортанным голосом, ни другим своим работодателям. На свете слишком мало людей, имеющих достаточно воображения для того, чтобы всерьез отнестись к такой поразительной способности. Винс держал свой секрет при себе: он боялся, что его сочтут ненормальным.

Выйдя из ресторана, Винс немного постоял на тротуаре, с наслаждением вдыхая свежий морской воздух. Со стороны бухты дул прохладный ночной ветер, взметая обрывки бумажек и пурпурные лепестки джа-каранд по мостовой.

Винс чувствовал необыкновенный прилив сил. Он ощущал себя такой же составной частью природы, как море и ветер.

Из Бальбоа-Айленд он поехал в Лагуна-Бич. В 23.20 он припарковал свой микроавтобус через улицу напротив дома Хадстонов. Одноэтажное строение стояло высоко на одном из холмов, откуда открывался прекрасный вид на океан. Два окна в доме светились.

Винс пролез между передними сиденьями назад в глубину машины и стал ждать, когда Хадстоны улягутся спать. Покинув дом Ярбеков, он сменил синий костюм на серые слаксы, белую рубашку и темно-бордовый свитер, поверх которого он надел темно-синюю нейлоновую ветровку. Сидя в темной машине, Винс коротал время, доставая орудия своего ремесла из картонной коробки, где они были спрятаны под двумя батонами хлеба, упаковкой туалетной бумаги из четырех рулонов и другими предметами, создававшими впечатление, будто он только что вышел из магазина.

Его «вальтер-38» был полностью заряжен. Закончив дело в доме Ярбеков, он навинтил на ствол новый глушитель — в два раза короче прежнего. Винс отложил пистолет в сторону. У него был нож с шестидюймовым выкидным лезвием. Его он засунул в боковой карман брюк.

Свернув проволочную удавку в кольцо, Винс засунул ее в левый наружный карман куртки. В правый положил мешочек со свинцовой дробью.

Вообще-то он собирался воспользоваться только пистолетом. Однако Винс любил быть готовым ко всяким неожиданностям.

На некоторых заданиях он использовал пистолет «узи», который подпольно переделал для стрельбы очередями. Но сегодняшнее поручение не требовало тяжелого вооружения.

У него был еще небольшой кожаный мешочек, размером в половину бритвенного набора, где он хранил отмычки. Винс не стал их осматривать. Возможно, они ему вообще не понадобятся, поскольку большинство людей удивительно беззаботно относятся к безопасности своих жилищ, оставляя на ночь незапертыми окна и двери, как будто живут в квакерской деревне девятнадцатого века.

В 23.40 Винс просунул голову между спинками передних сидений и сквозь боковое стекло посмотрел на дом Хадстонов. Все огни были погашены. Они легли спать.

Чтобы дать им время уснуть, Винс опять уселся на прежнее место и, грызя шоколадку, стал прикидывать, как распорядиться сегодняшним немалым заработком.

Ему давно хотелось купить реактивные водные лыжи, на которых можно кататься без помощи катера. Он любил океан. В нем было что-то притягательное; Винс умел обращаться с волнами и чувствовал душевный подъем, когда превращался в одно целое с огромными, поднимающимися почти вертикально массами воды. Ему нравились подводное плавание, парусный спорт и серфинг. Еще подростком он проводил на берегу гораздо больше времени, чем в школе. Да и взрослым Винс часто плавал на доске при хорошей волне. Ему, правда, стукнуло уже двадцать восемь, и серфинг был для него пройденным этапом. Теперь он любил скорость. Винс мысленно представил себя, несущегося по темной, будто сланц, поверхности моря на реактивных лыжах, рассекая ветер и подпрыгивая на бесчисленных бурунах, усмиряя Тихий океан, как ковбой в родео усмиряет дикого мустанга...

В 00.15 он вышел из машины, засунул пистолет за пояс и перешел через тихую, пустынную улицу, отделявшую его от дома Хадстонов. Через незапертую деревянную калитку Винс проник на открытую боковую веранду, освещенную лунным светом, пробивающимся через густую листву огромного кораллового дерева.

Он остановился на минутку, чтобы надеть тонкие кожаные перчатки.

Раздвижная стеклянная дверь вела с веранды в гостиную. Она была заперта. При свете карманного фонарика Винс увидел: на нижнем полозе двери лежит деревянный упор, для того чтобы створку нельзя было отодвинуть.

Хадстоны оказались более осторожными людьми, чем можно было предполагать, но Винсу было все равно. Он приставил небольшую резиновую присоску к стеклу, алмазным резцом обвел ее по окружности и бесшумно вынул вырезанный стеклянный кружок около дверной ручки. Просунув руку в отверстие, открыл замок. Затем вырезал еще один кружок у порога и через него вытолкнул деревянный упор в комнату.

Насчет собак Винс не беспокоился. Женщина с сексуальным голосом сказала ему, что Хадстоны не держат домашних животных. Это был один из тех моментов, которые нравились Винсу в его работодателях: их информация была подробной и аккуратной.

Отодвинув дверь, он проскользнул через задернутые шторы в темную гостиную. Давая своим глазам привыкнуть к темноте, Винс постоял несколько мгновений, прислушиваясь. В доме было тихо, как в могиле.

Сначала он нашел комнату сына. Ее освещал зеленый отсвет от электронных часов, вмонтированных в радиоприемник. Подросток спал на боку, слегка похрапывая. Шестнадцать лет. Молоденький. Винс любил, когда ему попадались молоденькие.

Он обошел кровать и присел так, что оказался лицом к лицу со спящим. Зубами Винс стащил левую перчатку и, держа пистолет в правой руке, приставил дуло ему под подбородок.

Парень мгновенно проснулся.

Винс сильно ударил его левой рукой по лбу и одновременно нажал на курок. Пуля прошила мягкие ткани под подбородком и застряла в мозге. Смерть наступила мгновенно.

«Ссссснап».

Сгусток энергии вырвался из умирающего тела и был моментально поглощен Винсом. Это была такая чистая и живая энергия, что он даже застонал от удовольствия, чувствуя, как она наполняет его.

На мгновение Винс задержался у кровати, не смея сдвинуться с места, опьянев и задыхаясь. Наконец он поцеловал мертвого подростка в губы и сказал:

— Принимаю. Спасибо. Принимаю.

Как кошка, быстро и бесшумно, он прокрался через дом и нашел супружескую спальню. Зеленое сияние от электронных часов и свет ночника, проникавший через открытую дверь ванной, достаточно хорошо освещали комнату. Супруги Хадстон спали. Винс убил первой жену.

«Ссссснап».

Муж так и не проснулся. Женщина спала голышом. Получив от нее жертву, он прислонил ухо к обнаженной груди, чтобы услышать, как перестало биться сердце. Затем поцеловал соски и прошептал:

— Спасибо.

Обойдя вокруг кровати, Винс включил лампу на ночном столике и разбудил доктора Хадстона. Сначала тот не мог понять, в чем дело. Пока не увидел мертвые глаза жены. Тогда Хадстон закричал и вцепился Винсу в плечо, и пришлось дважды ударить его рукояткой пистолета.

Винс оттащил обнаженное тело Хадстона в ванную комнату. Как и раньше, он нашел пластырь и связал потерявшего сознание доктора по рукам и ногам.

Наполнив ванну холодной водой, он перевалил в нее Хадстона. Доктор очнулся.

Несмотря на наготу и путы, Хадстон попытался вскочить и навалиться на Винса.

Тот ударил его пистолетом в лицо и толкнул обратно в воду.

— Кто ты такой? Чего тебе надо? — произнес Хадстон, отплевываясь.

— Я убил твою жену и сына и собираюсь убить тебя.

Глаза Хадстона, казалось, еще глубже ушли в его худое, бледное лицо.

— Джимми? Только не Джимми, нет...

— Твой сын мертв, — сказал Винс. — Я ему вышиб мозги.

Это известие совершенно подкосило Хадстона. Он не зарыдал, не стал вслух оплакивать сына — ничего такого драматического. Но его глаза помертвели в одно мгновение. Как будто повернули выключатель. Хадстон продолжал смотреть на Винса, но в его взгляде уже больше не было ни страха, ни гнева.

Винс сказал:

— У тебя есть выбор: умереть легко или помучиться. Если расскажешь мне о том, о чем я хочу знать, умрешь быстро и небольно. Если заупрямишься, я могу растянуть это удовольствие на пять-шесть часов.

Доктор Хадстон молча глядел на него. За исключением следов свежей крови, его лицо было очень бледным, белым, как кожа какого-то глубоководного существа.

«Надеюсь, он не припадочный», — подумал Винс.

— Я хочу знать, какая связь существует между тобой, Дэвисом Вэтерби и Элизабет Ярбек.

Хадстон заморгал, стараясь сосредоточиться на вопросе.

— Дэвисом и Лиз? Что вы имеете в виду?

— Знаешь их?

Хадстон кивнул.