V

Хата Никиты Трутикова, где когда-то было так людно, теперь почти совсем опустела. Старшие сыновья на каникулы не успели приехать, не вернулась и Анна Степановна. Добрались пешком, вначале один, потом второй, только младшие Ваня и Леня. Первому пришлось считать шпалы из-под самых Горок, куда он ездил знакомиться с сельскохозяйственной академией, а второй пропутешествовал из самого Минска.

Сейчас сыновья почти все время были с отцом, а хата оставалась на замке, как и правление колхоза, и сельсовет, и кооператив. Дня три назад люди видели в окне кооператива большого разномастного кота, который облизывался и грустно посматривал на прохожих. Потом откуда-то появился бывший продавец Крол, открыл дверь, выпустил кота и снова запер магазин.

Трутиков с сыновьями и самыми надежными колхозниками, членами правления, вывозил и прятал в лесу муку, крупу, мед, крепко просоленное сало. Из сельсоветского актива вначале об этом знал один Кондрат Ладутька, а потом сообщили директору школы Жарскому. До оккупации района директор несколько раз ходил в военкомат, показывал свой белый билет, хотел эвакуироваться, да пока советовался с женой, пока собирал, укладывал пожитки, фашисты запрудили все дороги на восток.

По приказу Трутикова колхозники разобрали все близлежащие мосты, перекопали гати, а лесные дороги вдоль и поперек завалили сосной. В этих местах больше, чем где-нибудь, пахло смолой, и когда на желтые пни и срезы стволов падали солнечные лучи, свежие смолистые капли блестели крупными слезами.

Немцы, стремясь вперед, не особенно обращали внимание на проселочные дороги, тем более что нередко они оказывались с сюрпризами. Поэтому хоть район и был уже оккупирован, а в Красном Озере фашистов еще не было. Не задержались они и в соседних деревнях и даже в районном центре, куда несколько дней назад наведался Трутиков. Он нашел там близких людей, связался с секретарем райкома, ушедшим в подполье.

…Домой возвращался ночью, неся за пазухой «Правду» с выступлением Сталина от третьего июля и десятка два листовок, отпечатанных в подпольной типографии. Шел Трутиков стороной от дороги, своими, мало кому известными тропами, и когда останавливался закурить, слышал, как невдалеке грохочут грузовики и орут вражеские солдаты. Со времен империалистической не слышал он их.

Как-то поздней ночью к Трутикову тихонько постучались в окошко. Хлопцы спали крепко и ничего не слышали, а Никита Минович проснулся сразу. Услышь он такой стук раньше, когда колхоз жил еще своей мирной жизнью, ни капельки б не удивился, а теперь не только ночью, но и днем к нему никто не стучал, не заглядывал.

Стук повторился, – осторожный, настойчивый. Трутиков встал, подошел к окну. Ночь была темная, не совсем погожая. Сквозь оконное стекло Никита Минович увидел во дворе две тени: одну с одной стороны окна, вторую – с другой.

– Кто там? – глухо спросил.

– Свои, – ответил мужской голос. – Откройте, пожалуйста!

Никита Минович решил открыть, хоть ни голос человека, ни его внешний вид не показались ему знакомыми. Он набросил пиджак, вышел. Люди стояли уже на крыльце. На обоих военная форма, один ростом выше среднего, второй совсем маленький.

– Добрый вечер, Никита Минович, – устало проговорил высокий.

– Добрый вечер, – спокойно ответил Трутиков, теряясь в догадках, с кем говорит. – Проходите в хату!

Он пошел впереди, показывая дорогу, нащупал на припечке спички, чиркнул и двинулся в передний угол, где на застланной газетой полочке стояла лампа. Оглянулся на пришельцев только тогда, когда в хате стало светло.

– Не стоило зажигать свет, – заметил высокий, протягивая старику руку. – Не узнаете, Никита Минович?

И когда человек, с трудом улыбнувшись, приблизил к свету лицо, Никита Минович удивленно спросил:

– Наш учитель? Веры Устиновны муж?

– Да.

– А это ваш товарищ?

– Да.

– Садитесь, садитесь… Ай-яй-яй! Узнать вас совсем нельзя, – Никита Минович опустил руки на мокрые от пота плечи Зайцева. – Садитесь, товаришок, и вы. Отдыхайте…

Андрея действительно трудно было узнать. Похудевшее вытянувшееся лицо его желтело при свете керосиновой лампы только лбом из-под пилотки да кружочками щек возле суховатого носа, а дальше все покрылось густой щетиной, черной над губой и на подбородке и немного светлее у висков. Даже губы едва выглядывали из нее, если Андрей не улыбался, не говорил. Глаза Сокольного запали, их почти не видно было из-под таких же черных, как борода, бровей. Расстегнутый ворот просоленной потом, во многих местах разорванной гимнастерки не сходился на шее, обмотанной чем-то похожим на мокрую мочалку. Но на боку у него все же висела планшетка, а на петлицах блестели треугольники: на одной три, на второй два.

– Немцы тут есть?

– Не на ночь будь сказано! – отмахнулся старик. – Нет пока никакого черта.

– Все же лампу давайте потушим, – предложил Андрей, – мало ли кто может заглянуть.

– Не потушим, а сделаем вот как. – Почти неслышно ступая босыми ногами, Трутиков подошел к полочке, где стояла лампа, прикрутил фитиль, а потом с чисто женской подвижностью метнулся к окнам, задернул занавески.

Зайцев тем временем уселся на лавку возле двери, и по тому, как пристроил он свой пустой вещевой мешок, как положил трофейный автомат, было видно, что парень не прочь прилечь тут же. Его широкое белобрысое лицо тоже обросло щетиной: где пучками, где совсем редко. Одежда вестового выглядела еще хуже, чем у его командира, особенно брюки. Нельзя было определить, из чего они сшиты – их кусков черного брезента или из дерюги.

– Чем вам помочь, говорите без стеснения, – остановился Никита Минович напротив Андрея. – Может, перво-наперво перекусите с дороги? Вижу, не с курорта возвращаетесь… Располагайтесь, как дома. А? – старик посмотрел на Зайцева.

Тот незаметно облизал губы, но ничего не ответил, ждал, что скажет командир.

– Признаться, не откажемся, – благодарно ответил Сокольный и присел рядом с Зайцевым.

– Так прошу ближе к столу, прошу! – засуетился Трутиков. – Хозяйки у меня теперь нет, вот и приходится все самому… Сейчас!

Никита Минович схватил спички, выбежал в сени и вскоре вернулся с большим горлачом.

– Прошу для начала кваску хлебного. И вреда не принесет, и жажду утолит. Воды вам нельзя много пить после такой дороги. Давайте просто из горлача, чего там…

Он принес еще один горлач, на этот раз с молоком, кусок старого, хорошо просоленного сала.

За столом Андрей рассказал, кто такой Зайцев. Никита Минович пожал бойцу руку, налил ему кружку молока, а потом все время понемногу подрезал, подкладывал, подливал, потчуя гостей, пока те рассказывали о своих военных днях. Разговор в основном вел Сокольный, а Зайцев только иногда вставлял короткие уточняющие фразы.

Они объясняли, как попали сюда. После разгрома взвода Сокольного в леске Андрею, Зайцеву и Марии еще несколько дней пришлось провести на месте недавнего боя. Мария совсем не могла ходить, а Сокольному и Зайцеву надо было собраться с силами. Немцы сразу не заметили их среди убитых, да и не особенно тут останавливались, а потом все время пришлось прятаться и маскироваться. Лечились сами, чем могли и как могли помогали друг другу. Мария с величайшим трудом, одною рукою, но все же вытащила осколки из ран Зайцева и Андрея. Пока были бинты, меняла повязки и им и себе Зайцев удивительно быстро поднялся на ноги и взял на себя все хозяйственные заботы: носил в блиндаж холодную воду, свежую траву, добывал хлеб. Верхом на кобылке он пробирался в ближайшую деревню, заводил там знакомства с надежными людьми и у них доставал все самое необходимое.

Как-то наведался в деревню и Андрей. Зашел в одну неприметную хатку возле гумна, разговорился с хозяином, колхозным сторожем. Старик на пару с женой и теперь сторожил колхозные амбары, хотя в них и немного осталось. Охранял добро не только от чужих, но и от своих: не разрешал самовольно брать колхозное. Жили они со старухой вдвоем, сыновья ушли в армию, дочери давно уже замужем.

Старики понравились Андрею, им можно было верить.

Вскоре после этого Зайцев случайно во время своих разъездов наткнулся на разбитый крестьянский воз. Все в нем было поломано, искромсано, а передок с оглоблями уцелели. Дождавшись темноты, боец притащил его в лесок. Два дня они с Андреем мудрили над передком, пристраивали к нему что-то похожее на полукош, а потом впрягли в эту самодельную бричку кобылку и двинусь в путь: сами пешком, а Мария на бричке. Больше нельзя было оставаться в леске: раны ее не заживали, девушка слабела и слабела.

Зайцев вел кобылку. Он успел хорошо изучить здешние места и теперь старался выбрать дорогу поровнее, чтобы не очень беспокоить раненую, не трясти ее, не причинять лишних страданий. Андрей шагал рядом с бричкой, держась за самодельное оглобельце. Держался не потому, чтобы легче было идти самому, а чтобы придержать бричку, если вдруг она попадет колесом в ямку или наткнется на пень. При каждом толчке у него внутри все замирало: казалось, Мария не выдержит, застонет от боли. Но девушка терпеливо молчала, и только дыхание ее становилось все чаще и глубже.

– Вам больно? – наклоняясь, озабоченно спрашивал Андрей. – Может, остановимся?

– Нет, – тихо отвечала девушка, – мне хорошо. Едем дальше.

Поздней ночью добрались к колхозному сторожу. Зайцев тихонько постучал в окошко. Старик не спал, сразу вышел и отворил ворота…

Там, на руках у стариков, и осталась Мария на поправку. На прощание она протянула Андрею левую, не раненую руку и сказала, скорее утверждая, чем спрашивая:

– Больше, наверное, не увидимся. – Подумала, печально посмотрела на Андрея и добавила: – Неужели никогда не увидимся?

Время близилось к рассвету, стекла на окнах светлели, в избе начинали очерчиваться углы побеленной печи. Андрею показалось, что в глубоко запавших, печальных глазах Марии блеснул какой-то укор. И он стал думать, почему укор? Стоял возле кровати, держал ее слабую руку. «Почему? Разве они не могли поступить иначе?»

– Увидимся, Мария, – уверенно сказал он. – Обязательно увидимся!

Старик проводил их к реке, показал, где лучше переправиться, и пожелал счастливой дороги. За кобылку с бричкой поблагодарил и заверил, что лошадь будет беречь.

Двое суток Андрей и Зайцев шли преимущественно напрямик, полями и лесами. Шли больше ночью…

…Никита Минович оглянулся на свободную кровать у противоположной стены. На ней лежали подушка в белой наволочке и серое, окаймленное двойными синими полосами одеяло. Как застелила Анна Степановна, так с того времени и осталось.

– Может быть, у вас какая-нибудь пристройка есть? – спросил Андрей, догадавшись, о чем думает хозяин.

– Есть, – ответил Никита Минович, – но в ней пусто.

– Ничего, мы там и устроимся. Или лучше наверх? – Андрей показал глазами на потолок.

– Там получше, – согласился Трутиков. – На чердаке у меня и соломка кулевая: яблоки осенью лежали. Спокойно будет и не душно.

– Спасибо вам за ужин, – поблагодарил Андрей, поднимаясь из-за стола.

– Большое спасибо, – повторил и Зайцев, доедая ломоть хлеба с салом.

На чердаке пахло яблоками, несвежей соломой и сухой кострицей.

Трутиков сел на солому напротив Андрея, заговорил об Анне Степановне. Ждал он жену со дня на день, наводил справки, а теперь и ждать перестал: жива ли…

Андрей сочувственно смотрел на него. Во мраке Трутиков казался маленьким, сгорбленным, только черная, с проседью борода казалась необыкновенно большой для его коротко остриженной головы, жилистой тонкой шеи и нешироких плеч с острыми, торчащими из-под нижней рубашки лопатками.

– Никита Минович, – стараясь не выдать своего волнения, обратился к старику Сокольный, – скажите, Вера Устиновна не наведывалась сюда? Может быть, вы что-нибудь слышали о ней?

Трутиков опустил голову.

Андрей понял, что старику нечего сказать, и почувствовал тупую, холодную боль в груди.

– Пока не было тут Веры Устиновны, – чтобы окончательно не лишить его надежды, заговорил Никита Минович. – Не слыхал. Однако все еще может быть. Поговорю с директором, возможно, ему что-нибудь известно…

Трутиков спустился с чердака и убрал за собой лестницу. Сокольный прилег на разостланную поверх соломы постилку. Лежал удобно, под головой была подушка, отдыхали разутые ноги, а уснуть не мог. Нахлынули, сжали голову тяжелые, противоречивые мысли. «Может, и не следовало идти сюда, раз жены нет… Но ведь тут знакомые, свои люди… А не лучше ли было пробираться за линию фронта?.. Там можно бы найти Веру или хоть узнать, где она, что с ней?»

И в который уже раз представил себе жену. Перед нею дорога, дорога. То идет по этой дороге, то бежит, спасаясь от немцев. Ноги босые, туфли в руках. Далеко ли так убежишь? Вдруг выбилась из сил, упала от усталости в чистом поле или в лесу…

Зайцев, как лег, так сразу и уснул, засопел, засвистел носом. Андрея беспокоил этот свист: как бы кто не услышал. Всякие теперь люди есть. Ему и самому хотелось бы уснуть: настанет день, тогда не до отдыха. Трудно, конечно, предугадать, что принесет с собой наступающий день. Андрей сомкнул веки, стараясь забыться, и хотя во всем теле ощущалась неимоверная усталость, сон не приходил.

В последнее время вообще мало спали по ночам: они с Зайцевым на смену отдыхали днем, а ночью почти всегда работали, невыносимо тяжело работали.

Как неожиданно, непредвиденно получается иногда в жизни. Давно ли они с Верой уезжали отсюда? Наливались в садах яблоки, в палисадниках цвели цветы…

И вот – вернулся. Один, без Веры. Лежит на чужом чердаке. Заряженный пистолет в кармане… Вернулся домой, – а где дом, где счастье, которое так недолго сопутствовало им? Где Вера?

Перед мысленным взором появилось что-то далекое-далекое и в то же время близкое, дорогое. Постепенно оно заслонялось редким сизым дымком.

Зайцев шевельнулся, всхрапнул так громко, что Андрей невольно посмотрел на него. Посмотрел и удивился, увидев его лицо, руки, автомат возле груди. А ведь раньше смотрел и, кажется, ничего этого не видел.

Лето, богатое лето! Андрей поднял голову и глянул на маленькое, в одно стекло, оконце. Уже засветилась свежей просинью летняя заря. Значит, ночь проходит. Он встал, подошел к оконцу. Заря отступала, рассеивалась, с востока медленно плыл рассвет. Из окошка виден был школьный двор, колхозный сад, вербы над рекой и даже кусочек реки. Казалось, она течет медленно-медленно, как этот рассвет, и своим течением шевелит дымку тумана среди прибрежных кустов. Вскоре на школьном дворе стал обрисовываться сваленный тополь, лавочка под Вериным окошком, в саду угадывалась знакомая тропинка. А вон там, на противоположной стороне, виден домик, в котором когда-то жили Андрей и Вера…

Живыми картинками промелькнули в памяти многие дни того времени. Вот идет Андрей в конец улицы. Рядом с ним Вера. Желтый слой опавшей листвы шелестит под ногами…

Это было их расставание. А как же недавняя встреча? Была она или нет? Сдается, и не было никакой встречи, – все промелькнуло, как быстротечный сон, как красивая сказка…

Андрей долго стоял у маленького оконца, через которое только что так хорошо увиделось многое…

Евдокия и жена Жарского раздобыли где-то длинную поперечную пилу и начали пилить тополь, давно очищенный от сучьев. Пила попалась тупая, с плохим разводом, работать ею было нелегко. Отпилили три поленца сверху, кое-как одолели четвертое, а потом пила заклинивалась, хоть ты плачь.

– Пропади она пропадом, такая жизнь! – злилась Евдокия. – Руки повыдергиваешь, пока полено отпилишь. Кого бы попросить, чтобы наточил пилу? Может, ваш муж дома?

– Он и дома и не дома, – посматривая на свои красные ладони, ответила жена Жарского, – его ли это дело? Сколько живем, ни разу не взял топора в руки.

– А кто дрова колол? Вы?

– Почему я? Ничипора просили, а то и ученики…

– Ага, было кому. Ну, конечно! А теперь где черти носят этого Ничипора? Может, и он в лес подался?

– Кто его знает… Наверное, там.

Пила торчала в тесной прорези, а женщины, сидя на толстом гладком стволе, разговорились. Евдокия в фартуке, с растопыренными пальцами на обнаженных до локтя руках, с раздраженным смуглым лицом, разговаривая, поднимала нижнюю губу, а верхнюю вытягивала и в профиль становилась похожей на коршуна. Жена директоpa – полная, розовощекая, голые до самых плеч руки, на голове пестрая косынка.

Поговорить обе любили. Нередко случалось, что разговор их оканчивался бурной ссорой, но бывало и так, что одно слово влекло за собой второе, третье, после одной новости шла другая, и у женщин возникало взаимное доверие. Тогда каждая старалась угодить собеседнице и выкладывала не только то, что сама знала, но и слышанное из десятых уст.

– Что Ничипор! – Евдокия подняла руку с растопыренными пальцами и, как граблями, повела ею по черным растрепанным волосам. – Говорят, и Трутиков в лесу ночует, одни хлопцы дома. И Ладутька куда-то исчез. Шатаются люди кто где, только бы не на фронт!

– Трутиков уже старик, – поморщилась директорша. – А Ладутька… Кто ж его знает! Мой вот тоже хотел идти в армию вместе со всеми…

– Хотел, а сам дома сидит, – подколола Евдокия. – Только мой, бедный, где-то там… Один за всех! – она захлюпала носом. – Ни весточки от него, ничегусеньки…

Жена Жарского пропустила упрек мимо ушей, вздохнула, подвинулась к соседке и таинственно зашептала:

– Они в лес, знаете, чего ходят? Не просто так ходят. Мой там тоже пэру раз был. Только это секрет!

– Какой секрет? – Евдокия подняла на соседку покрасневшие, но сухие глаза. – Фронта испугались, вот и секретничают.

– Нет, не испугались, тут другое. Они прячут в лесу лучшие продукты колхозные и другое добро.

– Что прячут?

– Сало, мясо, муку, крупу, мед… Из колхоза…

– В лесу?

– В лесу.

– Дураки набитые! Раздать нужно людям, а не прятать. Все равно пропадет!

– Так они же для Красной Армии, когда вернется. И для партизан.

– А кто эти партизаны? Трутиков или ваш Ничипор?

– Я не знаю. Говорю, что слышала.

К тополю подошел Ваня Трутиков. Попросив извинения, он отозвал в сторону директоршу и шепотом сказал ей что-то.

– Ты пилу бы нам не наточил? – попросила Евдокия. – Мучаемся тут с нею.

– У меня нет времени, – сказал Ваня и побежал к квартире директора.

– Неумека! – зло бросила ему вслед Евдокия. – Что он спрашивал?

– Какая-то книжка понадобилась.

– Ну, книжек у него своих хватает, нечего врать.

Директорша покраснела.

…Ваня же сообщил директору школы, что, как только стемнеет, у них соберутся коммунисты. Когда хлопец вернулся домой, Никита Минович велел ему побыть во дворе, а сам остался наедине с Андреем.

– Тут и коммунистов у нас осталось, – говорил Никита Минович, словно жалуясь, – четыре человека. Анны Степановны нет, а она у нас была секретарем. Маханько, бригадир, и заведующий фермой Глинский в тыл погнали коров. Почти все председатели колхозов ушли в армию. Но соберем, сколько есть. Нужно посоветоваться. Мы уже один раз собирались.

Они сидели за столом, покрытым серой клеенкой: Трутиков в синей расстегнутой косоворотке, Андрей в своей форме, только шея забинтована, казалось, очень уж белым бинтом. Окна как с одной стороны стола, так и с другой были до половины задернуты белыми занавесками с вышитыми по ним вазончиками. Разговаривая, Трутиков изредка привставал, посматривал на улицу и на свой двор, обнесенный дощатым забором и обсаженный вишняком, видел, как под окнами прохаживался Ваня, как он поправлял на голове серую кепку.

– Мы под вечер уйдем, – как о твердо решенном, сказал Андрей. – Отдохнули у вас. Спасибо. Будем пробираться к своим.

– Оставайтесь. И у нас настоящее дело найдется.

– Мы люди военные, – не согласился Сокольный, – присягу давали.

– А разве тут нельзя воевать?

– Можно, но наше место там. Вот только…

– Что?

– Тут такое дело, Никита Минович: не мешало бы нам переодеться. Там, – Андрей кивнул в сторону школьного двора, – у меня есть кое-что из гражданской одежды. Может, послать Ваню?

– Ему Евдокия ничего не отдаст, – покачал головой Трутиков, – а я не пойду. Да и кому это нужно? Только выболтать, что вы пришли? Соберутся коммунисты, тогда и обсудим. А мое мнение, – вам нужно остаться. И в райкоме бы сказали то же самое.

– Не доберешься теперь до райкома, не найдешь его, – задумчиво проговорил Андрей. – А посоветоваться не мешало бы…

– Можно добраться… Я недавно встречался с секретарем райкома… Вот, почитайте!

Трутиков достал из-под клеенки «Правду» с выступлением Сталина. Сокольный глянул на заглавные буквы, бросил удивленный взгляд на последние строчки и встал. Читая на ходу, вышел из хаты.

Взобравшись на чердак, он показал газету Зайцеву, чистившему свой автомат. Оба вдумчиво и долго вчитывались в выступление Сталина, думали, советовались.

Вернувшись в хату, Сокольный придвинул табурет поближе к Трутикову, сел, посмотрел старику в глаза:

– Как же мне быть, Никита Минович? – нерешительно спросил он. – Мне очень хочется послушать, что будут говорить коммунисты на партийном собрании, но ведь я беспартийный.

– И не кандидат?

– Нет. Вот только рекомендации при мне. Все три.

Андрей расстегнул нижние пуговицы гимнастерки, правой рукой оторвал что-то напротив бокового кармана и достал оттуда маленький конвертик из тонкой глянцевой бумаги. Трутиков, прищурившись, долго рассматривал конвертик, наконец осторожно вскрыл его. В нем лежали три аккуратно сложенных листика бумаги. Никита Минович развернул их, разложил перед собой на столе. Текст начинался с самого края листков и по краям же кончался, лишняя бумага была обрезана. Ровные, но разные почерки, одни и те же слова на каждом листке сверху и совсем не похожие друг на друга подписи снизу. За подписями – номера партийных билетов.

Никита Минович внимательно прочел каждую рекомендацию, потом сложил их и отдал конвертик Андрею.

– Это документы, – сказал он и улыбнулся. – А у меня когда-то была одна рекомендация, только подпись и можно было разобрать. В каждом слове нескольких букв не хватало. А как дорога она была мне! Шел в бой, не знал, куда ее положить, как сберечь… Так я думаю, коммунисты разрешат вам присутствовать на собрании. А Зайцев тоже беспартийный?

– Комсомолец.

– Тут уже, как вы сами скажете: можно сразу его позвать, а можно и погодя. С комсомольцами мы думаем говорить немного позднее.

– Если буду на собрании я, пускай и Зайцев придет, – попросил Андрей. – Привыкли мы друг к другу. Все решаем вместе.

…Жарский не отличался особой точностью, и Ване Трутикову пришлось сбегать за ним еще раз. Возвращаясь домой, он неожиданно увидел на школьном дворе Юстика Балыбчика. Сидя верхом на колоде тополя невдалеке от квартиры Евдокии, он держал в руках пилу. Евдокия устроилась тут же, на лавочке под окном. «Нашла мастера, – подумал Ваня и поспешил к дому, где должен был караулить вместе с Леней.

Директор появился почти следом за посланцом.

– Давно ожидают? – спросил он у Вани, который уже стоял у ворот и посматривал на улицу.

– Давненько, – ответил парень.

Увидев в хате двоих военных, Жарский смутился, растерянно посмотрел на хозяина. Начинало смеркаться, а военные сидели не очень-то на виду, поэтому Юрий Павлович не узнал Андрея. Почему-то подумалось, что это представители из военкомата, и он даже вздрогнул. Но тут же понял свою ошибку: немцы уже вон где, какой тут может быть военкомат!

Сокольный поднялся с места, и Жарский узнал его, широко улыбнулся, порывисто шагнул навстречу.

– Андрей Иванович! – тихо сказал он, пожимая Сокольному руку. – Едва узнал вас.

За столом, кроме Трутикова, сидели Кондрат Ладутька и еще один человек, которого Андрей раньше не встречал. Ладутька давно не брился, светло-рыжая редкая борода и усы торчком делали его лицо широким и смешным. Одет он чуть не по-военному: добротные юфтевые сапоги, черное суконное галифе. Серая, уже не новая толстовка перетянута широким, потрескавшимся ремнем с блестящей бронзовой пряжкой. Ничего этого он прежде не носил, теперь же старался придать себе более внушительный вид.

Вторым человеком был сельский врач, Виталий Вержбицкий, заведующий Красноозерским медицинским пунктом. Рядом с Ладутькой он выглядел почти мальчишкой, а необычная бледность его лица без слов говорила о том, что этому человеку будет нелегко во время войны: молодой, а болезненный. Знакомясь с Андреем, врач восхищенно посмотрел на эмалевые треугольники, на потрепанную в боях форму и дружески спросил:

– Вы уже воевали?

– Только два дня.

– И ранены? Сколько раз?

– У кого мало опыта, – улыбнулся Андрей, – у того и ран всегда больше.

– А мне, подумайте, не повезло: заболел как раз перед самой войной! Наши уходили в армию, а я лежал без сознания. Раскрыл глаза, и первое, что услышал от хозяйки: «Немцы в районе!» Тогда снова впал в беспамятство. Одним словом, еле выкарабкался. И вот остался. Теперь не знаю, что делать, что решить, куда податься. Я ведь тоже наполовину военный, мне обязательно нужно быть в армии!..

Перед началом собрания Трутиков сообщил членам партии о рекомендациях Андрея и о том, что Зайцев комсомолец. Все это он сам проверил, – все правильно. Коммунисты разрешили военным присутствовать. Как всегда, выбрали председателя собрания, и тогда Никита Минович начал тихо, торжественно читать текст выступления Сталина.

VI

Анну Степановну Трутикову война застала в одном из небольших городков бывшей Западной Белоруссии. Около четырех дней уходила она оттуда, шла почти без отдыха, не выбирая дорог. Шли люди, шла и она.

Узелок в руках, а что в узелке – не до того. Не хлеб, понятно, не вода, без чего не обойтись в дороге.

И не вспомнить, была ли во рту за эти дни хоть махонькая маковка?.. Мучила жажда, в горле – противная горечь. Перед встревоженным мысленным взором часто вставали сыновья, Никита Минович со своими добрыми беспокойными глазами. Хватит ли сил, успеет ли добраться до дома, повидать, обнять сыновей?.. Представлялся родной дворик, будто все еще ухоженный, зеленый, не тронутый войной. И колодец в углу дворика, под сенью старой груши-дички. Во всей деревне не сыскать такой прозрачной, студеной воды. Один бы маленький глоточек сейчас из своего колодца!..

На рассвете пятого дня дороги Анна Степановна попала под бомбежку. Военные подобрали ее, раненую, тут же, на машине, оказали первую помощь, довезли до одной из областных больниц.

Больница вскоре эвакуировалась, и Анна Степановна очутилась в далеком тыловом городке. Больше месяца ее лечили здесь. А когда и этот городок стал прифронтовым, эвакуационные органы направили ее в Воронеж.

Жизнь в то время в Воронеже была напряженно-кипучей, тревожной. Сверх всяких мощностей, круглые сутки работали предприятия, хотя вокруг них и на подступах к городу уже стояли зенитные батареи. Посты противовоздушной обороны дежурили беспрерывно. В какое учреждение ни зайди, в любое время дня и ночи застанешь там людей: работа не прекращалась.

В областном отделе народного образования Анну Степановну приняла молодая женщина в темно-коричневом, ладно скроенном платье, со скромной гладкой прической, с бледным, усталым лицом – отдыхать, бывать на свежем воздухе, видно, доводится урывками. Просмотрев документы Анны Степановны, она посоветовала ей податься в Анненский район области, заметив, что туда уже направлены некоторые учителя из Белоруссии.

Могла ли Анна Степановна не поинтересоваться, не узнать, кто туда направлен!

И женщина начала поспешно, вроде как нервно даже, переворачивать кипы бумаг на столе, в шкафах, перелистывать подшитые и неподшитые листы в папках. Копалась она в них долго, и Анна Степановна уже поняла, что не так-то просто найти тут что-либо из искомого: память у женщины, видать, неплохая, а вот любви к порядку в делах нет.

– Не ищите уж очень-то, – попробовала Анна Степановна остановить ее, – стоит ли время тратить!

– Нет, почему же? – не согласилась женщина. – Здесь у меня все должно быть.

А Трутиковой как-то не по себе стало: вспомнила – в коридоре, за дверью этого кабинета, в ожидании приема толпятся люди…

– Вот, нашла одного! – довольно воскликнула женщина. – Балашов Иван. Не знаком?

Анна Степановна разочарованно покачала головой.

– Короче говоря, поехали туда ваши, – заверила женщина, – несколько человек поехало.

Вечером того же дня Анна Степановна села в пригородный поезд. В вагоне было тесно, темно, широкие верхние полки опущены так, что получились чуть не сплошные нары. Люди наперебой стремились занять их, потому что там, хоть и в темноте, и пожитки свои можно пристроить, и самим прилечь.

Анна Степановна тоже протиснулась на полку, возле самой стенки. Рядом, уткнувшись в мешки, лежали две женщины, за ними какой-то старик с петухом в кошелке, дальше – парень в старой шинели и толстушка-молодица. Эти двое, разместившись, долго и восторженно о чем-то шептались, как видно, радуясь, что повезло рядком лечь, занять местечко поуютнее.

Из кошелки, прервав сладкий шепот молодых, подал свой голос петух.

– Что тут еще такое? – как-то смешно возмутился парень из-под шинели, которой и сам успел укрыться, и молодицу укрыть. Старик промолчал, а одна из соседок ответила: