Глава 14

КАРТЕЧЬ-ТО ЗАЧЕМ?

В пятую годовщину своего восшествия на всероссийский престол, 19 февраля 1861 года, царь Александр II подписал «Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» и соответствующий «Манифест». Настал, казалось, час, которого с таким нетерпением ждали миллионы крепостных Российской империи, а вместе с ними и вся передовая Россия.

Гошка с Викентием из Казани двигались в городок Спасск, где в земской управе служил отец Викентия.

Но что за диво?

Войны ни с какой державой нет и вроде бы не предвидится До летних лагерей и учений далече, февраль на дворе. А повсюду приметные передвижения войск. Фельдъегерей и начальственных экипажей более обычного. Жандармские офицеры и нижние чины, похоже, все, сколько их было, высыпали наружу. На постоялом дворе, где остановились Викентий и Гошка, о том разговор между мужиками.

— Штой-то разбегались, словно растревоженные муравьи?

— Казенное дело.

— Может, воля выходит?

— Солдаты тут при чем?

Голос из дальнего угла:

— Знать, такая воля, что без солдат и жандармов господам не обойтись…

На голос ощерились всем постоялым двором:

— За таки слова, мил человек, по морде обеспечиться очень даже легко!

Однако все, что происходило в Казанской да и иных губерниях, было прямехонько связано с предстоящими переменами в жизни России. Как известно, на одной чаше весов были интересы крепостных крестьян, на другой — помещиков. Которые должны были перетянуть, догадаться не трудно. Несколько ранее, а именно 28 января, на первом заседании Государственного совета, посвященном рассмотрению условий крестьянской воли, царь Александр II сказал:

— Я надеюсь, господа, что при рассмотрении проектов, представленных в Государственный совет, вы убедитесь, что все, что можно было сделать для ограждения выгод помещиков, сделано.

В том, что все возможное было сделано именно для помещиков, вскорости должны были убедиться крестьяне. Правительство Александра II прекрасно понимало: не такой воли ждали крепостные. И что там фельдъегери… В каждую губернию были посланы свитский генерал-майор или флигель-адъютант с широкими полномочиями. Загодя передвинуты войска. Что касается Петербурга, там предосторожности принимались чрезвычайные. На каждый полицейский участок было поставлено по роте солдат с заряженным оружием. Ротным командирам приказано во всем подчиняться полицейскому начальству и открывать огонь немедленно по его распоряжению, расстреливая без разговоров, кого приказано.

Но и этого показалось правительству мало. Оно опасалось — и с полным основанием — взрыва возмущения в ответ на тяжелые для крестьян, грабительские условия освобождения. Посему накануне 5 марта, дня обнародования «воли», во всех казармах пехотных и гвардейских полков солдатам были розданы боевые патроны. Орудия заряжены картечью — слава богу, опыт был! — 14 декабря 1825 года картечью расстреляли полки на Сенатской площади. Приняты меры к защите Зимнего дворца, Петропавловской крепости, Адмиралтейства, вокзалов, телефонной станции и иных, важных, как бы мы нынче сказали, объектов. 4 марта командиры частей столичного гарнизона получили специальный приказ с указанием, как действовать «при первых признаках уличного смятения». А сама царская семья, вполне не доверяя принятым экстраординарным мерам, готовилась к бегству…

После такой-то вот подготовки 5 марта в Санкт-Петербурге и Москве под колокольный звон в церквах, дабы придать большую торжественность совершаемому акту, началось чтение «Манифеста» и «Положений 19 февраля».

В город Спасск, где до поры укрылись Викентий и Гошка, «Манифест» и «Положения» доставили с месячным опозданием против столиц. Отцы города, как могли, торжественно обставили чтение подписанных государем документов. Праздничным звоном заливались колокола. Народу в церкви, где «Манифест» и «Положения» должны были читаться, набилось видимо-невидимо. Чистая публика — ближе к алтарю, чернь — от него подалее. Ну, и беда нешто, что подалее? Главное что? Ведь праздник — для них, крепостных. То есть теперь — бывших крепостных! Гошку и Викентия сдавили — не дохнуть. Горели разноцветными огнями лампады, свет сотен свечей озарял стенную роспись и древние лики на иконах. Золотом и серебром сияло все вокруг: и царские врата, и оклады икон, и кресты, и паникадило, и одежды священника и дьякона. Курился ладан. Высоким сильным голосом читал молитву священник.

Гудел дьякон низким бархатным басом.

Но в ту же самую величественную минуту унтер местной инвалидной команды обходил своих, вытянувшихся по команде «смирно!», солдатушек-ребятушек и вразумлял:

— Глядите у меня. Ежели что — бунт какой или неповиновение, — в воздух не стрелять, казенных патронов попусту не тратить. Кто ослушается, запорю, мерзавца. А ты, Иванов, — унтер поднес к лицу хмурого рядового отлично знакомый последнему каменный кулак, — гляди у меня особо! Я тебя, каналью, знаю. Книжки читаешь, вольнодумствуешь. В Сибири сгною!

Между тем священник при мертвой тишине, установившейся в церкви, читал:

— Божиею милостию Мы, Александр Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем нашим верноподданным…

Гошка, а вместе с ним и все присутствовавшие в церкви с жадностью слушали монотонно-торжественное чтение, ожидая, когда в потоке пышной риторики зазвучат живые, относящиеся к делу слова.

Помянуты были и прошлое, и предшественники нынешнего царя. Ага, вот наконец!

— …дворянство добровольно отказалось от права на личность крепостных людей.

Оживление в толпе. Дворянство? Добровольно? Гм… странное утверждение!

— …крепостные люди получат в свое время полные права свободных сельских обывателей…

Что за притча? Как это: в свое время? А сейчас?! Разве не с сегодняшнего дня даруется воля многострадальному крепостному населению империи?

А священник читает дальше:

— …помещики, сохраняя право собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют крестьянам, за установленные повинности, в постоянное пользование усадебную их оседлость… определенное количество полевой земли и угодий.

Стоп! У помещиков сохраняется право собственности на землю, а крестьянам ее — «за установленные повинности»? Неужто опять барщина?!

Священник перекрывает своим зычным голосом поднявшийся шум:

— Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в «Положениях» повинности.

Опять повинности? Да что же это за воля такая?!

— …До истечения сего срока крестьянам и дворовым людям пребывать в прежнем повиновении помещикам и беспреклонно исполнять прежние их обязанности… Помещикам сохранять наблюдение за порядком в их имениях, с правом суда и расправы, впредь до образования волостей…

Долго еще читал священник, многое было слишком сложно для мужицкого понимания. Но одно крепко засело в головах — земля-то, как и прежде, помещичья — выкупать ее надо для себя. А на какие такие деньги? И опять окаянные, ненавистные повинности!

Расходились из церкви сумрачные и молчаливые. Всеобщее недоумение выразил пожилой мужик в драном армяке — иного не нашлось даже для торжественного дня:

— Какая же это воля, ежели ее сегодня, в воскресенье, объявили, а завтра, в понедельник, мне обратно идти на барщину? — И убежденно сказал: — Тут есть фальша, по-иному сказать — лжа, не мог царь-батюшка так обидеть и обделить мужика. Не его эти слова!

— Чьи же? — спросили из толпы.

— Догадаться не мудрено: в чью пользу писано, ихние, стало быть, и грамоты.

— Помещики, нешто? — изумились в толпе.

— А то!

Случившийся тут уездный предводитель дворянства господин Молостовов Вадим Владимирович почел необходимым вмешаться:

— Эй, милейший! И «Манифест» и «Положения» подписаны собственной его императорского величества рукой. Напрасно народ смущаешь. За это знаешь что следует? Откуда ты, кстати? И чей?

— Во-во! — ответили в толпе. — Вся ихняя воля тута. Чей ты? Да ничьи мы теперь, господин хороший! Сами по себе. Иль еще не понял?

Уездный предводитель сообразил, что высказался и впрямь не совсем удачно применительно к сегодняшнему — будь оно трижды неладно! — событию. Гошка слышал, как уездный предводитель сказал негромко другому помещику:

— Господи, куда идем? Чем все кончится? И это быдло… — Дальше Гошка не расслышал.

В домике родителей Викентия в тот день собралась молодежь.

— Господа! — Федор Гаврилович, отец Викентия, в смятении ходил по маленькому зальцу. — Я землемер и с полной ответственностью могу утверждать, что все условия «Положений» направлены на одно — откровенный грабеж крестьянина. За землю, на которой сидели его деды и прадеды, которая, несомненно, принадлежит ему так же, как воздух, которым он дышит, с него будут драть деньги. И какие! Я тут подсчитал: каждая десятина земли обойдется ему, в конечном счете, раза в три, а то и четыре дороже ее нынешней стоимости. И грозит растянуться мучительный для него процесс на время прямо-таки неопределенное. А все размежевания, отрезки и прирезки земель — об этом страшно подумать. Я слишком хорошо знаю наших господ помещиков и представляю, какая поднимется вакханалия на этой почве! Поверьте, они сделают все возможное и невозможное, чтобы объегорить мужичка, зажать его так, чтобы он сам пришел на поклон к барину. Нет, господа, это какой-то ужас! Не представляю, как крестьяне примут такую волю.

— А они, — осмелился Гошка вставить свое слово, — похоже, не очень-то и принимают ее…

— То есть? — обернулся Федор Гаврилович.

— Кажется, не верят, что объявленное — от царя.

Гошка рассказал о разговоре возле церкви.

— Совершенно верно, — подтвердил Викентий. — Я сам был свидетелем этой сцены.

— Но это нелепо! — пожал плечами Федор Гаврилович. — И опасно. Ибо неизвестно, куда такое убеждение может привести.

— К бунту, неповиновению властям… — сказал один из молодых людей. — К чему еще?

Очень скоро пришло тревожное известие: бунт в самом Спасском уезде. Вышли из повиновения крестьяне одного из крупнейших помещиков — Мусина-Пушкина.

Никакая сила не могла удержать Викентия дома. Одевшись в простонародное платье, не то приказчиков, не то мастеровых, Викентий с Гошкой отправились пешком, благо расстояние невелико, в село Бездна, где разворачивались основные события.

Повстречался знакомый Викентию управляющий имением здешней помещицы Александры Петровны Ермиловой. Появление в здешних местах и маскарад не одобрил:

— Напрасно изволите сюда.

— Отчего?

— Бунт. Форменная пугачевщина.

— Неужто?

— Поверьте. Приехал вечером в Кокрять, имение помещика Наумова. Возле конторы — толпа, шум, гам, толкотня. Знаете ли, какое-то зверское ухарство на лицах. Спрашиваю: в чем дело? Объясняют: сходка о том, как делить барскую рожь и как молотить барскую кладь. А разговоры вокруг: резать, вешать, рубить дворян топорами. Ужас. Волосы дыбом встают! А все отчего? В Бездне какой-то старовер Антон Петров в «Положении» будто бы доискался истинной воли, которую до него, хоть и видели, но никто понять не мог. В «Положении», где напечатан образец уставной грамоты, написано: дворовых — «00», крестьян — «00», земли — «00» и тому подобное. Вот эти-то нули Антон Петров и растолковал как истинную волю. Как вам это понравится? И вот теперь, глядя на нулики, он читает без запинки: «Помещику земли — горы да долы, овраги да дороги, и песок да камыш, лесу им ни прута. Переступит он шаг со своей земли — гони добрым словом, не послушался — секи ему голову, получишь от царя награду». Мало того, объявляет, что свободны, дескать, мол, уже два года: с десятой ревизии и за утайку воли с помещиков надо взыскать… Каково, а? Не обессудьте, спешу. Трогай, Сидор!

Чем ближе к Бездне, тем более народу. В самом селе многотысячное скопище крестьян. Толкутся, сидят, едят, пьют, разговаривают, спорят, иногда друг друга за грудки хватают.

— Вот, — заметил Викентий, — оттого войска и жандармы. Кажись, спичку брось — бей, мол, помещиков, — полыхнет всероссийским пожаром новая пугачевщина. Ее и боятся царь и его правительство, и более всего помещики. Интересно бы поговорить с этим Антоном Петровым. Давай-ка попытаемся пробиться.

Дело оказалось мудреным. Изба была окружена плотной толпой и охранялась. Начальство никакое к Антону Петрову не допускали: он не велел. Викентий с Гошкой затесались в группу симбирских крестьян — слово за слово, будто свои, — и помаленьку все ближе к избе. Спрашивали местные:

— Откуда будете?

— Симбирские. Правду хотим знать про истинную чистую волю. Послушаем — другим расскажем. Не одним вам волею владеть, верно?

— Верно, — соглашались местные мужики. — Идите, православные, да не притомляйте Антона нашего, какую ночь не спит, все волю народу читает…

— Да уж не сомневайтесь. Не без понятия. Нам главное что? Волю послушать, а там и пойдем. Нас дома незнамо как ждут.

Викентий с Гошкой вместе с симбирскими мужиками протиснулись в избу. Там крестьянин, лет тридцати, худой, бледный, видать, и вправду не спавший много ночей, воздев лихорадочные, запавшие очи горе, скороговоркой бормотал:

— Станут вас стращать войском, не бойтесь, никто не смеет бить народ без царского приказа. А если дворяне подкупят и будут в вас стрелять, то и вы рубите топорами тех царских ослушников!

Мужики слушали Антона Петрова внимательно, с верой. Викентий и Гошка — со смешанным чувством жалости и страха.

— Что из этого всего получится? — спросил Гошка, когда они выбрались из избы и толпы, окружавшей ее.

— Ровно ничего хорошего. Они верят в миф, ими самими порожденный, будто царь дал желанную полную волю, а дворяне ее скрывают. Понимаешь, они бунтуют не против царя, а за него, против помещиков и свои действия считают вполне законными. А ведь на самом деле царь подписал именно такую волю и никакой другой нет и не будет. И бунт против этой воли — бунт не только против помещиков, но и против царя, его правительства, его законодательства со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Ночь с 9 на 10 апреля провели без сна. Ходили от одной группы к другой. Грелись у костров. Слушали разговоры.

В Бездне происходило беспрерывное движение. Одни приходили, другие уезжали.

Утром в толпе вдруг мелькнула студенческая фуражка.

— Глядите! — воскликнул Гошка. — Никак, кто из наших?

Протолкались, верно — свои: студенты — казанец Клаус и другой, которого Гошка не знал, по фамилии Аристов. Обрадовались друг другу.

— Какими судьбами?

— Обретаемся у моих родителей. Пришлось срочно исчезнуть. А вы?

— Посланы на события.

Толпа колыхнулась. Раздались возгласы:

— Едут! Едут!

На дороге появились всадники в военной форме. Среди них — генерал.

— Кто бы это мог быть?

Генерал и сопровождающие его лица скрылись в конторе, откуда вскоре вышел уездный земский исправник Шишкин.

— Многоуважаемого Ростислава Васильевича Шишкина мужики уже гоняли из села, — пояснил Викентий Клаусу. — Зол он сейчас как черт. С одной стороны, как говорится, подмога, с другой — свидетельство его собственной беспомощности. Не сумел справиться своими силами.

— Мужики! — зычно прокричал исправник. — По повелению государя императора, к вам приехал флигель-адъютант генерал-майор граф Апраксин. Он разъяснит все, касающееся ваших новых отношений с помещиками. Граф велит всем идти к конторе.

В толпе возникло было движение. Но мужик в переднем ряду крикнул:

— Не пойдем! Пусть сам идет сюда!

Его поддержали многие голоса. Раздалось сначала вразнобой, потом дружнее:

— Воля! Воля!

Что говорил исправник, разобрать было уже невозможно. Все заглушало, перекрывало многотысячное:

— Воля! Воля!

Разъяренный исправник ушел в контору, и его через некоторое время сменил уездный предводитель дворянства. Но и усилия Вадима Владимировича Молостовова остались тщетными. На угрозу, что, дескать, мол, адъютант государя граф Апраксин будет ждать их еще полчаса и, если они не одумаются, то примет строгие меры к обузданию их непослушания, мужики ответили еще более грозным:

— Воля! Воля! Воля!

Граф ждал не полчаса — более часа и вынужден был, что называется, несолоно хлебавши убраться со своим сопровождением по той же дороге.

Мужики остались довольны таким исходом дела.

— Похоже, и впрямь не настоящий генерал…

— Я ж говорил, никакой это не царский адъютант, а помещик наш переодетый. Оттого и сам не шел, боялся — узнают, а звал к себе!

Следующий день, одиннадцатого апреля, был зенитом славы и силы Антона Петрова. Всем показалось: действительно отступают помещики и подкупленные ими власти. Прав Антон. Стоит проявить терпение и настойчивость, и придут известия от царя о дарованной им чистой воле.

Глядя на эту многотысячную толпу крестьян, Клаус с горечью и восхищением говорил:

— Вы только поглядите, какая мощь! И увы, какие ужасающие темнота и наивность. Если внести в эту массу сознание подлинной цели борьбы, организовать ее, повести за собой, она сметет все преграды на своем пути!

Крестьяне все прибывали и прибывали в Бездну. К Антону Петрову их не допускали, говорили:

— Занят. Письма пишет царю Александру Николаевичу. И от его императорского величества получает. Скоро освободит тридцать четыре губернии.

А над селом уже неотвратимо сгущались черные тучи. Тысячи крестьян вышли из повиновения — с этим, знаете ли, не шутят! Генерал Апраксин, посланец царя, исполняя службу, вызвал солдат. Этим и объяснялось, увы, затишье в Бездне 11 апреля 1861 года.

На другое утро генерал-майор свиты его величества граф Апраксин во главе двухсот с лишком солдат вступил в селение.

Толпа, в которой находились студенты и Гошка, завидев солдат, встревоженно колыхнулась. Этого, как видно, не ожидали. Впрочем, тут же послышались успокоительные голоса:

— Пугают!

— Ну и пусть. Не поддадимся!

Солдаты, предводительствуемые генералом и офицерами, двинулись к избе Антона Петрова, отчего толпа невольно сдала несколько назад. Теперь все пространство вокруг избы: улица перед ней, деревья вокруг и даже крыша ее — было заполнено людьми. Не доходя до толпы шагов сто пятьдесят, солдаты, по команде офицера, остановились. Вперед вышли адъютанты казанского губернатора. После них — граф Апраксин:

— Одумайтесь, мужики. Буду стрелять!

— Попробуй пульни.

Генерал Апраксин отступил назад:

— Капитан, командуйте!

Офицер выполнил приказание. Шеренга солдат, выступив вперед, вскинула ружья.

Гошка увидел маленькие черные отверстия ружейных дул, направленных на толпу и на него, Гошку.

— Скверное дело! — сказал Викентий. — Надо бы уйти…

Но уйти было невозможно. Оба они — и Викентий и Гошка — были стиснуты толпой, которая, как казалось, стремилась вытолкнуть передние ряды еще более вперед, на шеренгу солдат, ощетинившуюся ружьями. Раздалась команда офицера.

Сверкнули огнем стволы ружей. Грянул залп.

— Не бойся, мужики, — холостыми…

Мужик, стоявший рядом с Гошкой, схватился за грудь, сквозь пальцы брызнула кровь, и он, запрокинув голову, начал медленно оседать.

— Батюшки, убили! — словно не веря случившемуся, выкрикнул кто-то.

Но это видели и осознали только стоявшие поблизости, а вся многотысячная толпа, будто даже подалась вперед, навстречу ружьям.

Однако раздались второй, третий, четвертый залпы. Толпа дрогнула, многие побежали. В минуту смятения, когда безоружные крестьяне, спасаясь от смертоносных солдатских пуль, кинулись в разные стороны, ломая плетни и заборы, генерал-майору свиты его величества графу Апраксину почудилось, что мужики крушат загородки, чтобы выломать колья и дать отпор солдатам. И граф обрушился истерически на офицера, командовавшего солдатами:

— В чем дело? Почему мешкаете, капитан? Видите, они вооружаются! Стреляйте!

Офицер послушно выполнил приказание. По бегущим в панике людям раздался новый залп. Гошке показалось: кто-то сильно толкнул его в правое плечо. Пробежал десяток шагов, воздух разорвал треск еще нескольких залпов, и почувствовал, будто горячая вода течет по правому боку. Сунул руку за пазуху и, не веря своим глазам, обнаружил — она в крови. Последнее, что видел: белый, как мертвец, Антон Петров не то с книгой, не то с бумагой в руках — потом выяснилось, это были «Положения 19 февраля», — а подле него, караулом, два казака.

На Гошкино счастье, Викентий не потерял самообладания, подхватил его под руки и доволок до ближайшей избы. Там и очнулся он под вечер. С улицы доносились вой и причитания. Родные и близкие оплакивали погибших.

Бравый генерал доносил через несколько дней царю, что убито пятьдесят один человек и семьдесят семь ранено. Врач, прибывший через два дня, утверждал, что жертв было не менее трехсот пятидесяти. А один из непосредственных участников событий в Бездне, старший адъютант казанского губернатора поручик Половцев, вспоминал много лет спустя о том, что количество жертв установить было невозможно, так как множество убитых и раненых сразу разобрали по дальним селам и деревням их близкие. Стреляли солдаты в упор по плотной толпе. И увы, похоже, каждая пуля находила свою жертву. Много людей погибло в реке, пытаясь перебраться на другой берег Бездны по хрупкому и ломкому в эту пору льду.

В упомянутом рапорте царю Александру II граф Апраксин доносил 16 апреля:

«…Волнение несколько подавлено, за работы принялись, прежние власти восстановлены, но злонамеренные люди распускают еще слухи, что освобождение крестьян с. Бездны совершенно окончено и что посланный от государя граф, потрепав по плечу пророка Антона, надел на него золотое платье и шпагу и отправил к государю, откуда он скоро вернется с совершенною волею».

Как же сильна была вера крестьян в царя, что устояла против страшной очевидности массового расстрела безоружных людей!

На рапорте своего флигель-адъютанта свитского генерал-майора Александр II божией милостью император и самодержец Всероссийский, царь Польский, Великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая, начертать изволили:

«Не могу не одобрить действия гр. Апраксина…»

Глава 15

КАЗНИТЬ СМЕРТИЮ

«Грустно и непонятно» — такую помету сделал Александр II на первом сообщении о бездненских событиях. Увы, лукавили его императорское величество, наводили, можно сказать, тень на плетень. Ничего неожиданного, а тем паче непонятного в бездненских волнениях не было. За три года до них царь сам писал своему министру внутренних дел Ланскому: «Кто может поручиться, что, когда новое положение будет приводиться в исполнение и народ увидит, что ожидания его, т. е. что свобода по его разумению не сбылась, не настанет ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно посылать… особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах».