Глава 3

БЕСПАЛЫЙ

Человека, которого Гошка обещал привести к Вере Андреевне, звали Сережа Беспалый, или — в сухаревской обыденке — просто Беспалый.

История его была темна. Говорили, что он крепостной богатого помещика, мальчишкой воспитывался вместе с барчонком. С повзрослевшим баричем ездил за границу. Необыкновенно одаренный музыкально, учился у выдающихся скрипачей. Молва приписывала им с молодым барином беспутную жизнь. Они будто бы любили переодеваться, выдавая себя то за близких приятелей, то даже за братьев. Словом, все шло весело и гладко до тех пор, пока терпению помещика не пришел конец и он не затребовал сына, под угрозой лишения наследства, домой. О дальнейшем шли вовсе противоречивые толки. Одни говорили, будто Сережа вступился за честь любимой крепостной девушки и тем вызвал гнев владельца. Другие утверждали, что тут был замешан молодой барин. Но как бы то ни было, по прямому ли барскому приказу или из желания потрафить господам, один из дворовых вызвал Сережу на драку, в которую вступили дружки обидчика. Сережу сшибли с ног, зверски избили, а главное, несомненно по заранее обдуманному намерению, изуродовали кисти рук. Сережу, обезумевшего от горя, два или три раза вынимали из петли. Затем он жестоко запил. Кончилось все тем, что его отпустили на волю.

Лет десять назад он объявился в Москве. Перебивался поначалу бог знает чем, пока не набрел на деда. Тот приспособил под искалеченные Сережины руки гармонику и тем дал возможность зарабатывать на жизнь. Когда в Москву перебралась дедова семья, Сережа сделался в ней своим, почти родным человеком. Дома своего не было, жил он в часто сменяемых углах, потому что временами нещадно запивал, становился буен и изгонялся хозяевами. Тогда ночевал у Яковлевых в баньке, а то и вовсе где придется. Трезвого Сережу охотно приглашали на свадьбы. Играл он на своей гармонике с чувством. Брал дешево. Был добр и приветлив. Вина, в отличие от других, в рабочее, так сказать, время не пил вовсе. Словом, был музыкантом, всюду желаемым и привечаемым.

Ему-то Гошка и был обязан всем: грамотностью, знакомством с серьезной музыкой и любовью к хорошим книгам — и всем тем, что дается общением с тонким и образованным человеком. Сережа хорошо говорил по-французски, понимал по-итальянски. Носил, хотя и поношенное, но европейское платье. Ничто — ни внешность, ни одежда, ни манеры поведения — не выдавало недавнего крепостного. Ему даже часто приходилось, собираясь на свадьбу или иное праздничное событие, куда его приглашали, одеваться попроще, дабы не выглядеть чужаком в мещанском или купеческом доме. У него не было близких приятелей или тем более друзей. Равных себе по интересам и развитию из «благородных» избегал сам, болезненно и остро переживая свое происхождение. Опасался, и не без основания, перемены к себе отношения всякий раз, когда выяснялось, что он из холопов. С простыми и необразованными людьми у него было мало общего. И близким его, хотя и младшим — на добрых пятнадцать лет, — другом, в конце концов, оказался Гошка. Только с ним Сережа мог разговаривать откровенно, ожидая и получая полное понимание и сочувствие. Единственной темой, которой запрещалось касаться, было прошлое Сережи, особенно в его самой трагической части. Сережа охотно вспоминал свои путешествия по Италии и Франции, много и с воодушевлением о том, под настроение, рассказывал. Но лишь Гошка пытался выведать о молодом барине и их отношениях, Сережа умолкал, замыкался. Иногда ему удавалось совладать с собой, а случалось и так, что он вставал и, не говоря ни слова, уходил. И после этого исчезал на несколько дней. Наученный горьким опытом, Гошка избегал больной темы, и дружба их была, можно сказать, безоблачной. Но общение с Сережей не прошло даром и в другом отношении. В отличие от того же старшего брата Мишки, он не воспринимал крепостное состояние семьи и свое как должное, естественное, от бога данное. Полагал очевидной несправедливостью и остро стыдился его.

В ту памятную среду Гоша сделался хранителем большой тайны, доверенной ему Сережей. Еще прежде, появляясь после сравнительно долгого отсутствия, Сережа иногда ронял невнятную фразу насчет того, что, мол, «отсиживался в берлоге». Что имелось в виду под «берлогой», Сережа никогда не объяснял, да и вообще мог обронить это слово только случайно. Гошка, очень ревниво относившийся к Сереже и его дружбе, подолгу ломал голову: что это было за место и где? Сережа из «берлоги» возвращался трезвый, тихий, умиротворенный. В конце концов, потеряв надежду открыть загадку, Гошка перестал о ней думать.

В тот день Сережа пришел к Яковлевым встревоженный и, как показалось Гошке, подавленный. Перекинувшись парой слов с дедом Семеном, он неприметно кивнул на дверь: нужен, мол, — и тотчас вышел. Гошка, помедлив малость, дабы не вызывать дедова подозрения, последовал за старшим другом. Сережу он нашел там, где они обычно уединялись для разговоров, за банькой, что стояла в глубине сада. Тот сидел на бревне, с узлом на коленях, и думал, похоже, о чем-то очень невеселом. Даже не услышал Гошкиных шагов. Очнувшись, посмотрел на Гошку запавшими, в глубоких тенях глазами.

— Да, брат. Все на свете имеет свой конец. И как правило, печальный.

— Помер кто-нибудь? — точно по наитию спросил Гошка.

— Угадал.

— Кто?

— Один хороший человек. — И с явным желанием предотвратить дальнейшие расспросы, продолжал: — У меня к тебе просьба. Надо спрятать этот узел. Дня на три, на четыре. Можешь?

— А что там?

Сережа посмотрел долгим, испытующим взглядом.

— Немного белья, одежды и… — Сережа запнулся, — скрипка.

— Какая скрипка?

Сережа помедлил:

— Мой старый инструмент.

— А он разве цел?!

Сережа много раз говорил о прекрасном итальянском инструменте, в свое время подаренном ему. Кем именно, он всегда умалчивал. Гошка догадывался: вероятнее всего, молодым барином, о котором Сережа не любил вспоминать. На все прежние расспросы о том, куда делась скрипка, Сережа отвечал неизменно: какая разница? И вот теперь выясняется, что инструмент цел и находится у Сережи!

— Посмотреть можно?

Сережа молча принялся разворачивать узел. Из одежек, в которые он был запеленат, словно маленький ребенок, показался оклеенный коричневой кожей футляр. Щелкнули замки. Сережа привычным движением откинул крышку, и Гошка увидел скрипку. Она лежала на черном бархате, отливая темно-золотистым с вишневым оттенком цветом. Выглядела она грубее, чем та, которую Гошка видел у Веры Андреевны. Но было в ней что-то неуловимо прекрасное.

Словно прочитав Гошкины мысли, Сережа принялся рассказывать. Его искалеченные руки лежали на скрипке, приковывая Гошкин взгляд и вызывая щемящее чувство жалости.

— Инструмент создан великим Бартоломео Джузеппе Гварнери, известным под именем Гварнери дель Джезу, внуком Андреа Гварнери, который вместе со Страдивари учился у Николо Амати. Гварнери дель Джезу прожил сравнительно короткую жизнь. Умер сорока шести лет. Был, по всей видимости, слабым человеком, так, по крайней мере, предполагали — потому что он не изготовил ни одной виолончели, что требовало значительной физической силы. Но скрипки его работы успешно соперничали с инструментами Антонио Страдивари. Многие выдающиеся исполнители, в том числе и Никколо Паганини, предпочитали играть именно на них. Жизнь Гварнери дель Джезу едва ли была легкой. Говорили даже, будто бы окончил он ее в тюрьме, где делал последние свои инструменты. Это вроде бы ложь. Но мне рассказывали в Кремоне, что он вынужден был оставить дом, которым владели его предки, и переехать в чужой, где и скончался. Инструменты Гварнери дель Джезу встречаются реже, чем творения его земляка Страдивари. Ко мне скрипка попала, можно сказать, по недоразумению. Ее почли за подделку, исполненную немецким мастером Францем Штейнингером, работавшим в начале нынешнего века в Петербурге. Хороший мастер, он сделал много копий скрипок Страдивари и Гварнери дель Джезу, снабдив чужими, то есть под соответствующих мастеров, этикетами. Вот и эту скрипку отнесли к его копиям-подделкам. Ан, оказалась подлинной…

Понимая и разделяя Гошкины чувства, Сережа добавил просто:

— Посмотри, коли хочешь.

Бережно, словно огромную драгоценность, какой, впрочем, она и была, Гошка взял скрипку. При ближайшем рассмотрении стали видны следы, оставленные временем. Местами потрескался и облез лак. Чуточку отколот завиток. Но все это были сущие пустяки. Главное, Гошка держал в руках инструмент, подобный которому прежде даже не видывал. Да что он, Гошка. Сколько людей, богатых и именитых, выдающихся скрипачей дорого бы дали, чтобы владеть — нет, только подержать в руках творение великого Гварнери дель Джезу, полюбоваться им.

Угадав Гошкино желание, Сережа сказал:

— Послушаешь ее в другом месте и в другое время. Потерпи. Так, сумеешь дать приют на несколько дней?

— Конечно! — с энтузиазмом отозвался Гошка. — Надолго мудрено, а на неделю — придумаю что-нибудь!

— Придумывать надо, Гошка, немедля. Похоже, ваши сухаревские мазурики пронюхали насчет скрипки. Мне с ней деваться сейчас некуда. Может, всего дня два-три погостит у тебя.

Гошка еще раз бережно повертел инструмент.

— И сколько же она стоит?

— Дорого, Гоша. Даже затрудняюсь сказать. Вероятно, не одну тысячу.

— Рублей?

— Не копеек же.

— Может, деду сказать и ему дать на сохранение? Страшновато, Сережа, мне. Боязно.

— Нет, Гоша. Не следует вводить людей в искушение.

— Неужели никто о ней, кроме меня, не знает?

— Почитай, никто. Проболтался я, правда, будучи крепко пьян. Слава богу, человечку пустому, безвредному. Да ты его знаешь: Матьке с Сухаревки.

— Ему?!

— По счастью…

Смятение охватило Гошку. Вроде бы и пустяк случился прошлым воскресеньем. Обычное для Сухаревки дело: пытался надуть барышка неопытного человека. Эка диво! Но, как уже говорилось, остались у Гошки от всей этой истории неприятным осадком страх и тревога. Словно, идучи по болоту, вместо ожидаемой лужицы, ступил в трясину, из которой неизвестно как выкарабкаться.

— Вишь, Сережа… Думается, не так безвреден Матька, как кажется.

И рассказал воскресный случай.

Сережа рассмеялся:

— Кто на Сухаревке не норовит приобрести на грош пятаков?

Что мог ответить Гошка?

Попытался объяснить свое ощущение. Да мало в том преуспел. Сережа, как и сухаревские завсегдатаи, не принимал всерьез Амати-Матьку.

— Пустое, Гоша. Естественно, он на тебя взъярился. Роскошную добычу спугнул. Но будь уверен, он эту скрипку, купленную за пятерку, тут же и продал бы за семь с полтиной. Да еще почел бы за удачу.

Решили, что драгоценную скрипку Гошка пока спрячет в баньке, а как стемнеет, перенесет в дом и укроет в маленькой каморке-кладовке, куда редко кто заглядывает.

Единственно, о чем Гошка просил Сережу, до вечера побыть подле дома, покараулить скрипку, на что тот согласился.

Однако Гошкин план было легче придумать, чем исполнить. Уж очень много людей крутилось в крошечном магазине-мастерской Яковлевых: дед, родители Гошки, дядя Иван и глазастый Мишка. И пришлого народу хватало. В течение вечера Гошке так и не удалось оттащить узел в кладовку. И только ночью, когда все улеглись спать и уснули, Гошка, будто бы по малой нужде, накинув на себя пальтишко, вышел во двор и пронес драгоценный груз. Все это время Сережа обретался за банькой, делая вид, будто порядочно пьян. С ним это случалось, увы, частенько, и поэтому подозрения не вызвало. Жалостливая мать даже предложила:

— Ты бы в баньку, что ли, шел, отоспался, горемычный…

Сережа пробормотал невнятное, и мать, сокрушенно покачав головой, ушла в дом.

Гошка засунул Сережин узел в дальний угол и завалил старой одежкой. Вероятность того, что сюда кто-нибудь заглянет, была ничтожно мала. Однако Гошке было от такого соседства чрезвычайно беспокойно. И, выйдя, как условились, еще раз во двор, он попросил Сережу:

— Только ты, пожалуйста, отыщи место понадежнее. Вроде бы и не видал никто, даже Мишка, а сердце болит: подумать только, какое сокровище лежит под старым тряпьем…

На что Сережа грустно обронил:

— Трудная, Гоша, это задача.

Гошка спохватился.

— А у меня к тебе тоже дело.

И рассказал об обещании, данном Вере Андреевне, привести хорошего человека, то есть его, Сережу, с целью помочь за настоящую цену продать ее инструмент.

— Можно, — сказал Сережа. — В субботу или воскресенье сходим.

Однако ни в субботу, ни в воскресенье обитатели домика на Арбате так и не дождались Гошку и его хорошего человека.

Были тому причиной события трагические и печальные.

Глава 4

УБИЙСТВО В ГРАЧЕВОМ ПЕРЕУЛКЕ

Весь следующий день Гошка, как приклеенный, работал в своем углу. Даже дед одобрительно косился на него. А многоречивый дядя Иван вспомнил притчу о двух рабах, один из которых зарыл свой талант в землю, в то время как другой пустил его в обращение и возрастил богатство своего хозяина. Надо было понимать так, что один из его племянников, Мишка, трудится в поте лица, умножая семейный достаток, а он, Гошка, гоняется, как ошпаренная кошка, неведомо где, и что ему, Гошке, следовало бы брать пример со старшего брата.

Мастером дядя Иван был хорошим, добросовестным, аккуратным. Но человеком нудным. Он изводил бесконечными поучениями, которые высказывал обыкновенно витиевато и часто иносказательно.

А Гошке все казалось, что кого-нибудь да понесет в кладовку, куда обычно не заглядывали месяцами.

Проницательный Мишка быстро заподозрил неладное:

— Чой-то ты? Иль заболел?

Было тут и ехидство, желание подчеркнуть диковинность Гошкиного прилежания, и надежда проникнуть в его секрет, вызвав на разговор. Но слишком серьезна была Гошкина тайна, чтобы он мог ее выдать. Приходили в магазин и мастерскую заказчики все более по пустячным поводам: то меха на гармонике подлатать — разорваны были ретивым гармонистом, то гриф у балалайки склеить, а то и просто на гитару поставить новые струны взамен лопнувших. По правде сказать, не было у Гошки опыта и умения старших. И не отличался он Мишкиным терпением. Поэтому повелось, что такие работы выполнял именно он. Дед не препятствовал. С заказчиками Гошка был всегда приветлив, и шли они по мелочам, как и Матя, охотнее всего к нему. И на ерунду не расходовалось время мастеров: самого деда, Гошкиного отца и дяди Ивана. Дед понимал, что старшему внуку продолжать его дело, а младшему суждена участь, быть может, более высокая, благодаря живости ума, хорошей памяти и любви к книгам, на которую вслух дед Семен ворчал и которую про себя одобрял.

После обеда Гошка был встревожен суетой, донесшейся из магазина. Внезапно дверь в мастерскую распахнулась, и, сопровождаемый дедом, в нее ступил квартальный.

Всеобщую растерянность легко было понять. Простой московский обыватель, мещанин, даже мелкий чиновник всячески избегали полицейской власти, на опыте убедившись, что ничего хорошего встреча с ней не сулит. Обыкновенно квартальный обходил лавки, магазины перед праздниками, собирая дань, чем бог пошлет: где балыком, где бутылкой мадеры, где головкой сыра, а где и серебряной полтиной. Подарки делались добровольно, с почтением, а брались будто нехотя, так уж, чтобы уважить дающего. Но избави господь, кому-нибудь не то чтобы не дать, а презентовать меньше, чем следовало или ожидалось. Тут берегись, беда! И лавку могут закрыть — грязно, мол, содержится. И в полицейскую часть под розги угодить проще простого.

Визит же блюстителя порядка в будний день приводил всякого московского жителя малого ранга в трепет и панику.

Именно в такое состояние поверг Яковлевых внезапный приход квартального. И старые и малые ломали голову: что сей сон значит? И к чему, к каким неприятностям следует готовиться?

Дед было захлопотал:

— Не угодно ли рюмочку, ваше благородие? К вечеру холодает, погреться не грех. Дозвольте столик накрыть…

Квартальный, к великому всеобщему страху, от предложенного отказался, чего прежде с ним не случалось, из-под мохнатых бровей оглядел цепкими глазами мастерскую и осведомился:

— Чем торгуете, почтенные?

Вопрос этот был странен и даже нелеп, учитывая, что знал он деда и его лавку с давних пор и, слава богу, лучше других был осведомлен о том, что в ней продается.

Однако, коли начальство спрашивает, следует не мудрствовать, а отвечать, и дед с почтением поклонился:

— Известно чем, Иван Иванович, балалайками, гитарами, гармониками, а более промышляем ремонтом, починкой то есть.

— Я не о том, — насупился квартальный. — Что не самоварами торгуешь, сам знаю, не дурак, поди. А вот своим ли?

— То есть? — не понял дед.

— Не краденым ли? Нет ли в доме чужого?

Тут дед малость посветлел. Мало бы какая нужда может случиться у человека. И отчего ему нужна лишняя полтина. Ибо только так расценил дед теперь визит квартального. Спрашивать, не краденым ли торгуют возле Сухаревки, все одно, что интересоваться у рыбы, не в воде ли она плавает. Кому на Сухаревке не случается продавать краденое? И разве написано на балалайке, ворованная она или куплена в свое время на свои кровные?

У Гошки же при словах квартального все внутри оборвалось. Ему почудилось, что тот, неведомым образом узнав про Гварнери, сейчас направится прямехонько в чуланчик и извлечет узел с инструментом.

— Господь с тобой, Иван Иванович! — запел дед. — Сколько годов меня знаешь, нешто за мной когда какой грех замечался? Или… — дед сделал почтительную паузу, — когда от меня благодарностей в положенный срок не случалось? Молимся за твое здоровьице денно и нощно, и за супругу, и за детишек…

— Ты, Семен, мне глаза не замазывай сладкими словами, — прервал квартальный дедовы медоточивые речи. — Я тебя знаю, и ты меня тоже. Зря не приду. Показывают на тебя, доносят. Прежде не было. А сейчас есть.

— У какого злодея язык-то, чтоб ему отсохнуть, повернулся! — в голос вступилась тетка Пелагея, жена дяди Ивана.

Дед свирепо зыркнул, тетка захлебнулась, умолкла.

— Ваше благородие… — развел руками дед Семен. — Вот те истинный крест… Хоть весь дом обыщи… — Тут Гошкина душа стремглав ринулась в пятки. — Ничего чужого али краденого нетути.

— Я в твоем тряпье да щепках не буду рыться, много чести. А упреждаю — будь аккуратнее.

Повернулся и вон из мастерской. Дед за ним. Донеслись приглушенные голоса. Звякнул дверной колокольчик.

Вошел озабоченный дед.

— Что там, папаша? — спросил Гошкин отец.

— Чудно! — в раздумье произнес дед. — Спервоначалу решил: собирает ребятишкам на молочишко. Однако, похоже, в другом загвоздка. А в чем — не пойму.

Дядя Иван пустился в длинные рассуждения. Гошке они — мимо ушей. Сжался на своем месте. И крепли у него опасения и даже уверенность, что визит квартального необъяснимым, загадочным образом связан с Сережей и его инструментом.

День прошел уныло и тревожно. Всех испугал внезапный приход квартального. А Гошку еще больше насторожила дедова фраза, сказанная вполголоса отцу и дяде Ивану:

— Взять-то взял. Да, похоже, не все в его руках…

Ночь спали худо. Гошка слышал, как на печи ворочается и кряхтит дед, переговариваются шепотом отец с матерью и дядя Иван с теткой Пелагеей. Словно гроза нависла над домом, а какова тому причина, неведомо.

В пятницу, позавтракав кашей с постным маслом, принялись сумрачно за дела. Колом стоял в памяти квартальный.

После обеда припожаловал к Гошке его заказчик Матя. Попался на глаза деду, тот обругал:

— Ты еще тут путаешься, пиявка. Шел бы, не до тебя нынче.

— Обижаешь, сударик. Грех человека, созданного по образу и подобию божьему, уподоблять червю, хотя и полезному в иной час. С бессмертной душой, к тому же…

— Это у тебя душа? Не примечал что-то. Похоже, вместо нее господь медную копейку вложил в твое бренное тело.

— Богохульствуете, Семен Яковлевич…

Но деду было и впрямь не до полунищего барышника. Ушел, оставив Матю в мастерской вдвоем с Гошкой.

И — чудны твои дела, господи! — Гошке показалось, что и Матя, подобно квартальному, шарит глазами по мастерской.

«Со страху мерещится», — решил Гошка.

— На-ко вот, — протянул Мате подлатанный инструмент.

Матя его придирчиво осмотрел, по-видимому, остался доволен. И вздохнул, как показалось Гошке, притворно.

— Только, сударик, расчет потом. Ноне обеднел совсем.

«Начинается! — с тоской подумал Гошка. — Ну, погоди, со мной этот номер не пройдет!»

— Вот что, Матя! — Гошка поднялся с табуретки. — Хоть и перебежал тебе дорогу, но задаром работать не буду. Пока не отдашь деньги, не приходи. И дедом не пугай, отколотит, так не убьет же. Понял?

— Горяч, сударик! Горяч! Все в руках божьих. Нынче одно, завтра совсем другое. Сказано же, пути господни неисповедимы.

— Тумана не напускай. И господь тебе в твоих делах не товарищ…

— Ну, ну, сударик… Кто кому товарищ, не нам, грешным и малым людишкам, судить…

А глаза, ох, нехорошие были глаза у Мати! Сдавалось Гошке, что глумится над ним Матя, словно сознает свою власть и превосходство. И все та же, однажды объявившаяся, виднелась в них болотная трясина, в которую не ступить — посмотреть, — по спине бегут мурашки.

Чувствовал Гошка, не в медяке дело, просто куражится над ним Матя. И как заяц с перепугу кидается на гончих, так Гошка, понимая, что не к добру его ссора с Матей и очень даже не нужна, продолжал:

— Я квартальному пожалуюсь! Он у нас вчера только был.

— Ой, испугал! — схватился дурашливо за голову Матя. — Пропал я тогда, совсем пропал!

— С дедом вино пил! — импровизировал Гошка.

— Вино пил? — без смеха и улыбки переспросил Матя.

— Да! Мадеру!

И опять Гошка понял, что не дело делает, не надо бы этого говорить. И почудилось вовсе несуразное, что не только между Сережей, его скрипкой и квартальным есть неведомая связь. Но что ко всему этому имеет какое-то отношение и Матя.

— Мадеру? — переспросил, прищурившись, Матя. — Чрезвычайно, сударик, любопытные вещи рассказываешь. И много выпили?

Трудно сказать, куда бы завел этот странный разговор, но в мастерскую вошел дядя Иван, и Матя разом переменился, обратясь в прежнего, всей Сухаревке знакомого мелкого жучка, для которого выгаданный пятиалтынный — большая удача, а полтинник — почитай, счастье.

— Мое нижайшее, Иван Семенович! Как здоровьице, как драгоценная супруга?

— Все суетишься, полупочтенный. Слава создателю, пребываем в трудах праведных и молитвах. Бога не гневим и на него не ропщем. На чужую копейку не заримся… — Это уже был камешек в Матин огород, и он, зная доподлинно характер Ивана Яковлева, почел за благо ретироваться.

— Будьте благополучны все. Помолюсь о вас, благодетелях.

За всю свою тринадцатилетнюю жизнь Гошка не испытывал такого нарастающего чувства опасности и страха перед ней. Всякое случалось. И жестокие драки, в которых и Гошка бил, и сам бывал бит, чуть не до полусмерти. Не благородное собрание Сухаревка! А тут будто и впрямь попал в трясину, засасывающую все глубже и глубже.

Сейчас самым горячим Гошкиным желанием было дождаться завтрашнего дня, а с ним Сережу и упросить его забрать Гварнери, из-за которой, как ему казалось, над домом сгущалась гроза.

Ждать Сережу до завтра не пришлось. Смеркалось, когда Гошка услышал донесшийся из передней комнаты веселый голос, который он так не любил.

Сережа вошел в мастерскую чуть пошатываясь, улыбка во весь рот, глаза блестят.

— Эх, хороша жизнь! Что б там ни толковали философы. Сегодня гуляю, Гоша! — Наклонился к младшему приятелю: — Пришел, так сказать, освободить тебя…