"Нормально!" - значит, машина работала в воздухе безотказно, значит, летчик в полете не был озабочен работой матчасти. Техник ведь не просто держит в исправности самолет, он знает его сильные и слабые стороны, он его ремонтирует, регулирует, штопает и латает пробоины. И если по сигналу ракеты самолет уходит в небо, значит, техник, забыв о покое и сне, готовил его к полету, значит, он его весь самым тщательным образом осмотрел. И ты идешь на задание спокойный и уверенный в своей машине. А это очень важно для любого летчика - быть уверенным в своей машине.
      Сейчас уже можно признаться: перед каждым вылетом летчик обязан был проверить самолет, принять его от техника: убедиться в том, что масло - в норме, горючее - в норме, приборы работают, боекомплект полный... Но разве можно, возможно ли, вернее, в условиях боевых действий дотошно проверить машину? Когда вылеты следуют один за другим, пилоту не до осмотров. Тут уж доверяешь технику, как самому себе. Вот почему на фронте хороший, добросовестный техник ценился на вес золота.
      Среди летчиков о техниках ходили легенды: каждый хвалился своим умельцем.
      - Мой-то по звуку определяет работу мотора, - как бы между прочим говорит кто-то в минуту выдавшегося перекура. - В прошлый раз, например, с ходу заметил, что второй цилиндр немного барахлит.
      - Это что! - вступает один из слушателей. - Вот не далее как вчера, возвращаясь с задания, подлетаю к аэродрому, захожу на посадку, сажусь. И что же я вижу, братцы мои! А вижу я, дорогие мои товарищи, что мой техник бежит из каптерки и тащит третий цилиндр на замену. Вот это, я вам скажу, интуиция!
      Все благодушно смеются. Рассказывать полувероятные, а то и просто невероятные истории про своих техников - не просто признак хорошего летного тона. В этих незамысловатых легендах - уважение пилота к своему неизменному помощнику. Каким бы мастером своего дела ни был летчик, его мастерство неотделимо от мастерства техника...
      Техники творили настоящие чудеса. В условиях полевых аэродромов, в любую погоду с помощью нехитрого своего инструмента они возвращали машины к жизни. Вспоминаю одну из своих вынужденных посадок. Подбили меня так, что пришлось сажать машину прямо на поле, вне аэродрома, не выпуская шасси.
      "Брюхо" самолета оказалось изрядно помятым. Винт превратился в баранку. На плоскостях и фюзеляже насчитал я тогда около сотни пробоин. "Ну, думаю, отлетался "лавочкин". (Надо сказать, что пилот не меньше техника привязан к своей машине. Он привыкает к ней, знает все ее особенности. Он зачастую предпочитает лететь на самолете, видавшем виды, потому что искренне убежден в истинности известной поговорки: "старый конь борозды не портит". И потеря машины для летчика всегда огорчительна.)
      Вот почему, осмотрев самолет и убедившись в том, что его надо списывать, я не слишком-то доверчиво отнесся к успокаивающим словам техников, примчавшихся с аэродрома:
      - Ничего, товарищ капитан, вы еще полетаете на своей старушке. Приведем ее в божий вид.
      И ведь как сказали, так и сделали, сдержали слово! Привезли мою калеку на фронтовой аэродром и восстановили. Конечно, к боевым вылетам этот самолет был уже не годен, но для тренировочных полетов эту машину мы еще долго использовали.
      А вот еще пример. Когда мы стояли на бориспольском аэродроме, "хейнкель" ночью сбросил несколько бомб на взлетную полосу. Одна из них упала рядом с самолетом связи У-2, превратив его в груду тряпок и фанеры (во всяком случае, так нам тогда показалось). Но техники и тут не подкачали. Около месяца собирали они по частям разбитый самолет и в конце концов доложили: "Машина к полету готова!"
      Мы вначале даже не поверили. Но когда пилот звена связи сел за штурвал и У-2 ушел в небо, наши сомнения рассеялись. И хотя выяснилось, что машина стала тяжеловата в управлении, самолет, что там ни говори, вернулся в строй и еще долго служил полку.
      А ведь были это не какие-то сверхталантливые умельцы, а обычные ребята, которые отлично знали технику и понимали, что значит для пилота исправная и послушная машина. Я говорю сейчас преимущественно о техниках самолетов, хотя они представляли собой только начальное звено хорошо отлаженной системы технической службы полка, которую возглавлял у нас в 176-м полку инженер Константин Зарицкий, небольшого роста, кругленький майор, необычайно живой и великолепно знавший свое дело. Когда бы мы ни возвращались с задания, всегда возле техников, ожидающих свои машины, маячила знакомая фигура неутомимого полкового инженера.
      Однажды, уже в Германии, мы стояли недалеко от Штеттина - на аэродроме подскока (то есть были выдвинуты вперед от основной базы полка - это очень удобно для организации боевых действий). И вот в одном из брошенных немецких домов я увидел высокую красную шапку с блестящим козырьком, напоминающую фуражку дежурного по вокзалу. С попутным самолетом я отправил Косте эту шапку, сопроводив ее запиской: "Дорогой Костя! Я дарю тебе этот картуз, так как рост у тебя небольшой и найти тебя представляется иногда сложным делом для техников. В целях улучшения организации работы технического состава носи его, чтобы все тебя видели издалека. Все наши ребята по прилете на базу хотели бы видеть тебя в этом головном уборе".
      Костя оценил шутку и подарок принял. Когда мы через некоторое время вернулись на базовый аэродром, инженер полка встречал нас в этой шапке. Я увидел ее еще в воздухе, заходя на посадку. Как мухомор, ярким пятном краснела она метрах в двадцати от стоянки самолетов. Так что, если бы не было на полосе посадочных знаков, смело можно было бы ориентироваться на головной убор инженера полка.
      - Костя, - сказал я Зарицкому после приземления, - знаешь что, сними ты от греха подальше эту чертову шапку. Аэродром демаскируешь. А уж, если она тебе нравится, надевай ее где-нибудь в лесу.
      - Нехорошо, Саша, лишать человека такой радости, - вздохнул Костя. - Я в этом картузе стал очень заметной фигурой в полку. А ты говоришь - сними...
      Долго хранил Зарицкий этот подарок.
      ...Помимо основных своих забот о техническом состоянии самолетов полка, были у техников нашей части и, так сказать, хлопоты дополнительные, очень для них приятные и очень ими любимые. Это заботы о наших зверятах - медведице Зорьке, собаках Джеке и Кнопке. Эту маленькую бездомную собачонку я подобрал на одной из дорог. Была она жалкая, крохотная, скулила так тоскливо и жалобно, что я не раздумывая сунул ее себе за пазуху. Собака отогрелась, а после того, как ее накормили - все те же сердобольные техники, - и повеселела. Ребята выпустили Кнопку в общество Зорьки и Джека. Они быстро подружились. Теперь, когда при перебазировании их на короткое время разлучали, все трое очень волновались друг за друга. Джек перелетал на новое место в фюзеляже "лавочкина", Кнопку брал с собой кто-нибудь из летчиков, а Зорька прибывала вместе с техниками на транспортном С-47.
      При этом техники, перевозившие Зорьку, нередко использовали ее в своих коварных целях. Дело в том, что по какой-то неписаной традиции у технического состава были сложные и чрезвычайно запутанные отношения со штабной братией. И вот, чтобы досадить кому-нибудь из штабистов, отличавшихся, по мнению техников, особой строгостью и придирчивостью, Зорьку в самолете сажали рядом с ним. Вообще медведица переносила полеты довольно спокойно - сидела себе тихо и сосала лапу. Но стоило самолету накрениться, как Зорька проявляла беспокойство, а поскольку техники в этот момент демонстративно-заинтересованно смотрели в иллюминаторы, Зорька тоже проявляла интерес к тому, что происходило за бортом самолета. Она бесцеремонно расталкивала всех, забиралась на кресло и, раздавая направо и налево оплеухи, пробиралась к окну. Техники, зная эту Зорькину привычку, пересаживались на другую сторону, и перепадало в основном ничего не подозревающему штабисту. Во время полета эту операцию предприимчивые техники проделывали несколько раз, пока до наученного горьким опытом штабиста не доходило, что от Зорьки надо держаться подальше...
      Так уж случилось, что за годы войны у меня сменилось несколько техников, и ни разу мне не приходилось сомневаться в готовности самолета к вылету, ни разу машина не подводила меня в бою. Я никогда не проверял ни горючее, ни масло, не осматривал перед вылетом самолет и не расписывался в приемке машины, как того требовала инструкция. Так поступали и другие летчики. И я не помню такого случая в нашем полку, чтобы техник подвел летчика. Пилоты гордились своими техниками, техники - своими летчиками. Профессиональной гордости техника не было предела, если "его" летчик сбивал вражеский самолет.
      Могу сказать определенно: без хорошей работы технического персонала не может быть боеспособной авиации. И не было бы нашей победы в небе, окажись техники не на высоте. Основы нашего господства в воздухе закладывались на земле, когда техник, приняв машину у летчика после боевого вылета, начинал колдовать над ней, невозмутимо и споро. Повторяю, труд этот, кропотливый и нелегкий, не был внешне эффектен, но мы-то, взлетавшие ежедневно на своих видавших виды машинах, знали, какой ценой оплачивались наши победы. Так что гордились мы друг другом взаимно и очень дорожили нашей дружбой.
      Не знаю, когда техники отдыхали. У нас еще выпадали свободные минуты: по метеоусловиям или по другим причинам полеты иногда отменялись. Для техника же время нашего простоя было самой горячей порой. Он хозяйничал у истребителя, стоящего на земле, до очередного вылета. Когда же самолеты уходили на задание, то для техника наступали минуты переживаний: как там "его" машина, как летчик. И когда самолет не возвращался из полета, дольше всех ждал его на стоянке верный техник, упорно и терпеливо вглядываясь в даль.
      ...Ракета. Мы бежим к своим машинам, возле которых уже стоят с парашютами наши техники. Коля быстро застегивает поясные и плечевые ремни, я забираюсь в кабину - там уже аккуратно разложены привязные ремни. Включаю зажигание. Запускаю мотор. Он работает нормально.
      - Счастливого полета, товарищ командир, - машет мне рукой Зарников.
      Самолет уходит в небо...
      Под бомбами
      Весна сорок пятого года. Линия фронта проходит по Одеру. По всему видно наступает заключительный этап войны.
      ...До сих пор мы стояли в Познани. Аэродром этот остался в памяти летчиков полка невеселым воспоминанием. Во-первых, он был значительно удален от линии фронта, и это сильно ограничивало наши возможности: пока долетишь - бензин уже на исходе, а ведь надо и наземные войска прикрыть, и противника атаковать. Недостойно это для летчика - возвращаться домой без результата. Тем более что в нашем полку такой факт рассматривался как событие - сколь редкое, столь и нежелательное. Во-вторых, при перебазировании на аэродром в Познань погибла наша Зорька. Она должна была, как обычно, лететь последним рейсом. Но из-за плохой погоды С-47 не полетел. Три дня сидел экипаж на старом аэродроме. Зорька загрустила и решила, видно, отправиться на поиски своих друзей. Она двинулась леском вдоль дороги. По трассе в это время передвигалась какая-то часть, и медведица, мелькавшая в перелеске, оказалась удобной мишенью для расторопных солдат. С одной из проходящих машин раздалась автоматная очередь, и Зорьки не стало. Когда техники хватились Зорьки, было уже поздно. Бросившись за ней в погоню, они подоспели слишком поздно. Бездумная автоматная очередь всех нас надолго ввергла в уныние: веселая озорная Зорька была всеобщей любимицей, и гибель ее мы переживали искренне и долго...
      Полк получил приказ передислоцироваться на аэродром в Морин (это километрах в 5 - 6 от Одера, то есть практически у самой линии фронта).
      Надо сказать, что в те дни гитлеровская авиация проявляла большую активность. Фашисты объявили на весь мир о неприступности одерских рубежей и теперь стремились доказать это на деле. Сражения носили крайне ожесточенный характер. Пользуясь удаленностью нашей авиации от линии фронта, гитлеровцы действовали нагло и чрезвычайно опасно для наших войск.
      Наше прибытие на аэродром в Морин означало конец вражескому хозяйничанью в воздухе. Уже первый день нашей работы на новом месте подтвердил это. А на второй день к нам прибыло подкрепление - полк Яков. Наземным войскам стало легче. Но гитлеровцы не успокоились.
      На третью ночь к месту, где располагался летный состав полка, примчались техники, оставшиеся на аэродроме (километров в десяти от нас), и сообщили, что аэродром обстреливает немецкая артиллерия. Самолеты, к счастью, не пострадали - были укрыты в капонирах, но все равно - для тех, кто находился в тот момент на аэродроме, ощущение было не из приятных. Черт его знает, куда угодит следующий снаряд? К тому же артиллерия противника могла пристреляться к аэродрому, и тогда взлет и посадка стали бы для нас представлять немалую трудность: по всему полю воронки. Того и гляди угодишь в яму.
      Настроение у всех было паршивое. Ясно, что кто-то корректирует огонь гитлеровской артиллерии.
      Обстрел аэродрома продолжался весь следующий день. Командир полка отдал приказ прочесать лес. Вернулись с "уловом" - на одной из сосен был обнаружен наблюдательный пункт наводчика. Правда, и после этого обстрел продолжался, но били фашисты уже наугад. Однако и такая беспорядочная стрельба дело свое сделала - весь день периодически загоняла нас в укрытия. Но летная работа продолжалась...
      Тут я хочу обратить внимание вот на что. Неосведомленному человеку может показаться, что последние месяцы войны шли под звуки фанфар - победы, победы, победы... Победы действительно следовали одна за другой. Но каждая из них давалась ценой величайшего напряжения. Чем ощутимее был конец войны, тем ожесточеннее сопротивлялись гитлеровцы на земле и в воздухе. С военной точки зрения, это фанатичное сопротивление было бессмысленным - неотвратимый финал был очевиден, но враг в своих действиях опирался отнюдь не на логику развития событий...
      Мы сидели в укрытиях и кляли гитлеровскую артиллерию, ограничивающую нашу боевую работу. В этих условиях П. Ф. Чупиков принял решение поднять самолеты и атаковать батареи, ведущие огонь по нашему аэродрому. На следующий день мы предприняли штурмовку этих батарей, расположенных за линией фронта. Атака оказалась успешной: вражеская артиллерия умолкла.
      Но и после этого немцы не успокоились: ведь аэродром нашего полка, обеспечивавшего боевые действия наземных войск, находился у самой линии фронта и потому был для гитлеровцев особенно опасен.
      На следующий день нас попыталась штурмовать группа "Фокке-Вульфов-190". Однако фашисты просчитались: мы успели поднять нашу четверку. Налетчики были разогнаны, при этом несколько "фоккеров" сбито. Я с Крамаренко взлетел последним, когда те, кто поднялся в воздух раньше, уже атаковали врага. Но мы с Байдой все-таки достали один самолет и сбили его на небольшой высоте. Поняв, что их нападение сорвалось, "фоккеры" стали беспорядочно сбрасывать бомбы и поворачивать назад.
      Вечером командир полка на разборе сказал, подводя итоги:
      - Наш аэродром для гитлеровцев - бельмо на глазу. Еще никогда наша авиация не базировалась так близко к линии фронта. Враг стремится отнять у нас возможность использования тех преимуществ, которые мы сейчас имеем. Наша задача - не дать противнику добиться своего. Завтра, перед рассветом, вылетит четверка Беликова для прикрытия аэродрома. Остальным быть в боевой готовности.
      На следующий день, как и было приказано, Олег Беликов прибыл на аэродром затемно, но немного замешкался, взлететь не успел, а в это время над аэродромом появилось не менее тридцати "фоккеров", начавших бомбежку. В воздухе наших самолетов не было, поднять истребители под бомбами мы тоже не могли. Сидим в щелях и скрежещем зубами от собственной беспомощности.
      Когда очередная трасса со страшным треском срезает десяток ветвей над нами, чувствую, что на меня кто-то прыгает сверху, придавив к земле. Оглядываюсь - Кожедуб.
      - Что ж ты, дважды Герой, а здесь отсиживаешься, - съехидничал я, - ты ж воевать должен, разносить врага в пух и прах...
      - Ты, Сань, тоже Герой, так что и тебе не мешало бы в воздухе быть, парирует Иван.
      - Мы - люди маленькие, единожды герои, - не унимаюсь я, - нам в щелях сидеть еще куда ни шло.
      - Хорошо еще, щель-то нашел, - с грустью признается Иван, - а то лежал до этого просто под корнями.
      В это время загорелся самолет Павла Маслякова, стоявший в стороне от капониров, - техники выкатили его, чтобы подготовить к полету.
      - Ну, Беликов, ну копуха, погоди, кончится бомбежка - ответишь, - ругается Иван. - Взлети он раньше, разве б лежали мы сейчас здесь - давно бы в воздухе были.
      - Смотри-ка, - прерываю я Кожедуба, - к Пашкиному самолету кто-то ползет.
      Да это ж сам Павел Масляков! Впрочем, спасти самолет - дело невозможное.
      - Павел, давай назад, к нам! - кричим мы ему.
      Надо сказать, что летчик он был замечательный. Храбрый, опытный пилот и самолет свой берег как зеницу ока...
      - Когда полз, хоть бы о нас подумал, - недовольно бурчит Кожедуб, - как мы без танцора Маслякова, если уж тебе самому летчика Маслякова не жалко.
      А дело в том, что у Паши был неповторимый номер: "Два медведя, два слона" - грандиозный коронный танец, без которого не обходился ни один наш вечерний концерт после разбора. Танец этот был придуман самим исполнителем, который топтался с ноги на ногу, широко раскинув руки и качая головой на восточный манер. Номер этот вызывал бурный восторг летчиков. Паше пытались подражать, но безуспешно.
      - Ладно, ребята, не ругайтесь, самолет больно жалко, - говорит Паша.
      Наконец штурмовка нашего аэродрома кончилась. Длилась она в общем-то недолго - минут пятнадцать, только нам эти минуты ох какими длинными показались. Урон, правда, от бомб был незначительный: сгорел один самолет в соседнем полку Яков и наш Ла-7 Паши Маслякова.
      Мы выбрались из укрытий. Кажется, все живы-здоровы.
      ...Что же касается главного виновника - Беликова, то он получил от комполка здоровый нагоняй. Вскоре по решению командования нашу часть было решено перебазировать в тыл на одну из заранее подготовленных площадок. Новый аэродром располагался прямо в лесу, на мягком грунте, взлетать и садиться приходилось осторожно, но все это окупалось тем, что теперь уже достать до нас немецкая артиллерия не могла.
      Последние бои
      Весной сорок пятого произошли два события, коснувшиеся меня непосредственно. Во-первых, Серега Крамаренко, в который раз нарушив свое "последнее" обещание, снова испытал очередной мотоцикл и, естественно, снова разбился. Сереге сильно влетело от П. Ф. Чупикова, а я на какое-то время остался без ведомого. Во-вторых, моторесурс двигателя моего самолета оказался исчерпанным и пришлось менять мотор.
      - Не волнуйся, Саша, - успокоил меня Костя Зарицкий, - мотор сменим за ночь. Но летать, сам понимаешь, первое время надо будет осторожно.
      - Знаю, не маленький, - ответил я и пошел разыскивать Байду.
      - Серега, надо облетать мой новый мотор, - сказал я ему. - Ты как? В форме? Локти в порядке?
      - Локти в порядке, - бодро заверил Крамаренко. - Пень вдребезги.
      - Ты после войны, Серега, в лесорубы иди. Опыт корчевания пней у тебя богатый, - посоветовал я.
      - Спасибо, командир, - задумчиво ответил Байда. - Ты знаешь, а я и ночей не сплю - все думаю, чем после войны заняться. А за меня друзья, оказывается, все решили.
      - Не имей сто рублей... - кротко заметил я.
      - А имей такого верного друга, как А. С. Куманичкин, - ехидно уточнил Серега.
      - ...Который думает о тебе дни и ночи и даже написал письмо в отдел кадров Онежского леспромхоза на предмет предстоящего трудоустройства своего ведомого Крамаренко.
      - Но вреден Север для меня, - засмеялся Байда. - Так мы летим, командир?
      Через полчаса взлетаем. Барражируем над своим аэродромом, к линии фронта (она тогда проходила по Одеру) не идем. Прислушиваюсь к мотору, пробую его в различных режимах. Кажется, все в порядке. Да и в воздухе обстановка спокойная. С нашего аэродрома время от времени поднимаются пары - уходят на задание.
      Так проходит минут десять. Мотор мне нравится - тяга отличная, работает четко, и я уж было решаю идти на посадку, как вдруг наземная станция наведения передает:
      - Над Кюстрином - десятка "Фоккеров-190".
      Кюстринский плацдарм в те недели войны был одной из горячих точек фронта. Противник удерживал город Кюстрин на правом берегу Одера, и это беспокоило наше командование, хотя развернуть войска для серьезного удара немцы не могли ввиду того, что плацдарм был слишком мал. Бои там шли ожесточенные, фашисты пытались поддержать свои войска, расположенные в Кюстрине, с воздуха.
      Вот почему, услышав информацию с земли, я почти автоматически командую Сергею:
      - Идем на Кюстрин.
      - Я понял.
      Набираю высоту и размышляю: мотор у меня новый, жалко его - техники старались. Неизвестно, как бой сложится. Нас ведь только двое. И хоть в бою перегрузки мотора неизбежны, надо постараться поберечь двигатель...
      Между тем мы уже приближаемся к Кюстрину. Высота у нас приличная - 3000 метров. Идем со снижением - стараюсь разогнать машину, не давая максимального числа оборотов.
      - Серега, цель выбирай самостоятельно.
      - Понял, командир.
      Прекрасный все-таки парень, мой ведомый. Ниже нас, на высоте 2000 метров, видим восьмерку "фоккеров" с подвешенными бомбами, перестраивающихся в правый пеленг. Время не ждет, ибо, закончив перестроение, они начнут сбрасывать бомбы на наши войска. Резко снижаемся, используя запас высоты, набираем скорость.
      - Байда, атакуем замыкающую пару!
      Быстро сближаемся. Противник нас не видит.
      - Ну, сейчас вы у нас отбомбитесь!
      Бью по ведущему группы. Горит! Серега открывает огонь по второму самолету - "фоккер" переходит в беспорядочное падение. Гитлеровцы заметались: лихорадочно сбрасывают бомбы на свою территорию. Так-то оно лучше будет! Второй атаки не потребовалось - немецкие летчики поспешно покидают район схватки.
      Мы их не преследуем: мой мотор и так работает на пределе. Атака врага сорвана - можно возвращаться домой.
      - Серега, - передаю я Байде, - думаю, что в леспромхозе пока что обойдутся без тебя. Летать ты еще не разучился.
      - Спасибо, командир, - проникновенно отвечает Сергей, - век помнить буду. Вы отцы, мы дети ваши...
      А через несколько дней нам с Байдой довелось участвовать в знаменитом воздушном бою над плацдармом наших войск на левом берегу Одера. В то утро в воздух поднялись пары: Кожедуб - Громаковский, Стеценко - Орлов, я Крамаренко. Вышли мы, как обычно, на свободную охоту, каждый в свой квадрат. Вдруг слышу голос Кожедуба:
      - Нахожусь над плацдармом. Вижу десятка два "фоккеров". Все ко мне!
      Меняю курс, иду на помощь Ивану. Сергей следует за мной. Кожедуб, не дожидаясь подкрепления, начинает атаку и сбивает ведущего. Громаковский не отстает от Кожедуба, и второй "фоккер" факелом идет к земле. Мы поспеваем в тот момент, когда гитлеровцы после небольшого замешательства начинают приходить в себя. Бой разгорается с новой силой. На каждого из нашей шестерки приходится по четыре вражеских самолета. Но нам к таким боям не привыкать. Иду на сближение с "фоккером" и в упор расстреливаю его. В это время гибнет Гриша Орлов. Атаковав "фоккер" и поразив его, Орлов проскакивает вперед, но гитлеровец доворачивается и с короткой дистанции расстреливает машину Орлова.
      Бой не утихает. Кожедуб настигает очередного "фоккера" (всего в этом бою он сбил три самолета), то же самое делает и Громаковский. "Фоккеры" начинают сбрасывать бомбы, не долетев до цели. И уходят восвояси. Все в порядке. Можно возвращаться домой.
      А последний боевой вылет был у нас с Сергеем Крамаренко 30 апреля. К этому времени воздушные бои практически прекратились. У немцев не хватало бензина, не было взлетных площадок. В Берлине гитлеровцы использовали для взлетных полос участки бетонных автострад. Но война продолжалась, и мы по-прежнему поднимались в воздух для штурмовки фашистских войск, пытавшихся прорваться на запад из окруженного Берлина.
      30 апреля нас вызвал Чупиков.
      - Немцы пытаются выйти из окружения, - сказал командир, - их прикрывает большая группа "фоккеров". Ваша задача - не дать противнику прорваться.
      Поднимаемся в воздух и почти сразу же видим "фокке-вульфы". Один, два, три, пять... восемь... десять... тринадцать... шестнадцать...
      - Серега, атакуем! - командую я.
      - Понял, - Крамаренко, как всегда немногословен.
      Идем наперерез "фоккерам". Немцы, заметив нас, начинают сбрасывать бомбы. Но делают это только первые восемь машин. Вторая восьмерка курса не меняет. Все ясно: эти будут бомбить, а первые - вести с нами бой. Как бы не так!
      Уходим от группы прикрытия.
      - Серега, атакую первое звено!
      У нас преимущество в высоте и скорости (к "фоккерам" подвешены бомбы, которые в данный момент затрудняют действия врага). Гитлеровцы, видно, не ожидали такой стремительной атаки и, понимая стратегическую бесперспективность боя, начали сбрасывать бомбы и уходить. Я атакую немецкий самолет и открываю огонь.
      - Командир, сзади два "фоккера"!
      Вайда спешит мне на помощь. "Фоккеры" Из группы прикрытия настигают меня, и положение мое становится критическим. Сергей, не раздумывая, бросает машину наперерез, видимо решаясь на таран - другой возможности прикрыть меня у него сейчас нет. Но немцы не принимают вызова. "Фокке-вульфы" уходят в сторону, и я добиваю атакованного врага. Тридцать шестой сбитый мною самолет падает где-то на западной окраине Берлина.
      - Идем домой, Серега! Все в порядке.
      - Понял, командир.
      Через некоторое время мы были уже на своем аэродроме.
      ...Надо сказать, что приближение окончания войны в эти дни ощущалось во всем. И прежде всего в поведении летчиков врага. В их действиях появилась какая-то обреченность, безнадежность. Еще неделю-две назад гитлеровцы сражались упорно и ожесточенно. И вдруг... Словно какая-то пружина сломалась. Завидев наши самолеты, "фоккеры" беспорядочно сбрасывали бомбы, мало заботясь о том, куда они упадут. Гитлеровские асы избегали боя, даже имея численное преимущество. Неужели и правда конец близок?
      Нутром чувствую, что скоро долгожданная Победа. И хотя не очень представляю себе, как это вдруг все прекратится - полеты, бои, атаки, сбитые самолеты, - понимаю: война вот-вот кончится. Что там дальше? Говорим об этом после полетов, на аэродроме, в штабе.
      - Демобилизовываться рано! - пресекает подобные разговоры Павел Федорович Чупиков. - Война не окончена.
      В справедливости этих слов мы убеждаемся очень скоро.
      Утро 1 мая. Прекрасная погода, прекрасное настроение. Вылетов не предвидится. Мы стоим километров в пятнадцати западнее Берлина, на аэродроме Шенвальде и вслушиваемся в затихающую канонаду: бои в Берлине заканчиваются. Все спокойно.
      И вдруг - тревога! Штаб предлагает полку занять круговую оборону. Техникам и батальону обслуживания выдают гранаты, фаустпатроны. Летному составу приказано находиться в кабинах в состоянии готовности номер один. Оказывается, со стороны Берлина пытается прорваться большая механизированная колонна гитлеровцев численностью до 15-20 тысяч человек. Два полка корпуса генерала Савицкого, оказавшиеся на пути колонны, уже ведут бои (батальоны тылового обслуживания - на земле, летчики - в небе).
      Дрались техники отлично, исключительно смело. Отбили у немцев несколько танкеток и не пропустили колонну.
      Фашисты, встретив сопротивление, свернули в сторону, и наш аэродром оказался вне угрожающей зоны. Но мы в тот момент еще не знали всех этих подробностей. Поэтому наши техники создавали опорные пункты для стрельбы по наземным целям, батальон обслуживания занял рубежи обороны.
      Ждем. В это время нас поднимают в воздух. Приказ краток:
      - Разгромить прорывающегося противника с воздуха!
      Работать пришлось много. Штурмовка вражеской колонны принесла свои результаты: подавляющее большинство машин было сожжено. Понесли гитлеровцы потери и в живой силе. Остатки колонны были блокированы наземными частями. К концу второго мая для нас целей не оставалось. Война для нас кончилась.
      Техники наши, правда, были не очень довольны таким оборотом событий. Вооруженные до зубов, они щеголяли по аэродрому, досадуя, что не удалось сразиться с фашистами на земле. И еще некоторое время вокруг аэродрома грохотали взрывы - это техники тренировались в метании гранат. Пришлось нашему начштаба Я. П. Топтыгину вмешаться: оружие и гранаты, розданные на случай боя с противником, были реквизированы.
      И тогда наступила тишина. И впервые за всю войну, за долгие ее годы я вдруг заметил, что на земле вовсю хозяйничает весна. И что мир вокруг удивительно хорош.
      Вместо послесловия
      Мы, мальчишки 30-х годов, увидев на улице человека с орденом, бежали за ним и заглядывали ему в лицо - "Герой"! Мы страстно завидовали тем, кто дрался в гражданскую, и злились на то, что поздно родились. Мы не знали тогда, что и нам, и нашей Родине предстоят тяжелые испытания войной.
      И когда она ворвалась в наши дома, в наши города, в наше небо, мое поколение поднялось в бой.
      Нам было тогда двадцать с небольшим. Мы были молоды и, конечно же, любили жизнь. Но мы были готовы погибнуть, погибнуть сегодня, чтобы завтра кончилась война. Мы знали и верили, что каждым боем приближаем Победу.
      Многие мои сверстники так и остались молодыми. Им не суждено было увидеть май сорок пятого года. И когда я вглядываюсь в сегодняшних двадцатилетних, я узнаю в них черты моих фронтовых друзей - Ивана Кочеткова, Михаила Арсеньева, Михаила Семенцова, Николая Хорольского, Александра Павлова.
      Часто я слышу: "Нынешнее поколение хуже нашего". Это неверно. Не хочу противопоставлять одно поколение другому. У каждого - своя судьба, своя дорога. Мы почти не имели довоенных биографий - школа, аэроклуб, училище - вот короткая взлетная полоса каждого из нас. Жизнь нынешних двадцатилетних разнообразнее и ярче. И я немного завидую им. Но есть общее, что нас объединяет, - наша Родина.
      Вот почему мне захотелось рассказать о войне и молодых ребятах военной поры. Вот почему мне хочется, чтобы встретилось поколение нынешнее со своими сверстниками военного времени.