Глава 7

ПРОГЛОТИ ЯЗЫК…

Утром, глядя на Яковлевых безжизненными глазами, Упырь объявил:

— Барин велел вас на месячину.

— Господь с тобой, — перекрестилась испуганно тетка Пелагея. — Не шути так.

— Жить будете, — продолжал Упырь, словно и не заметил впечатления, произведенного его словами на Яковлевых, — в людской.

Дед, всегда, при любых низких поклонах клиентам и заказчикам, сохранявший внутреннее и известное внешнее достоинство, тут повалился в ноги старосте, заговорил сбивчиво и жарко:

— Никита Трофимович, не погуби! Ты при барине шея. Куда поворотишь, туды и голова. Спаси! Век буду помнить. Знаешь меня, отплачу…

— Семену с одним из мальцов — в столярку. Остальным на барщину, — не поведя бровью, продолжал ровным бесцветным голосом Упырь.

— Сжалься! Пропадем! Самое время пахать…

Дед обхватил Старостины воняющие дегтем сапоги.

— Харч получите у Акулины. И тотчас на работу. Дармоедов и без вас полно. Ивану с Николаем пахать под овес возле старой межи. Пелагее — на птичник, Марье — на скотный двор, другому мальцу — в подмогу конюхам.

Месячина! Слышал Гошка про такую радость: ни кола ни двора. За единый прокорм на барина горб ломать. Сказывали, будто бы перевелась она к нынешнему времени. Да, видать, не всюду. И на тебе — угодили!

В людской Яковлевых встретили с усмешкой:

— Явились — не запылились, баре московские. Вас тут только не хватало!

Людская была бы просторной избой, кабы не натолкали в нее сверх меры дворовых: молодых и старых, холостых и семейных. Понятно, новым людям не радовались: еще теснее остальным.

В столярке, вопреки опасениям, их встретили по-иному. Маленький подвижный старичок на одной ноге, вторую заменяла деревяшка, судя по рубахе и штанам, отставной солдат, весело воскликнул:

— Ну вот и смена подоспела!

На что дед дипломатично отозвался:

— Подмога, Прохор Аверьянович. Твоего главенства и хлебца не отобьем…

— Брось, Семен, хитрить. Хлебец свой сирый все одно получу. А командовать мне не с руки. В помощники, коли возьмешь, останусь, а генералом ты будешь. И давай-ка поздороваемся по-русски!

У деда Семена, тронутого искренним приветом, повлажнели глаза. Старики обнялись и троекратно поцеловались, ткнувшись друг в друга бородами.

В столярке пахло родным и знакомым — деревом, кожей, клеем. Золотились и шуршали под ногами стружки.

«Неужели, — думал Гошка, — судьба наконец-таки смилостивилась?»

Дед Семен оттаял, размяк. Пространно и с чуждой ему многоречивостью рассказывал о внезапно обрушившихся бедствиях, благо отставной солдат слушал внимательно и сочувственно. Горевал дед Семен по поводу избы и нынешнего положения семьи.

— Все ж спробую, поклонюсь барину. Сам и здесь не в обиде. А вот сынов с невестками на землю бы надо.

— А что? Спробуй! — кивал Прохор. — Спина не переломится. Только едва ли тебе удовлетворение выйдет. Не похоже на то. Однако истинно сказывают: попытка — не пытка, спрос — не беда.

Остались ночевать в столярке, низеньком помещеньице, пристроенном к погребу.

— Мне веселее, — сказал Прохор, — ночью по-стариковски плохо спится, будет с кем перемолвиться словом. И чарочку сподручнее осушить с товарищем.

Господский дом при ближайшем рассмотрении оказался запущенным. Осыпались местами штукатурка и лепка. Покривились и скрипели под ногами ступени, шатались перила. Требовала свежей краски зеленая крыша. Видно было, не в гору идут обитатели имения, а либо топчутся на месте, либо помаленьку беднеют.

Барин в стеганом синем халате, синих туфлях с трубкой в руке вышел на открытую веранду. Дед Семен с Гошкой, скинув шапки, стояли внизу.

Выслушав смиренную дедову просьбу: посадить сыновей на землю, даже без вспомоществования лесом, «Стабарин», как его называли заглазно — прозвище, родившееся от скороговоркой произносимых слов: старый барин, — оттопырил нижнюю пухлую губу.

— У меня, Семен, не богадельня. Все трудятся, зарабатывая хлеб насущный. Держал тебя на оброке, весьма умеренном, заметь. Теперь ты гол как сокол. На обзаведение лошадь нужна и зерно, да мало ли чего еще. Всего этого дать сейчас не могу. Времена не те. А известно, в иные времена — иные песни. Держали оркестр и артистов, сам знаешь. А теперь — единственная работа по твоей части: рояль настроить. Оставлю тебя столяром, и за то скажи спасибо.

Дед Семен, а за ним поспешно и Гошка низко поклонились:

— Премного благодарен, батюшка. Разве о себе пекусь? Мне при вашей милости и жизни лучшей нет, за счастье почитаю. А вот сыны с невестками…

Стабарин испытующе глянул на деда Семена:

— Волю вам государь дает. Чай, слышал? Так уже потерпи малость.

Дед не попался на удочку. Ответил простодушно:

— К чему нам, батюшка, воля? Куда мы денемся без вас, благодетелей.

— Короче, не вижу основания менять решение старосты. Благодари бога, что столяр у меня плох. Самоучка и строптив.

Прохор, выслушав деда Семена, заметил:

— Другого чего было ожидать! Боятся мужицкой воли, как черт ладана. Кой теперь смысл ему на тебя и твое обзаведение тратиться? Да никакого! На месячине мужик или баба ровно скотина. Кроме корму, никаких расходов. Худо ли барину?

Гошка с дедом Семеном остались у Прохора. Акулина, господская ключница, баба сердитая и крикливая, поворчала, но, благодаря расположению к отставному солдату и его личной просьбе, стала отпускать продовольствие на них двоих отдельно от семьи.

— Не обеднеют господа Триворовы… — заметил весело Прохор, сам, как видно, беспокоившийся за исход своего ходатайства, — если старому да малому перепадет лишняя ложка каши.

— Во-во! Все вы таковы, — распалилась Акулина. — Готовы барское добро в одночасье пустить на распыл!

— Ты при ихних кладовых ровно цепная собака. А вот куда, ежели волю дадут, денешься? Где будешь крышу себе искать?

— О себе подумай. Мне по службе господа цену знают, поди, не дурные.

— И то! — благодушно согласился отставной солдат, чрезвычайно довольный, что вышло по его желанию.

Столярка оказалась для Гошки тем местом, о котором он мог только мечтать. Работы было много, но ни деда Семена, ни Гошку она не пугала.

В своей стихии и до какой-то степени в безопасности чувствовал себя тут Гошка. Первое впечатление от барского дома было правильным. Солнце господ Триворовых клонилось к закату. Помещики среднего достатка, они прошлым рождеством выдали замуж дочь, а с ней в приданое ушли деревенька и около сорока душ крепостных. В Никольском и Каменке, имении покойной жены нынешнего владельца, насчитывалось теперь чуть более ста душ крестьян, с бабами и ребятишками. На них и возложена обязанность обеспечить своим трудом сытую и, по возможности, беспечальную жизнь Триворовых.

В Москве слово «крепостной» звучало для Гошки несколько отвлеченно. Вся практическая зависимость от господ выражалась в наездах жутковатого Упыря и уплате ему причитающихся помещикам в качестве оброка денег.

Здесь же, в Никольском, было совсем другое.

Отставной солдат Прохор Аверьянович на другой день по прибытии изрек:

— Тут, солдатик, проглоти язык.

И развил свою мысль:

— Спросят — отвечай: «Да-с», «Нет-с». Что прикажут делать — беги со всех ног и, кровь из носу, исполняй. Хочется тебе или нет, а делай, будто от этого жисть твоя зависит, ибо, почитай, так оно и есть. Сам пред господскими очами мельтешить, выслуживаться и благорасположения искать избегай. И памятуй денно и нощно, о чем в Москве, поди, и не думал: холоп ты барский, собственность его, может он продать тебя вместе со всем семейством, ровно неодушевленный предмет или скотину. Потому наказ мой первый — будь, пока не приглядишься, тише мыши. По истечении времени — другой наказ. Но о том в свою пору.

Речь Прохора, человека сильного, смелого, а похоже, и дерзкого, произвела на Гошку впечатление куда большее, нежели родительские предостережения. Он по-настоящему начал понимать — не только в том беда, что будут они теперь жить много труднее и беднее прежнего. Предстояло ему хлебнуть полной мерой крепостной доли без всяких смягчений, в натуральном, так сказать, виде.

— Чтоб нагляднее и вразумительнее было, свожу тебя поглядеть, пока со сторонки, на барскую, как у нас говорится, «трубочку».

Вечером Гошка все и увидел, хотя слышал о том много раз от дяди Ивана, отца с матерью и деда Семена. Но, как известно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Происшедшее подтвердило лучше всяких слов серьезность Прохорова предостережения и своевременность его наказа.

Апрельское солнышко будто играет. К закату земля была холодна и словно выдыхала остатки зимней стужи. Малолюдная до того деревенька — старики да ребятишки — ожила. Потянулись с полей мужики — пахали под овес. Заливисто ржали лошади, протяжно мычали коровы. Бабы гремели ведрами — приближалась вечерняя дойка. Брехали собаки, куры кудахтали, верещали поросята — словом, поднялась обычная деревенская музыка, где всяк подает свой голос.

Заслышав привычные звуки, Прохор сказал:

— Айда-ка, солдатик, набираться ума, покудова на чужих задницах. И уж изволь вперед не соваться. Успеется.

Перед знакомой Гошке верандой толпилась кучка понурых мужиков и баб. У одной женщины топорщился живот: ждала ребенка. Чуть в сторонке, как и остальные мужики с непокрытой головой, стоял Упырь, по обыкновению своему глядя мимо людей пустыми глазами. Между верандой и крестьянами — широкая скамья на крепких толстых ножках. Гошка о назначении скамьи знал и потому невольно косился на нее. И еще одна фигура привлекла Гошкино внимание. Особняком от других — мужиков с бабами и Упыря — переминался с ноги на ногу и деликатно позевывал в кулак лысый человек в потрепанной одежке с барского плеча и лисьей физиономией. Подле него в деревянной лохани мокли связанные пучками прутья — розги.

Скамья, лохань, розги не были в новинку Гошке. Сухаревские мальчишки любили бегать в соседнюю полицейскую часть, где каждодневно наказывался розгами московский простой народец, а частенько, по запискам своих владельцев, и крепостные из дворни за большие и малые, подлинные и мнимые прегрешения. Потешались, глядя, как бородатый дядя, иной раз почти господского вида, истово крестился, медленно стягивал портки и, кряхтя, укладывался на скамейку, искательно заговаривая с неторопливыми и важными полицейскими служителями.

Гошка вместе со всеми бегал к полицейской части. Ему всегда бывало жаль наказываемых. Однако не тебя секут — другого, чужая беда к спине не липнет. Тут же готовилось нечто совсем иное. И хоть не его был черед укладываться под моченые прутья, Гошка понимал: они припасены и для него, и для его брата Мишки, и для дяди Ивана, и тетки Пелагеи, и — отвратительно думать — для его отца с матерью, и для деда Семена.

Ему вдруг захотелось бежать отсюда сломя голову. Куда угодно, только подальше от этой скамьи, от холеного, тщательно выбритого старика в синем стеганом халате с длинной трубкой в руках, его, Гошкиного, не хозяина — владельца! Гошка даже сделал невольно движение в сторону. Но Прохор, должно быть угадав его намерение, остановил:

— Погодь, солдатик. Тебе тут первейшая наука. По счастью, на чужой беде в сей раз. Гляди и запоминай.

Старый барин опустился в кресло, услужливо подставленное седеньким худым человеком, барского обличия.

— Кто у нас нынче? Никифор? Что же ты, братец? — холодно спросил Стабарин, обращаясь к дюжему мужику, смятенно мявшему в руках ветхую поярковую шапку.

Мужик повалился на колени:

— Смилуйся, государь!

Стабарин брезгливо скривился:

— Пустое, Никифор. А завтра урок не выполнишь, велю кликнуть Мартына. Григорий, приступай.

Человек с лисьей физиономией согнулся пополам:

— Слушаюсь, батюшка! — И Никифору: — Ну, буде… буде утруждать барина.

Мужик тяжело поднялся с земли и покорно лег на скамейку.

— Трубку! — произнес помещик. — Хотя надо бы две.

— Благодарствуем… — проговорил невнятно мужик на скамейке. И тише, чтобы не услышал барин, лисьемордому просительно:

— Не замай, Григорий Иванович. Отблагодарю…

— Но! Но! — стрельнул глазами лисьемордый, очевидно опасаясь, что слова мужика донеслись до барина.

Свистнули в воздухе розги и, брызгнув водой, с силой опустились на голое белое тело мужика, выглядевшее ужасно жалким и беззащитным.

— Полегче, родимый!

— Но! Но! — высоким голосом повторил Григорий. — У меня не понежишься…

— Батюшка, вступись… — взмолился мужик, обращаясь теперь к помещику. — Ить в поле мне завтра…

— За дело, Никифор! За дело! — удовлетворенно, почти благодушно отозвался барин. — У меня зря не наказывают, сам знаешь.

Свистели и с мерзким звуком, от которого Гошку передергивало, опускались розги. Вскрикивал и стонал мужик. Покуривал неторопливо поданную ему трубочку барин. Понурившись, ожидали своей очереди мужики и бабы.

— Ничо! Ничо! — гневно подбадривал Гошку отставной солдат Прохор. — Мы к этому народ привычный, а ты возьми да не привыкни! То-то будет потеха!

Откуривши трубочку, Стабарин молвил:

— Будет на сегодня, Григорий!

— Благодарствую, батюшка… — натягивая порты, поднялся со скамьи Никифор.

— Кто у нас следующий?

— Анфиса, батюшка! — поспешно ответил Упырь. — У барыни, извиняюсь, подол юбки спалила утюгом.

— Анфиса?! — даже весело осведомился Стабарин.

Молодая баба с оттопыренным животом повалилась на землю:

— Виновата, барин, голубчик! Виновата!

— Это хорошо, что сознаешь свой проступок. Однако наказать тебя придется.

— Так ить дитю, голубчик барин, жду…

— Отлично, Анфисушка. Известно, женское дело. Но ты мои правила знаешь. Григорий!

— Хватит с тебя на сегодня, — сказал Прохор. — Пошли отсюдова…

Лишь краем глаза увидел Гошка, как после бесполезных слезных просьб и молений легла на скамью и Анфиса.

— Вот что, солдатик! — сказал Прохор. — Видал ты лишь малую толику того, что самому придется испытать. И чтоб таковую радость отодвинуть подалее, повторяю первый мой завет: проглоти язык. Будто ты глухой, а главное, немой. Второй — позднее, когда оглядишься да попривыкнешь. Его, как острый нож или другое оружие, не следует давать прежде времени.

Дед Семен согласно кивал головой:

— Так говоришь, Прохор. Так! Слушай его, Гоша. Плохому не научит.

Показалось вдруг Гошке, что меньше и старше, нет, старее сделался за эти недели сильный и жилистый дед Семен. Словно помельчал, что ли, надломился и сник.

Глава 8

ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО

Впечатляющими были Прохоровы предупреждения и барская «трубочка», а Гошку тянуло к господскому дому. Там текла покойная, чистая и красивая жизнь, столь отличная от жизни Никольских крестьян, его собственной и в особенности его родичей, обретавшихся теперь в грязной и тесной людской, где вечно громко ссорились и откуда доносились бабий визг и тяжелая мужская брань. В господском доме редко повышали голос, там слышались веселые разговоры, смех. По вечерам, когда мужицкое Никольское засыпало, в окнах загорались огни звучала музыка.

Недели две Гошка обходил барский дом стороной. По всем делам туда ходил дед Семен, иногда прихватывая с собой отставного солдата. Однако Гошка с живейшим любопытством наблюдал за жизнью дома и очень скоро узнал всех его обитателей. Вместе со старым барином было четверо господ Триворовых: сам Александр Львович, его сын Михаил Александрович с женой Натальей Дмитриевной и восьмилетним сыном, которого дед называл Николашкой, а мать, на английский манер, Ники. Под одной с ними крышей и их милостью в доме также жили разорившийся помещик, бывший сосед Триворовых, Владимир Владимирович Неделин, тот самый старичок, что во время первой «трубочки» подвинул Александру Львовичу кресло, и дальняя родственница Триворовых, крупная, пугливая дама, Вера Григорьевна. Кроме того, подле молодой хозяйки почти неотлучно находилась Аннушка, высокая, с угольно-черными, неожиданными для ее светлых волос, глазами, девушка лет шестнадцати.

На вопрос о ней Прохор ответил:

— Воспитанница.

И переглянулся с дедом Семеном. Впрочем, тайна очень скоро открылась Гошке, заставив с сочувствием следить за трудной и изменчивой судьбой девушки. Благодаря Аннушке, Гошка впервые попал в барский дом. Однажды утром, возвращаясь из людской в свое логово — столярку, он залюбовался триворовской воспитанницей, которая несла большое блюдо антоновских яблок, радениями хозяйственной Акулины хранившихся в погребе почти до нового урожая. И что случилось: то ли споткнулась Аннушка, то ли неловко ступила, только выронила блюдо, и драгоценные в весеннюю пору яблоки запрыгали по лужам, раскатились по грязи в разные стороны.

Гошка вихрем ринулся на помощь:

— Позвольте, барышня…

Аннушка с изумлением вскинула на Гошку большущие свои глаза и, увидев незнакомого малого, спросила почти испуганно:

— Ты откуда взялся? Чей?

Собирая холодные, скользкие от грязи яблоки, Гошка скороговоркой объяснил:

— Мы — Яковлевы. Были в Москве на оброке. Да сгорели… Может, слышали?

— То-то я тебя не знаю в лицо. Разумеется, слышала.

Аннушка с интересом, как ему показалось, оглядела Гошку.

— Вы ведь музыкальные мастера?

— Были… — с горечью ответил Гошка. — Сейчас на месячине. Все, кроме меня и деда.

— Тоже слышала.

— Вот возьмите! — Гошка протянул блюдо с яблоками. — Только они грязные. Айдате в столярку, там вымоем.

Аннушка мгновение размышляла, Гошка заметил — даже стрельнула глазами по сторонам, — потом решительно тряхнула головой:

— Хорошо, подожду тебя снаружи.

— Я мигом, барышня!

Гошка обернулся быстро. Ополоснул яблоки в деревянной кадушке, что всегда, наполненная водой, стояла у самой двери в столярке. Вытер чистой тряпицей. Для натуральности, будто только что из Акулининого погреба, присыпал опилками. Когда приблизились к господскому дому, на веранде стояла разгневанная барыня:

— Отчего так долго? Где ты пропадала? Завтрак подан, гость ждет, а тебя все нет и нет!

Гошка увидел, как при виде барыни Аннушка переменилась в лице, и поспешил на помощь:

— Сударыня! Барышня подвернула ногу. Я помог донести…

Барыня, казалось, онемела от изумления, затем молвила холодно:

— Во-первых, я тебе барыня, а не сударыня. Во-вторых, с тобой не разговаривают. И вообще, — это уже Аннушке, — что это все значит? Откуда у тебя такой странный провожатый?

— Он из тех Яковлевых, что были на оброке в Москве.

— У них, что ли, был пожар?

Гошку осенило, и он отчаянно смело вмешался в разговор:

— Да, барыня, нас подожгли…

— Нет, правда? — живо обернулась молодая хозяйка.

— Истинная, барыня! И знаете ли, при каких ужасных и загадочных обстоятельствах…

— Ну, уж? — усомнилась барыня, явно заинтригованная Гошкиными словами.

— Поверите ли, барыня, тому предшествовало таинственное убийство…

— Безумно интересно! — сказала вполне искренне молодая барыня. — Обо всем сегодня расскажешь! Приходи после обеда. Скажи, я велела.

— Слушаюсь, барыня! — низко поклонился Гошка, радуясь, что отвел грозу от Аннушки, и боясь думать о том, чем это обернется для него самого.

— Ну, идем же! — совсем другим, недовольным и капризным тоном обратилась она к Аннушке. — Вечно с тобой происходят истории.

Гошка с ликованием поймал благодарный взгляд Аннушки.

Деду и Прохору, хочешь не хочешь, пришлось сказать о приказе явиться в барский дом после обеда.

— С чего бы? — насторожился Прохор.

Сбивчиво и преуменьшая свою роль, Гошка поведал о происшедшем.

— Эх, солдатик! — с горечью заметил Прохор. — Не стерпел, сунулся, куда не след. Ну, а, как говорится, коготок увяз — всей птичке пропасть. Упреждал тебя…

— Может, забудет? — высказал предположение дед Семен.

— Едва ли… — усомнился Прохор. — Изнывает барынька от безделья. Ей любая байка — развлечение. А он, — кивнул на Гошку, — похоже, вовсю распустил хвост. Где уж тут позабыть?

Порешили так: Гошка после господского обеда идет в дом и докладывает, кому попадя, явился, мол, по барынину приказанию. Надежды тут две: авось не в пору придется — отошлют, а там видно будет. Или, того лучше, попросту шуганут из дому, не докладывая барыне, — с него тогда вовсе спросу нет.

Хитроумный план, однако, потерпел провал. Седовласый старик, триворовский дворецкий Петр, к которому адресовался Гошка, выслушав, с сомнением оглядел его, однако сказал:

— Велено так велено. Подожди тут. Доложу.

Через минуту вернулся:

— Иди. Да оботри ноги, говорун. Не в хлев зван.

— Куда идти-то?

— Следуй за мной. И запоминай дорогу. Тебе, похоже, по ней ходить и ходить… — дворецкий сделал многозначительную паузу, — покудова сапоги не стопчешь.

— Разве плохо тут? — решил разыграть простачка Гошка.

— Везде хорошо, где нас нет.

Гошка с любопытством озирался вокруг. Дом был богаче тех, в которых прежде доводилось бывать с дедом. Дворецкий провел Гошку через два помещения непонятного назначения и большую двухсветную залу в комнату барыни. Голубые шелковые шторы на окнах, голубая атласная обивка резного золоченого диванчика, где позолота перемежается с голубым и белым, на полу и стенах — голубые ковры и того же стиля и расцветки рабочий столик на резных ножках, трюмо с тремя высокими зеркалами и большой, должно быть платяной, шкаф. Обстановку довершали два кресла и несколько стульев. Барыня, одетая в светлое платье, сидела в одном из кресел, другое занимала с книжкой на коленях Аннушка.

Барыня оглядела Гошку с головы до ног и брезгливо заметила:

— Боже, как ты грязен! Иди, Петр, — отпустила дворецкого. — Ну, так что у вас там стряслось в Москве?

— Это, барыня, — заставил себя оживиться Гошка, — целая история…

— Так рассказывай же!

Гошка поклонился и начал:

— Конечно, мы многого не знаем и о ином можем только догадываться, но, как говорят, лето одна тысяча семьсот пятого года в итальянском городе Кремоне было особенно прекрасным…