Виноградов и Арсеньев зажали меня с двух сторон, и докторша поднесла к больному моему зубу ужасные свои щипцы. Но то ли она не рассчитала движений, то ли зуб оказался крепче, чем предполагалось, только щипцы соскочили, описав замысловатую траекторию в воздухе, а я буквально ввинтился вверх от страшной боли. А потом почему-то в моих ушах заиграла тихая музыка, нежно запели птички, и я очнулся на плече у испуганного Саши Виноградова.
      Докторша деловито держала у меня под носом ватку с нашатырем.
      - Ах, Саня, - донесся голос Семенцова, - ну как же так? Мы еще и Берлин не взяли, а ты уже решил демобилизоваться! Нехорошо получается. Что о нас, боевых орлах, подумают отдельные симпатичные представители медицинской службы?
      Не успел я опомниться, как докторша резким движением рванула больной зуб. Никогда до этого, никогда после этого я не испытывал такой ужасной боли! Но дело было сделано. Докторша торжественно показывала зуб в протянутой руке.
      - Все, капитан. Вы просто молодец!
      Мне уже было все безразлично. Я, как во сне, встал, и пошатываясь, вышел на крылечко. Не чувствуя ни оставшихся зубов, ни скул своих, я, по мере того, как проходил шок, все отчетливее представлял себе картину происшедшего и в конце концов пришел к выводу, что никогда-никогда больше не позволю рвать себе зубы.
      - Будете снова в наших краях, приходите, ребята, - раздалось за моей спиной.
      Докторша запирала дверь зубного кабинета.
      - Доктор, - весело пропел Семенцов, - нам очень горько сознавать, что знакомство с вами произошло при столь трагических обстоятельствах и было таким коротким. Но пусть эти три плитки ванильного шоколада напоминают вам о мужестве и героизме наших летчиков, которые выдерживают лобовую атаку ваших щипцов и хоть и входят в крутое пикирование, но все-таки успевают в последний момент рвануть штурвал на себя. И пусть этот скромный подарок подсластит горечь нашего расставания, - Мишка торжественно вручил шоколад, и мы отправились к себе в часть.
      А утром, часов в шесть, мы снова поднялись в воздух. Боль моя постепенно утихала. Да, если говорить откровенно, и не до нее было. Еще через пару часов полк уже дрался над Букринским плацдармом. К концу вылета я совсем забыл и о зубах, и о приключениях своих.
      Начались ожесточенные воздушные бои под Киевом.
      Пал Иваныч
      В восьмой истребительной гвардейской дивизии его знали все, и он знал всех.
      - К вам вылетает Пал Иваныч, - передавали на КП полка, и молодые летчики, дежурившие по штабу, терялись в догадках: кто такой этот Пал Иваныч, если при известии о его прилете в полк начиналась легкая суматоха - уж не начальник ли?
      Павел Иванович Тычинин не был большим начальником. Он командовал звеном связи, которое есть в каждой дивизии и осуществляет связь штаба дивизии с штабами полков. Фамилию Павла Ивановича мало кто помнил, а вот Пал Иваныча любили и ждали в каждом полку. Порой дело доходило даже до курьезов.
      Однажды только что назначенный новый комдив полковник Ларушкин позвонил в звено связи и потребовал к телефону Пал Иваныча. Тот как раз находился у аппарата и, узнав голос комдива, доложил строго по уставу:
      - Старший лейтенант Тычинин слушает.
      Ларушкин нетерпеливо его перебивает:
      - Какой Тычинин? Позовите мне Пал Иваныча!
      В трубке снова раздается:
      - Старший лейтенант Тычинин вас слушает. Комдив рявкнул:
      - Я же вам русским языком говорю - дайте мне Пал Иваныча!
      На другом конце провода невозмутимо повторяют:
      - Старший лейтенант Павел Иванович Тычинин вас слушает.
      - Так бы сразу и докладывали, - успокоился Ларушкин.
      Пал Иваныч был никогда не унывающим человеком, и после его прилета в полк все свободные от полетов летчики под разными предлогами стремились попасть на КП. Так вот и вижу картинку: в окружении толпы любителей новостей сидит Пал Иваныч и "строго конфиденциально", "между нами" сообщает "абсолютно проверенные вещи". И делает это так внушительно, находчиво и убедительно, что слушатели буквально покатываются от смеха.
      - Миша, мне жаль тебя, - говорит он улыбающемуся Семенцову.
      - Что так? - удивляется Семенцов, не чувствуя за собой никаких грехов.
      - А Танечка?
      - Что Танечка? - пугается Миша, известный всей дивизии сердцеед.
      - Танечка в 88-м полку уже полюбила другого. Миша притворно хватается рукой за сердце, все хохочут.
      - А ты, Саша, крути дырку, - на тебя материал пошел, на орден, не меньше.
      - Вроде бы не за что пока, - удивляется Павлов.
      - Может, и не на тебя, - соглашается Пал Иваныч, - а может, и на тебя, да только не на орден. Вспомнил, точно, на тебя. Только на выговор. Так что жди.
      Хохот. А Пал Иваныч как ни в чем не бывало продолжает:
      - Вчера наш комдив...
      И дальше следуют одна небылица за другой. Я никогда не видел Пал Иваныча в одиночестве. Всегда окруженный молодыми летчиками, он был неиссякаемым источником самых фантастических историй.
      - Когда ты мне летчиков развращать кончишь? - не выдерживал кто-нибудь из комэсков. - Тебя послушать, так...
      - А тебе - привет из политотдела, - невозмутимо прерывал его Пал Иваныч.
      Впрочем, всерьез на Тычинина никто не обижался. К тому же вся дивизия знала: летал Пал Иваныч только на По-2, но летал он, да и все его звено, великолепно. Работа связных была не из легких. Юркие "кукурузники" с утра разлетались по полкам, развозя приказы и распоряжения командования. Тихоходные фанерные По-2 были легкодоступными объектами для нападения "мессеров". Летчики, летавшие на По-2, были неистощимы на выдумки, на военную хитрость. Дерзость была их отличительной чертой. Были они ребята смелые и бывалые. Знали: уйти от "мессера" можно, если поднырнуть под него, если перейти на бреющий полет. И уходили. "Маленькие да удаленькие", - называли в дивизии Пал Иваныча и летчиков его звена. К ним всегда относились уважительно и дружелюбно.
      Ходил Пал Иваныч всегда в кожанке, длинной не по росту, и в шлеме, завязанном под самым подбородком, - так что его невысокую сухощавую фигуру можно было узнать издали. "Пал Иваныч прилетел", - разносилась по эскадрильям весть, и все спешили на К.П.
      По правде сказать, после встреч с Пал Иванычем у всех поднималось настроение: умел этот человек к каждому подойти как-то по-особому, по-доброму. И в наши фронтовые будни, не слишком подчас радостные и веселые, умел внести разнообразие. Пал Иваныча любили и везде ждали.
      Для него не было безвыходных ситуаций. Прилетает он, например, на аэродром. Нужно пообедать, а двери столовой закрыты. Для всех, но не для Пал Иваныча. Он вежливо стучит и говорит выходящей -официантке:
      - Машенька, вам привет от Коли.
      - Правда? - расцветает Машенька. - Давно ли вы его видели?
      И, хотя Пал Иваныч имел о Коле весьма смутное представление, а может, и вообще в глаза его не видывал, его неуемной фантазии хватало на то, чтобы рассказать, какой Коля герой и как здорово бьет он фрицев.
      Пока шла эта оживленная беседа, на столе, будто на скатерти-самобранке, появлялся обед. И даже "наркомовские" сто граммов.
      - Что? Это мне? - удивлялся Пал Иваныч. - Только что отобедал в штабе дивизии. И не просите.
      Но приходил завстоловой, другие официантки. Польщенный вниманием, Пал Иваныч вроде бы нехотя садился за стол и обедал. Обед кончался обязательным ритуалом: перед уходом Пал Иваныч собирал записки и приветы друзьям на соседние аэродромы. И, надо сказать, что приветы эти, пусть и не на другой день, Пал Иваныч передавал всегда точно по адресам да еще присовокуплял при этом такие подробности, что адресаты только вздыхали и ласково просили Пал Иваныча прилетать почаще.
      Шутил Пал Иваныч над летчиками. Шутили и они над ним.
      Однажды, помню, убрали лестницу с чердака, на котором ночевал Тычинин, и тот ночью, в темноте, свалился на землю. Во второй раз над Пал Иванычем пошутили еще крепче. Повздорил он во время ужина в нашем полку с помначштаба и инженером по спецоборудованию. А те - ребята здоровые. Пригласили Пал Иваныча "потолковать" на воздух. На улице они схватили Тычинина и подвесили за поясной ремень на сук дерева.
      Пал Иваныч такого оборота событий явно не ожидал.
      - Ребята, снимите, люди же увидят!
      - Доужинаем - снимем, - пообещали те и ушли в столовую.
      Летчики, расходясь с ужина и уже зная о случившемся, деловито собрались возле дерева. Шло участливое обсуждение судьбы Пал Иваныча: снимать или не снимать.
      - Все равно ему до утра не лететь, пусть повисит пока, - предложил кто-то, и все стали расходиться.
      Разумеется, это была шутка. Утра ждать мы не стали, и вскоре Пал Иваныч обиженно затягивал злополучным ремнем свою знаменитую кожанку.
      Но долго обижаться он не умел, и час спустя в одном из домиков уже раздавался его веселый говорок...
      Вслепую
      Зима на Украине в сорок четвертом году выдалась снежная и морозная. Мы стояли тогда южнее Киева на аэродроме в Бышеве, а два других полка нашей 8-й дивизии базировались в районе Бердичева - 40-й гвардейский почти на окраине города, на старом аэродроме, а 88-й гвардейский восточнее Бердичева, в 40 километрах от него. Что касается нашего, 41-го полка, то мы застряли из-за непогоды довольно далеко от линии фронта и, естественно, какое-то время не могли принимать участия в боях - до противника мы не доставали. Вместе с нашим полком застрял и самолет командира дивизии полковника Давидкова. Комдив то и дело звонил в полк, требуя перегнать его машину на Бердичевский аэродром, но из-за непогоды мы не могли этого сделать. Наконец, когда в тучах появились обнадеживающие просветы, Павлов, к тому времени сменивший в должности командира полка Чупикова, вызвал меня и приказал:
      - Саня, перегони комдиву самолет.
      Я посмотрел в окно. Из низко нависших туч сыплет снег. Солнце с трудом просвечивает в редких разрывах облаков. Погодка!
      - Ну ты же летчик, Саня, - словно угадывая мои мысли, заключил Павлов. - И комдив ругается.
      - Погоду-то в Бердичеве запросили?
      - Погода есть! Есть погода. Нормальная погода, - успокоил Павлов. - Ты быстро: одна нога здесь, другая - там. Давай!
      Техники подготовили машину. Батальон аэродромного обслуживания расчистил взлетную полосу, но укатана она была плохо, снег шел все время, и когда я выруливал на старт, понял - взлетать будет тяжело, слишком велико сопротивление. Но приказ есть приказ, в Бердичеве меня ожидает "нормальная погода", и я добавляю газ, иду на взлет. Чувствую, что машина основательно тянет на нос - на колеса сопротивление велико, они зарываются в снег. Взлет в таких условиях требует особого умения и выдержки. Тут важно уловить момент предела поднятия хвоста. Взлет должен производиться с полуспущенным хвостом. Поднимается хвост выше обычного - самолет может скапотировать, то есть перевернуться на спину. Сложность же в том, что оторвать машину от земли можно, лишь преодолев сопротивление снежного покрова. Теперь главное: как только самолет наберет скорость, достаточную для того, чтобы взлететь, надо слегка взять ручку управления на себя, - угол атаки крыла увеличится, подъемная сила вследствие этого резко возрастет, и самолет оторвется от земли.
      Взлетев, мой "лавочкин" как бы застывает в воздухе, хвост его опущен (то, что надо!), и я, выдержав машину несколько секунд в этом положении, начинаю энергичный набор высоты и ложусь на курс.
      До Бердичева километров сто. Я лечу на высоте 800 метров, видимость (из-за снегопада) километра 4-6, не больше. Пролетел шестьдесят километров, смотрю, облачность становится все ниже и ниже. Лечу под облаками. Иду сначала на высоте 300 метров, затем 200. Когда подошел к аэродрому 88-го полка, облака прижали меня к земле еще больше: высота 150 метров.
      Запрашиваю по радио посадку. Аэродром молчит. Делаю круг, снова посылаю запрос - снова молчание. Потом смотрю - выкладывают крест из полотнищ. Это значит, посадка запрещена, аэродром закрыт. Не укатан, видимо. Наконец оживает радио. Приказывают уходить. Хорошенькое дело! Сесть я не могу - разобьюсь, а уходить-то куда? Погода ухудшается с каждой секундой моего пребывания в воздухе. Иду в Бердичев, на аэродром 40-го полка. В Бердичеве запрашиваю погоду. Отвечают, что плохая. Но у меня положение безвыходное: лечу уже почти прижавшись к земле, метрах в 50, не выше. Видимости почти никакой. Надо сказать, что маршрут этот мне был хорошо знаком - летать по нему несколько раз приходилось, и в обычных метеорологических условиях подобный перелет никаких бы эмоций не вызвал: подумаешь, машину перегнать. Но тут совсем другое дело.
      Десятки воздушных боев я провел, не все из них остались в памяти, а вот этот перелет запомнил на всю жизнь.
      Шансов уцелеть у меня остается все меньше и меньше. Ну, в лучшем случае будет авария, а в худшем? О худшем и думать не хочется. Лечу, цепляясь за знакомые ориентиры. Помню, что по дороге к Бердичеву вдоль шоссе должны быть посадки. Ищу деревья. Нашел, иду вдоль них. Знаю, что выведут точно. Но вот снова попадаю в сплошной туман. А скорость у машины приличная - 350 километров, и столкнуться с каким-либо препятствием в таких условиях проще простого. Ну, думаю, пропадешь ты, Кума, ни за что. Ладно бы еще в бою, там все ясно: вот противник, он тебя атакует, опасность велика, но от мгновенных решений зависит очень многое - сумеешь ли набрать высоту, увеличить скорость, сманеврировать и т. д. Опасность велика, но ты видишь врага, ты хозяин положения, а значит, все зависит от тебя самого. От тебя самого, понял, Саня? Стало быть, и сейчас ты должен принимать единственно верные решения. Твой противник - твоя неуверенность, твоя растерянность...
      - Возвращайся на свой аэродром, - радируют мне из 88-го полка. - Наш аэродром закрыт туманом.
      Связываюсь с 40-м полком. Там долго молчат, потом сообщают:
      - Аэродром закрыт, видимости никакой. Туман.
      Ну, попал в оборот, думаю, что теперь делать? Принимай, капитан, решение. И ведь все против меня. Самолет к длительным слепым полетам не приспособлен (нет соответствующего оборудования), куда лететь, не знаю (сведений о погоде с аэродромов, кроме нашей дивизии, нет), горючего в баках не так уж много осталось. Потеряешь ориентировку - пиши пропало. "Спокойно, Саня, спокойно, говорю сам себе, - не теряйся, соберись, думай!"
      Я знаю, что сейчас появится Бердичев, в городе немало труб, высоких строений. Значит, первое - надо внимательно следить за землей. Хорошо это делать на высоте 1000 метров - все как на ладони. Особенно когда видимость приличная. Сейчас же, когда я лечу в тумане на высоте 50 метров, знакомые ориентиры кажутся какими-то другими. Все мгновенно проскакивает мимо (масштаб-то обозрения другой), и рассмотреть что-либо детально не удается.
      Мозг работает напряженно, я мучительно ищу выход, машина идет с огромной скоростью, и на принятие решения у меня остаются какие-то доли секунды. А высота тем временем все меньше и меньше. Проскакиваю окраины города, выпускаю шасси, щитки и иду, едва не задевая крыши домов. Ангары. Убираю обороты до минимума. Все в серой мути. Стоянки не видно - ну, пан .или пропал! Сажусь на ощупь. Самолет касается земли, машина бежит по заснеженному полю в сплошной пелене тумана. Куда меня сейчас бросит, не знаю. Границы аэродрома не вижу, ориентиров никаких.
      - Где ты находишься? - спрашивает "Земля".
      - На земле, - отвечаю. - Сижу. Не знаю только где. Но в общем-то на вашем аэродроме. Двигатель выключил.
      - Хорошо, - отвечают с КП. - Жди.
      - Спасибо! - соглашаюсь я. - А сколько?..
      Вылезаю из кабины, иду искать хоть кого-нибудь. Да разве в таком тумане сразу найдешь. Двигаюсь в ту сторону, где, по моим предположениям, должна быть стоянка машин 40-го полка. Минут через тридцать блуждания увенчались успехом: набрел на самолет. Кричу:
      - Есть тут кто живой?
      Откуда-то выскочил техник:
      - Вам что, товарищ командир?
      - Ведите на КП полка!
      Заместитель комполка майор Китаев, Герой Советского Союза, встретил меня вопросом по существу:
      - Ты что, очумел?
      - Выполнял приказ командования.
      - А почему не вернулся на свой аэродром?
      - Наш аэродром укатан плохо. Машину мог разбить.
      - А здесь сам мог разбиться, чудак-человек.
      - Не разбился же.
      - Второй раз родился, Саня.
      - Долго жить буду.
      - А машина где?
      - Там, - я неопределенно махнул в сторону аэродрома.
      Китаев отдал команду отыскать самолет, что и было выполнено минут через 30-40. Убедившись, что все в порядке, я отправился к знакомым ребятам.
      - И как это ты умудрился сесть в таком тумане? - удивились летчики.
      - Слово знаю, - отшучивался я.
      Улететь в этот день мне так и не удалось. Даже привычные ко всему По-2 в такую погоду в воздух не поднимались.
      А на следующий день я проснулся рано утром. Небо было ясное и чистое. Видимость безграничная. Утренние звезды. Легкий морозец. Я шел на стоянку По-2 и думал о "превратностях" летной судьбы. Вчера мне пришлось рисковать своей жизнью и боевым самолетом. Лети я сегодня - все было бы по-другому. Денек как на заказ!
      На стоянке ждал меня Пал Иваныч, вместе с которым мы должны были лететь в полк. Он доложил по всей форме о готовности к вылету. По его лицу и поведению было ясно, что молчать в полете Тычинин не собирается.
      - А что, Александр Сергеевич, тебе обязательно нужно было вчера пригнать самолет комдиву?
      - Обязательно. Приказ, знаешь ли, выполнял.
      - Так ведь приказы-то надо с понятием выполнять, - изрек Пал Иваныч. Вчера ни один самолет из-за погоды с аэродрома не поднялся. И зачем этот самолет был так срочно нужен комдиву - вот в чем загадка, - озадаченно покачал головой Пал Иваныч.
      - Тьфу ты, Пал Иваныч, не болтай. И так тошно, - грустно признался я.
      - Ну, это хорошо, что ты понимаешь. Я к чему все это говорю? Ведь не меньше полковника Давидкова болею за боеспособность дивизии: а вдруг на таком перелете разбился бы такой хороший пилот, как Александр Куманичкин...
      - Замолчи, надоел, Пал Иваныч. Запускай мотор, поехали.
      Мы спокойно долетели до нашего аэродрома. Но долго еще жило во мне напряжение этого проклятого перелета.
      О храбрости
      Погиб Володя Галицкий. Вернувшись из очередного полета (мы базировались тогда недалеко от украинского города Ахтырка), я узнал, что самолет Галицкого был сбит. Парашюта никто не видел. Значит, рассчитывать на счастливый случай не приходилось.
      - Как же это произошло? - спросил я у ребят, летавших с ним на задание.
      - Ты что, не знаешь Галицкого? - ответил кто-то.
      Галицкого я знал. Он пришел к нам в конце сорок второго с большой группой молодых летчиков. Тогда, поздней осенью, наш полк был отправлен переучиваться - мы осваивали новые самолеты и одновременно пополняли свой состав после жестоких летных боев на юге. В полку появилось много молодых летчиков сержантов, выпускников летных школ. Ребята рвались в бой, но их желание драться с врагом, увы, не подкреплялось высокой летной подготовкой.
      Фронт непрерывно требовал пополнения, и школы учили, главным образом, как говорится, взлетать и садиться. А в запасных полках, где будущие летчики овладевали боевой подготовкой, тоже не всегда удавалось совершенствоваться в искусстве боя, да и просто в искусстве пилотирования. Так что с вновь прибывшими в полк предстояло поработать как следует. А эта работа осложнялась тем, что новички не слишком рьяно относились к тренировкам, мечтая лишь о боевых вылетах. Приходилось умерять их пыл.
      Вот в этом-то пополнении и оказался сержант Володя Галицкий, худощавый рыжеватый паренек с голубыми глазами. Особого впечатления он на меня не произвел, а когда я увидел его в полете, настороженное отношение к нему еще более усилилось. Не могу сказать, что Володя летал плохо, так - средне. Но как летчик-истребитель "смотрелся" он, на мой взгляд, неважно. Тихий и замкнутый, Галицкий мало походил на своих энергичных, веселых, общительных товарищей.
      Может, поэтому в контрольном полете (перед самостоятельным вылетом молодой летчик обязательно летит в двухместном самолете с командиром эскадрильи) я особо внимательно приглядывался к действиям Галицкого. Но Володя, вопреки моим сомнениям, показал хороший пилотаж. Теперь ему предстоял первый самостоятельный вылет. Я вызвал командира звена и разрешил ему выпустить Галицкого в самостоятельный учебный полет на самолете Ла-5, на котором он ни разу до этого не летал.
      Командир звена ушел, и я видел, как он инструктировал Володю, уже сидевшего в кабине самолета. Такой последний инструктаж молодого летчика явление обычное: надо помочь новичку справиться с волнением, психологически настроить его на самостоятельные действия, лишний раз проверить его готовность к полету. Обычно инструктаж проводит командир звена, но когда в эскадрилье много новичков, невольно беспокоишься, и поэтому я тоже подошел к самолету Галицкого.
      Володя сидел в кабине бледный как полотно - никогда раньше не замечал у него такого цвета лица. "Не хватало нам только труса в эскадрилье", - подумал я и влез на крыло его истребителя.
      - Ну что, Галицкий, волнуешься?
      - Волнуюсь, товарищ командир.
      - Ничего, все будет в норме, - успокаиваю его и задаю несколько контрольных вопросов. Сержант отвечает сбивчиво, и я понимаю, что к полету Володя не готов - нервничает слишком.
      - Вылезай, Галицкий, - говорю я ему, - не полетишь ты сегодня. Завтра утром полетишь. Сам тебя буду выпускать.
      На следующий день я снова вылетел с Галицким в контрольный полет и убедился, что в учебном полете Галицкий действует спокойно, уверенно и грамотно.
      - Ну вот, - говорю я Володе, когда мы приземлились, - слетали нормально. Сейчас отдохни, а потом пойдешь в самостоятельный...
      И снова повторилась вчерашняя история. Снова бледное лицо, снова Галицкий нервничает. Из своей инструкторской практики я знал, что существует такая категория летчиков - может быть, излишне впечатлительных, что ли, которые уверенно чувствуют себя в двухместном учебном самолете, когда летают с инструктором, но перед самостоятельным вылетом слишком нервничают. В этом случае инструктор должен заставить летчика поверить в свои силы и сбить это "предстартовое" волнение.
      Я влез на крыло:
      - Галицкий, ты прекрасно летаешь. Ты просто замечательно летаешь.
      Он недоверчиво посмотрел на меня и грустно улыбнулся.
      - Вот ты мне не веришь, - продолжал я, - а между тем сейчас ведь это ты вел самолет, я к ручке управления даже не прикасался.
      Сержант недоверчиво посмотрел на меня.
      - Ей-богу, за управление даже не брался, - повторил я. - Ты пойми, сержант, если я тебя выпускаю, значит, твердо убежден, что ты выполнишь полет хорошо, - ровным голосом убеждаю Володю. (Раздражаться никак нельзя, надо успокоить летчика.) Ты сейчас полетишь, и все будет прекрасно.
      Я спрыгнул на землю и дал команду на запуск. Машина Галицкого вырулила на старт...
      Полет он выполнил блестяще. Но потом - в тылу и на фронте - сколько раз я ни наблюдал за Володей, он всегда волновался перед стартом, хотя заметить это можно было только по необычайной бледности лица. Но эта бледность никакого отношения к трусости не имела. Просто волновался человек.
      Смелость его граничила с безрассудством. "Безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых - вот мудрость жизни!" - воскликнул в свое время горьковский Сокол, и мы с удовольствием цитируем эти слова.
      Красиво сказано, но только в воздушном бою "безумство храбрых" приносит один лишь вред. Конечно, если иметь в виду отвагу и презрение к смерти, то тут все правильно. Но летчику в воздушной схватке, помимо этих качеств, нужны еще хладнокровие, выдержка, расчет, дисциплина.
      А вот этих-то качеств как раз и недоставало Володе Галицкому. Завидев противника, он, несмотря на все приказы, бросался на врага, внося сумятицу не только в стан гитлеровских летчиков, но и серьезно нарушая план боя, детально разработанный заранее. В результате атаки наших самолетов не всегда были столь эффективными, как того бы хотелось. Да и потери с нашей стороны увеличивались.
      - Ничего не могу с собой поделать, - сокрушался на земле Галицкий при разборе очередной его выходки. - Очень уж хочется бить фрицев.
      Мы знали, что гитлеровцы убили у Володи родных, и хорошо понимали состояние молодого летчика, но бой есть бой. Несколько раз командование отстраняло Галицкого от полетов, его наказывали - ничего не помогало. Точно и четко уяснив свою задачу на земле, в воздухе Галицкий забывал обо всем, хотя дисциплина в бою - важнейшее условие успеха.
      Что такое воздушный бой? С земли картинка выглядит привлекательной и не лишенной красоты. Кружатся самолеты, образуя своеобразную карусель, то пикируя, то взмывая вверх: одни уходят - другие догоняют. И только искушенные в летном деле отчетливо представляют себе, что скрывается за всем этим огромное напряжение, внутренняя самодисциплина и безусловное выполнение поставленной перед тобой задачи.
      Воздушный бой - сложный процесс, в котором каждое подразделение и каждый отдельный летчик решают строго определенные задачи. Стоит кому-то нарушить установленный порядок, и бой (даже самый простой) не получится, не удастся. Обычно группа истребителей, идущих в бой, заранее делится на две части ударную, куда входит основная масса самолетов, и группу прикрытия, где самолетов меньше. Задача ударной группы - уничтожить основные силы бомбардировщиков или истребителей авиации противника. Группа прикрытия в этот момент обеспечивает свободу действий ударной группе, не дает возможности вражеским истребителям атаковать нашу ударную группу.
      Понятно, что каждое звено и каждая пара, каждый летчик, следуя в заранее определенном боевом порядке, должны строго соблюдать свое место в общем строю. Любая атака строится командиром ударной группы в расчете нанести максимальный урон бомбардировщикам противника. Таково незыблемое правило. Так, скажем, если бомбардировщики идут без прикрытия, нет необходимости делить атакующих на две группы - в этом случае атака осуществляется всеми. Бывает, что ударная группа и группа прикрытия в зависимости от конкретной ситуации меняются своими функциями.
      Начало боя, выход из боя, сбор самолетов и управление боем в процессе ведения его осуществляется командиром ударной группы, который возглавляет, как правило, все соединения истребителей. Ведущий группы прикрытия является заместителем командира ударной группы на время боя, согласуя свои действия с ведущим всей группы.
      Я так подробно обо всем этом сейчас говорю, чтобы даже неискушенному в тактике человеку было понятно: у боя свои законы, своя логика. И нарушение этих законов ведет к поражению, а то и к гибели летчика. Я довольно осторожно отношусь к словам "бесстрашный летчик", "образец бесстрашия"... Все эти оценки мне представляются довольно приблизительными, не вполне точными. Что значит "бесстрашный человек"? Без страха, что ли? Мне думается, что ничего не боится в бою только откровенный дурак. Или человек, совершенно не представляющий опасности, которая ему угрожает. Но профессионально подготовленный летчик эту опасность ощущает нутром, каким-то седьмым чувством. И находит в себе силы преодолеть страх. Это преодоление идет за счет точной оценки обстановки, за счет правильно принятого решения, наконец, за счет высокого профессионального мастерства, позволяющего утвердиться летчику в собственном превосходстве над противником. Отвага и личная храбрость - прекрасные качества, но без самообладания, выдержки, дисциплины, летного мастерства они ничего (или почти ничего) не решают.
      Разумеется, нельзя заранее, на земле, спланировать все варианты воздушного боя. Очень часто групповой бой распадается на бой между парами, и тогда многое зависит от инициативы каждой пары (общий руководитель боя в данном случае просто не в состоянии охватить всю картину сражения, но ничего страшного в этом нет, особенно если все пары действуют, исходя из заранее поставленной задачи - нанести максимальный урон противнику). Повторяю, вариантов воздушного боя множество, поэтому регламентировать действия каждой пары невозможно, да и не нужно.
      Важно другое - ведущий должен определить начало боя, начало атаки. От этого зависит практически успех сражения. Если первая атака проведена внезапно и стремительно, то это сразу же склоняет чашу весов в бою в пользу атакующего, определяя его дальнейшее преимущество. А для того чтобы первую атаку провести неожиданно для противника, нужно не только увидеть его раньше, чем он тебя обнаружит, но и сманеврировать так, чтобы поставить атакующую группу в лучшее по сравнению с врагом положение - начать атаку с направления, которое невыгодно для противника - со стороны солнца или из-за облаков, например. Чтобы осуществить все эти маневры, летчику-истребителю необходимы тактическое чутье и самообладание.
      Теперь представьте, как трудно руководить боем, если один из твоих подчиненных не слушает твои команды и очертя голову атакует противника. А именно так очень часто поступал в бою Владимир Галицкий.
      - Я как увижу их, прямо невменяемый какой-то делаюсь, - оправдывался Володя.
      Нам от такой "невменяемости" было только хуже. Заводишь, бывало, группу на атаку, а Галицкий, являясь ведомым группы прикрытия, вдруг без всякой команды атакует самостоятельно бомбардировщики. Ну, собьет он самолет (тут надо отдать ему должное), однако начало боя уже скомкано, противник нас уже заметил, первая атака оказывается сорванной, и бой протекает очень напряженно.
      А надо сказать, что все это происходило во время Курской битвы, когда мы вели ожесточенные бои с гитлеровцами за господство в воздухе, когда вылеты следовали один за другим, когда каждый человек и каждая машина были на счету, когда особенно важно было не только сбить самолет врага, но и самому не понести потерь. А тут вот такой "невменяемый".
      Я ничего сделать с Галицким не мог, и приказом командира полка его перевели в первую эскадрилью - к Павлову. Когда Галицкий явился представляться комэску-1, тот без педагогических обиняков сказал:.
      - Слушай, сержант, если будешь продолжать шалопайничать, всей эскадрильей набьем тебе морду.
      - Понял, - сказал Галицкий и пообещал: - Все будет в норме.