В день своего тридцатишестилетия, 18 мая, Тревис Корнелл поднялся в пять утра, облачился в тяжелые походные ботинки, джинсы, ковбойку в голубую клетку, сел в красный пикап и поехал от своего дома в Санта-Барбаре в направлении каньона Сантьяго на востоке графства Ориндж, к югу от Лос-Анджелеса. С собой он взял только пакет печенья «Ореос», большую флягу апельсинового напитка «Кул-Эйд» и заряженный револьвер «смит-вессон» тридцать восьмого калибра, модели «Чиф-спешиал».

В течение двухчасовой поездки он ни разу не включил радио, не свистел и не напевал, как это часто делают мужчины, оставшись в одиночестве. На одном из участков пути, по правой стороне, плескался Тихий океан, воды которого вдали, у горизонта, были цвета сланца, но ближе к берегу лучи утреннего солнца расцвечивали их яркими фиалковыми и розовыми красками. Но Тревис так и не удостоил взглядом сияющие под солнечными лучами воды.

Это был худой жилистый мужчина, с глубоко посаженными темными глазами, такого же цвета, как и его волосы. У него было узкое лицо, профиль римского патриция, высокие скулы и слегка выступающий вперед подбородок. Его аскетическое лицо вполне подошло бы какому-нибудь члену монашеского ордена, склонному к самобичеванию и верующему в очищение души через страдание. Видит Бог, ему довелось страдать в жизни. Временами, однако, его лицо способно было принимать доброе, открытое выражение, которое располагало к нему людей. Когда-то женщины не могли устоять перед его улыбкой. Но давно уже улыбка не посещала это лицо.

Печенье, фляга и револьвер находились в зеленом нейлоновом рюкзаке с черными лямками, лежащем на сиденье рядом с Тревисом. Время от времени он поглядывал туда и, казалось, видел револьвер сквозь плотную ткань рюкзака.

С шоссе, ведущего в каньон Сантьяго, он свернул на узкую проселочную дорогу, губительную для автомобильных покрышек. Примерно в половине девятого Тревис остановил пикап на обочине под огромной раскидистой кроной трисовой ели.

Выйдя из машины и вскинув на спину рюкзак, Тревис зашагал к подножию горной гряды Санта-Ана. В детстве он облазил здесь все склоны, долины, ущелья и хребты. У его отца была каменная хижина в верхнем каньоне Святого Джима — возможно, самом отдаленном из обитаемых каньонов, и Тревис потратил много недель и прошагал немало миль, изучая его окрестности.

Ему нравились эти дикие места. Когда он был мальчиком, в лесах еще водились черные медведи — теперь их уже нет. Встречаются чернохвостые олени, но не в таком количестве, как двадцать лет назад. Что осталось в неприкосновенности, так это радующий взгляд ландшафт, обильная и разнообразная растительность. Вот и сейчас Тревис долго шел под сводами, образованными кронами вирджинских дубов и платанов.

Время от времени ему попадались одиночные или стоящие кучно хижины. Немногочисленные их обитатели — своего рода отшельники — боялись приближающейся цивилизации, но не решались переселиться в места, еще более от нее отдаленные. Многие из них были обычными людьми, которым надоела суета современной жизни: они наслаждались своим отшельничеством, несмотря на отсутствие водопровода и электричества.

При всей кажущейся отдаленности каньонов к ним неумолимо приближались пригородные стройки. В радиусе ста миль от этих мест, в примыкающих друг к другу поселениях графства Ориндж и округа Лос-Анджелес, обитало почти десять миллионов человек, и число жителей постоянно увеличивалось.

Сейчас на эту дикую местность падал хрустальный всепроникающий свет, все вокруг казалось первозданно чистым и нетронутым.

На безлесном хребте, где низкая трава, выросшая за короткий сезон дождей, уже высохла и приобрела бурую окраску, Тревис сел на плоский валун и снял с себя рюкзак.

Полутораметровая гремучая змея грелась на солнышке на другом камне, метрах в пятнадцати от Тревиса.

Подростком он убил множество гадов в этих горах. Сейчас Тревис достал револьвер из рюкзака, встал и сделал несколько шагов в сторону змеи.

Она подняла голову и стала внимательно следить за ним. Тревис сделал еще шаг, затем еще один и, держа револьвер обеими руками, приготовился к выстрелу.

Змея начала сворачиваться в кольца. Скоро она поймет, что находится слишком далеко от противника для нападения, и попытается скрыться.

Хотя Тревис был уверен: выстрел прозвучал, но с удивлением обнаружил, что так и не нажал на спусковой крючок. Он приехал сюда, на эти склоны, не только за воспоминаниями о лучших днях, но и чтобы убивать гремучих змей, если те попадутся на его пути. В последнее время угнетенный и раздраженный бессмысленностью своей жизни Тревис чувствовал: его нервы натянуты как струна. Ему необходимо было разрядиться с помощью каких-то необузданных действий, и уничтожение нескольких тварей — невелика потеря — казалось ему прекрасным лекарством от хандры. Но вот сейчас, глядя на змею, Тревис вдруг понял, что ее существование не такое бессмысленное, как его собственное: она заполняет экологическую нишу и, кроме того, наверное, наслаждается жизнью куда больше, чем он сам. От этих мыслей Тревис вздрогнул, его рука отвела револьвер от цели. Он не смог заставить себя выстрелить. Палач из него не получился. Тревис опустил револьвер и вернулся к тому месту, где оставил рюкзак.

Змея, по-видимому, пребывала в мирном настроении: она снова положила голову на камень и замерла. Посидев немного, Тревис вскрыл пакет с «Ореос» — в молодости это было его любимое лакомство. Он не ел его уже пятнадцать лет. Печенье было вкусное — почти как тогда. Тревис отпил «Кул-Эйд» из фляги, но напиток доставил ему меньшее удовольствие — оказался слишком сладким для взрослого человека.

«Неискушенность, энтузиазм, радости и аппетиты юношеских лет можно вспомнить, но нельзя полностью восстановить», — подумал он.

Оставив змею наслаждаться солнечным теплом, Тревис надел рюкзак и зашагал по южному склону в тень деревьев в начале каньона, где воздух был пропитан весенним ароматом вечнозеленых растений. Добравшись до дна каньона, он свернул на оленью тропу. Через несколько минут, пройдя между двумя большими калифорнийскими платанами, кроны которых смыкались, образуя зеленый свод, Тревис вышел на поляну, залитую солнечным светом. На другом ее конце оленья тропа уходила дальше в лес, где ели, лавры и платаны росли еще теснее. Стоя на границе солнечного света, он вглядывался в уходящую вниз тропу, но на расстоянии пятнадцати ярдов была уже кромешная тьма.

Не успел Тревис шагнуть в тень деревьев, как справа из сухого кустарника выскочила собака и, тяжело дыша и фыркая, бросилась прямо на него. Это был чистопородный золотистый ретривер. На вид ему было чуть больше года: он уже приобрел стать взрослого пса, но еще не утратил щенячьей резвости. Его густая шерсть была влажной, грязной, спутанной, в ней виднелись травинки, листья, колючки. Собака остановилась перед Тревисом, присела на задние лапы, склонила голову набок и посмотрела на него с явным дружелюбием.

Несмотря на свой замызганный вид, пес был очень симпатичный. Тревис нагнулся, потрепал его по голове и почесал за ухом.

Он был почти уверен, что вслед за собакой из кустов вот-вот выскочит его хозяин, задыхающийся от бега и, возможно, сердитый на беглеца. Однако никто не появился. Тревис осмотрел пса, но не обнаружил ни ошейника, ни жетона.

— Ты же не бродячий пес, а, малыш?

Собака фыркнула.

— Нет, конечно, для бродячего пса ты слишком дружелюбен. Ты что, потерялся?

Собака ткнулась носом в его руку.

Тревис заметил запекшуюся кровь на ухе пса. На передних лапах виднелась свежая кровь, как будто он так быстро и долго бежал по каменистой местности, что подушечки его лап стерлись.

— Похоже, ты проделал нелегкий путь, малыш.

Ретривер тихонько заскулил, как бы соглашаясь с человеком.

Тревис продолжал гладить пса по спине и почесывать ему за ухом, но через пару минут осознал, что хочет получить от животного то, чего оно ему дать не может: смысл, цель жизни, надежду.

— Ну, давай беги.

Он слегка шлепнул собаку по боку и выпрямился. Та не двинулась с места.

Тревис шагнул мимо нее на узкую тропу, уходящую в лесную тьму.

Пес забежал вперед и загородил ему дорогу.

— Иди своей дорогой, малыш!

В ответ он оскалил зубы и злобно зарычал.

Тревис нахмурился:

— Давай иди. Ты же умный пес.

Как только он сделал шаг, ретривер оскалился и стал хватать его за ноги. Тревис отпрянул.

— Эй, что с тобой?

Пес перестал рычать и сел, тяжело дыша.

Тревис предпринял очередную попытку, но собака кинулась на него с еще большей яростью. Она не лаяла, но рычала все громче и щелкала зубами, стараясь схватить за ноги. Тревис постепенно отступал. Он сделал восемь или девять неуклюжих шагов по скользкому ковру из опавших сосновых и еловых иголок и, споткнувшись, со всего размаха сел на землю.

Как только Тревис оказался на земле, пес отвернулся от него, засеменил поперек поляны к началу уходящей вниз тропы.

— Чертов пес, — сказал Тревис.

Собака не обернулась на звук его голоса. Стоя на границе света и тени, она напряженно вглядывалась в даль — туда, где оленья тропа исчезала во тьме. Хвост был опущен, поджат.

Тревис подобрал полдюжины мелких камешков, встал и бросил один из них в пса. Камень угодил в цель, но, несмотря на очевидную боль, собака не взвизгнула, а только быстро повернулась к Тревису с выражением удивления на морде.

«Ну вот, — подумал Тревис. — Теперь она схватит меня за горло».

Но пес только взглянул на него осуждающе и остался на месте.

Что-то в облике измученного животного — выражение его темных глаз или наклон большой угловатой головы — заставило Тревиса пожалеть о своем поступке. Этот чертов пес смотрел на него с таким разочарованием, что ему стало стыдно.

— Эй, послушай, — сказал Тревис. — Ты же сам первый начал.

Пес не сводил с него глаз.

Тревис бросил на землю оставшиеся камни.

Собака посмотрела на них, и, когда подняла глаза, Тревис готов был поклясться, что увидел в них одобрение.

Тревис мог вернуться назад или найти выход из каньона. Однако он был охвачен необъяснимым желанием во что бы то ни стало идти туда, куда считает нужным. Сегодня, как и всегда, никто не мог стоять у него на пути, тем более эта упрямая собака.

Тревис поднялся, надел рюкзак, глотнул пахнущего сосной воздуха и отважно двинулся через поляну.

Пес опять начал рычать, негромко, но угрожающе.

Зубы его оскалились.

С каждым новым шагом Тревис чувствовал, что смелость его тает, и, не дойдя нескольких футов до ретривера, решил изменить тактику. Он остановился, осуждающе покачал головой и стал читать ему нотацию:

— Нехороший пес. Ты плохо себя ведешь, знаешь ты или нет? Какая муха тебя укусила? А? Ты же незлой.

На вид очень добрый пес.

По мере того как Тревис говорил, собака перестала рычать. Раза два она даже вильнула хвостом.

— Ну вот и молодец, — сказал он с хитрецой в голосе. — Так-то лучше. Мы же с тобой не ссорились, правда?

Пес примирительно заскулил — звук, который издают все собаки, выражая естественное желание услышать ласковые слова в свой адрес.

— Ну вот, это уже кое-что, — сказал Тревис и сделал шаг в направлении собаки, собираясь нагнуться и погладить ее.

В то же мгновение пес бросился на Тревиса и погнал его обратно через поляну. Вцепившись зубами в штанину его джинсов, он яростно мотал головой из стороны в сторону. Тревис хотел лягнуть его свободной ногой, но промахнулся. Пока он пытался восстановить равновесие, собака схватила его за другую штанину и побежала по кругу, таща Тревиса. Он не смог удержаться на ногах и со всего размаха шлепнулся на землю.

— Черт возьми, — сказал Тревис, чувствуя себя в чрезвычайно глупом положении.

Между тем пес, вернувшись в дружеское расположение духа, заскулил и лизнул ему руку.

— Ты шизофреник, вот ты кто, — сказал Тревис.

Собака отбежала на противоположный край поляны. Она по-прежнему смотрела на оленью тропу, уходившую в прохладную тенистую глубь. Вдруг голова ее опустилась, спина выгнулась, и все тело напряглось, как перед отчаянным броском.

— Ты что там увидела? — Тревис вдруг понял, что она разглядывает не тропу, а что-то находящееся на ней. — Там что, пума? — спросил он и поднялся с земли. В годы его юности пумы, или кугуары, водились в этих лесах, и, наверное, несколько особей живут здесь и сейчас.

Пес заворчал, но не на Тревиса, а на что-то, привлекшее его внимание в лесной чаще. Ворчанье это было едва слышным, и Тревису показалось, что собака одновременно испытывает и злобу, и страх.

Может, это койоты? Здесь, в предгорьях, их великое множество. Стая голодных хищников вполне может встревожить даже такое мощное животное, как этот золотистый ретривер.

Вдруг, коротко тявкнув, пес сорвался с места и помчался мимо Тревиса через поляну. Тому уже подумалось, что через мгновение собака исчезнет в лесу. Однако она остановилась в тени двух платанов, мимо которых недавно проходил Тревис, и стала выжидательно смотреть в его сторону. Выражая всем видом тревогу и отчаяние, пес заспешил обратно, схватил Тревиса за штанину и, пятясь назад, попытался потащить его за собой.

— Погоди, погоди, сейчас, — сказал Тревис.

Собака разжала зубы и тявкнула.

Совершенно очевидно, что она сознательно не позволяла Тревису ступить на темную оленью тропу, потому что там что-то было. Что-то опасное. Теперь же она хотела побыстрее увести его с этого места, поскольку это опасное «что-то» приближалось, двигалось на них. Но что?

Тревис не испытывал страха, но его разбирало любопытство.

Нетерпеливо скуля, пес опять стал хватать Тревиса за штанину.

Поведение его было совершенно необъяснимо. Если он был напуган, почему не убегал? Тревис не был его хозяином — его не связывали с ним ни дружба, ни собачий инстинкт охраны человека. У бездомных собак нет чувства долга к незнакомым людям. Интересно, не воображает ли этот пес, что он добровольный последователь Лэсси?

— Хорошо, хорошо, — сказал Тревис, следуя за ней под своды платанов.

Пес вырвался вперед по идущей вверх к входу в каньон оленьей тропе — туда, где лес был реже и было больше света. Дойдя до платанов, Тревис остановился. Нахмурившись, он оглянулся на залитую солнцем поляну, на дальнем краю которой в чаще леса чернотой зияла дыра, откуда начинался уходящий вниз по склону участок оленьей тропы. Что за опасность таилась там?

Вдруг разом замолкли все цикады, будто невидимая рука сняла пластинку с проигрывателя. В лесу наступила небывалая тишина. И в этой тишине Тревис услышал, как по погруженной во тьму тропе на него что-то движется. Он уловил звук отлетавших в сторону камешков, еле слышное шуршание сухого кустарника. Существо, которое передвигалось там, по тропе, находилось не так близко от Тревиса, как ему казалось: в тоннеле, образованном кронами деревьев, звук обманчиво усиливался. Тем не менее было ясно: существо это перемещается быстро, очень быстро.

Впервые за все это время Тревис почувствовал, что подвергается страшной опасности. Он знал: в лесу не водятся животные, достаточно большие или смелые для того, чтобы напасть на него, но инстинкт подсказывал ему другое. Сердце у Тревиса застучало.

Ретривер, очевидно, почувствовал его нерешительность и возбужденно залаял.

Случись это лет двадцать назад, Тревис подумал бы, что разъяренный черный медведь рыщет там, на оленьей тропе, изнывая от болезни или от боли. Однако местные жители и туристы, приезжающие в горы на выходные, давно вытеснили нескольких сохранившихся хищников далеко в глубь Санта-Аны.

Судя по шуму, неизвестный зверь через несколько секунд должен был появиться на поляне, разделявшей нижнюю тропу и верхнюю.

По спине Тревиса, как мелкий дождь по оконному стеклу, пробежали мурашки.

Ему не терпелось узнать, кто же двигался там, в чаще, но одновременно он холодел от чисто животного страха.

На верхней тропе ретривер заходился тревожным лаем.

Тревис повернулся и побежал.

Он был в отличной форме — ни одного фунта лишнего веса. Прижав локти к телу, Тревис мчался за рванувшим с места псом, изредка пригибаясь, чтобы не задеть низко растущие ветки. Шипованные подметки его ботинок были хорошо приспособлены для такой местности: он несколько раз поскользнулся на камнях и слежавшихся сосновых иглах, но не упал.

Жизнь Тревиса Корнелла состояла из опасных и трагических эпизодов, но он никогда не отступал. Даже в самые тяжелые времена он спокойно встречал потери, боль и страх. Сейчас с ним произошло что-то из ряда вон выходящее. Он утратил контроль над собой. Впервые поддался панике. Страх вошел в него настолько глубоко, что затронул какой-то первобытный слой его сознания, о существовании которого он и не догадывался.

Мчась изо всех сил, он весь покрылся гусиной кожей и холодным потом. Тревис не мог понять, почему неизвестное существо, преследующее его, вызывает такой небывалый ужас.

Он не оглядывался и бежал, не сводя глаз с извивающейся между деревьями тропинки, боясь налететь на низко растущую ветку. Но по мере того как Тревис удалялся от поляны, панический страх в груди у него продолжал расти, и, преодолев ярдов двести, он не оглядывался уже потому, что боялся увидеть такое, при виде чего его сердце остановилось бы.

Тревис понимал, что страх этот иррациональный. Мурашки по спине и ледяной холод в животе — симптомы суеверного ужаса. Но случилось так, что Тревис, человек цивилизованный и образованный, позволил одержать верх над собой тому первобытному началу, которое живет в каждом из нас, и никак не мог взять себя в руки, несмотря на очевидную абсурдность своего поведения. Сейчас им управлял грубый, первобытный инстинкт, и этот инстинкт приказывал ему бежать, не рассуждать, а просто бежать.

Недалеко от входа в каньон тропа сворачивала влево и извилисто поднималась по крутому северному склону в направлении гребня. Тревис выбежал из-за скалы, увидел бревно, лежащее поперек тропы, прыгнул, но одной ногой зацепил трухлявое дерево. Он упал лицом вниз, ударившись грудью о землю. Оглушенный, Тревис не мог ни вздохнуть, ни двинуться с места.

Он лежал и ждал: сейчас на него сзади навалится страшное существо и разорвет ему горло.

Ретривер примчался назад и, перепрыгнув через распростертого на земле человека, стал яростно лаять на преследователя — более угрожающе, чем раньше, когда пытался прогнать Тревиса с поляны.

Тревис перекатился на спину и сел, пытаясь восстановить дыхание. Тут до него дошло, что внимание ретривера обращено не в ту сторону, откуда они прибежали. Пес стоял поперек тропы, глядя в заросли лесного кустарника к востоку от места, где они находились. Разбрызгивая слюну, он лаял так громко, что у Тревиса заболели уши. В этом лае, однако, уже не было вызова — собака как бы предупреждала неизвестного противника, чтобы тот не приближался.

— Тихо, малыш, — сказал Тревис. — Тихо.

Ретривер замолк, не оглянувшись на Тревиса. Он продолжал напряженно вглядываться в заросли, время от времени оскаливая зубы и издавая грозное рычание.

Все еще тяжело дыша, Тревис поднялся на ноги и стал смотреть в ту же сторону, что и пес. Хвойные деревья, платаны, редкие лиственницы. Тенистые участки были тут и там пронизаны золотыми булавками солнечного света. Кустарники. Заросли вереска. Вьюны. Несколько разрушенных, похожих на гнилые зубы скал. Ничего необычного.

Как только он нагнулся и положил ладонь на голову ретривера, тот сразу перестал рычать, как будто понял, чего от него хотят. Тревис затаил дыхание и стал прислушиваться, стараясь уловить малейшее движение в зарослях.

Цикады молчали. Птиц не было слышно. В лесу не раздавалось ни единого звука, как будто огромный часовой механизм природы остановился.

Тревис был уверен, что не он причина этой внезапной тишины. Ведь его появление в каньоне не потревожило ни птиц, ни цикад.

Там, в зарослях, находилось какое-то существо, к которому лесные обитатели отнеслись с явным неодобрением.

Тревис опять затаил дыхание, пытаясь уловить хоть малейший звук. На этот раз он услышал шорох, треск ломающейся ветки, мягкий хруст сухой листвы и пугающе тяжелое прерывистое дыхание какого-то крупного существа. Судя по звукам, оно находилось футах в сорока от Тревиса.

Рядом с ним ретривер весь напрягся и замер. Его лохматые уши приподнялись.

Звук дыхания неизвестного врага был настолько страшен — вероятно, его усиливало эхо между лесом и каньоном, а может, он был страшен сам по себе, — что Тревис, не раздумывая, сбросил рюкзак, рванул на себя откидной клапан и выхватил свой «смит-вессон».

Пес уставился на револьвер. У Тревиса было странное чувство: собака знает, что такое револьвер, и одобряет его появление.

Тут Тревис подумал, что, возможно, в зарослях скрывается человек, и крикнул:

— Эй, кто там? Выйдите оттуда, чтоб я мог вас видеть!

За грубым дыханием в зарослях теперь улавливалось низкое, угрожающее рычание. Этот жуткий утробный рык парализовал Тревиса. В течение нескольких секунд, показавшихся ему вечностью, он не мог понять, почему этот звук наполнил его жилы таким сильным страхом. Затем он осознал: дело не в самом звуке, а в том двойственном впечатлении, которое он оставлял. Рычание явно исходило от какого-то животного, но в его тембре и интонации чудились звуки, похожие на ор разъяренного мужчины. Чем больше Тревис прислушивался, тем больше он приходил к выводу: звук этот был не животного и не человеческого происхождения. Но если так, то... черт побери, какого?

Он увидел, как зашевелились кусты. Что-то двигалось прямо на Тревиса.

— Стой! — крикнул он. — Ни с места!

Существо не отреагировало. Ему оставалось пройти футов тридцать до того места, где стоял Тревис. Передвигалось оно, пожалуй, помедленнее, чем раньше.

Более устало, что ли. Но расстояние между ними продолжало сокращаться.

Ретривер опять угрожающе зарычал, делая очередное предупреждение противнику. Но теперь бока у собаки дрожали и голова подергивалась. Видимо, перспектива встретиться с ним вызывала у пса непреодолимый страх.

От собаки страх передался Тревису. Ретриверы вообще знамениты своей храбростью. Их воспитывают как охотничьих псов и часто используют в опасных спасательных операциях. Что же могло вызвать такой ужас в этом сильном и гордом животном?

Существо в зарослях продолжало двигаться, их разделяло не более двадцати ярдов.

Хотя Тревис и не увидел до сих пор ничего необычного, в него вселился суеверный страх от присутствия рядом с ним чего-то неизвестного, но ужасного. Он старался внушить себе, что наткнулся на кугуара, который, возможно, боится Тревиса больше, чем тот его. Но ледяные мурашки, которые начали распространяться по его спине и добрались до головы, побежали быстрее. Его ладонь так вспотела, что он мог запросто выронить револьвер.

Оставалось футов пятнадцать.

Тревис поднял револьвер и произвел предупредительный выстрел. Грохот эхом прогремел в каньоне.

Ретривер даже не вздрогнул, но существо в зарослях повернуло назад и побежало по склону на север, к краю каньона. Тревис не мог разглядеть, что именно там перемещалось, но ему было видно, как высокие, в пояс человека, заросли травы и кустарника шевелились и раздвигались под напором неизвестного существа.

На короткий миг он испытал облегчение от мысли, что ему удалось отпугнуть своего преследователя. Вскоре, однако, он заметил, что отступление существа нельзя назвать бегством. Оно направлялось на северо-запад по дуге, которая должна была вывести его на верхнюю тропу. Тревис вдруг понял: таким маневром существо старается отсечь их и заставить выходить из каньона по нижней тропе, где у него будет гораздо больше возможностей для нападения. Тревис не знал, почему сделал такой вывод, но был уверен — все обстоит именно так.

Проснувшийся в нем инстинкт пращуров заставил его действовать немедленно, не задумываясь о том, что именно он должен делать: все действия сейчас он производил как бы автоматически. Он не чувствовал в себе этого автоматизма с тех пор, как был в бою почти десять лет назад.

Стараясь не потерять из поля зрения движение кустарника справа от себя, оставив на земле рюкзак и захватив с собой только револьвер, Тревис помчался по круто уходящей вверх тропе, и ретривер последовал за ним. Тревис бежал очень быстро, но не успевал за неизвестным противником. Когда он понял, что тот достигнет верхней тропы раньше его, Тревис сделал предупредительный выстрел, который на этот раз не отпугнул преследователя и не заставил его изменить направление. Тогда Тревис выстрелил еще дважды прямо в кустарник, туда, где, судя по движению веток, находилось существо, не думая о том, человек это или нет. Он не был уверен, что попал в преследователя, но на этот раз наконец отпугнул его и заставил повернуть прочь.

Тревис продолжал бежать. Он хотел добраться до входа в каньон. Там, на гребне, деревья стояли редко, кустарник не был таким густым, как внизу, и яркий солнечный свет не оставлял места для предательской тени.

Когда пару минут спустя Тревис достиг вершины своего восхождения, он почувствовал: силы на исходе. Мышцы ног обжигала боль. Сердце так сильно стучало в груди, что он не удивился бы, если бы услышал, как его сердцебиение разносится по всему каньону. Вот место, где он останавливался, чтобы перекусить. Гремучая змея, которая грелась здесь на камне, исчезла. Золотистый ретривер не отстал от Тревиса. Он был рядом, тяжело дышал и вглядывался в склон, по которому они только что поднялись.

Чувствуя легкое головокружение и преодолевая желание сесть на землю и отдохнуть, Тревис устремил свой взор вниз на тропу и стал внимательно оглядывать кустарник, понимая, что неведомая опасность еще не миновала. Если их преследователь идет за ними, то он делает это скрытно, поскольку никакого шевеления в кустах Тревис не заметил.

Ретривер заскулил и потянул Тревиса зубами за штанину. Затем он пересек узкий гребень и направился по склону, по которому они могли бы спуститься в другой каньон. Очевидно, пес понимал, что опасность где-то близко, и призывал Тревиса продолжать путь.

Атавистический страх и инстинкт, разбуженный этим страхом, заставили Тревиса поспешить за собакой через гребень вниз, в соседний заросший деревьями каньон.

Винсент Наско провел долгие часы ожидания в темном гараже. Весь его вид говорил о том, что он не приспособлен к такому времяпрепровождению, — крупный мужчина, больше двухсот фунтов весу, ростом шесть футов три дюйма, с хорошо развитой мускулатурой. Он всегда производил впечатление человека, готового взорваться от избытка накопившейся в нем энергии. Широкая физиономия Наско была равнодушной, как коровья морда, но его зеленые глаза светились жизненной силой и каким-то нервным выжиданием — выражение, которое можно увидеть в глазах дикого животного, например, лесной кошки. Несмотря на таящуюся в нем невероятную энергию, он был терпелив, как кошка: мог часами сидеть в засаде, поджидая жертву.

В 9.40 утра во вторник, гораздо позже, чем ожидал Наско, замок в двери между прачечной комнатой дома и гаражом открылся с коротким тяжелым звяканьем. Дверь отворилась, и доктор Дэвис Вэтерби, включив свет в гараже, потянулся к кнопке, чтобы поднять большую секционную створку.

— Стой, где стоишь, — сказал Наско, неожиданно возникший перед жемчужно-серым «Кадиллаком» доктора.

Вэтерби удивленно заморгал.

— Кто, черт побери, вы...

Наско поднял «вальтер Р-38» с глушителем и выстрелил доктору прямо в лицо.

Умолкнувший на середине фразы, Вэтерби рухнул на спину на пол прачечной, окрашенной в веселые желтые и белые тона. Падая, он стукнулся головой о сушильную машину и толкнул тележку для белья, которая покатилась и ударилась о стену.

Произведенный при этом шум не встревожил Винса Наско, он знал: Вэтерби был холостяком и жил один. Винс наклонился над трупом, лежащим в дверном проеме, и мягким движением положил ладонь на лицо доктора.

Пуля попала Вэтерби в лоб, примерно на дюйм выше переносицы, и застряла в голове. Кровотечение было слабое, поскольку смерть наступила мгновенно. Карие глаза Вэтерби остались широко раскрытыми. В них застыл испуг.

Винс потрогал пальцами щеку и шею доктора. Он закрыл левый глаз мертвеца, затем правый, хотя и знал, что через пару минут они опять откроются под воздействием посмертной мышечной реакции. С глубокой благодарностью дрожащим голосом Винс сказал:

— Спасибо, доктор. Спасибо.

Затем он поцеловал закрытые глаза мертвеца.

— Спасибо.

Поеживаясь от удовольствия, Винс подобрал с пола ключи от автомобиля, которые уронил убитый, прошел в гараж и открыл багажник «Кадиллака», стараясь не оставлять отпечатков пальцев. Багажник был пуст. Отлично. Он вытащил труп из дома, положил его в багажник и закрыл замок.

Винсу было сказано, что труп доктора не должен быть обнаружен раньше завтрашнего дня. Он не знал, зачем это было нужно, но любил во всем точность. Поэтому Винс вернулся в прачечную комнату, поставил тележку на место и осмотрелся. Убедившись в том, что все стоит как прежде, затворил дверь и запер замок одним из ключей на связке, которую выронил Вэтерби.

Затем выключил свет в гараже, прошел через темное помещение и вышел наружу через боковую дверь. Он запер за собой дверь и пошел прочь от дома.

Дэвис Вэтерби жил в Корона-дель-Мар с видом на Тихий океан. Винс оставил свой двухлетней давности микроавтобус марки «Форд» за два квартала от дома доктора. Шагая назад к своей машине, он испытывал наслаждение и прилив бодрости. Это было приятное местечко, славившееся разнообразием архитектурных стилей: дорогие испанские гасиенды соседствовали с красивыми островерхими коттеджами, да так гармонично — не опишешь. Растительность вокруг была пышной, хорошо ухоженной. Пальмы, фикусы и оливковые деревья затеняли тротуары. Красные, коралловые, желтые и оранжевые бугенвиллеи горели на солнце тысячами соцветий, цвели хвощи. Ветви джака-ранд свисали вниз, как пурпурные кружевные ленты. Воздух был пропитан запахом жасмина.

Винсент Наско чувствовал себя превосходно: таким бодрым, сильным, таким живым.

Время от времени собака бежала впереди, иногда ее обгонял Тревис. Они преодолели вдвоем уже довольно значительное расстояние, прежде чем Тревис понял, что чувство отчаяния и одиночества, которое привело его к подножию гряды Санта-Ана, не владеет им более.

Большой замызганный пес находился рядом с ним на всем пути назад к пикапу, который стоял у проселочной дороги под раскидистыми ветвями огромной ели. Остановившись у машины, ретривер начал смотреть в сторону, откуда они пришли.

Черные птицы чертили безоблачное небо, как будто какой-то лесной колдун послал их на разведку. Деревья, росшие темной стеной, были похожи на бастионы сказочного зловещего замка.

Дорога, на которую вышел Тревис, была ярко освещена солнцем, высушена до светло-коричневого цвета и покрыта слоем мягкой пыли. При каждом шаге Тревиса она облачком взлетала над его ботинками. Тревис с удивлением подумал о том, как такой яркий день может внезапно наполниться непреодолимым, почти осязаемым чувством страха.

Не сводя глаз с леса, который им пришлось так поспешно покинуть, пес коротко залаял в первый раз за последние полчаса.

— Что, он еще идет за нами? — спросил Тревис.

Пес взглянул на него и заскулил.

— Да, — сказал Тревис. — Я тоже его чувствую. Бред какой-то... но я чувствую, что оно там. Что, черт возьми, это такое, малыш? А? Что там такое, черт возьми?

Собаку вдруг пробила сильная дрожь.

Каждый раз, когда ретривер выказывал признаки страха, собственный страх Тревиса усиливался.

Он откинул задний борт пикапа и сказал:

— Влезай. Я тебя увезу отсюда.

Пес прыгнул в грузовое отделение машины.

Тревис захлопнул борт и стал обходить пикап, чтобы сесть за руль. В тот момент, когда он открывал дверцу, ему показалось, что в ближних кустах что-то шевельнулось, но не со стороны леса, откуда они пришли, а на противоположной стороне дороги. Там за ней было узкое поле, густо заросшее высокой, в пояс человека, коричневой травой, а также виднелись несколько мескитовых кустов и раскидистые олеандры, корни которых достаточно глубоко уходят в землю, чтобы питать их зеленую листву. Вперив взгляд в это поле, он не заметил, однако, никакого движения, хотя его не оставляло чувство, что несколько секунд назад зрение его не обмануло.

Тревога вновь вернулась к Тревису. Он забрался в пикап и положил револьвер на сиденье рядом с собой. Затем погнал машину на предельно возможной для этой дороги скорости, помня, однако, о четвероногом пассажире в грузовом отделении.

Двадцатью минутами позже, когда Тревис остановил машину у обочины шоссе «Сантьяго каньон», в мире асфальта и цивилизации, он все еще ощущал слабость и нервную дрожь. Страх, который в нем остался, отличался от того, что он испытал в лесу. Сердце у него больше не колотилось, а ладони и лоб уже не покрывал холодный пот. Сейчас тревогу Тревиса вызывало не какое-то неизвестное существо, а его собственное странное поведение. Оказавшись в безопасности, он уже не мог восстановить в памяти степень страха, охватившего его там, в лесу, и поэтому его собственные действия казались ему теперь иррациональными.

Тревис поднял рукоятку ручного тормоза и выключил зажигание. Было одиннадцать часов, и утренний поток автомобилей уже схлынул — время от времени случайные машины проезжали мимо него по асфальтированному двухрядному шоссе. Тревис посидел минуту, стараясь убедить себя в том, что он только повиновался инстинктам — правильным, разумным и надежным.

Тревис всегда гордился своим самообладанием и трезвым прагматизмом — качествами, которые ценил в себе выше прочих. Он выдержал бы даже пытку огнем. Тревис умел принимать решения в чрезвычайных ситуациях и отвечать за последствия.

Тем не менее ему все труднее было поверить в то, что его пыталось преследовать какое-то страшное существо. Может быть, он неправильно понял поведение собаки, и все эти шевеления в кустах были плодом его воображения?

Он вышел из машины и встал рядом с грузовым отделением, откуда на него глянула морда ретривера.

Пес ткнулся в него своей лохматой головой и лизнул шею и подбородок. Хотя до этого собака лаяла на Тревиса и хватала его зубами, надо признать: она отличалась большим дружелюбием — и в первый раз за все это время ее замызганный вид заставил Тревиса улыбнуться. Он попытался оттолкнуть пса, но тот тянулся к нему, чуть не упав через борт пикапа, стараясь лизнуть его в лицо. Тревис засмеялся и потрепал его по спутанной шерсти.

Веселый нрав ретривера и энергичное виляние хвостом оказали неожиданное воздействие на Тревиса. Долгое время в его сознании царил мрак, наполненный мыслями о смерти, — кульминацией этих настроений и явилась сегодняшняя поездка. Но сейчас почувствовал: во тьму, наполнившую его душу, проник лучик света. Он напомнил ему о том, что у жизни есть светлая сторона, о которой Тревис давно уже не вспоминал.

— Что же там такое было? — спросил он.

Ретривер перестал лизаться, вилять своим свалявшимся хвостом. Он смотрел на Тревиса очень серьезно, и этот взгляд влажных коричневых собачьих глаз парализовал его. Что-то необычное, проникающее было в этом взгляде. Тревис впал в какой-то полусон, и пес, казалось, также находится в загипнотизированном состоянии. Стоя на весеннем южном ветру, Тревис всматривался в собачьи глаза, стараясь отыскать в них разгадку их гипнотического воздействия, но не обнаружил ничего особенного. Разве что... ну, в общем, они казались более выразительными, умными и понимающими, чем у обычных собак. Животные вообще не любят долго смотреть в одну точку, поэтому долгий, неморгающий взгляд ретривера и показался ему странным. Шли секунды, но они продолжали смотреть друг другу в глаза, и Тревиса охватило странное чувство. Его пробила дрожь, но не от страха, а от странности происходящего, от предчувствия, что он находится на пороге какого-то ужасного открытия.

Тут собака тряхнула головой, лизнула Тревису руку, и чары рассеялись.

— Откуда ты взялся, малыш?

Пес склонил голову влево.

— Кто твой хозяин?

Собака наклонила голову вправо.

— И что мне с тобой делать?

Как бы отвечая на последний вопрос, ретривер перепрыгнул через задний борт пикапа, побежал мимо Тревиса к водительской дверце и забрался в кабину.

Заглянув внутрь, Тревис обнаружил, что собака сидит на сиденье рядом с водительским и смотрит прямо перед собой сквозь лобовое стекло. Затем она повернула голову к Тревису и слегка тявкнула, как бы осуждая его медлительность.

Тревис сел за руль и засунул револьвер под сиденье.

— Вряд ли я смогу тебя содержать, парень. Слишком много ответственности. И это вообще не входит в мои планы. Ты уж извини.

Пес смотрел на него просительно.

— Ты, наверное, голодный.

Он тихонько тявкнул.

— Ладно, тут я тебе помогу. По-моему, в отделении для перчаток лежит плитка «Херши», а недалеко отсюда есть «Макдональдс», где для тебя найдется пара бутербродов. Ну, а потом... либо я должен буду отпустить тебя, либо сдать собачникам.

Тревис еще не закончил говорить, а пес уже поднял переднюю лапу и нажал на кнопку, отпирающую отделение для перчаток. Крышка откинулась.

— Что за черт...

Собака просунула морду в открытое углубление и вытащила шоколадку зубами, держа ее так нежно, что даже не порвала обертку.

Тревис заморгал от удивления.

Ретривер протянул ему шоколадку, как бы требуя, чтобы Тревис развернул лакомство.

Пораженный, Тревис взял из пасти пса шоколадку и снял с нее обертку.

Собака наблюдала за его действиями и облизывалась. Тревис начал отламывать от плитки маленькие кусочки и скармливать псу. Тот благодарно брал их у него из рук и ел почти изящно.

Тревис со смятением наблюдал за ним, не зная, было ли происшедшее с ним чем-то экстраординарным или имело разумное объяснение. Неужели собака поняла его слова о том, что в отделении для перчаток лежит шоколадка? Или она просто учуяла запах шоколада? Определенно, последнее.

Обращаясь к псу, он спросил:

— Но как ты узнал, что надо нажать на кнопку, чтобы открылась крышка?

Ретривер уставился на него, облизнулся и взял еще кусочек.

Тревис сказал:

— О'кей, о'кей, тебя, наверное, научили этому фокусу. Хотя обычно собак учат другим вещам, так ведь? Переворачиваться, притворяться мертвыми, подавать голос на еду, даже на задних лапах ходить... — всему такому прочему... но их не учат открывать замки и задвижки.

Собака жадно смотрела на оставшийся кусочек шоколада, но Тревис убрал ладонь.

По времени получалось странно. Через две секунды после того, как Тревис упомянул о шоколадке, пес полез его доставать.

— Ты понял мои слова? — спросил Тревис, чувствуя, что глупо подозревать в собаке лингвистические способности. — Ты понял? Ты понял, что я говорил?

Нехотя ретривер перевел взгляд с кусочка шоколада на Тревиса. Их глаза встретились. И опять у Тревиса возникло ощущение необычности происходящего — его опять пробила дрожь, но уже не так неприятно, как в прошлый раз.

Он немного помолчал, затем откашлялся и спросил:

— М-м... ты не обидишься, если я съем последний кусочек?

Пес взглянул на шоколадный квадратик на ладони у Тревиса. Он фыркнул как бы с сожалением и стал смотреть сквозь лобовое стекло.

— Будь я проклят, — произнес Тревис.

Собака зевнула.

Стараясь не двигать рукой, чтобы не привлекать внимание пса к шоколаду, Тревис опять обратился к нему:

— Может быть, конечно, тебе больше необходим шоколад, чем мне. Если хочешь, можешь съесть этот кусочек.

Ретривер посмотрел на него.

Все еще не двигая рукой, прижав ее к телу, сделав вид, что оставил шоколад для себя, он сказал:

— Бери, если хочешь, или я просто выброшу его.

Ретривер заерзал на сиденье, придвинулся к Тревису и аккуратно взял шоколад у него с ладони.

— Будь я дважды проклят, — сказал Тревис.

Пес встал на четыре лапы, чуть не доставая при этом головой до потолка. Он посмотрел сквозь заднее стекло кабины и тихо зарычал.

Тревис взглянул в зеркало заднего обзора, затем в боковое, но не увидел позади машины ничего необычного. Шоссе, узкая насыпь и заросший сорняками склон с правой стороны.

— Ты полагаешь, что нам пора ехать, так ведь?

Пес взглянул на него, посмотрел сквозь заднее стекло, затем снова повернулся, сел, подогнув задние лапы, и снова стал смотреть вперед.

Тревис включил зажигание, вырулил на шоссе «Сантьяго каньон» и поехал на север. Покосившись на своего пассажира, он сказал:

— Ты на самом деле не тот, кем кажешься... или я просто рехнулся? А если ты не тот, кем кажешься... то кто ты такой, черт возьми?

Не доезжая до города, Тревис свернул с восточной оконечности Чэпмен-авеню на запад — туда, где находился упомянутый им «Макдональдс».

Он сказал:

— Теперь я уже не могу ни прогнать тебя, ни отдать на живодерню.

Через минуту Тревис снова заговорил.

— Если бы тебя не стало, я бы умер от любопытства.

Проехав еще около двух миль, Тревис припарковал пикап на стоянке у «Макдональдса».

— Стало быть, теперь ты моя собака.

Ретривер никак не отреагировал.

Мастер из телеателье напугал Нору Девон. Несмотря на то, что на вид ему было около тридцати (ее ровесник), его отличала агрессивная наглость самоуверенного подростка. Когда она открыла дверь на его звонок, он нахально смерил ее взглядом и представился: «Арт Стрек, телеателье Вэдлоу» — а потом, встретившись с ней глазами, подмигнул. Высокий, худой и ухоженный, он был одет в униформу, состоящую из белых брюк и рубашки. Его лицо было чисто выбрито, а темно-русые волосы коротко подстрижены и аккуратно причесаны. Арт Стрек выглядел обычным парнем, совсем не похожим на насильника или психа, но Нора тем не менее сразу испугалась его — может быть, из-за его нахальных манер, которые не соответствовали его наружности.

— Требуется обслуживание? — спросил мастер, видя, что она замешкалась в дверях.

Хотя это был вполне невинный вопрос, Норе показалось, что ударение, которое тот сделал на слове «обслуживание», придало ему сексуально-угрожающий смысл. Она была почти уверена, что он сделал это намеренно. Как бы там ни было, Нора сама вызвала механика из ателье Вэдлоу и теперь не могла отправить назад Стрека просто так, без всяких объяснений. Ей не оставалось ничего другого, как впустить его в дом.

Провожая его через просторный, прохладный холл к арке, ведущей в гостиную, Нора не могла избавиться от тяжелого чувства: вся эта его ухоженность и улыбчивость — всего лишь элементы притворства.

У Стрека был пристальный, внимательный взгляд хищного животного, какая-то внутренняя собранность — и по мере того, как они удалялись от входной двери, ее беспокойство продолжало расти.

Следуя за Норой на слишком близком расстоянии, почти наклонившись над ней, Арт Стрек сказал:

— У вас очень красивый дом, миссис Девон. Очень красивый. Мне он очень нравится.

— Спасибо, — сказала она сдержанно, не поправляя его ошибки в отношении ее семейного положения.

— Любой мужчина был бы счастлив здесь. Да, мужчине было бы здесь очень хорошо.

Дом был построен в архитектурном стиле, который иногда называли «Олд Санта-Барбара спэниш»: два этажа, светлая штукатурка, красная черепичная крыша, несколько веранд, балконов и везде вместо углов — округлые линии. Пышные красные вьюны бугенвиллеи взбирались по северной стороне здания, свисая вниз гроздьями ярких соцветий. Дом был очень красивый.

Нора ненавидела его.

Она прожила в этом доме двадцать восемь лет, и только год из всех этих долгих лет она не находилась под железной пятой своей тетки Виолетты. Ни ее детство, ни вся ее жизнь в целом не были отмечены счастьем. Тетка умерла год назад. Но, по правде говоря, Нора все еще продолжала ощущать на себе ее гнет — память об этой ненавистной женщине буквально держала Нору за горло.

В гостиной, положив свой чемоданчик рядом с телевизором марки «Магнавокс», Стрек не спеша огляделся. Убранство комнаты вызвало у него неподдельное удивление.

Обои с цветочным рисунком были мрачные. Персидский ковер на полу — определенно непривлекательным. Сочетание цветов: серого, темно-бордового и синего — усугублялось редкими бледно-желтыми вкраплениями. Тяжелая английская мебель середины девятнадцатого века с вычурной резной окантовкой стояла на ножках в форме лап: массивные кресла, скамеечки для ног, шкафы, буфеты, каждый из которых на вид весил полтонны. Небольшие столики были накрыты тяжелыми вышитыми скатертями. Лампы двух видов — сделанные из темно-бордовой керамики и с бледно-серыми абажурами, крепящимися на литую оловянную основу, — не давали достаточно света. Шторы были такими тяжелыми, что казались отлитыми из свинца; между ними сквозь пожелтевшие от времени тюлевые занавески в комнату проникали рассеянные лучи солнечного света, окрашенные в горчичный цвет. Все убранство дома явно не соответствовало испанскому стилю его архитектуры.

— Вы обставляли? — спросил Арт Стрек.

— Нет. Моя тетка, — ответила Нора. Она стояла у мраморного камина, стараясь держаться от мастера как можно дальше. — Это ее дом. Я... мне он достался по наследству.

— На вашем месте, — сказал Стрек, — я бы выкинул отсюда все это барахло. Можно сделать светлую, веселую комнату. Извините меня, но это не в вашем стиле. Это подходит для какой-нибудь старой девы... Ваша тетка ведь была старой девой? Ага, я так и думал. Высушенной старой деве это подходит, но такой симпатичной леди, как вы, — нет.

Норе хотелось сказать, что это не его дело и ему лучше заткнуться и заняться ремонтом телевизора, но у нее не было опыта и умения постоять за себя. Тетя Виолетта воспитывала Нору тихой и почтительной.

Стрек улыбнулся ей. Правый угол его рта противно оскалился. Лицо приняло почти насмешливое выражение.

Она заставила себя сказать:

— Мне здесь нравится.

— Неужели?

— Да.

Он пожал плечами.

— Что с телевизором?

— Картинка все время бегает. И помехи вроде снега.

Он отодвинул телевизор от стены, включил его и стал изучать изображение. Затем включил в сеть небольшую переносную лампу и прицепил ее к задней стенке телевизора.

Большие часы в холле пробили четверть часа, и этот звон эхом прокатился по всему дому.

— Вы много времени проводите у телевизора? — спросил он, отвинчивая заднюю крышку.

— Нет.

— Я люблю смотреть вечерние серии «Даллас», «Династия» и другие в этом роде.

— Я это не смотрю.

— Да? Ладно, чего уж там. Готов спорить, что смотрите. — Он хитро засмеялся. — Все смотрят, но не все хотят в этом признаться. Ведь нет ничего интереснее, чем истории об убийствах в спину, интригах, кражах, лжи... и супружеских изменах. Вы же понимаете. Люди сидят, смотрят и щелкают языком: «Какой ужас!», а сами при этом ловят кайф. Так уж устроен человек.

— Я... у меня есть дела на кухне, — сказала Нора нервно. — Позовете меня, когда закончите ремонт.

Она вышла из комнаты, прошла через холл и через вращающуюся дверь вошла в кухню.

Ее била дрожь. Нора презирала себя за слабохарактерность, за легкость, с которой поддавалась страху, но оставалась тем, чем была, — мышью.

Тетя Виолетта часто говорила:

— Девочка моя, в мире существует два типа людей: кошки и мышки. Кошки гуляют сами по себе, делают то, что хотят, и берут, что хотят. По натуре кошки агрессивны и самостоятельны. В мышах, напротив, нет ни грамма агрессивности. По природе своей они уязвимые, нежные и тихие зверьки, и самое большое счастье для них — смириться и довольствоваться тем, что дает им жизнь. Ты — мышка, моя дорогая. Но в этом нет ничего плохого. Ты можешь быть совершенно счастливой. У мышки, возможно, не такая яркая и разнообразная жизнь, как у кошки, но если она не будет высовываться из своей норки и будет сидеть тихо, то проживет дольше кошки и испытает гораздо меньше потрясений в жизни.

В данный момент там, в гостиной, представитель семейства кошачьих занимался ремонтом телевизора, а Нора отсиживалась в кухне, обуреваемая мышиным страхом. У нее не было здесь никаких дел. Минуту-другую Нора просто стояла у раковины, сцепив холодные ладони — они у нее всегда были ледяные, — стараясь придумать себе занятие на то время, пока Стрек чинит телевизор. Она решила испечь торт. Такой желтый торт с шоколадной глазурью. Это отвлечет ее и поможет не думать больше об агрессивном подмигивании Стрека.

Она достала посуду, электрический миксер, пакетик с ингредиентами для торта и принялась за работу. Вскоре ее взвинченные нервы успокоились.

Не успела Нора развалить тесто в две формы, как в кухню вошел Стрек и спросил:

— Вы любите готовить?

От удивления она чуть не выронила пустую миску из-под теста и лопаточку. Сумев все-таки удержать в руках эти предметы и выдав свой испуг легким звяканьем, она положила их в мойку.

— Да. Я люблю готовить.

— Это просто здорово! Я восхищаюсь женщинами, которые любят женскую работу. Вы, наверное, еще и шьете, вяжете крючком, вышиваете и так далее, да?

— Плету кружева.

— Это еще лучше.

— Телевизор готов?

— Почти.

Нора собралась поставить торт в духовку, но ей не хотелось нести формы под наблюдением Стрека. Она опасалась, что руки у нее будут слишком сильно дрожать. Тогда он поймет: Нора боится его, и сделается еще нахальнее. Поэтому она поставила полные формы на стол.

Стрек прошел в глубь просторной кухни, держа себя свободно и расслабленно, дружелюбно улыбаясь, но двигаясь при этом прямо на нее.

— Можно мне стакан воды?

Нора почувствовала некоторое облегчение, стараясь уверить себя, что жажда — единственное желание, приведшее его на кухню.

— Да, конечно, — сказала она, достала стакан из шкафа и открыла кран с холодной водой.

Когда Нора повернулась к Стреку со стаканом в руках, оказалось, что он по-кошачьи тихо успел подойти к ней вплотную. Она невольно вздрогнула, и вода плеснула на пол.

— Вы...

— Давайте, — сказал Стрек, забирая у нее стакан.

— ...напугали меня.

— Я? — переспросил он, улыбаясь и не сводя с нее своих ледяных голубых глаз. — Я не хотел, извините. Я абсолютно безопасен, миссис Девон. Правда. Я всего лишь хотел пить. Вы же не думаете, что я хотел чего-то другого, а?

Каков наглец. Невероятно нахальный, развязный и агрессивный тип. Ей хотелось ударить его по физиономии, но она боялась последствий. Дать ему пощечину — и тем самым признать его оскорбительные двусмысленности — означало поощрить его к еще более наглым действиям.

Стрек смотрел на нее пугающим плотоядным взглядом. Его улыбка была улыбкой хищника.

Инстинктивно Нора поняла, что лучший способ отделаться от Стрека — это притвориться непонимающей дурочкой, до которой якобы не доходят его противные сексуальные намеки. Короче говоря, необходимо было вести себя так, как ведет мышь, оказавшись в опасности. Притворись, что не видишь кошки, притворись, что ее просто здесь нет, и, возможно, она будет разочарована отсутствием реакции и начнет искать более пугливую жертву в другом месте.

Чтобы избежать взгляда его требовательных глаз, Нора оторвала пару бумажных полотенец с крепления рядом с мойкой и начала вытирать расплескавшуюся на полу воду. Но в тот момент, когда она нагнулась перед Стреком, Нора почувствовала, что совершает ошибку. Он не сдвинулся с места, а продолжал стоять над ней, опустившейся перед ним на корточки. Вся эта сцена превратилась в своего рода эротический символ. Когда Нора осознала уязвимость своей позы, она вскочила и увидела, что Стрек улыбается еще шире, чем прежде.

Покрасневшая и запыхавшаяся Нора швырнула мокрые полотенца в мусорное ведро под раковиной.

Арт Стрек сказал:

— Готовит, плетет кружева... да это просто замечательно. А что еще вы любите делать?

— Боюсь, что это все, — сказала она. — У меня нет никаких необычных увлечений. Я не очень интересный человек. Так себе. Скучный даже.

Проклиная себя за то, что не сумела выгнать этого ублюдка из дома, Нора скользнула мимо него к духовке, давая понять, что хочет проверить, нагрелась ли она, но на самом деле пытаясь оказаться вне досягаемости Стрека.

Он опять приблизился к ней.

— Когда я подъехал сюда, я увидел много цветов. Это вы ухаживаете за ними?

Не сводя глаз с термометра духовки, Нора сказала:

— Да, мне нравится работать в саду.

— Я одобряю это, — продолжал Стрек с таким видом, будто она ждала именно этого одобрения. — Цветы... хорошее занятие для женщины. Готовка, кружева, цветы — у вас прямо целый набор чисто женских занятий и талантов. Готов спорить: вы все делаете хорошо, миссис Девон. Я имею в виду все, что должна делать женщина. По всем статьям вы наверняка первоклассная женщина.

«Если он до меня дотронется, я закричу», — подумала Нора.

Надо заметить, что стены старого дома были достаточно толсты, а соседи находились не так уж близко. Никто не услышит ее криков и не придет на помощь.

«Я буду брыкаться, — подумала она. — Так просто ему не дамся».

На самом деле Нора совсем не была уверена в том, что у нее хватит храбрости сопротивляться ему. Даже если она и попыталась бы защитить себя, Стрек все равно был намного выше и сильнее ее.

— Да, готов спорить: вы — женщина первый сорт, по всем статьям, — повторил он уже с более провокационной интонацией.

Повернувшись от духовки, Нора выдавила смешок:

— Мой муж удивился бы, услышав такое. Я неплохо пеку торты, но корочки у моих пирогов не пропекаются, а жаркое получается сухим. Вяжу я неплохо, но очень медленно.

Она проскользнула мимо него к кухонной стойке. Вскрывая пакет с порошком глазури, Нора болтала без умолку, к собственному удивлению. Отчаяние было причиной ее словоохотливости.

— С цветами у меня хорошо получается, а вот хозяйка я неважная, и, если бы мой муж мне не помогал, этот дом превратился бы черт знает во что.

«Все это звучит фальшиво», — подумала Нора. В своем голосе она расслышала истеричные нотки, на которые он наверняка тоже обратил внимание. Но упоминание о муже, по-видимому, заставило Арта Стрека задуматься, прежде чем атаковать с новой силой. Пока Нора высыпала порошок в миску и отмеряла нужный кусок масла, Стрек пил воду из стакана.

Затем он поставил стакан в мойку с грязной посудой. На этот раз парень не приблизился к ней на непочтительно близкое расстояние.

— Ну, мне пора вернуться к работе.

Нора нарочно ответила ему рассеянной улыбкой, кивнула и стала напевать себе под нос, как будто ничего не случилось.

Стрек прошел через кухню, но остановился, приоткрыв дверь.

— Ваша тетя любила темные помещения, так ведь?

Эта кухня смотрелась бы шикарно, если ее перекрасить повеселее.

Прежде чем Нора успела отреагировать, он вышел и дверь за ним закрылась.

Несмотря на непрошеный комментарий насчет кухни, Стрек все-таки поубавил свой пыл, и Нора была довольна собой. Прибегнув к невинной лжи по поводу несуществующего мужа, которую она произнесла с завидным хладнокровием, Нора сумела поставить Стрека на место. Конечно, кошки не так реагируют на противника, но такое поведение не было поведением запуганной насмерть мышки.

Нора оглядела кухню с высоким потолком и решила, что на самом деле здесь мрачновато. Стены выкрашены в грязновато-синий цвет. Матовые шары светильников источали тусклый, зимний свет. Она стала думать о перекраске кухни и замене светильников.

Сама мысль о том, чтобы произвести какие-либо крупные изменения в доме Виолетты Девон вызывала некоторое головокружение. С тех пор как умерла тетка, у Норы хватило духу переоборудовать только свою спальню. Сейчас же, когда перед ней встал вопрос о косметическом ремонте всего дома, она чувствовала, как ее охватывает необузданное, дикое чувство раба, восставшего против хозяина. Возможно, Нора решится на это. Возможно. Если ей удастся не подпустить к себе Стрека, у нее достанет мужества и для того, чтобы выйти из повиновения покойной тетке.

Ее самодовольное настроение продержалось двадцать минут, в течение которых она поставила коржи в духовку, взбила глазурь и помыла посуду. В кухню вернулся Стрек, объявил, что телевизор в порядке, и подал счет. Когда парень уходил, казалось, он слегка успокоился, но сейчас к нему вернулась прежняя наглость. Стрек осматривал ее с ног до головы, как бы мысленно снимая с нее одежду, и когда их взгляды встретились, в его глазах было вызывающее выражение.

Счет показался ей чрезмерным, но Нора не стала спорить, поскольку хотела отделаться от него побыстрее. Стрек прибегнул к уже испытанному приему: придвинулся вплотную к ней, стараясь запугать ее своей мужественностью и высоким ростом. Когда Нора встала из-за стола и протянула ему чек, Стреку удалось взять его таким образом, что она почувствовала его похотливое прикосновение.

Пока они шли к выходу через холл, Нора была почти уверена: вот сейчас он поставит на пол свой чемоданчик и набросится на нее сзади. Однако, когда они подошли к двери, Стрек прошел мимо нее на веранду, сердце перестало колотиться. На выходе он замешкался.

— А чем занимается ваш муж?

Этот вопрос сбил Нору с толку. Стрек мог задать его еще тогда, на кухне, когда она упомянула о своем муже, но теперь такой вопрос показался ей несвоевременным.

Норе надо было сказать ему, что это его не касается, но она все еще боялась Стрека. Нора чувствовала: Стрека сейчас легко разозлить. Накопившаяся в нем агрессивность может выйти наружу из-за какого-нибудь пустяка. Поэтому она решила соврать ему еще раз в надежде, что это охладит его пыл:

— Он... полицейский.

Стрек удивленно поднял брови.

— В самом деле? Здесь, в Санта-Барбаре?

— Совершенно верно.

— Ничего себе домик у полицейского.

— Простите?

— Я не знал, что полицейские так хорошо зарабатывают.

—А... но ведь я говорила вам — я унаследовала этот дом от своей тетки.

— Ах да, конечно. Я вспомнил. Вы мне говорили. Точно.

Стараясь подкрепить свою ложь, она сказала:

— Мы снимали квартиру, а когда тетя умерла, переехали сюда. Вообще-то вы правы, если не это, такой дом был бы нам не по карману.

— Ну, — сказал Стрек, — я рад за вас. Правда. Такая красивая леди, как вы, заслуживает, чтобы жить в таком красивом доме.

Он прикоснулся кончиками пальцев к воображаемой шляпе, подмигнул и зашагал по дорожке в сторону улицы, где был припаркован его белый фургончик.

Нора закрыла дверь и стала наблюдать за ним сквозь овальное витражное окошечко, устроенное в центре двери. Стрек обернулся, увидел Нору и помахал рукой. Она отпрянула от окошка в глубь полутемного холла, продолжая наблюдать за ним. Оттуда он уже не мог ее увидеть. Стрек ей не поверил — это ясно. Он знал: никакого мужа у нее нет. Господи, не надо было говорить, что она замужем за полицейским, ему сразу стало понятно: это же уловка с целью обескуражить его. Надо было сказать, что она замужем за слесарем или доктором, за кем угодно, только не за полицейским. Тем не менее Арт Стрек удалялся. Он уходил, хотя и знал, что Нора наврала ему.

Она почувствовала себя в безопасности, только когда его фургончик исчез из виду.

Вообще-то говоря, даже и тогда она продолжала бояться.

После убийства доктора Дэвиса Вэтерби Винс Наско поехал в своем сером «Форде» к автостанции на шоссе «Пасифик Коаст». Там зашел в телефонную будку и набрал номер в Лос-Анджелесе, он уже давно прочно удерживал его в памяти.

На звонок ответил мужской голос, повторив вслух номер, по которому звонил Винс. Это был один из трех голосов, обычно отвечающих по этому номеру, мягкий, низкого тембра. Чаще Винсу приходилось говорить с другим мужчиной. У того раздражающе резкий голос.

Изредка к телефону подходила женщина с сексуальным голосом: гортанным и в то же время каким-то девичьим. Винс никогда не видел ее, но часто пытался представить себе, как она выглядит.

Когда мягкий голос повторил номер, Винс сказал:

— Дело сделано. Я признателен вам за это предложение, и, если у вас будет для меня еще работа, я всегда к вашим услугам.

Он был уверен, что человек там, на другом конце провода, также узнал его.

— Я очень рад слышать, что все прошло хорошо.

Мы очень ценим вас как специалиста. Теперь постарайтесь запомнить следующее... — И он произнес семизначный номер.

Винс удивленно повторил номер вслух. Человек сказал:

— Это номер одного из общественных телефонов в Фенш-Айленде. Он находится в открытой галерее около универсального магазина Робинсон. Можете подъехать туда через пятнадцать минут?

— Конечно, — ответил Винс. — Даже через десять.

— Через пятнадцать минут я позвоню вам туда и сообщу подробности.

Винс повесил трубку и, насвистывая, зашагал к своему микроавтобусу. Раз его посылают к другому телефону, чтобы «сообщить подробности», это может означать только одно: у них для него есть еще задание.

После того как Нора испекла коржи и залила их глазурью, она ушла в спальню, которая располагалась в юго-западном крыле дома.

Когда была жива Виолетта Девон, эта комната служила Норе убежищем, где она могла уединиться, несмотря на отсутствие замка в двери. Подобно остальным комнатам, спальня была заставлена громоздкой мебелью, как будто это было не жилое помещение, а склад. Да и в остальных отношениях это было мрачное местечко. Тем не менее закончив дела по хозяйству или освободившись от нескончаемых нравоучений тетки, Нора убегала в спальню и спасалась чтением или предавалась мечтам.

Виолетта всегда проверяла, что делает ее племянница, тихонько подкрадывалась к двери ее спальни и врывалась туда в надежде застать Нору за каким-нибудь предосудительным занятием. Когда Нора была ребенком и подростком, эти внезапные инспекции происходили часто, потом они стали реже. Но до конца дней своих тетка контролировала Нору, хотя та была уже взрослой двадцатидевятилетней женщиной. Поскольку Виолетта любила одеваться во все темное, стягивала волосы в тугой пучок, а ее бледное старенькое личико никогда не знало косметики, она скорее походила не на женщину, а на мужчину — этакого сурового монаха в грубой рясе, который, крадучись, бродит по коридорам какого-то средневекового монастыря и следит за поведением своих собратьев.

Если Виолетта заставала Нору спящей или мечтающей, она сурово отчитывала ее и тут же назначала ей наказание в виде самых неприятных дел по хозяйству. Тетка не любила лентяев.

Книги дозволялись — конечно, предварительно требовалось одобрение со стороны Виолетты — хотя бы потому, что чтение способствует образованию. Кроме того, она часто приговаривала:

— Простые домашние женщины, вроде тебя и меня, никогда не проживут яркую жизнь и никогда не побывают в экзотических местах. Поэтому книги имеют для нас особую ценность, читая их, мы можем многое испытать умозрительно. Это не так уж плохо. Жить в мире книг даже лучше, чем иметь друзей и... знать мужчин.

При помощи сговорчивого семейного врача тетке удалось освободить Нору от занятий в общеобразовательной школе под предлогом слабого здоровья. Она получала образование дома, поэтому книги заменяли ей школу тоже.

Помимо того, что к тридцати годам Нора успела прочесть тысячи книг, она самостоятельно освоила живопись маслом, акриловыми красками, акварелью, а также карандашный рисунок. Эти увлечения Виолетта одобряла. Искусство было единственным занятием, помогавшим Норе не думать о мире, оставшемся за пределами теткиного дома, и избегать контактов с людьми, которые обязательно отвергли бы, обидели и разочаровали ее.

В одном из углов Нориной комнаты стояли чертежная доска, мольберт и шкафчик с рисовальными принадлежностями. Место для миниатюрной студии было найдено за счет сдвигания вместе находившейся в комнате мебели — именно сдвигания, а не выноса — поэтому эффект от этого получился клаустрофобический.

Много раз за долгие годы, особенно по ночам. Норе начинало казаться, что пол в спальне вот-вот рухнет под тяжестью мебели и она провалится в комнату, под спальней и будет раздавлена насмерть своей собственной кроватью с балдахином. Временами этот страх становился непреодолимым, и тогда Нора убегала на лужайку за домом и сидела там под открытым небом, съежившись и дрожа. Ей исполнилось уже двадцать пять лет, когда она поняла, что эти приступы паники происходят не только из-за излишка мебели в ее комнате и мрачной обстановки в доме, но и из-за всеподавляющего присутствия Виолетты.

В одно свободное утро четыре месяца назад (и восемь месяцев спустя после кончины тетки) Нору вдруг охватило нестерпимое желание перемены, и она поспешно переоборудовала свою спальню. Нора вытащила из нее все малогабаритные предметы обстановки и распределила их равномерно по другим пяти комнатам второго этажа. Более тяжелые вещи пришлось разбирать и вытаскивать по частям. В конце концов в спальне остались кровать с балдахином, ночной столик, кресло, чертежная доска, табурет, шкафчик и мольберт — все, что ей было нужно. Потом она ободрала обои со стен.

Всю субботу и воскресенье у Норы было чувство: происходит какая-то революция и она никогда не вернется к прежней жизни. Однако к моменту, когда переоборудование спальни было закончено, мятежный дух в ней угас, и все остальные помещения в доме остались нетронутыми.

Но по крайней мере эта комната стала светлой, даже веселой. Стены были окрашены в светло-желтый цвет. Тяжелые гардины заменены занавесками, подходящими по цвету к стенам. Нора убрала ужасный ковер и отполировала красивый дубовый паркет.

Эта комната стала ее убежищем еще в большей степени, чем раньше. Когда Нора вошла туда и увидела плоды своих трудов, настроение у нее сразу поднялось и она даже забыла о недавних тревогах.

Нора села за чертежную доску и начала делать карандашный эскиз для будущей картины, замысел которой вынашивала уже некоторое время. Поначалу руки у нее дрожали, но, по мере того как она продолжала рисовать, внутренний страх пропал.

Нора уже подумала о Стреке и попыталась представить, как далеко он зашел бы в своих домогательствах, если бы ей не удалось выпроводить его из дома. В последнее время она все чаще спрашивала себя, насколько верным был пессимистический взгляд Виолетты Девон на внешний мир и других людей; и, хотя этот взгляд лежал в основе воспитания самой Норы, у нее росло подозрение, что это неправильное, даже нездоровое мировоззрение. Но вот на ее пути встретился Арт Стрек — наглое подтверждение тому, в чем уверяла ее тетка; слишком тесное соприкосновение с окружающим миром таит в себе опасность.

Прошло много времени, и, закончив набросок, Нора начала думать о том, правильно ли она восприняла все, что делал и говорил Стрек. У него наверняка и не было сексуальных намерений по отношению к ней. Только не к ней.

По правде говоря, в сексуальном плане она не представляла интереса. Обычная. Домашняя. Возможно, даже некрасивая. Это был факт, который тетя Виолетта довела до сведения Норы еще в раннем возрасте. Несмотря на множество недостатков, старуха имела некоторые достоинства, одним из которых была прямолинейность. Нора была непривлекательной женщиной, которая не могла рассчитывать на объятия, поцелуи и обожание.

Хотя как личность Стрек внушил ей отвращение, внешне он был привлекательным мужчиной и, очевидно, не испытывал недостатка в хорошеньких подружках. Смешно даже думать о том, что его могло заинтересовать такое чучело, как она.

Нора все еще носила одежду, купленную когда-то теткой: темные бесформенные платья, юбки и блузы, похожие на те, которые носила сама Виолетта. Более нарядные и яркие вещи только бы подчеркивали худобу нескладного тела девушки, заурядность и непривлекательность лица.

Но почему тогда Стрек сказал, что она хорошенькая?

Ну, это легко объяснимо. Он, наверное, подшучивал над ней. Или, что вероятнее, хотел быть учтивым.

Чем больше Нора думала на эту тему, тем больше уверяла себя, что не поняла беднягу. В тридцать лет она уже превратилась в нервную старую деву, пугливую и одинокую.

Эти мысли расстроили ее на какое-то время. Но Нора собралась, удвоила свои усилия и закончила набросок, после чего начала следующий, уже в другом ракурсе. Шло время, и она забылась, погрузившись в работу.

Внизу большие часы пунктуально отбивали каждые час, полчаса и четверть.

Солнце на западе приобретало все более золотистый оттенок, и к концу дня комната становилась светлее. Воздух мерцал золотыми блестками. За окном, выходящим на южную сторону, королевская пальма нежно подрагивала под порывами майского ветерка.

К четырем часам Нора уже совершенно успокоилась и, мурлыкая себе под нос, продолжала работать.

Зазвонил телефон, она вздрогнула. Отложив в сторону карандаш, сняла трубку.

— Алло?

— Интересно получается, — сказал мужской голос.

— Простите?

— Они никогда о нем не слышали.

— Извините, — сказала она, — но боюсь, вы не туда попали.

— Это вы, миссис Девон?

— Она узнала этот голос. Это был он. Стрек. На секунду у Норы отнялся язык. Стрек сказал:

— Они никогда о нем не слышали. Я позвонил в полицейское управление Санта-Барбары и попросил к телефону полицейского Девона. Они ответили, что такой у них не числится. Странно, правда, миссис Девон?

— Что вам нужно? — спросила она дрожащим голосом.

— Я думаю: дело в компьютере, — сказал Стрек, посмеиваясь. — Наверняка из-за какой-нибудь ошибки в нем вашего мужа не оказалось среди личного состава полиции. Мне кажется, миссис Девон, вам лучше сказать ему об этом, как только он придет домой. Если об этом не позаботиться... то, черт возьми, в конце недели ему просто не начислят зарплату.

На этих словах Стрек повесил трубку. Услышав гудки, Нора поняла: ей надо было первой прекратить этот разговор, просто хлопнуть трубку на рычаг, как только он сообщил, что звонил в полицию. Ей не следовало выслушивать всю эту болтовню.

Нора прошла по дому и проверила запоры на окнах и дверях. Все они были надежно закрыты.

В кафе «Макдональдс» на Ист Чэпмен-авеню Тревис Корнелл заказал пять гамбургеров для золотистого ретривера. Сидя на переднем сиденье пикапа, пес съел всю мясную начинку и две булочки. Попытался лизнуть Тревиса в лицо, выражая таким способом свою благодарность.

— У тебя из пасти воняет, как от больного аллигатора, — запротестовал тот, отпихивая от себя собаку.

Обратный путь в Санта-Барбару занял у них три с половиной часа, поскольку машин на дорогах стало уже гораздо больше, чем утром. Пока они ехали, Тревис поглядывал на своего четвероногого спутника и разговаривал с ним, надеясь обнаружить в нем признаки так изумившего его разумного начала. Но ожидания не оправдались. Ретривер вел себя обыкновенно, как любая собака в такой поездке. Время от времени он усаживался очень прямо и смотрел сквозь ветровое или боковое стекло на бегущий мимо пейзаж, может быть, с несколько большим для собаки интересом и вниманием. Но основную часть времени он лежал, свернувшись на сиденье, или спал, пофыркивая во сне, или скулил и зевал со скучающим выражением на морде.

Когда запах псины стал невыносим, Тревис опустил стекла, чтобы проветрить кабину, и ретривер высунул голову из окна. Ветер трепал его мягкие уши и шерсть, и на морде у него появилось глупое и очаровательное бесхитростное выражение, которое бывает у всех собак, перевозимых таким способом.

В Санта-Барбаре Тревис остановился у торгового центра и купил несколько банок «Алпо», коробку собачьих галет «Милк Боун», тяжелые пластмассовые миски для корма и воды, жестяную ванну, флакон шампуня для домашних животных с компонентами против блох и клещей, щетку для расчесывания шерсти, ошейник и поводок.

Пока Тревис загружал покупки в кузов пикапа, пес наблюдал за ним через окно кабины, прижав влажный нос к стеклу.

Садясь за руль, Тревис сказал:

— Ты грязный и воняешь. Надеюсь, с мытьем у нас с тобой проблем не будет, а?

Пес зевнул.

К тому времени, как Тревис подъехал к арендуемому им бунгало на севере Санта-Барбары и заглушил мотор, он начал спрашивать себя, действительно ли поведение собаки было таким необычным, как ему показалось утром?

— Если ты вскоре не покажешь мне свои фокусы, — обратился он к псу, вставляя ключ в дверной замок, — я начну думать, что мне все почудилось там, в лесу, что я рехнулся и все сам выдумал.

Стоя рядом с ним на крыльце, пес вопросительно поднял голову.

— Ты же не хочешь, чтобы я усомнился в том, что с головой у меня все в порядке, а?

Яркая оранжево-черная бабочка порхнула перед мордой ретривера, напугав его. Пес тявкнул, соскочил с крыльца и помчался за ней по дорожке. Бегая туда-сюда по лужайке, прыгая и щелкая зубами, он старался схватить яркое насекомое, но чуть не налетел на покрытый рисунком ствол Канарской пальмы, затем едва избежал лобового столкновения с бетонной емкостью для воды и, наконец, неуклюже плюхнулся в клумбу с новогвенсйскими недотрогами, над которой искала спасения бабочка. Перекатившись через спину, ретривер вскочил на лапы и выпрыгнул из клумбы. Поняв, что жертва ускользнула, он вернулся к Тревису и виновато посмотрел на него.

— Ну и псина, — сказал Тревис. — Горе мое.

Он открыл дверь, ретривер вбежал внутрь дома и сразу стал исследовать незнакомое помещение.

— Только попробуй наделать мне на пол, — крикнул Тревис ему вслед.

Он прошел на кухню, неся в руках ванну и пластиковый мешок с остальными покупками. Тревис оставил там собачью еду и посуду, остальное вынес во двор через заднюю дверь. Он поставил ванну рядом со свернутым кольцами шлангом, надетым на водопроводный кран.

Зайдя обратно в дом, Тревис вытащил ведро из-под кухонной раковины, наполнил его горячей водой, вынес наружу и вылил воду в ванну. После того как Тревис принес четвертое ведро, появился ретривер и начал обследовать задний двор. К тому времени, как Тревис наполнил водой больше половины ванны, пес стал мочиться через каждые четыре фута вдоль побеленной бетонной стены, отмечая таким образом свою территорию.

— Когда закончишь портить газон, — сказал Тревис, — давай купаться. Ты воняешь.

Ретривер повернулся на звук его голоса, наклонил голову в сторону и стал слушать. Он, однако, совсем не походил на тех умных собак, которых снимают в кино. Было очевидно, что он не понимает человеческую речь. Он просто смотрел на Тревиса, и все. Как только Тревис замолчал, пес прошел немного вдоль стены и опять поднял заднюю ногу.

Наблюдая, как пес справляет нужду, Тревис почувствовал: ему тоже пора последовать его примеру. Он зашел в туалет, а затем переоделся в старые джинсы и футболку с короткими рукавами, готовясь к предстоящей грязной работе.

Выйдя наружу, Тревис увидел: ретривер стоит рядом с дымящейся ванной и держит в зубах шланг. Каким-то образом псу удалось повернуть кран. Из шланга в ванну текла вода.

Открыть кран — трудное, почти невозможное дело для собаки. По степени сложности это можно сравнить с ситуацией, в которой Тревису пришлось бы открывать за спиной пузырек с аспирином, снабженный крышкой с подстраховкой от случайного вскрытия детьми, и при этом он должен был действовать одной рукой.

— Слишком горячая вода для тебя? — удивленно просил он.

Ретривер выпустил из зубов шланг, из которого на пол дворика продолжала литься вода, и почти изящно шагнул в ванну. Он сел в воду и посмотрел на Тревиса, как бы говоря: «Давай начинать, ты, недоумок».

Тревис подошел к ванне и присел на корточки рядом.

— Покажи мне, как ты закрываешь воду.

Пес посмотрел на него с глупым выражением на морде.

Собака фыркнула и устроилась поудобнее в теплой воде.

— Если ты сумел включить воду, значит, ты должен уметь ее выключить. Как ты это проделал? Зубами? Наверное, зубами. Не лапами же, прости Господи. Но ведь тебе пришлось крутить кран, а это непросто. Ты мог сломать себе зубы об эту чугунную ручку.

Пес вытянул шею и схватил зубами пакет, в котором находился шампунь.

— Не будешь закрывать кран? — спросил Тревис.

Пес непонимающе моргнул.

Тревис вздохнул и завернул кран.

— Ладно. О'кей, раз ты такой умник. Он вынул из пакета щетку и шампунь и протянул их псу.

— Держи. Обойдешься без моей помощи. Уверен, что ты сам все сумеешь.

Собака испустила долгий подвывающий звук, и у Тревиса появилось чувство, что она говорит ему: «Сам ты умник!»

«Спокойно, — сказал Тревис себе. — Так недолго и умом тронуться. Конечно, это еще та собака, но она все-таки не понимает того, что я говорю, и, уж конечно, не может отвечать».

Ретривер не выказывал никакого неудовольствия по поводу купания — напротив, псу нравилась эта процедура. Приказав ему выйти из ванны и сполоснув чистой водой, Тревис потратил около часа, расчесывая его мокрую шерсть. Он вытаскивал застрявшие там колючки, травинки и распутывал колтуны. За все это время пес ни разу не проявил нетерпения, и к шести часам он совершенно преобразился.

Вымытый и расчесанный, он превратился в красивое животное. Его шерсть приобрела в основном среднезолотистый окрас, переходящий в более светлые подпалины на тыльных сторонах ног, живота и на нижней стороне хвоста. Подшерсток у него был густой и мягкий, хорошо сохранявший тепло и отталкивающий воду. Сама шерсть тоже была мягкая, хотя и не такая густая, и лежала волнами там, где волосы были длиннее. Хвост слегка закручивался кверху, придавая псу довольный, игривый вид — впечатление, которое еще усиливалось из-за постоянного виляния.

Запекшаяся кровь на ухе была следствием небольшой ранки, которая уже заживала. Кровь на лапах появилась от долгого бега по каменистой местности. Тревис смазывал трещины раствором борной кислоты, обладающей антисептическим действием. Он был уверен, что, поскольку пес не хромает, через несколько дней все будет в порядке.

Ретривер выглядел великолепно, в то время как Тревис был весь мокрый, потный и пропитался запахом собачьего шампуня. Ему не терпелось принять душ и переодеться.

Кроме того, у него разыгрался аппетит.

Оставалось только надеть на пса ошейник. Но когда он попытался это сделать, ретривер тихо зарычал и отпрянул назад.

— Ну что еще такое? Это всего лишь ошейник, малыш.

Пес уставился на кольцо из красной кожи в руке у Тревиса и снова зарычал.

— У тебя с ошейником связаны неприятные воспоминания?

Собака перестала рычать, но не сдвинулась с места.

— С тобой плохо обращались? — спросил Тревис. — Вот в чем дело. Может, тебя душили, затягивали ошейник и душили, а может, держали на слишком короткой цепи? Что-нибудь в этом роде?

Ретривер тявкнул и прошлепал в самый дальний угол дворика, поглядывая оттуда на ошейник.

— Ты доверяешь мне? — спросил Тревис, все еще стоя на коленях в позе, свидетельствующей о его мирных намерениях.

Пес отвел взгляд от ошейника и посмотрел в глаза Тревису.

— Я никогда не буду тебя обижать, — торжественно сказал Тревис, уже не чувствуя себя по-дурацки от того, что так искренне и прямо разговаривает с собакой. — Ты должен был это понять. Я имею в виду, что ты хорошо разбираешься в таких вещах, не так ли? Положись на свои инстинкты, малыш, и доверься мне.

Ретривер вышел из своего угла и подошел ближе. Он посмотрел на ошейник, а затем обратил свой жутковатый пристальный взгляд прямо в глаза Тревису. Как и раньше, Тревис ощутил, что между ним и псом существует невидимый контакт — прочный, странный и неописуемый. Он произнес:

— Послушай, наверняка мне придется брать тебя с собой в такие места, где потребуется держать тебя на поводке, который прицепляется к ошейнику, так ведь? Это единственная причина, заставляющая меня надеть на тебя ошейник. Ты сможешь везде сопровождать меня. И еще — чтобы отпугивать от тебя блох. Но, если ты не хочешь надевать его, я не буду делать это насильно.

Некоторое время они стояли друг перед другом молча, пока ретривер, казалось, обдумывает ситуацию. Тревис продолжал держать ошейник в руке таким образом, чтобы он выглядел как подарок, а не как угроза, а пес продолжал смотреть в глаза своего нового хозяина. Наконец ретривер встряхнулся, чихнул и медленно приблизился к Тревису.

— Вот и молодец, — сказал тот одобряюще. Подойдя к нему, собака улеглась на живот, затем перевернулась на спину и задрала все четыре лапы, как бы сдаваясь на милость человека. В его взгляде Тревис увидел любовь, доверие и легкую настороженность.

К своему удивлению, Тревис почувствовал, что к горлу у него подступает комок, а в уголках глаз скапливается влага. Он сглотнул и заморгал ресницами, чтобы прогнать слезы, и назвал себя сентиментальным рохлей. Но он понял, почему смиренная покорность пса подействовала на него так сильно. Впервые за последние три года Тревис Корнелл осознал, что он кому-то нужен, почувствовал глубокую связь между собой и другим живым существом. Впервые за эти три года его жизнь приобрела смысл.

Он надел на пса ошейник и почесал ему брюхо.

— Надо тебе придумать кличку, — сказал он.

Пес встал на лапы, взглянул на него и напряг уши, как бы желая услышать свое новое имя.

«Господи помилуй, — подумал Тревис, — я зря приписываю ему человеческие поступки. Он просто пес, хотя, возможно, и не такой, как все. Смотрит на меня, как будто хочет узнать, как его будут называть, хотя наверняка не понимает английскую речь».

— Не могу придумать ни одного подходящего имени, — наконец сказал Тревис. — Ты не простой пес, мохнатая ты морда. Мне надо хорошенько подумать на эту тему.

Тревис вылил грязную воду из ванны, сполоснул ее и оставил во дворе сушиться. Затем вместе с ретривером они вернулись в дом, который теперь был их общим домом.

Доктор Элизабет Ярбек и ее муж Джонатан, адвокат по профессии, жили в районе Ньюпорт-Бич в приземистом одноэтажном доме, похожем на ранчо, с тесовой крышей, кремовыми оштукатуренными стенами и дорожкой из природного камня. Заходящее солнце зажигало золотистые и рубиновые огоньки, которые мерцали и вспыхивали на ограненных стеклах узких окошек со свинцовыми переплетами по обе стороны входной двери, придавая им вид огромных бриллиантов.

На звонок Винса Наско дверь открыла Элизабет. Это была пятидесятилетняя подтянутая привлекательная женщина с копной светло-серебристых волос и голубыми глазами. Винс представился ей Джоном Паркером, сотрудником ФБР, и сказал, что ему нужно переговорить с ней и ее мужем по поводу дела, находящегося в данный момент в стадии расследования.

— Дела? — спросила она. — Какого дела?

— Речь идет о финансируемом правительством исследовательском проекте, вы в нем когда-то участвовали, — ответил Винс, повторив фразу, с которой, как его проинструктировали, он должен был начать разговор.

Она внимательно изучила предъявленное им служебное удостоверение с фотографией.

Винсу было на это наплевать. Фальшивое удостоверение он получил от тех же самых людей, которые наняли его десять месяцев назад, когда у него было задание в Сан-Франциско, и с тех пор он показывал его трижды и ни разу не прокололся.

Хотя он знал: удостоверение не вызовет у нее подозрений, но не был уверен, что сам выдержит проверку. На нем был темно-синий костюм, белая сорочка, синий галстук и начищенные башмаки — обычное одеяние агента ФБР. Его габариты и бесстрастное выражение лица тоже соответствовали роли, которую ему было поручено сыграть. Однако убийство доктора Вэтерби и предстоящие в течение ближайших нескольких минут еще два убийства настолько возбуждали Винса, переполняли каким-то маниакальным ликованием, что он едва скрывал свои эмоции. Смех буквально душил его, а все попытки сдержаться с каждой минутой становились все безуспешнее. Еще когда Винс сидел за рулем неприметного зеленого «Форда», угнанного им минут сорок назад для выполнения этого задания, его начало сильно трясти, но не оттого, что он нервничал, а от чувства переполнявшего его предвкушения почти сексуального свойства. Ему даже пришлось остановиться у обочины и посидеть минут десять, чтобы отдышаться и успокоиться. Элизабет Ярбек подняла взгляд от фальшивого удостоверения на Винса, встретилась с ним глазами и нахмурилась.

Он рискнул улыбнуться, хотя осознавал опасность того, что может непроизвольно расхохотаться и таким образом выдать себя. У него была мальчишеская улыбка, которая не соответствовала его внушительной внешности и могла оказывать обезоруживающее действие на собеседника.

После минутного колебания доктор Ярбек улыбнулась в ответ. С удовлетворенным видом она вернула ему документы и пригласила войти.

Мне нужно поговорить с вашим супругом тоже, — напомнил ей Винс, пока женщина закрывала входную дверь.

— Он в гостиной, мистер Паркер. Сюда, пожалуйста.

Гостиная была большая и светлая. Светло-кремовые стены и ковер. Светло-зеленые диваны. Через огромные, во всю стену, окна, затемненные снаружи зелеными матерчатыми козырьками, были видны тщательно ухоженные участки и дома на холмах внизу.

Джонатан Ярбек засовывал пригоршни щепок между поленьев, которые он заложил в кирпичный камин, готовясь развести огонь. Он встал, отряхнул ладони, и его жена представила ему Винса:

— Джон Паркер из ФБР.

— ФБР? — переспросил Ярбек, недоуменно вскинув брови.

— Мистер Ярбек, — сказал Винс, — если в доме находятся остальные члены вашей семьи, я бы хотел, чтобы они тоже присутствовали при нашем разговоре.

Ярбек отрицательно покачал головой.

— Дома только Лиз и я. Ребята сейчас в колледже. А в чем дело?

Винс выхватил пистолет с глушителем из внутреннего кармана пиджака и выстрелил Джонатану Ярбеку в грудь. Адвоката отбросило назад к каминной полке, где он на мгновение замер, как пришпиленный, а затем упал на лежавшие на полу латунные принадлежности для камина.

«Ссссснап».

От удивления и ужаса Элизабет Ярбек остолбенела. Винс быстро подскочил к ней, схватил левую руку и сильно вывернул ее за спину. Когда женщина вскрикнула от боли, он приставил ей пистолет к виску и сказал:

— Если не будешь молчать, мозги вышибу.

Винс провел ее через комнату к телу мужа. Джонатан Ярбек лежал лицом вниз на совке для угля и кочерге с латунной ручкой. Он был мертв. Но Винс не хотел рисковать и выстрелил еще два раза с близкого расстояния ему в затылок.

Лиз Ярбек испустила странный мяукающий звук и разразилась рыданиями.

Винс был почти уверен, что даже ближайшие соседи не могут рассмотреть происходившего в гостиной из-за большого расстояния между домами и дымчатых стекол на окнах, но на всякий случай решил разделаться с женщиной в более укромном месте.

Он повел ее в глубь дома через холл, пока, наконец, они не подошли к двери спальни. Там Винс сильно толкнул Элизабет, и она упала на пол.

— Лежи смирно, — сказал он.

Винс включил прикроватные лампы, затем подошел к раздвижным стеклянным дверям, выходящим на открытую террасу, и задернул шторы.

В тот момент, когда он повернулся к Элизабет спиной, она вскочила на ноги и побежала к двери в холл.

Винс догнал ее, ударил о стену, затем кулаком в живот и швырнул на пол. Приподняв голову женщины за волосы, он заставил ее посмотреть ему в глаза.

— Послушайте, леди. Я не собираюсь застрелить вас. Я пришел сюда, чтобы убить вашего мужа. Только его одного. Но, если вы попытаетесь удрать, я буду вынужден сделать с вами то же самое, понятно?

Это, конечно, было неправдой. Ему поручили убить именно ее, а мужа пришлось убить только потому, что он оказался дома. Однако Винс не соврал, сказав, что не застрелит Элизабет. Он просто хотел, чтобы она не сопротивлялась и не пыталась бежать, пока он не свяжет ее и не разделается с ней в более спокойной обстановке.

Двух человек Винс застрелил, и это было приятно, но теперь он хотел продлить удовольствие, убить ее помедленнее. Иногда убийство можно смаковать, как хорошую еду или вино, или красивый закат.

Задыхаясь и рыдая, Элизабет спросила:

— Кто вы?

— Тебя не касается.

— Что вы хотите?

— Заткнись и не дергайся, останешься живой.

Она стала торопливо бормотать молитву, произнося слова слитно и иногда прерывая их короткими вздохами отчаяния.

Убедившись, что шторы плотно задернуты, Винс вырвал телефон из розетки и швырнул его через всю комнату.

Схватив женщину за руку, он заставил ее встать и потащил за собой в ванную комнату. Затем стал выдвигать ящики, пока не нашел то, что искал, — аптечку. Ему нужен был пластырь.

Притащив Элизабет обратно в спальню, Винс заставил ее лечь на спину на кровать и с помощью пластыря связал ей щиколотки и запястья. Открыв ящики комода, он достал оттуда кружевные трусики, скомкал их и засунул ей в рот в виде кляпа и сверху заклеил пластырем.

Женщину била сильная дрожь, и глаза ее часто моргали от разъедавших их слез и пота.

Винс вышел из спальни в гостиную и опустился на колени рядом с трупом Джонатана Ярбека. Он перевернул тело лицом вверх. Одна из пуль, которая вошла в затылок Ярбека, пробила ему спереди горло прямо под подбородком. Его открытый рот был полон крови. Один глаз закатился, и виден был только белок.

Винс посмотрел мертвецу в целый глаз.

— Спасибо, — сказал он искренне и почтительно. — Благодарю вас, мистер Ярбек.

Затем он закрыл мертвецу веки и поцеловал их.

— Спасибо за то, что вы мне дали.

После этого Винс прошел в гараж, где, порывшись в шкафах, нашел некоторые инструменты. Он выбрал молоток с удобной рукояткой в резиновой облицовке и головкой из полированной стали.

Когда Винс вернулся в тихую спальню и положил молоток рядом со связанной женщиной, глаза ее смешно округлились.

Она начала ерзать и ворочаться, стараясь освободить руки из липких пут, но тщетно.

Винс стал снимать с себя одежду.

Видя, что Элизабет смотрит на него с таким же ужасом, с каким она смотрела на молоток, он сказал:

— Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор Ярбек. Я не собираюсь насиловать вас.

Винс повесил пиджак и рубашку на спинку стула.

— Я не испытываю к вам сексуального интереса. — Он снял ботинки, носки и брюки. — Это унижение вам не грозит. А одежду я снимаю просто для того, чтобы не запачкаться кровью.

Раздевшись, он взял молоток и, размахнувшись, ударил по ее левой ноге, разбив вдребезги коленную чашечку. Винс произвел еще пятьдесят или шестьдесят ударов молотком, пока не наступил Момент.

«Ссссснап».

Он вдруг ощутил мощный прилив энергии. Чувства его резко обострились. Винс мог различить мельчайшую текстуру материала и тончайшие оттенки цвета вокруг себя. Его переполняло чувство такой невероятной силы, какое бывает, наверное, у Бога, принявшего человечье обличье.

Он выпустил из рук молоток и упал на колени рядом с кроватью, уперся лбом в окровавленную простыню и несколько раз глубоко вздохнул, сотрясаясь от почти невыносимого наслаждения.

Двумя минутами позже Винс пришел в себя и адаптировался к своему новому состоянию, он поднялся на ноги, нагнулся над Элизабет и поцеловал ее изуродованное лицо и кисти рук.

— Спасибо.

Винс так расчувствовался от жертвы, которую она принесла ему, что чуть не зарыдал. Но радость от собственной удачи оказалась сильнее, чем жалость к убитой, и слезы не потекли.

Затем он быстро сполоснулся под душем. Пока струйки горячей воды смывали с него мыльную пену, Винс думал о том, как ему повезло, что он выбрал профессию наемного убийцы — ему платят за то, что он все равно делал бы бесплатно.

Одевшись, Винс протер полотенцем все предметы в доме, до которых дотрагивался. Он всегда помнил каждое свое движение и не боялся оставить случайных отпечатков пальцев. Совершенная память была составной частью его Дара.

Выскользнув наружу, Винс увидел, что наступила ночь.

В начале вечера ретривер не выказывал ни малейших признаков какого-либо выдающегося поведения, которое до этого так поразило воображение Тревиса. Он все время наблюдал за собакой, иногда открыто, иногда боковым зрением, но не увидел ничего интересного.

Он приготовил ужин. Бекон, салат из помидоров и сандвичи для себя. Открыл жестянку с «Алпо» для ретривера. «Алпо» пес ел с удовольствием, но было ясно, что он предпочитает меню, приготовленное Тревисом для себя. Собака сидела рядом со стулом Тревиса и глядела на него грустными глазами, пока тот ел свои бутерброды за столом, покрытым красным пластиком «Формика». Наконец Тревис сжалился и кинул ей две полоски бекона.

В том, что пес клянчил еду, не было ничего необычного. Он не проделывал при этом никаких фокусов, а просто сидел и облизывался, скуля время от времени. На морде у него появлялись поочередно выражения, предназначенные для возбуждения жалости и сочувствия. Любая собака, выпрашивая подачку, делала бы то же самое.

Позже, когда Тревис включил телевизор в гостиной, пес улегся на диване рядом с ним. Потом он положил голову Тревису на бедро, явно желая, чтобы его погладили и почесали за ухом, что Тревис и сделал. Время от времени собака поглядывала на экран телевизора, но не проявляла какого-либо интереса к передачам.

Тревис смотрел на экран также без интереса. Его занимал пес. Ему хотелось получше узнать его повадки и увидеть побольше его фокусов. И хотя Тревис пытался придумать способы проверки удивительных умственных способностей ретривера, он так ни до чего не додумался.

Кроме того, у Тревиса было опасение: собаке это не понравится. Ему казалось, что пес инстинктивно пытается скрывать свои способности. Тревис вспомнил, с каким глупым и комичным видом тот гонялся за бабочкой, а потом открыл водопроводный кран — действие, ничего общего не имеющее с глупостью и неуклюжестью. Создавалось впечатление, что в двух этих случаях действовали разные животные.

Хотя Тревис и считал это абсурдом, он все же подозревал: ретривер не хотел привлекать внимание к себе и обнаруживал свои выдающиеся способности только в экстремальной ситуации (например, в лесу), или когда был голоден (как это произошло с шоколадкой в машине), или когда думал, что за ним никто не наблюдает (как в случае с водопроводным краном).

Это была слишком уж смелая мысль. Если думать так, то пес не только чрезвычайно умен, но и знает о своих необычайных способностях. Собаки — и вообще животные — не обладают той высокой степенью сознания, которая позволила бы им оценивать себя в сравнительных категориях. Сравнительный анализ — это человеческая способность. Даже если собака очень умна и знает множество всяких приемов, она все равно не в состоянии понять, что чем-то отличается от своих собратьев. Предположить же, что этот пес обладает таким качеством, означало бы признать в нем наличие не только редкого ума, но и способностей здраво рассуждать — вместо того чтобы просто повиноваться инстинктам, как остальные животные.

— Ты загадка, завернутая в тайну, — сказал Тревис, гладя ретривера по голове. — Или я кандидат в психушку.

Пес поднял голову на звук его голоса, посмотрел ему в глаза, зевнул и... вдруг резко задрал голову и стал смотреть на книжные полки, которые высились до потолка по обе стороны арки, разделявшей гостиную и столовую. Довольное выражение исчезло у него с морды, и на смену ему пришел пристальный интерес, который Тревис уже замечал раньше и который явно был сильнее, чем обычное собачье любопытство.

Соскочив с дивана, ретривер бросился к стеллажам. Он начал бегать под ними из стороны в сторону, поглядывая на разноцветные корешки аккуратно расставленных томов.

Дом, который снимал Тревис, достался ему уже с мебелью (дешевой и непритязательной); обивка рассчитана на длительное пользование (винил) или на способность делать незаметными невыводимые пятна (фактурная клетка). Местами был использован пластик «Формика» «под дерево», не боящийся сколов, царапин и прижиганий сигаретами. Единственными предметами в этом доме, говорящими о вкусах и интересах его хозяина, были книги — в мягких и твердых обложках, — которыми были забиты полки в гостиной.

Пес проявил явный интерес, по крайней мере к некоторым из этих нескольких сотен книг.

Вставая с дивана, Тревис спросил:

— В чем дело, малыш? С чего это тебя так разбирает?

Ретривер встал на задние лапы, положил передние на одну из полок и начал обнюхивать корешки книг. Он обернулся к Тревису, а затем вновь стал изучать библиотеку хозяина.

Тревис подошел к полке и взял одну из книг, которую пес успел потрогать своим носом — «Остров сокровищ» Роберта Луиса Стивенсона, и показал ему обложку.

— Эта? Тебя она интересует?

Пес изучил картинку, изображавшую одноногого Джона Сильвера на фоне пиратского корабля. Мельком взглянув на Тревиса, он снова обратил свой взор на Джона Сильвера. Секунду спустя собака опустилась на пол и помчалась к полкам по другую сторону арки, встала вертикально и начала обнюхивать книги.

Тревис поставил «Остров сокровищ» на место и последовал за ретривером. Тот как раз тыкался своим влажным носом в собрание сочинений Диккенса. Тревис снял с полки «Повесть о двух городах» в мягкой обложке.

Как и в предыдущий раз, пес внимательно рассматривал картинку на обложке, как бы пытаясь определить, о чем книга, и с выжиданием посмотрел на Тревиса.

Полностью растерявшись, тот сказал:

— Французская революция. Гильотины. Обезглавливание. Трагедия и героизм. Это о... ну, в общем, о приоритете личности над группами... о необходимости ценить жизнь конкретного человека больше, чем прогресс общества.

Выслушав его, собака повернулась к стеллажу, продолжая обнюхивать книги.

— Я совсем чокнулся, — сказал Тревис, ставя на место «Повесть о двух городах». — Пересказываю краткое содержание книги, и кому — собаке!

Переставив передние лапы на соседнюю полку, ретривер заскулил и стал тыкаться носом в корешки книг. Увидев, что Тревис не собирается снимать их с полки, пес наклонил голову, нежно схватил зубами один том и попытался вытащить его.

— Еще не хватало, — сказал Тревис, протягивая руку к книге. — Испортишь мне переплет, мохнатая ты морда. Это «Оливер Твист». Тоже Диккенс. Он там попадает к темным личностям, уголовникам, и они...

Ретривер опустился на пол и потрусил к полкам на другой стороне арки, где опять начал обнюхивать тома, до которых мог дотянуться. Тревис готов был поклясться: пес с тоской поглядывал на книги, стоящие на верхних полках.

Примерно в течение пяти минут, охваченный предчувствием чего-то очень важного, что вот-вот должно произойти, Тревис ходил за собакой, показывая ей обложки дюжины книг и в нескольких словах излагая их содержание. Он не мог сообразить, чего добивается от него этот пес-вундеркинд. Наверняка тот не понимает кратких пересказов Тревиса. С другой стороны, собака очень внимательно слушала все, что он говорил. Тревис был уверен: у него создается искаженное представление о поведении животного и он приписывает ему сложные намерения, не имеющие ничего общего с реальностью. В то же время по спине Тревиса пробежал холодок. По мере того как они продолжали свои изыскания, Тревис пребывал в ожидании какого-то пугающего откровения, которое может произойти в любой момент, и одновременно чувствовал себя одураченным.

Библиотеку Тревис собирал бессистемно. Среди томов, которые он доставал с полок, были «Долгое прощание» Чендлера, «Почтальон всегда звонит дважды» Кейна и «И восходит солнце» Хемингуэя, произведения Рея Брэдбери, Ричарда Кондона, Энн Тайлер, Дороти Сэйерз и Элмора Леонарда.

Наконец пес оставил книги в покое, вышел на середину комнаты и начал расхаживать взад и вперед с явно возбужденным видом. Затем остановился перед Тревисом и тявкнул три раза.

— Что-нибудь не так, малыш?

Ретривер заскулил, посмотрел на стеллажи, сделал круг по комнате и опять уставился на книги. Он, казалось, был расстроен. Глубоко расстроен.

— Я не знаю, что еще сделать, малыш, — сказал Тревис. — Я не знаю, чего ты хочешь, и не понимаю то, что ты хочешь мне сказать.

Собака фыркнула и встряхнулась. Опустив голову, как бы признавая свое поражение, она с отрешенным видом вернулась на диван и устроилась там на подушках.

— Все на этом? — спросил Тревис. — Мы сдаемся?

Пес смотрел на него влажным, грустным взглядом.

Тревис медленно скользил глазами по стеллажам, как будто за информацией, содержащейся на страницах книг, скрывалось какое-то потустороннее послание, которое вдруг легко могло стать понятным ему, как будто их разноцветные корешки были незнакомыми рунами давно исчезнувшего языка и, будучи расшифрованными, могли бы пролить свет на чудесные тайны. Но расшифровать их было ему не под силу.

Поверив поначалу, что он находится буквально на грани какого-то невероятного открытия, Тревис почувствовал огромное разочарование. Он был разочарован в гораздо большей степени, чем пес; не мог же Тревис просто улечься на диван, опустить голову и забыть обо всем, как это сделал ретривер.

— Что все это значит, черт побери? — воскликнул он.

Пес загадочно посмотрел на Тревиса.

— Во всей этой возне с книгами был какой-то смысл?

Собака не сводила с него глаз.

— Ты ведь не обычный пес, так ведь? Или я уже совсем рехнулся?

Ретривер лежал спокойно и совершенно неподвижно с таким видом, как будто глаза его вот-вот закроются и он уснет.

— Попробуй только зевнуть — получишь по заднице.

Пес зевнул.

— Ублюдок.

Он снова зевнул.

— Послушай меня внимательно. Что все это значит? Ты специально зеваешь, назло мне? Или ты просто зеваешь? Как я должен это понимать? Как мне узнать, что ты делаешь специально, а что нет?

Собака вздохнула.

Тревис тоже вздохнул, подошел к окну и стал смотреть в ночь, где разлапистые ветви большой Канарской пальмы причудливо освещались странным желтоватым светом уличных фонарей. Он слышал, как за спиной у него пес соскочил с дивана и заспешил из комнаты, но решил не вмешиваться. Тревис просто не выдержал бы еще одного разочарования.

Было слышно, как ретривер орудует на кухне. До Тревиса доносилось звяканье, затем легкое постукивание. Наверное, пьет воду из своей миски.

Вскоре пес вернулся. Он подошел к Тревису и потерся о его ногу.

Тревис посмотрел вниз и, к своему изумлению, увидел, что в зубах у собаки зажата жестянка с пивом марки «Коорз». Тревис взял банку и почувствовал: холодная.

— Ты достал это из холодильника?!

Пес, казалось, улыбнулся в ответ.

Телефон зазвонил опять, когда Нора Девон на кухне готовила себе ужин. «Только не Стрек», — взмолилась она. Но это был он.

— Я знаю, что вам нужно, — сказал Стрек. — Я знаю, что вам нужно.

«Я ведь не хорошенькая, — хотелось сказать ей. — Я некрасивая старая дева, так что же вы хотите от меня? Ваши притязания меня не касаются, потому что я непривлекательная. Вы что, ослепли?»

Однако вслух она ничего не произнесла.

— Знаете, что вам нужно? — спросил Стрек.

Обретя наконец голос, Нора сказала:

— Оставьте меня в покое.

— Я знаю, что вам нужно. Вы можете не знать этого, а я знаю.

На этот раз Нора первой оборвала разговор, хлопнув трубку на рычаг с такой силой, что у него, наверное, заболело ухо.

В 20.30 телефон зазвонил снова. Нора сидела в постели, читала «Большие ожидания» и ела мороженое. Звонок так напугал ее, что она выронила ложку и чуть не опрокинула десерт.

Отложив в сторону блюдце и книгу, Нора с тревогой уставилась на телефон, стоявший на ночном столике. Десять звонков. Пятнадцать. Двадцать. Резкие звуки наполняли комнату, отражались от стен и мелкими буравчиками сверлили ей голову.

В конце концов Нора поняла: она совершает большую ошибку, не отвечая на звонки. Стреку известно, что она дома, но боится снимать трубку, и это доставляет ему удовольствие. Превосходство — вот что он любит больше всего. А ее робость только воодушевляет его. Норе не приходилось конфликтовать с другими людьми, но она осознала: пора научиться постоять за себя, и не откладывая.

Нора сняла трубку на тридцать первом по счету звонке.

Стрек сказал:

— Я не могу не думать о тебе.

Она промолчала.

Он продолжал:

— У тебя красивые волосы. Такие темные. Почти черные. Густые и блестящие. Мне хочется перебирать их.

Ей следовало ответить, чтобы поставить его на место, или положить трубку. Но Нора не смогла сделать ни того, ни другого.

— Я никогда не видел таких глаз, как у тебя, — произнес Стрек, тяжело дыша. — Они у тебя серые, но не просто серые. Такие глубокие, теплые, сексуальные...

Нора лишилась дара речи и сидела как парализованная.

— Ты хорошенькая, Нора Девон. Очень хорошенькая. И я знаю, что тебе нужно. Правда. Я правда знаю, Нора. Я знаю, что тебе нужно, и собираюсь дать это тебе.

Дрожь, охватившая Нору, вывела ее из оцепенения. Она опустила трубку на рычаг. Наклонившись вперед в кровати, Нора с трудом уняла дрожь.

У нее не было оружия, и она чувствовала себя маленькой, уязвимой и очень одинокой.

Нора начала подумывать о том, чтобы обратиться в полицию. Но что сказать полицейским? Что стала объектом сексуальных домогательств? Они воспримут это как шутку. Она? Объект домогательств? Старая дева, серая, как мышь, даже отдаленно не напоминающая тех женщин, которых мужчины провожают взглядом и которые вызывают у них эротические мечты. В полиции решат: либо Нора обманщица, либо истеричка. Или дадут понять, что она просто приняла обходительность Стрека за сексуальный интерес — а ведь на самом деле поначалу так и было.

Нора натянула голубой халат поверх просторной мужской пижамы и завязала пояс. Босая, она поспешила вниз, в кухню, и, поколебавшись, достала тесак для рубки мяса с полки у плиты. Узкая полоска света, как ртуть, пробежала по его отточенному лезвию.

Поворачивая сверкающее лезвие в руке, Нора видела отражение своих глаз в его полированной поверхности. Она вглядывалась в это отражение, думая о том, хватит ли у нее когда-либо духу ударить другого человека этим ужасным оружием, даже в целях самообороны.

Хорошо бы ей никогда не пришлось об этом узнать.

Вернувшись наверх, Нора положила тесак на ночной столик на расстоянии вытянутой руки.

Затем она сняла халат и присела на край кровати, скорчившись и стараясь подавить дрожь.

— Почему я? — спросила Нора вслух. — Почему Стрек пристает ко мне!

Он сказал, что она хорошенькая, но Нора знала, что это неправда. Мать оставила ее, двухгодовалую, на тетю Виолетту и появилась только дважды за двадцать восемь лет, последний раз, когда Норе было шесть лет. Отца своего она не знала, а другие члены семьи Девон никогда не предлагали забрать ее к себе — нежелание, которое Виолетта открыто приписывала непривлекательной наружности девочки. Поэтому, хотя Стрек и назвал ее хорошенькой, вряд ли на самом деле Нора его интересует в этом смысле. Нет, ему нужно запугать и обидеть ее, испытать от этого удовольствие. Бывают такие люди. Она читала об этом в книгах и газетах. И тетя сто раз предупреждала Нору: если мужчина подходит к ней со всякими там улыбочками и разговорчиками, то только для того, чтобы поднять ее повыше, а потом сбросить вниз с этой новой высоты, сделав ей при этом еще больнее.

Через некоторое время приступ охватившей ее дрожи почти прошел. Мороженое растаяло, поэтому она отставила блюдце на ночной столик. Взяв в руки роман Диккенса, Нора попыталась сосредоточиться на сюжете, но взгляд ее все время переходил с книги на телефон, потом на тесак и — через открытую дверь — на холл второго этажа, где она, как ей показалось, заметила какое-то движение.

Тревис пошел на кухню, и пес последовал за ним. Он показал пальцем на холодильник и сказал:

— Покажи мне. Проделай это еще раз. Достань мне банку пива. Покажи, как ты это сделал.

Собака не двинулась с места.

Тревис присел на корточки рядом с ней.

— Послушай, морда мохнатая, кто вывез тебя из леса и спас от погони? Я. А кто купил тебе гамбургеры? Я. Я тебя искупал, накормил и приютил. Теперь твоя очередь. Кончай прикидываться. Если можешь открыть холодильник, то давай открывай!

Ретривер подошел к старенькому холодильнику марки «Фриджидэр», уцепился зубами за нижний угол эмалевой дверцы и стал тянуть на себя, напрягаясь всем телом. Резиновая прокладка дверцы наконец поддалась с едва слышным чмокающим звуком. Дверца распахнулась, он быстро засунул голову в холодильник, поставил передние лапы на нижний поддон и уставился на вторую полку, где Тревис хранил банки с пивом, «Диет-Пепси» и витаминным овощным соком. Пес вытащил жестянку пива, опустился на пол и подошел с ней к Тревису в тот момент, когда дверца сама захлопнулась.

Тревис взял у ретривера банку. Глядя на собаку, он сказал скорее самому себе, чем ей:

— О'кей, кто-то научил тебя открывать дверцу холодильника. И этот «кто-то» мог научить тебя отличать жестянки с определенным сортом пива от других банок и приносить пиво хозяину. Но кое-что мне еще не ясно. Какова степень вероятности, что именно тот сорт пива, который ты умеешь распознавать, мог оказаться в моем холодильнике? Очень небольшая. Я же тебя ни о чем не просил. Я не просил принести мне пива. Ты сделал все по собственному разумению, как будто знал: пиво — это как раз то, что мне требовалось в тот момент. Между прочим, так оно и было.

Тревис вытер жестянку о свою рубашку, выдернул кольцо и сделал несколько глотков. Его не смущало, что банка перед этим побывала в собачьей пасти. Он был слишком возбужден необычными способностями пса, чтобы волноваться насчет микробов. Кроме того, если уж говорить о гигиене, то тот хватался зубами только за низ банки.

Ретривер смотрел, как пьет Тревис.

Опустошив банку примерно на треть, тот сказал:

— Как будто понимал: я нервничаю, расстроен, и пиво поможет мне расслабиться. Бред это или нет? Речь идет об аналитическом мышлении. О'кей, домашние животные почти всегда чувствуют настроение своих хозяев. Но сколько есть на свете домашних животных, знающих, что такое пиво, и сколько таких, которые понимают: от пива хозяин может подобреть? И потом, откуда тебе стало известно, что в холодильнике есть пиво? Наверное, ты подсмотрел, когда я до этого открывал холодильник, но все же...

Руки у него дрожали. Он опять пригубил из банки, и она застучала о его зубы.

Пес обошел вокруг покрытого красным пластиком стола и подошел к двойным дверцам шкафчика под мойкой. Он открыл одну из них, засунул голову в темноту, вытащил оттуда пакет с собачьими галетами «Милк Боун» и принес его Тревису.

Тревис сказал со смехом:

— Ну, если мне положено пиво, то ты тоже кое-что заслужил, а? — Он взял пакет и вскрыл его. — А ты подобреешь от нескольких галет, мохнатая морда? — Он положил печенье на пол. — Угощайся. Я надеюсь, ты не слопаешь все сразу, как обычная собака. — Он опять засмеялся: — Черт возьми, скоро я разрешу тебе водить мою машину!

Ретривер аккуратно достал галету из пакета, уселся, распластав задние лапы, и со счастливым видом захрустел.

Тревис сел за стол и сказал:

— Ты даешь мне повод верить в чудеса. Знаешь, что я делал в лесу сегодня утром?

Энергично работая челюстями, разгрызая печенье, собака, казалось, на мгновение потеряла всякий интерес к Тревису.

— Я поехал в сентиментальное путешествие в надежде вспомнить то время, когда мальчишкой наслаждался предгорьями Санта-Аны... Когда еще все вокруг не стало таким мрачным. Я хотел убить нескольких змей, как тогда, в детстве, побродить и исследовать местность — в общем, ощутить себя снова молодым. Потому что долгие годы мне было все равно, буду ли я жить или умру.

Пес перестал жевать, заглотнул и стал внимательно слушать Тревиса.

— Последнее время моя депрессия вступила в самую мрачную стадию. Ты помнишь, что такое депрессия, псина?

Оставив галеты, пес поднялся и подошел к нему. Он посмотрел в глаза Тревису с той жутковатой прямотой и пристальностью, что и раньше.

Встретившись с ним взглядом, Тревис сказал:

— Тем не менее я не думал о самоубийстве. Во-первых, я получил католическое воспитание, и, хотя годами не бывал в церкви, я вроде как верующий. А самоубийство для католика — смертный грех. Как убийство. Кроме того, я слишком злой и упрямый, чтобы сдаться вот так, как бы плохо мне ни было.

Ретривер моргнул, но продолжал смотреть ему прямо в глаза.

— Там, в лесу, я искал счастье, которое познал когда-то. И наткнулся на тебя.

— Гав, — произнес пес, как бы говоря: «Хорошо».

Тревис взял его морду в ладони, наклонился и сказал:

— Депрессия. Чувство бессмысленности собственного существования. Собакам это неведомо, не так ли? У вас нет никаких забот. Для собаки — каждый день — новая радость. Так неужели ты понимаешь то, о чем я говорю, малыш? Молю Бога, чтобы это было так. Может быть, я наделяю тебя слишком развитым умом и сообразительностью даже для такого чудесного пса, как ты? А? Конечно, ты можешь проделывать всякие удивительные штуки, но ведь это не то же самое, что понимать мои слова.

Ретривер пошел к своему печенью. Он схватил пакет зубами и вытряхнул двадцать или тридцать галет на линолеум.

— Ну вот здрасте, — сказал Тревис. — То ты ведешь себя как получеловек, то опять становишься собакой со своими собачьими замашками.

Оказалось, однако, ретривер высыпал печенье не для того, чтобы его съесть. Черным кончиком носа он стал выталкивать галеты на середину кухни, аккуратно кладя их одна к другой.

— Что, черт возьми, ты делаешь?

Пес уложил пять галет в линию, которая слегка загибалась вправо. Затем он прибавил еще одну и усилил изгиб.

Наблюдая за действиями собаки, Тревис поспешно допил одну банку пива и открыл вторую. У него было ощущение, что без пива ему не обойтись.

Ретривер осмотрел свое творение, как бы сомневаясь, правильно ли он все сделал. Несколько раз он прошелся по кухне с неуверенным видом и добавил две галеты. Бросив взгляд на Тревиса, а потом на фигуру, которую складывал на полу, он придвинул к ней еще одно печенье.

Тревис отхлебнул пива и стал ждать, что будет дальше.

Тряхнув головой и расстроенно вздохнув, пес ушел в дальний конец кухни и, опустив голову, уткнулся мордой в угол. «Интересно, что с ним?» — подумал Тревис, но потом до него дошло: собака собирается с мыслями. Постояв немного в углу, она вернулась и придвинула еще две галеты к своей конструкции.

Тревиса опять охватило чувство: вот-вот должно произойти что-то чрезвычайное. Руки его покрылись гусиной кожей.

На этот раз Тревиса не постигло разочарование. С помощью девятнадцати галет ретривер изобразил грубый, но узнаваемый вопросительный знак на кухонном полу и теперь выразительно смотрел на Тревиса.

Вопросительный знак.

Вопрос: «Почему? Почему ты дошел до такого мрачного состояния? Почему ты считаешь, что жизнь бессмысленна и пуста?»

Тревису стало ясно: собака поняла все, что он ей рассказал о себе. Ну ладно, хорошо — возможно, она не понимает языка, не улавливает отдельных слов, но каким-то образом ей удается ухватить смысл сказанного, по крайней мере в достаточной степени, чтобы проявить к этому интерес и любопытство.

И если пес уразумел значение вопросительного знака, то, следовательно, у него есть способность к абстрактному мышлению! Боже правый! Само понятие простых обозначений, таких, как буква, цифра, вопросительный и восклицательный знаки, служащих для передачи сложных мыслей, требует способности к абстрактному мышлению. А таковым обладает лишь человек. Тем не менее совершенно очевидно, ретривер проявляет умственные способности, которых лишено любое другое животное.

Тревис был ошеломлен. Вопросительный знак не был случайностью.

Собака изобразила его довольно грубо, но осознанно. Наверное, ее научили понимать его значение. Специалисты по теоретической статистике говорят: бесконечное число обезьян, снабженных пишущими машинками, могут в принципе воссоздать всю английскую прозу — во всяком случае, теоретически. Вероятность того, что за две минуты этот пес мог сложить вопросительный знак чисто случайно, была в десять раз меньше того, что эти чертовы обезьяны напечатают пьесы Шекспира.

Собака выжидательно смотрела на Тревиса. Поднявшись со стула, он обнаружил, что у него слегка дрожат колени. Тревис подошел к разложенным на полу галетам, раскидал их в стороны и вернулся на место.

Ретривер обвел взглядом разбросанное печенье, понюхал его и всем своим видом изобразил удивление.

Тревис сидел и ждал.

В доме было неестественно тихо, как будто время на земле остановилось для всех живых существ и неодушевленных предметов, — кроме Тревиса и собаки.

Наконец пес стал двигать носом разбросанные галеты, и через минуту-другую вопросительный знак был готов.

Тревис ошеломленно глотнул пива. Сердце у него колотилось, а ладони вспотели. Его охватили одновременно изумление и трепет, радостное возбуждение и страх неизвестного, восторг и неверие собственным глазам. Тревису хотелось смеяться от того, что никогда раньше не приходилось видеть ничего подобного, и плакать, потому что только несколько часов назад жизнь представлялась ему тоскливой, мрачной и бессмысленной. Но теперь он понял: несмотря на удары судьбы, жизнь драгоценна. Ему начинало казаться, что сам Господь послал ему ретривера, чтобы пробудить в нем интерес к жизни и напомнить: в мире есть чему удивляться и отчаиваться не стоит. Тревис начал было смеяться, но его смех перемешивался с рыданиями. Когда же он разрыдался, его рыдания прозвучали как смех. Тревис пытался встать, но понял, что не удержится на ногах, ему ничего не оставалось, как плюхнуться обратно на стул и сделать большой глоток пива.

Наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, пес наблюдал за ним, как бы соображая, не сошел ли с ума его хозяин. «Сошел, — признался себе Тревис. — Только это было давно. А сейчас мне намного лучше».

Он поставил банку на стол и тыльной стороной ладони вытер набежавшие на глаза слезы.

— Иди сюда, мохнатая морда.

Поколебавшись, ретривер подошел к нему.

Тревис потрепал его густую шерсть и почесал за ухом.

— Ты удивляешь и пугаешь меня. Не могу понять, откуда ты взялся и почему ты такой умный, но появился ты в самый подходящий момент. Вопросительный знак, а? Господи Иисусе. Ладно. Хочешь узнать, почему жизнь потеряла для меня радость и смысл? Я расскажу. Клянусь Богом, буду сидеть вот здесь, пить пиво и рассказывать это собаке. Но сначала... я дам тебе имя.

Пес выдохнул через ноздри, как бы говоря: «Давно пора».

Держа ладонями его голову и глядя ему прямо в глаза, Тревис сказал:

— Эйнштейн. Отныне, мохнатая морда, твоя кличка — Эйнштейн.

В 21.10 Стрек позвонил опять.

Не успел зазвонить телефон, как Нора резко схватила трубку, полная решимости сказать ему, чтобы он оставил ее в покое. Но почему-то она опять сжала трубку и потеряла дар речи.

Отвратительно фамильярным голосом Стрек произнес:

— Скучаешь, лапочка? А? Хочешь я приду к тебе и буду твоим мужчиной?

Нора бросила трубку на рычаг.

«Что со мной случилось? — спросила она себя. — Почему я не могу сказать, чтобы он не приставал ко мне?»

Возможно, ее оцепенение происходит из-за тайного желания слушать, как голос, принадлежащий любому мужчине, даже такому отвратительному, как Стрек, называет ее хорошенькой? Хотя он явно не тот человек, который способен на нежность или настоящее чувство, но, возможно, слушая его, Нора представляет, как это бывает, когда достойный мужчина говорит нежные слова женщине.

«Ну, уж хорошенькой тебя не назовешь, — сказала она сама себе, — и ты никогда ею не станешь, поэтому хватит распускать нюни. Когда он позвонит в следующий раз, пошли его подальше».

Нора встала с постели и пошла через холл в ванную, где висело зеркало. По традиции, заведенной еще при Виолетте Девон, зеркала в доме были только в этих комнатах. Нора не любила смотреться в зеркало: то, что там отражалось, огорчало ее.

В этот вечер, однако, ей захотелось взглянуть на себя. Лесть Стрека, грубая и неискренняя, разбудила в ней любопытство. Не то чтобы Нора надеялась увидеть в зеркале что-то такое, что раньше не замечала. Нет. Превратиться за ночь из гадкого утенка в прекрасного лебедя... это была безнадежная мечта. Скорее она хотела удостовериться в собственной непривлекательности.

Непрошеные ухаживания Стрека взбудоражили Нору, привыкшую к домашней обстановке и одиночеству, и ей необходимо было убедить себя в том, что он просто дразнит ее и дальше слов не пойдет. Так Нора уговаривала себя, входя в ванную и зажигая свет.

Узкое помещение комнаты было сплошь выложено бледно-голубым кафелем с белым бордюром. Огромная ванна на ножках-лапах. Белый фаянс и латунные краны. Большое зеркало слегка помутнело от времени.

Нора посмотрела в зеркало на свои волосы, которые Стрек назвал красивыми, темными и блестящими. Они были ровного оттенка и не имели естественного блеска, разве что засалились немного, хотя она и мыла их сегодня утром. Быстрым взглядом Нора окинула брови, нос, подбородок, губы. Задумчиво проведя по лицу рукой, она не увидела ничего такого, что могло бы заинтересовать мужчину.

Наконец, сделав над собой усилие, Нора посмотрела своему отражению в глаза, которые так расхваливал Стрек. Они имели отвратительный серый оттенок. Нора не могла выдерживать собственный взгляд более нескольких секунд. В глазах она увидела не свойственный ей гнев, вызванный ее поведением, гнев на саму себя. Злиться, конечно, не следовало: Нора была такая от природы, тут уж ничего не поделаешь.

Отведя взгляд от покрытого пятнами зеркала, она ощутила приступ разочарования: изучение собственного отражения не принесло ей никаких приятных неожиданностей. В туже секунду, однако, Нора ужаснулась этому чувству. Стоя в дверях ванной, она удивлялась той каше, которая была у нее в голове.

Она что, хочет понравиться Стреку? Конечно, нет. Он подлый, опасный извращенец. Возможно, Нора не возражала бы, если бы на нее благосклонно взглянул другой мужчина, но только не Стрек. Она должна упасть на колени и благодарить Бога за то, что он создал ее именно такой. Если бы Нора была хоть чуточку привлекательной, Стрек уже выполнил бы свои угрозы. Он пришел бы сюда и изнасиловал ее... а может быть, и убил. От такого, как Стрек, всего можно ожидать. Кто знает, на что он способен? Мысль об убийстве пришла ей в голову не потому, что Нора была нервной старой девой, нет, просто сейчас ужас что творится — все газеты только и пишут об этом.

Осознав свою беззащитность, она поспешила назад в спальню, где оставила тесак.

Большинство людей полагают, что с помощью психоанализа можно стать счастливее. Они уверены в том, что смогут преодолеть все свои проблемы и обрести спокойное состояние духа, если поймут собственную психологию, причины плохого настроения и саморазрушительного поведения. Тревис, однако, знал: это не так. На протяжении многих лет он подвергал себя беспощадному самоанализу и давно уже понял, почему превратился в одиночку, неспособного завести друзей. Но несмотря на это понимание, Тревис так и не смог ничего в себе изменить.

Сейчас, когда близилась полночь, он сидел на кухне, пил очередную банку пива и рассказывал Эйнштейну о своей добровольной изоляции. Собака неподвижно сидела рядом, не шевелясь и не зевая, как будто была поглощена его историей.

— Я одинок с самого детства, хотя, конечно, у меня были приятели. Просто я всегда предпочитал свое собственное общество. Думаю, это у меня от природы. Я имею в виду, что, будучи мальчишкой, я еще не пришел к выводу о том, что дружба со мной представляет опасность для моих сверстников.

Мать Тревиса умерла при родах, и он знал об этом с раннего возраста. Наступит время, и ее уход покажется предзнаменованием будущих событий, и тогда он поймет всю его важность, но это произойдет позже. Ребенком Тревис не испытывал чувства вины.

Оно пришло к нему в десятилетнем возрасте. Когда погиб его брат Гарри. Он был на два года старше Тревиса. Одним июньским утром, в понедельник, Гарри уговорил Тревиса пойти за три квартала на пляж, хотя отец строго-настрого запретил им купаться без него. Это был небольшой, окруженный скалами участок моря, где не было спасательной станции и где, кроме них, никого не оказалось.

— Гарри попал в подводное течение, — сказал Тревис Эйнштейну. — Мы плавали самое большое футах в десяти друг от друга, и проклятое течение зацепило его и затащило на глубину, а я остался цел. Я да же попытался спасти его — и уж, наверно, должен был попасть на то же самое место, но течение, видимо, изменило направление после того, как утащило Гарри.

Он долго не сводил глаз с поверхности кухонного стола, но вместо красного пластика видел катящиеся зелено-голубые предательские морские волны.

— Я любил своего старшего брата больше всех на свете.

Эйнштейн тихо заскулил, как бы выражая соболезнование.

— Никто не винил меня в гибели Гарри. Из нас двоих он был старший. Он должен был отвечать за меня. Но я... я думал тогда, что, раз течение утащило брата, оно должно было утащить и меня.

Прилетевший с запада ночной ветер постучал в оконное стекло.

Сделав глоток пива, Тревис сказал:

— Однажды летом, когда мне исполнилось четырнадцать, я был одержим страстным желанием попасть в теннисный лагерь. Я тогда очень увлекался спортом. В общем, отец записал меня в один лагерь под Сан-Диего на интенсивный месячный курс. Он повез меня туда в воскресенье, но мы так и не доехали. К северу от Оушенсайда водитель грузовика заснул за рулем, выехал на осевую и снес нас с дороги начисто. Отец умер мгновенно. Перелом шеи, позвоночника, открытые травмы черепа, грудная клетка смята. Я сидел на переднем сиденье рядом с ним, но отделался несколькими порезами, ушибами и двумя сломанными пальцами.

Пес внимательно смотрел на него.

— История повторилась. Мы оба должны были погибнуть, но я остался цел. И мы вообще бы не поехали, если бы я не завелся с этим лагерем. На этот раз я почувствовал, что влип. Возможно, меня нельзя винить в кончине матери, умершей при родах, и, вероятно, я не был виноват в гибели Гарри, но это... В общем, становилось ясно: я приношу несчастье, и другим людям небезопасно иметь дело со мной. Все, кого я любил, по-настоящему любил, обязательно умирали.

Только ребенок мог убедить себя в том, что именно он повинен во всех этих трагических событиях. Но Тревис ведь и был, в сущности, ребенком в свои четырнадцать лет, а кроме того, это было самое подходящее объяснение. Он был слишком юн, чтобы понять: за природой несчастий и злого рока не стоит какого-либо определенного умысла. Поэтому Тревис сказал себе, что он проклят и если будет заводить близких друзей, то тем самым приговорит их к преждевременной смерти. Будучи по характеру «самокопателем», Тревис без особых трудностей погрузился в себя и удовлетворился собственным обществом.

К двадцати четырем годам, когда Тревис закончил колледж, он превратился в законопослушного одиночку, хотя, повзрослев, относился к смерти своих родных по-иному. Он уже не думал о себе как об источнике несчастий и не винил в случившемся. Но так и не завел близких друзей, отчасти из-за неумения создавать и поддерживать дружеские отношения, отчасти из-за того, что без близких друзей он становился неуязвим для переживаний и горя в случае их потери.

— Привычка и самозащита стали основой моей эмоциональной изоляции, — сказал он Эйнштейну.

Пес поднялся и приблизился к нему на те несколько футов, которые разделяли их. Он протиснулся между колен Тревиса и положил голову ему на бедро.

Поглаживая собаку, Тревис продолжал:

— После окончания колледжа я не знал, чем заняться. Тут подоспел набор в армию, и я пошел, прежде чем получил повестку. Специальные войска. Мне там нравилось. Может быть, оттого, что... ну, в общем, там было чувство братства, и я был вынужден обзавестись друзьями. Понимаешь, я делал вид, что не хочу ни с кем сближаться, но там просто некуда было деться. Потом я решил остаться в армии. Когда формировалась группа «Дельта» по борьбе с терроризмом, я подался туда. Ребята в «Дельте» были крутые, настоящие парни. Они прозвали меня Немой и Гарпо, потому что я был молчун, но друзья у меня появились вопреки мне самому. Во время одиннадцатой по счету операции наш взвод вылетел в Афины для освобождения посольства США от захватившей его группы палестинских экстремистов. Они уже убили восьмерых работников посольства и продолжали расстреливать каждый час по одному заложнику. На переговоры палестинцы не шли. Мы атаковали их быстро, аккуратно... и неудачно. Они заминировали все здание. Девять парней из взвода погибли. Я был единственным, кто уцелел. С пулей в бедре. И с шрапнелью в заднице. Но уцелел.

Эйнштейн поднял голову с бедра Тревиса.

Ему показалось, что пес смотрит на него с сочувствием. Может быть, он увидел то, что ему хотелось увидеть.

— Это было восемь лет назад, когда мне исполнилось двадцать восемь. Потом я демобилизовался. Вернулся домой в Калифорнию. Получил лицензию агента по торговле недвижимостью: не знал, чем заняться, и решил пойти по стопам отца. Мне это здорово удавалось, возможно, потому, что было наплевать, покупают ли дома, которые я показываю, или нет. Я вообще не вел себя как продавец. Но факт оставался фактом — я так преуспел, что стал брокером, открыл свою контору, нанял агентов...

На этом поприще Тревис и встретился с Паулой. Она была высокой красивой блондинкой, умной и веселой. Паула умела так хорошо продавать недвижимость, что говорила в шутку, будто в прошлой жизни, наверное, была среди голландских колонистов, когда те покупали Манхэттен у индейцев в обмен на бусы и побрякушки. Она была без ума от Тревиса. Так ему и говорила:

— Мистер Корнелл, сэр, я без ума от вас. Вы прекрасно справились со своей ролью без слов. Это лучшая имитация Клинта Иствуда, которую мне когда-либо приходилось видеть.

Тревис не сразу сошелся с Паулой. Нельзя сказать, что он боялся принести несчастье ей — тогда еще его детское суеверие не вернулось к нему с новой силой. Но Тревис не хотел подвергать себя риску испытать боль от очередной потери. Невзирая на все его сомнения, Паула не оставила Тревиса, и по прошествии некоторого времени он признался себе в том, что любит ее.

Так сильно любит, что даже рассказал ей о своей игре со Смертью — о чем никогда и никому не рассказывал.

— Послушай, — сказала Паула, — тебе не придется меня оплакивать. Я еще тебя переживу, потому что не привыкла сдерживать чувства. Свои собственные переживания я переношу на людей, которые меня окружают. Поэтому приготовься к тому, что я буду стоить тебе лет десять жизни.

Они поженились без особой помпы четыре года назад, летом, сразу после того, как Тревис отметил свое тридцатидвухлетие. Он любил ее. Боже, как он любил ее!

Обращаясь к Эйнштейну, Тревис сказал:

— В день, когда мы поженились, Паула уже была больна раком. Но мы не знали об этом. Через десять месяцев она умерла.

Пес опять положил морду ему на бедро.

Какое-то время Тревис не мог заставить себя продолжать. Он выпил еще пива и погладил собаку по голове.

Потом сказал:

— После этого я попытался жить, как жил. Я всегда гордился тем, что ничто меня не может сломить, встречал трудности грудью — в общем, верил во все это дерьмо. Еще год управлял своей конторой по продаже недвижимости. Но бизнес потерял для меня всякий смысл. Два года назад я все продал и вырученные деньги положил в банк. Снял вот этот дом. Провел эти два года... в размышлениях. Стал пугливым. Ничего удивительного, а? Чертовски пугливым. Вернулся на круги своя, к тому, во что поверил еще мальчишкой. Будто это я опасен для всех, кто приближается ко мне. Но ты заставил меня измениться, Эйнштейн. Вывернул наизнанку. Клянусь, это так. Ты был послан для того, чтобы показать мне: жизнь полна таинственных, странных и чудесных вещей, и только дураки по своей воле отстраняются от этой жизни и смотрят, как она проходит мимо.

Пес устремил на него полный внимания взгляд. Тревис взял банку, но она была пуста. Эйнштейн сбегал к холодильнику и принес еще одну.

Беря жестянку из пасти собаки, Тревис спросил:

— Теперь, когда ты слышал всю эту историю, что ты думаешь? Можно со мной иметь дело? Ты не боишься?

Пес тявкнул.

— Это что, означает «нет»?

Эйнштейн улегся на спину, задрав лапы вверх, и подставил ему брюхо, как и в прошлый раз, когда согласился надеть ошейник.

Отставив жестянку с пивом в сторону, Тревис встал из-за стола, опустился рядом с псом и погладил ему брюхо.

— Ладно, — проговорил он, — ладно. Только не умирай. Не вздумай умирать, пока ты со мной.

Телефон в доме Норы Девон зазвонил вновь в одиннадцать часов. Это был Стрек.

— Ты в постели, лапочка?

Она не ответила.

— Хотела бы, чтобы я был рядом?

Со времени предыдущего звонка Нора все размышляла о том, как с ним разговаривать, и придумала несколько угроз, которые, по ее разумению, могли подействовать на него.

Она сказала:

— Если вы не оставите меня в покое, я обращусь в полицию.

— Нора, а ты спишь голая?

Сидя в кровати, Нора выпрямилась и окаменела.

— Я обращусь в полицию и скажу, что вы пытались... приставать ко мне. Клянусь, я так и сделаю.

— Хотелось бы увидеть тебя голенькой, — сказал Стрек, не реагируя на ее угрозу.

— Я солгу. Скажу, что подверглась из... изнасилованию.

— Хочешь ощутить мои ладони у себя на груди, Нора?

Тупые рези в животе заставили ее скорчиться.

— Я попрошу телефонную компанию прослушать мой телефон, записать все разговоры и, таким образом, у меня будут доказательства.

— Было бы здорово целовать тебя всю, Нора.

Боли в животе усилились. Нору начинало трясти.

Срывающимся голосом она выложила последнюю угрозу:

— У меня есть револьвер. У меня есть револьвер.

— Сегодня ты увидишь меня во сне, Нора, уверяю тебя. Тебе приснится, как я целую тебя повсюду, все твое красивое тело...

Она с силой опустила трубку на рычаг.

Улегшись на бок, Нора сжала плечи, подтянула колени и обхватила себя руками. Рези в животе были чисто эмоциональной реакцией, вызванной страхом, яростью и невероятной безысходностью.

Постепенно боли утихли. Страх исчез, и осталась только злость.

Нора была настолько отстранена от внешнего мира и присущих ему отношений, так не приспособлена к общению с другими людьми, что просто не могла существовать вне своего дома, который, как крепость, защищал ее. В социальном смысле она была неграмотной. Нора не умела поддерживать вежливую беседу даже с Гаррисоном Дилвортом, адвокатом тети Виолетты и теперь ее, Нориным, адвокатом, когда им несколько раз пришлось вместе обсуждать дела о наследстве. Она отвечала на его вопросы односложно и сидела, опустив глаза вниз, не находя места своим холодным рукам, ужасно стесняясь. Боялась собственного адвоката! Если Нора робела в присутствии Гаррисона Дилворта, как она могла противостоять Арту Стреку? В будущем Нора уже никогда больше не отважится вызвать техника, что бы ни сломалось в доме — пусть все лучше развалится и рухнет, ведь следующий мастер может оказаться очередным Стреком или того хуже. По традиции, установленной еще теткой, Нора заключила договор с ближайшим супермаркетом на доставку продуктов, поэтому ей не надо было ходить в магазин, но теперь она будет опасаться впускать в дом даже посыльного; за все это время он ни разу не вел себя агрессивно, двусмысленно или оскорбительно по отношению к ней, но в один прекрасный день он может почувствовать ее уязвимость, как это произошло со Стреком.

Нора ненавидела Виолетту Девон.

С другой стороны, тетка права: Нора — мышь. И, как всем мышам, судьбой ей предназначено бежать, прятаться и отсиживаться в темноте.

Ее ярость утихла, как до этого утихли боли в животе.

На смену гневу пришло одиночество, и Нора беззвучно зарыдала.

Позже, облокотившись головой о спинку кровати, промокая покрасневшие от слез глаза салфетками «Клинекс» и сморкаясь, она храбро решила покончить со своим отшельничеством. Нора найдет в себе силы и мужество вступить в более тесный контакт с внешним миром. Будет встречаться с другими людьми. Перезнакомится с соседями, от которых в большей или меньшей степени отгородилась Виолетта. Заведет друзей. Видит Бог, так и сделает. И Нора не позволит Стреку запугивать ее. Кроме того, она научится решать и новые проблемы, которые могут возникнуть перед ней, и со временем превратится в совершенно другую женщину. Она обещает, что так и будет. Клянется всеми святыми.

Нора подумала, не отключить ли телефон и таким образом обезоружить Строка, но остаться без телефона было страшно. Что, если она проснется, услышит, как кто-то забрался в дом, и не успеет включить телефон в розетку?

Прежде чем погасить свет и укрыться одеялом, Нора затворила дверь спальни и забаррикадировала ее с помощью кресла, подпиравшего дверную ручку. Уже лежа в постели, она убедилась, что в случае необходимости может быстро схватить тесак с ночного столика.

Нора лежала на спине с открытыми глазами. Бледно-янтарный свет уличных фонарей проникал сквозь ставни в комнату. На потолке образовался узор из перемежающихся темных и золотистых полос, как будто над ее кроватью в вечном прыжке распростерся огромный тигр. Теперь, наверное, ей всегда будет нелегко засыпать.

Интересно, найдется ли когда-нибудь человек в том большом мире, куда она поклялась войти, способный заботиться о ней, полюбить ее? Разве нет на свете никого, кто смог бы полюбить мышку и нежно с ней обращаться?

Где-то далеко за окном прозвучал гудок поезда на пустой, холодной и скорбной ноте.

Винс Наско никогда не чувствовал себя таким занятым. Или таким довольным.

Когда он позвонил по известному номеру в Лос-Анджелес, чтобы доложить об успешном выполнении задания в доме Ярбеков, ему приказали перейти в другую телефонную будку. Она находилась на Бальбоа-Айленд в бухте Ньюпорт, между магазинчиком, торговавшим замороженным йогуртом, и рыбным рестораном.

Туда ему позвонила женщина с гортанным сексуальным и в то же время каким-то детским голосом. Она расспрашивала об убийстве обтекаемо, не называя вещи своими именами, а прибегая к эвфемизмам, которые в юридическом смысле нельзя использовать как доказательства. Женщина звонила из другого телефона, выбранного наугад, поэтому шансы на то, что разговор может быть прослушан, практически сводились к нулю. Но все-таки это был мир спецслужб и сыска, поэтому рисковать было нельзя.

У женщины было для него задание.

Глядя на автомобили, медленно ползущие мимо по узкой улице, Винс внимал женщине, которую никогда не видел и имени которой не знал. Она продиктовала ему адрес доктора Альберта Хадстона в Лагуна-Бич. Хадстон проживает там вместе с женой и шестнадцатилетним сыном. Ликвидации подлежат оба супруга, а судьбу подростка предстоит решить Винсу. Если удастся сделать так, чтобы тот остался в стороне, отлично. Но, если он заметит Винса или станет свидетелем происшедшего, его необходимо убрать.

— На ваше усмотрение, — сказала женщина.

Винс к этому моменту уже знал, что расправится с парнем, поскольку он извлекал тем больше пользы и энергии из преступления, чем моложе была жертва. Он уже давно не убивал по-настоящему молодого, и сейчас такая перспектива возбуждала его.

— Хочу только подчеркнуть, — сказал голос в трубке, немного сбивая Винса с толку паузами между словами, — этот вариант необходимо осуществить достаточно быстро. Мы хотим, чтобы сегодня вечером все было сделано. Уже завтра конкурирующая фирма узнает о наших целях и попытается помешать нам.

Винс понял, что под «конкурирующей фирмой» подразумевается полиция. Ему платили за ликвидацию трех докторов — никогда раньше он не убивал людей этой профессии, — и Винс догадывался, что между этими преступлениями существует связь, о которой, в свою очередь, догадается полиция, когда обнаружит труп Вэтерби в багажнике автомобиля и изуродованное тело Элизабет Ярбек в спальне. Винс не знал, что это за связь, потому что никогда ничего не знал о своих жертвах, да и никогда не интересовался. Так было безопаснее. Но полиция протянет ниточку от Вэтерби к Ярбек и от этих двоих к Хадстону, так что если Винс не прихлопнет Хадстона сегодня, то уже завтра полиция предоставит ему охрану.

Винс сказал:

— Можно спросить... Вы хотите, чтобы этот вариант был выполнен так же, как и предыдущие два? Вам нужен почерк?

Он подумывал о том, не сжечь ли дом Хадстонов вместе с трупами, чтобы спрятать следы.

— Почерк должен быть обязательно, — сказала женщина. — Один и тот же во всех вариантах. Нам необходимо, чтоб те, кто надо, знали: мы не сидим без дела.

— Понятно.

— Мы должны дернуть их за нос, — сказала она и негромко рассмеялась. — Посыпать соль на рану.

Винс повесил трубку и отправился обедать в «Веселый Роджер». Винс заказал овощной суп, гамбургер, поджаренный картофель, лук, запеченный колечками в тесте, шинкованную капусту, кусок шоколадного торта с мороженым и после некоторого раздумья порцию яблочного пирога. Все это он запил пятью чашками кофе. Винс всегда обильно ел, но после удачно выполненного задания аппетит его усиливался многократно. Честно говоря, даже покончив с яблочным пирогом, он не почувствовал сытости. Понятное дело. Всего за один день Винс вобрал в себя жизненную энергию Дэвиса Вэтерби и четы Ярбек, и теперь ему требовалось топливо, как форсированному спортивному двигателю. Его метаболизм стоял на высшей передаче; ему понадобится еще топливо, пока организм не зарядит энергией биологические аккумуляторы для последующего использования.

Способность поглощать жизненные силы людей, которых Винс убивал, и являлась Даром, отличавшим его от всех остальных людей. Благодаря этому Дару Винс всегда будет полон сил, бодрости и обладать хорошей реакцией. Он будет жить бесконечно.

Винс никогда не открывал тайну своего необыкновенного Дара ни женщине с гортанным голосом, ни другим своим работодателям. На свете слишком мало людей, имеющих достаточно воображения для того, чтобы всерьез отнестись к такой поразительной способности. Винс держал свой секрет при себе: он боялся, что его сочтут ненормальным.

Выйдя из ресторана, Винс немного постоял на тротуаре, с наслаждением вдыхая свежий морской воздух. Со стороны бухты дул прохладный ночной ветер, взметая обрывки бумажек и пурпурные лепестки джа-каранд по мостовой.

Винс чувствовал необыкновенный прилив сил. Он ощущал себя такой же составной частью природы, как море и ветер.

Из Бальбоа-Айленд он поехал в Лагуна-Бич. В 23.20 он припарковал свой микроавтобус через улицу напротив дома Хадстонов. Одноэтажное строение стояло высоко на одном из холмов, откуда открывался прекрасный вид на океан. Два окна в доме светились.

Винс пролез между передними сиденьями назад в глубину машины и стал ждать, когда Хадстоны улягутся спать. Покинув дом Ярбеков, он сменил синий костюм на серые слаксы, белую рубашку и темно-бордовый свитер, поверх которого он надел темно-синюю нейлоновую ветровку. Сидя в темной машине, Винс коротал время, доставая орудия своего ремесла из картонной коробки, где они были спрятаны под двумя батонами хлеба, упаковкой туалетной бумаги из четырех рулонов и другими предметами, создававшими впечатление, будто он только что вышел из магазина.

Его «вальтер-38» был полностью заряжен. Закончив дело в доме Ярбеков, он навинтил на ствол новый глушитель — в два раза короче прежнего. Винс отложил пистолет в сторону. У него был нож с шестидюймовым выкидным лезвием. Его он засунул в боковой карман брюк.

Свернув проволочную удавку в кольцо, Винс засунул ее в левый наружный карман куртки. В правый положил мешочек со свинцовой дробью.

Вообще-то он собирался воспользоваться только пистолетом. Однако Винс любил быть готовым ко всяким неожиданностям.

На некоторых заданиях он использовал пистолет «узи», который подпольно переделал для стрельбы очередями. Но сегодняшнее поручение не требовало тяжелого вооружения.

У него был еще небольшой кожаный мешочек, размером в половину бритвенного набора, где он хранил отмычки. Винс не стал их осматривать. Возможно, они ему вообще не понадобятся, поскольку большинство людей удивительно беззаботно относятся к безопасности своих жилищ, оставляя на ночь незапертыми окна и двери, как будто живут в квакерской деревне девятнадцатого века.

В 23.40 Винс просунул голову между спинками передних сидений и сквозь боковое стекло посмотрел на дом Хадстонов. Все огни были погашены. Они легли спать.

Чтобы дать им время уснуть, Винс опять уселся на прежнее место и, грызя шоколадку, стал прикидывать, как распорядиться сегодняшним немалым заработком.

Ему давно хотелось купить реактивные водные лыжи, на которых можно кататься без помощи катера. Он любил океан. В нем было что-то притягательное; Винс умел обращаться с волнами и чувствовал душевный подъем, когда превращался в одно целое с огромными, поднимающимися почти вертикально массами воды. Ему нравились подводное плавание, парусный спорт и серфинг. Еще подростком он проводил на берегу гораздо больше времени, чем в школе. Да и взрослым Винс часто плавал на доске при хорошей волне. Ему, правда, стукнуло уже двадцать восемь, и серфинг был для него пройденным этапом. Теперь он любил скорость. Винс мысленно представил себя, несущегося по темной, будто сланц, поверхности моря на реактивных лыжах, рассекая ветер и подпрыгивая на бесчисленных бурунах, усмиряя Тихий океан, как ковбой в родео усмиряет дикого мустанга...

В 00.15 он вышел из машины, засунул пистолет за пояс и перешел через тихую, пустынную улицу, отделявшую его от дома Хадстонов. Через незапертую деревянную калитку Винс проник на открытую боковую веранду, освещенную лунным светом, пробивающимся через густую листву огромного кораллового дерева.

Он остановился на минутку, чтобы надеть тонкие кожаные перчатки.

Раздвижная стеклянная дверь вела с веранды в гостиную. Она была заперта. При свете карманного фонарика Винс увидел: на нижнем полозе двери лежит деревянный упор, для того чтобы створку нельзя было отодвинуть.

Хадстоны оказались более осторожными людьми, чем можно было предполагать, но Винсу было все равно. Он приставил небольшую резиновую присоску к стеклу, алмазным резцом обвел ее по окружности и бесшумно вынул вырезанный стеклянный кружок около дверной ручки. Просунув руку в отверстие, открыл замок. Затем вырезал еще один кружок у порога и через него вытолкнул деревянный упор в комнату.

Насчет собак Винс не беспокоился. Женщина с сексуальным голосом сказала ему, что Хадстоны не держат домашних животных. Это был один из тех моментов, которые нравились Винсу в его работодателях: их информация была подробной и аккуратной.

Отодвинув дверь, он проскользнул через задернутые шторы в темную гостиную. Давая своим глазам привыкнуть к темноте, Винс постоял несколько мгновений, прислушиваясь. В доме было тихо, как в могиле.

Сначала он нашел комнату сына. Ее освещал зеленый отсвет от электронных часов, вмонтированных в радиоприемник. Подросток спал на боку, слегка похрапывая. Шестнадцать лет. Молоденький. Винс любил, когда ему попадались молоденькие.

Он обошел кровать и присел так, что оказался лицом к лицу со спящим. Зубами Винс стащил левую перчатку и, держа пистолет в правой руке, приставил дуло ему под подбородок.

Парень мгновенно проснулся.

Винс сильно ударил его левой рукой по лбу и одновременно нажал на курок. Пуля прошила мягкие ткани под подбородком и застряла в мозге. Смерть наступила мгновенно.

«Ссссснап».

Сгусток энергии вырвался из умирающего тела и был моментально поглощен Винсом. Это была такая чистая и живая энергия, что он даже застонал от удовольствия, чувствуя, как она наполняет его.

На мгновение Винс задержался у кровати, не смея сдвинуться с места, опьянев и задыхаясь. Наконец он поцеловал мертвого подростка в губы и сказал:

— Принимаю. Спасибо. Принимаю.

Как кошка, быстро и бесшумно, он прокрался через дом и нашел супружескую спальню. Зеленое сияние от электронных часов и свет ночника, проникавший через открытую дверь ванной, достаточно хорошо освещали комнату. Супруги Хадстон спали. Винс убил первой жену.

«Ссссснап».

Муж так и не проснулся. Женщина спала голышом. Получив от нее жертву, он прислонил ухо к обнаженной груди, чтобы услышать, как перестало биться сердце. Затем поцеловал соски и прошептал:

— Спасибо.

Обойдя вокруг кровати, Винс включил лампу на ночном столике и разбудил доктора Хадстона. Сначала тот не мог понять, в чем дело. Пока не увидел мертвые глаза жены. Тогда Хадстон закричал и вцепился Винсу в плечо, и пришлось дважды ударить его рукояткой пистолета.

Винс оттащил обнаженное тело Хадстона в ванную комнату. Как и раньше, он нашел пластырь и связал потерявшего сознание доктора по рукам и ногам.

Наполнив ванну холодной водой, он перевалил в нее Хадстона. Доктор очнулся.

Несмотря на наготу и путы, Хадстон попытался вскочить и навалиться на Винса.

Тот ударил его пистолетом в лицо и толкнул обратно в воду.

— Кто ты такой? Чего тебе надо? — произнес Хадстон, отплевываясь.

— Я убил твою жену и сына и собираюсь убить тебя.

Глаза Хадстона, казалось, еще глубже ушли в его худое, бледное лицо.

— Джимми? Только не Джимми, нет...

— Твой сын мертв, — сказал Винс. — Я ему вышиб мозги.

Это известие совершенно подкосило Хадстона. Он не зарыдал, не стал вслух оплакивать сына — ничего такого драматического. Но его глаза помертвели в одно мгновение. Как будто повернули выключатель. Хадстон продолжал смотреть на Винса, но в его взгляде уже больше не было ни страха, ни гнева.

Винс сказал:

— У тебя есть выбор: умереть легко или помучиться. Если расскажешь мне о том, о чем я хочу знать, умрешь быстро и небольно. Если заупрямишься, я могу растянуть это удовольствие на пять-шесть часов.

Доктор Хадстон молча глядел на него. За исключением следов свежей крови, его лицо было очень бледным, белым, как кожа какого-то глубоководного существа.

«Надеюсь, он не припадочный», — подумал Винс.

— Я хочу знать, какая связь существует между тобой, Дэвисом Вэтерби и Элизабет Ярбек.

Хадстон заморгал, стараясь сосредоточиться на вопросе.

— Дэвисом и Лиз? Что вы имеете в виду?

— Знаешь их?

Хадстон кивнул.

— Откуда ты их знаешь? Вместе учились в школе? Или жили рядом?

Покачав головой, Хадстон сказал:

— Мы... мы вместе работали в Банодайне.

— Что такое Банодайн?

— Исследовательский комплекс. Лаборатория.

— Где это?

— Здесь, в графстве Ориндж, — уточнил Хадстон.

Он назвал адрес в Ирвин-сити.

— Чем вы там занимаетесь?

— Исследованиями. Но я ушел оттуда месяцев десять назад. А Вэтерби и Ярбек еще работают там.

— Что это за исследования?

Хадстон заколебался.

Винс повторил:

— Быстро и без боли или долго и мучительно?

Доктор рассказал ему об исследованиях, которыми он занимался в Банодайне. Проект «Франциск». Эксперименты. С собаками.

То, о чем он поведал, было невероятно. Винс заставил Хадстона повторить некоторые подробности три или четыре раза, прежде чем убедился: это правда.

Вытянув из Хадстона все, что тот знал, Винс выстрелил ему в лицо — быстрая смерть, как и обещал.

«Ссссснап».

Сидя за рулем микроавтобуса и двигаясь по ночным холмам Лагуна-Хилла, прочь от дома Хадстонов, Винс думал об опасном шаге, который он только что предпринял. Обычно Винс ничего не знал о жертвах. Так было безопаснее и для него самого, и для его работодателей. Он не хотел знать, чем провинились эти несчастные люди, что им приходится так дорого платить. Возможно, за такое знание пришлось бы расплачиваться и самому Винсу. Но сейчас ситуация была не совсем обычная. Ему поручили убить трех докторов — но не врачей, а ученых, как теперь выяснилось, — все трое уважаемые граждане, а также членов их семей, попадавшихся на пути. Что-то здесь не так. В завтрашних газетах не хватит места для сообщений о случившемся. Происходит что-то очень большое и важное, настолько важное, что если Винс это вычислит, то это принесет ему невиданную удачу и небывалые деньги. Деньги можно получить за запретную информацию, которую он выудил из Хадстона... если, конечно, он правильно вычислит потенциального покупателя. Сведения такого рода — опасный товар. Знание вообще опасно — вспомнить хотя бы Адама и Еву. Если его теперешние работодатели — леди с сексуальным голосом и другие в Лос-Анджелесе узнают, что он нарушил основную заповедь своей профессии: допрашивал одну из жертв, то они наймут другого человека, который начнет охоту за Винсом.

Правда, мысль о смерти не очень беспокоила его. Он накопил в себе достаточно жизненной энергии других людей. Винс был раз в десять более живуч, чем кошка. Он собирался жить вечно. Был почти уверен в этом. Но... не знал точно, сколько жизней ему нужно взять у других людей, чтобы обеспечить себе бессмертие. Иногда ему казалось, что он уже близок к цели. Но были моменты, когда Винс ощущал свою уязвимость и, следовательно, необходимость накопить больше жизненной энергии, прежде чем на него снизойдет желанное состояние собственной бесконечности. Пока он не убедится в том, что наконец взошел на свой Олимп, ему нужно проявлять определенную осторожность.

Банодайн.

Проект «Франциск».

Если все, о чем рассказал ему Хадстон, было правдой, то риск, которому подвергался Винс, окупится сторицей, когда найдется нужный покупатель для этой информации. Винс скоро станет богатым человеком.

Вэс Далберг уже десять лет жил один в каменной хижине в верхней части каньона Святого Джима на восточной границе графства Ориндж. Единственным источником освещения в его доме были переносные лампы «Коулман», а воду он получал с помощью ручной помпы, установленной над кухонной раковиной. Туалетом служило деревянное сооружение во дворе, стоящее футах в ста позади хижины, на двери которого была вырезана щербатая луна.

Вэсу исполнилось сорок два года, но выглядел он старше своих лет. У него было обветренное и продубленное солнцем лицо. Вэс носил аккуратно подстриженную бородку и большие седые бакенбарды. Несмотря на старообразную внешность, он был крепким, как двадцатилетний мужчина. Вэс верил в то, что его хорошее здоровье — следствие жизни на природе.

Вечером во вторник 18 мая он сидел за кухонным столом при серебристом свете шипящей лампы «Коулман», потягивая самодельную сливянку, и читал роман Джона Д. Макдональда. Сам себя Вэс называл «антисоциальным элементом, родившимся не в том веке» и не видел пользы в современном обществе. Но любил читать о таком персонаже, как Мак Ги, поскольку тот обретался в этом самом вонючем и ужасном мире и плыл поперек его гибельного течения.

Когда к часу ночи Вэс дочитал книгу, он вышел наружу, чтобы принести дров для очага. Качающиеся на ветру ветки сикомор отбрасывали причудливые тени, а гладкие поверхности шуршащих листьев тускло поблескивали в лунном свете. Вдалеке слышался вой койотов, которые, наверное, охотились на зайца или другого зверька. В ближних кустах звенел хор насекомых, а в верхушках деревьев пел холодный ветер.

Вэс хранил дрова в сарае, пристроенном к северной стене хижины. Он вытащил колышек, которым запирались двойные двери сарая. Вэс настолько хорошо знал, где лежат поленья, что прекрасно ориентировался в темноте, наполняя ими прочный железный лоток. Держа его двумя руками, Вэс вышел наружу, поставил лоток на землю и повернулся, чтобы запереть двери.

Тут до него дошло, что и койоты, и насекомые вдруг внезапно умолкли. Был слышен только шум ветра.

Нахмурившись, он повернулся лицом к лесу, темной стеной окружавшему вырубку, где стояла его хижина.

До него донеслось рычание.

Вэс скосил глаза на лес, который, казалось, стал еще темнее, чем минуту назад.

Рычание было низким и злобным. За те десять лет, которые он провел здесь в одиночестве, ему никогда не приходилось слышать ничего похожего.

То, что ощутил Вэс, можно было назвать любопытством, озабоченностью, но никак не страхом. Он стоял не шевелясь и прислушивался. Прошла минута, но все было тихо.

Вэс закрыл двери сарая, засунул колышек на место и подхватил лоток с дровами.

В этот момент опять раздалось рычание. Потом снова все затихло. Затем послышался треск сухих веток и шорох опавшей листвы под чьими-то шагами.

Судя по звуку, кто-то двигался там, в лесу, ярдах в тридцати от Вэса. К западу от туалета.

Рычание возобновилось, на этот раз громче. И ближе. Теперь уже ярдах в двадцати.

Он не мог рассмотреть источник этих звуков. Луна спряталась за узкую гряду облаков.

Прислушиваясь к этому утробному, с подвыванием, ворчанию, Вэс почувствовал, что ему становится не по себе. Впервые за десять лет обитатель каньона Святого Джима осознал, что подвергается опасности. С лотком поленьев в руках он заспешил к кухонной двери с задней стороны хижины.

Шуршание и треск в кустах усилились. Существо там, в лесу, двигалось быстрее, чем раньше. Да оно просто бежало на него.

Вэс тоже побежал.

Рычание перешло в мощный злобный рык: причудливое сочетание звуков, которые одновременно могли издавать собака, кабан, кугуар, человек и еще что-то неведомое, но страшное. Преследователь уже нагонял Вэса.

Забежав за угол хижины, он раскачал лоток и запустил им туда, где, по его предположению, находилось животное. Ему было слышно, как поленья застучали о землю, как сверху на них упал металлический лоток, но рык становился все громче и ближе, и Вэс понял, что промахнулся.

Перепрыгнув через три ступеньки заднего крыльца, Вэс распахнул кухонную дверь, заскочил внутрь и захлопнул дверь. Затем он поспешно задвинул щеколду — мера предосторожности, к которой он не прибегал уже девять лет, с тех пор как убедился, что жизнь в каньоне абсолютно безопасна.

Подбежав к передней двери, Вэс тоже запер ее на щеколду. Удивительно, что он так сильно испугался. Даже если там, снаружи, находился какой-то хищник — например, спустившийся с гор бешеный медведь, — он не сможет открыть дверь и войти в хижину. Не было нужды запирать двери изнутри, но, задвинув щеколды, Вэс почувствовал облегчение. Он действовал так, как подсказывал ему инстинкт. Проведя столько времени в общении с живой природой, Вэс знал: инстинктам надо доверять, даже если их следствием является иррациональное поведение.

О'кей, теперь он в безопасности. Ни одно животное не сможет открыть дверь. Даже такое мощное, как медведь, а похоже, что это именно он.

По правде, медведь не издает таких звуков. Это и напугало Вэса Далберга: рычание, которое он слышал там, снаружи, не могло принадлежать ни одному животному из здешних лесов. Он ведь знал все о зверях, живущих с ним по соседству, и мог отличать их завывания, крики и другие издаваемые ими звуки.

Хижина сейчас освещалась только огнем, пылавшим в камине, а в углах лежали глубокие тени. Отсветы пламени бросали причудливые блики на стены. Впервые за все эти годы Вэс пожалел, что в доме нет электричества.

У него было ружье 12-го калибра марки «ремингтон», с его помощью он пополнял запасы продовольствия, охотясь на мелкую дичь. Оно хранилось на полке в кухне. Он подумал, что не мешало бы достать и зарядить его, но, почувствовав себя в безопасности за запертыми дверями, вдруг устыдился собственной паники. Как какой-нибудь салага, прости Господи. Как житель пригорода, визжащий при виде полевой мыши. Если бы Вэс закричал и захлопал в ладоши, то наверняка отпугнул бы то животное в кустах. Даже с поправкой на инстинкт реакция на случившееся не соответствовала его собственному представлению о себе как об эдаком прошедшем огонь и воду скваттере. Если Вэс возьмется за ружье сейчас, он потеряет большую часть самоуважения, представлявшего для него огромную важность, поскольку единственное мнение, которым Вэс Далберг дорожил, было его собственное. Ружье отменяется.

Вэс рискнул подойти к большому окну в комнате. Лет двадцать назад бывший хозяин заменил узкое окошко с частым переплетом на большое со сплошным стеклом, чтобы, очевидно, наслаждаться видом, открывавшимся из него.

Несколько посеребренных лунным светом облаков, казалось, фосфоресцировали на фоне черного, как бархат, ночного неба. Рассеянный лунный свет падал на двор перед домом, скользил по радиаторной решетке, капоту и ветровому стеклу принадлежащего Вэсу джипа «Чероки» и призрачно освещал силуэты подступавших к вырубке деревьев. Там, за окном, ничего не двигалось, если не считать колыхания веток на несильном ветру.

Минуты две Вэс изучал пейзаж. Не увидев и не услышав ничего необычного, он решил, что неизвестный зверь ушел. С чувством значительного облегчения и стыда за свое поведение Вэс отвернулся было от окна, но тут обратил внимание на какое-то движение около джипа. Он скосил глаза, ничего не увидел и на всякий случай простоял у окна еще пару минут. В тот момент, когда Вэс решил, что это ему почудилось, он опять заметил, как что-то движется позади автомобиля и приближается к стеклу.

Что-то мчалось через двор к дому, прижимаясь к земле. Вместо того чтобы осветить как следует животное, лунный свет делал его еще более таинственным и бесформенным. Существо неслось прямо на хижину.

Внезапно — Господи Иисусе! — оно поднялось в воздух, и Вэс увидел что-то странное, летящее прямо на него из темноты, и вскрикнул от ужаса. Мгновением позже мерзкая тварь с оглушительным треском влетела через окно, и Вэс закричал, но тут же захлебнулся собственным криком.

Поскольку Тревис пил редко, три банки пива были для него хорошим средством от бессонницы. Он заснул через несколько секунд, едва его голова коснулась подушки. Ему приснилось, что он дрессировщик в цирке, а все животные, выступающие с ним на манеже, умеют разговаривать и после каждого представления рассказывают ему какой-то свой удивительный секрет, о котором он успевает забыть, подойдя к следующей клетке.

В четыре часа утра Тревис проснулся и увидел, что Эйнштейн стоит у окна, поставив передние лапы на подоконник, и внимательно смотрит в темноту.

— Что случилось, малыш? — спросил Тревис.

Собака взглянула на него, а затем вновь устремила взгляд в ночь за окном.

— Там кто-то есть? — Тревис встал с постели и натянул джинсы.

Пес опустился на четыре лапы и выбежал из спальни.

Последовав за ним, Тревис обнаружил, что он смотрит уже в окно гостиной. Опустившись на корточки рядом с ретривером и положив руку на его широкую мохнатую спину, Тревис спросил:

— В чем дело, а?

Эйнштейн прижал нос к стеклу и нервно заскулил.

Посмотрев в окно, Тревис не заметил ничего угрожающего ни на лужайке перед домом, ни на улице. Вдруг его осенило, и он спросил:

— Ты разволновался из-за того существа, которое вчера гналось за тобой в лесу?

Пес посмотрел на него серьезными глазами.

— Что это было там, в лесу? — спросил Тревис.

Собака заскулила и передернулась.

Вспомнив сильный страх, охвативший ретривера и его самого в предгорьях Санта-Аны, пережитое им жуткое ощущение того, что их преследует что-то сверхъестественное, Тревис почувствовал: его тоже начинает бить дрожь. Он стал всматриваться в ночь за окном. Через острые листья пальм просвечивал бледно-желтый свет от ближайшего уличного фонаря. Порывистый ветер закручивал небольшие вихри из дорожной пыли, опавших листьев и мелкого мусора, тащил их по мостовой, опускал на землю и через несколько секунд поднимал вновь. Ночная бабочка мягко билась в стекло прямо напротив лица Тревиса, очевидно, принимая отражение луны или уличного фонаря за живой огонь.

— Ты полагаешь, что это существо все еще идет за тобой? — спросил Тревис.

Эйнштейн негромко тявкнул.

— Знаешь, я так не думаю, — сказал Тревис. — Ты, наверное, не понимаешь, как далеко мы уехали от того места. Мы-то были на колесах, а ему пришлось бы передвигаться своим ходом — не уверен, что это возможно. Я не знаю, что это было, но оно осталось далеко позади, Эйнштейн, там, в графстве Ориндж, и уж, конечно, не знает, куда мы подевались. Пусть тебя это больше не волнует. Понимаешь?

Пес ткнулся носом в руки Тревиса и лизнул их, как бы выражая благодарность за поддержку. Через секунду, однако, он опять взглянул в окно и тихо заскулил.

Тревису пришлось уговаривать его вернуться в спальню. Там ретривер захотел лечь на кровать рядом со своим хозяином, и, желая успокоить животное, Тревис не стал протестовать.

Под козырьком крыши бормотал и стонал ветер.

Время от времени дом потрескивал, оседая.

Тихо урча мотором и шелестя шинами, мимо дома проехал автомобиль.

Уставший от эмоциональных и физических потрясений дня, Тревис вскоре уснул.

Незадолго до рассвета он на мгновение проснулся и увидел, что Эйнштейн стоит на страже на том же месте у окна. Полусонным голосом Тревис позвал пса и похлопал ладонью рядом с собой, но тот не оставил своего поста, а Тревис опять погрузился в сон.

На следующий день после встречи с Артом Стреком Нора Девон отправилась на прогулку, намереваясь осмотреть районы города, где ей еще не приходилось бывать. Когда была жива Виолетта, она совершала прогулки раз в неделю. С тех пор как старуха умерла, Нора делала вылазки из дома, но уже не так часто, и уж никогда не удалялась от него дальше чем на шесть-восемь кварталов. Сегодня она собиралась уйти гораздо дальше. Это станет первым маленьким шагом на длинном пути к свободе и самоуважению.

Еще находясь дома, Нора подумала, что зайдет по дороге в какой-нибудь ресторан и съест легкий ленч. Она, правда, никогда не была в ресторане. Ей там придется разговаривать с официантом и сидеть за столом в компании незнакомых людей: такая перспектива напугала ее. Поэтому Нора взяла небольшой бумажный пакет и положила туда яблоко, апельсин и два овсяных кекса. Она поест в одиночестве, пристроившись где-нибудь в парке. Даже это будет революционным по значению шагом. Маленьким шагом к свободе.

Погода стояла теплая, и небо было безоблачным. Покрытые весенней листвой деревья выглядели необычайно свежими; они слегка колыхались на слабом ветру, не позволяя жарким лучам иссушить их.

Проходя мимо ухоженных домов, большинство из которых были построены в испанском стиле, она всматривалась в двери и окна, с неожиданно возникшим любопытством спрашивала себя: «Что за люди живут в этих домах? Счастливы ли они? Печальны? Любят ли они друг друга? Какая музыка и какие книги им нравятся? Что они едят? Хотят ли они провести отпуск в каком-нибудь экзотическом месте, пойти вечером в театр или ночной клуб?»

Нора никогда раньше не проявляла интереса к этим людям, так как знала: их пути никогда не пересекутся. Интересоваться тем, как они живут, означало просто терять время. Но сейчас...

Когда ей кто-нибудь попадался навстречу, она по старой привычке опускала голову и отворачивала лицо, но, погуляв немного, нашла в себе мужество смотреть прохожим в глаза. К ее удивлению, многие из них улыбались и здоровались с ней. Спустя некоторое время Нора с еще большим удивлением обнаружила, что отвечает им тем же.

Около здания окружного суда она задержалась, чтобы полюбоваться желтыми цветами юкки и ярко-красными бугенвиллеями, взбирающимися по оштукатуренной стене и вплетающимися в узорчатую чугунную решетку на одном из высоких окон.

Дойдя до миссионерской церкви Санта-Барбары, построенной в 1815 году, Нора остановилась у входных ступенек и осмотрела красивый фасад старинного храма. Затем походила по церковному двору, заглянула в Священный Сад и поднялась на колокольню.

Постепенно Нора начала понимать, почему во многих из прочитанных ею книг Санта-Барбара называлась в числе самых красивых мест на земле. Она прожила здесь почти всю свою жизнь, но оттого, что сидела безвылазно в доме Виолетты Девон, а если и выходила, то смотрела только себе под ноги, Нора, как оказалось по-настоящему видела город в первый раз. Он очаровал и восхитил ее.

В час дня Нора присела на скамье у пруда в парке Аламеда в тени трех огромных старых пальм. Ноги у нее ныли, но она не собиралась возвращаться домой. Нора открыла бумажный пакет и начала ленч с желтого яблока. Никогда не было так вкусно. Она очень проголодалась, быстро съела еще и апельсин, бросив кожуру обратно в бумажный мешок, и принялась было за кекс, как вдруг рядом с ней на скамейку сел Артур Стрек.

— Привет, лапочка.

На нем красовались синие шорты, кроссовки и толстые белые носки, которые носят спортсмены. Было очевидно, что он не бегал, так как совсем не вспотел. Это был мускулистый, с широкой грудной клеткой, загорелый самец. Он вырядился так специально, и Нора сразу отвела от него глаза.

— Стесняешься? — спросил Стрек.

Она не могла ответить ему, потому что не успела еще проглотить кусок кекса, который откусила перед его появлением. У нее во рту вдруг исчезла слюна. Нора хотела проглотить этот кусок, но испугалась, что подавится, выплюнуть постеснялась.

— Моя сладкая, застенчивая Нора, — сказал Стрек.

Опустив глаза, Нора увидела, как сильно дрожит правая рука. Кекс раскрошился у нее в пальцах, и крошки сыпались ей под ноги.

Нора отправилась на эту прогулку, предполагая пробыть целый день в городе и, таким образом, сделать первый шаг на пути собственной независимости, но сейчас ей пришлось сознаться себе в том, что она хотела выбраться из дома еще по одной причине: надеялась избавиться от приставаний Стрека. Нора боялась оставаться дома, опасаясь, что Стрек будет без конца звонить ей. И вот теперь он нашел ее здесь, на улице, где ее не защищали запертые окна и закрытые на щеколду двери, и это было гораздо хуже, чем домогательства по телефону, гораздо хуже.

— Посмотри на меня, Нора.

— Нет.

— Посмотри на меня.

Последняя крошка кекса выпала из ее пальцев.

Стрек взял ее левую ладонь в свою. Нора попыталась вырваться, но он сдавил ее руку, перебирая ее пальцы, и она сдалась. Стрек приложил ее ладонь к своему обнаженному бедру. Его плоть была твердой и горячей.

В животе у нее появилось противное ощущение, сердце заколотилось, и Нора уже не могла понять, что произойдет раньше: ее стошнит или она упадет в обморок.

Медленно двигая ее ладонь вдоль своего бедра, Стрек сказал:

— Я тот человек, который тебе нужен, лапочка. Я позабочусь о тебе.

Кекс во рту склеил ей челюсти. Голова ее была опущена, но Нора подняла глаза и взглянула исподлобья, надеясь увидеть кого-нибудь, к кому могла бы обратиться за помощью, — поблизости никого не оказалось. Две молодые дамы, гуляющие с маленькими детьми, были слишком далеко, чтобы помочь ей.

Все еще сжимая Норину ладонь, Стрек переставил ее на свою обнаженную грудь.

— Хорошо погуляла сегодня? Тебе понравилась миссионерская церковь, а? А какие прекрасные цветы юкки у окружного суда, не правда ли?

Своим негромким наглым голосом он расспрашивал ее о впечатлениях от увиденных ею достопримечательностей, и Нора поняла, что все утро он следил за ней, пешком или из машины. Она его не видела, но Стрек, без сомнения, был где-то рядом, поскольку знал о всех ее передвижениях, с тех пор как Нора вышла из дома. Это напугало и разозлило ее больше, чем все остальные гадости, которые он успел до сих пор наделать.

Нора дышала тяжело и часто, но ей все равно не хватало воздуха. В ушах у нее зазвенело, но она отчетливо слышала каждое его слово. Готовая ударить Стрека, вцепиться ему в глаза, Нора тем не менее пребывала в каком-то оцепенении, ярость наполняла ее силой, а страх эту силу отнимал. Ей хотелось кричать, но не о помощи, а от отчаяния.

— Ну вот, — сказал Стрек, — теперь ты нагулялась, подкрепилась на природе и расслабилась. Знаешь, что было бы сейчас лучше всего? Чтобы день завершился как надо, лапочка? Как праздник? Надо сесть в мою машину, поехать к тебе домой, в твою желтую комнату, забраться в твою кровать с балдахином...

Так Стрек был в ее спальне! Наверное, вчера, когда должен был в гостиной чинить телевизор, он прокрался наверх, ублюдок, в ее убежище и совал нос в ее вещи!

— ...в эту большую старинную кровать, где я сниму с тебя одежду, золотце, и трахну...

Нора и потом не могла понять, что придало ей смелости: ужас от того, что он проник в ее единственное убежище, или от того, что он впервые за все это время произнес похабное слово, или то и другое вместе, но она вскинула голову, обожгла его взглядом и выплюнула содержимое своего рта ему в лицо. Крошки не до конца пережеванной пищи прилипли к его правой щеке, веку и боковой стороне носа. Мокрые крошки овсяного теста застряли в волосах и испещрили его лоб.

Увидев, как ярость зажглась в глазах Стрека и исказила его лицо, Нора испугалась содеянного. Одновременно все внутри у нее пело от сознания того, что ей удалось стряхнуть с себя эмоциональный паралич, пусть даже ей придется за это поплатиться.

Расплата последовала незамедлительно. Все еще продолжая держать Нору за руку, Стрек так сдавил ей ладонь, что у нее хрустнули пальцы. Ей было ужасно больно. Но она не желала плакать ему на потеху, поэтому сжала зубы и терпела. На лбу у Норы выступили капельки пота, и она чувствовала, что теряет сознание. Хуже боли, однако, был ледяной взгляд голубых глаз Стрека. Продолжая сдавливать ей пальцы, он удерживал ее не только рукой, но и взглядом — холодным и странным. Стрек пытался подавить и запугать ее, и у него это получалось, потому что в его глазах она увидела безумие, против которого была бессильна.

Увидев ее отчаяние, явно доставлявшее ему большее удовольствие, чем боль, которую он ей причинял, Стрек перестал сдавливать ей пальцы, но не позволил выдернуть руку. Он сказал:

— Ты заплатишь за это, за этот плевок. И тебе по нравится за это платить.

Нора неуверенно произнесла:

— Я пожалуюсь вашему боссу, и вас выгонят с работы.

Стрек только улыбнулся в ответ.

«Почему он не смахнет крошки кекса с лица?» — подумала Нора, но ответ напрашивался сам собой: Стрек заставит ее сделать это.

— Выгонят со службы? Да я уже уволился из Вэд-лоу Телевижен. Вчера положил заявление на стол. Так что теперь у меня много свободного времени, и я могу посвятить его тебе, Нора.

Она опустила глаза. Нора уже не могла скрывать своего страха — еще немного, и у нее застучали бы зубы.

— Я подолгу не задерживаюсь ни на одной работе.

Мужчинам вроде меня, в которых столько энергии, быстро наскучивает на одном месте. Я люблю быть в движении. Кроме того, жизнь слишком коротка, чтобы посвящать ее работе, как ты думаешь? Поэтому я нанимаюсь куда-нибудь, зарабатываю немного, а потом гуляю, пока хватит денег. Время от времени на моем пути попадается девушка вроде тебя, которой я просто необходим. Она просто умоляет побыть с ней, и я не отказываю.

«Ударь его, вцепись в него зубами, выцарапай ему глаза», — говорил ее внутренний голос.

Но Нора продолжала стоять в оцепенении.

Кисть руки у нее тупо ныла. Она не забыла, как было больно, когда Стрек сдавливал ей пальцы.

Он заговорил более мягким и ободряющим голосом, но от этого ее страх только усилился:

— Я не откажу и тебе, Нора. На время я поселюсь у тебя. Нам будет хорошо вместе. Конечно, ты меня немножко боишься, я это понимаю. Но поверь, детка, тебе просто нужно вывернуть твою жизнь наизнанку — это сейчас для тебя самое лучшее.

Эйнштейну нравилось в парке.

Когда Тревис отцепил поводок, ретривер поспешил к ближайшей клумбе, где крупные желтые календулы росли внутри бордюра из пурпурных первоцветов, и обошел вокруг, явно восхищенный увиденным.

Затем он проследовал к клумбе с яркими поздноцветущими лютиками и к следующей — с недотрогами. Его хвост приходил в движение от каждого нового открытия. Говорят, что собаки видят все предметы в черно-белом изображении, но Тревис готов был спорить: Эйнштейн обладает цветным зрением. Пес обнюхивал все, что попадалось ему на пути: цветы, кусты, деревья, камни, урны для мусора, смятые бумажки, основание фонтанчика для питья, а также практически каждый фут земли под ногами — без сомнения, воссоздавая в своем воображении «портреты» людей и собак, прошедших здесь до него, картинки, которые для пса были такими, как для Тревиса — фотографии.

В утренние и ранние дневные часы ретривер ничем не отличался. На его месте любая собака вела бы себя точно так же, и Тревис уже начал думать, что его почти человеческие способности находят на него приступами, как эпилепсия. Однако после вчерашнего необычайные качества Эйнштейна не подлежали сомнению.

Когда они прогуливались вокруг пруда, пес вдруг замер, поднял голову, слегка приподнял свои мягкие уши и уставился на парочку, сидящую на скамейке футах в шестидесяти от них. На мужчине были спортивные шорты, а женщина была одета в мешковатое серое платье; он держал ее за руку, и, казалось, они были поглощены беседой друг с другом.

Тревис начал поворачивать в сторону зеленого газона, чтобы не мешать им разговаривать. Но собака, издав короткий лай, помчалась прямо к парочке.

— Эйнштейн! Назад! Ко мне!

Пес проигнорировал его призыв, подбежал к скамейке и начал яростно облаивать сидящих на ней мужчину и женщину.

К тому времени, когда Тревис приблизился к скамейке, мужчина в шортах уже стоял на ногах. Выставив вперед руки и сжав кулаки, он сделал осторожный шаг назад.

— Эйнштейн!

Ретривер перестал лаять, увернулся от Тревиса, не дав ему прицепить поводок к ошейнику, подошел к женщине, сидевшей на скамейке, и положил ей морду на колени. Такая перемена в поведении пса удивила всех троих.

Тревис сказал:

— Извините. Он вообще-то никогда...

— Какого черта, — накинулся мужчина в шортах. — Нельзя отпускать такую злую собаку в парке безпривязи.

— Он не злой, — возразил Тревис. — Он...

— Ерунда, — сказал мужчина, брызгая слюной. — Чертова тварь пыталась меня укусить. Вам что, нравится, когда на вас подают в суд?

— Я не знаю, что взбрело ему в...

— Давайте двигайте отсюда, — потребовал мужчина.

Обескураженно кивнув, Тревис повернулся к Эйнштейну и увидел, что женщина уговорила его сесть с ней рядом на скамейку. Эйнштейн сидел, поставив передние лапы ей на колени, а она не просто гладила, а прижимала его к себе. В том, как женщина прижималась к собаке, усматривалось какое-то отчаяние.

— Убирайтесь отсюда! — злобно сказал мужчина.

Он был выше, шире в плечах и вообще намного здоровее Тревиса. Сделав несколько шагов вперед, глядя на Тревиса сверху вниз, он таким образом попытался его запугать. Видимо, привык добиваться своего с помощью вот такой агрессивности и угрожающего поведения. Тревис презирал таких людей.

Эйнштейн повернул голову в сторону мужчины, обнажил зубы и издал низкое рычание.

— Послушай, ты, придурок, — сказал тот злобно, обращаясь к Тревису, — ты что, оглох? Я же сказал: собаку надо держать на поводке. Поводок у тебя в руках. Чего же ты ждешь?

До Тревиса начало доходить: что-то здесь не так. Справедливый гнев мужчины в шортах был уж слишком преувеличенным — как будто его застали за каким-то постыдным занятием, и теперь он пытается скрыть свою вину, нападая на случайного свидетеля. Женщина тоже вела себя подозрительно. Во-первых, она не вымолвила ни слова. Лицо ее было бледно, а руки дрожали. Судя по тому, как она обнимала пса, причиной ее страха был не Эйнштейн. Кроме того, Тревису показалось странным, что, собираясь погулять в парке, парочка вырядилась так по-разному: он в шортах для бега, а она в нескладном домашнем платье. Тревис заметил боязливые взгляды, которые женщина бросала на «бегуна», и вдруг понял: вместе эти двое оказались случайно, и уж, конечно, не по воле женщины, и мужчина на самом деле сделал что-то недостойное.

— Мисс, — сказал Тревис, — вы в порядке?

— Разумеется, нет, — сказал «бегун». — Твоя чертова собака напугала ее.

— Мне так не кажется, по крайней мере в данную минуту, — произнес Тревис, пристально глядя на не знакомца.

На его щеке Тревис увидел прилипшие крошки, по всей видимости, овсяного кекса. Он также заметил овсяный кекс, вывалившийся из бумажного пакета на скамейку, и еще один раскрошенный под ногами у женщины. Что, черт возьми, здесь произошло?

«Бегун» посмотрел на Тревиса и начал было что-то говорить, но, бросив короткий взгляд на женщину и Эйнштейна, очевидно, понял, что его деланный гнев уже неуместен.

— Вы... в общем, нужно следить за своей собакой.

— Я не думаю, что сейчас в этом есть необходимость, — сказал Тревис, сворачивая поводок в кольцо. — На него просто нашло.