Алексей Николаевич Кулаковский
      К восходу солнца
      Повесть
      Перевод с белорусского Павла Кобзаревского.
      Книгу известного белорусского писателя Алексея Кулаковского (1913 1986) составили его лучшие произведения, посвященные героической и трагической сущности войны (повести "К восходу солнца", "Белый Сокол", "Хлеборез"), тяжелой жизни послевоенной деревни (повести "Невестка", "Добросельцы") и дню сегодняшнему.
      Каждому свое. Одни девочки в летние воскресные дни ходили в ближайший лесок, собирали там ранние грибы, рвали цветы. Другие вместе с родителями посещали парк, стадион или проводили время где-нибудь невдалеке от дома. А Светлана чуть ли не каждое воскресенье бегала в военный городок. Там ей было весело, там у нее были друзья. Кто бы ни стоял часовым у проходной будки, каждый пропускал Светлану. Бывало иногда и так, что почти у самых ворот ее встречал лейтенант Бондаренко. Они шли тогда вдвоем по выстланной камнями дорожке, обсаженной молодыми тополями, и все бойцы, попадавшиеся навстречу, приветствовали лейтенанта с особенным уважением. Девочка и лейтенант направлялись в конюшню, где их ждал Лютый, самый лучший скакун во всем полку. Хотя этого гнедого, в белых чулочках коня звали Лютым, однако же он был очень спокойным, любил ласку своего хозяина и еще больше - Светланин сахар. Когда девочка подходила ближе, он вытягивал к ней голову, тихо ржал и ловил мягкими губами ее руки.
      В то воскресенье, с которого начинается наш рассказ, Светлана пришла в военный городок чуть ли не с самого утра. Угостив сахаром Лютого, девочка направилась в кабинет к своему отцу, потому что в это утро она его еще не видела. Случалось и раньше, что отец по выходным дням уходил в штаб, но сегодня он ушел из дому почему-то очень рано, когда Светлана еще спала.
      В комнатах штаба слегка попахивало конским потом, но девочка даже и не ощущала этого. В их квартире в городе тоже такой запах, как отец ни старается, как ни просушивает свою одежду. Из приемной, расположенной рядом с отцовым кабинетом, доносился стук машинки. Светлана остановилась у двери. Ей почему-то не хотелось видеть машинистку.
      Девочка нерешительно постучала в дверь, словно пришла к директору своей школы. Никто не отозвался, может, оттого, что машинка стучала сильнее, чем Светлана. Тогда она приоткрыла дверь. Машинистка оглянулась, приветливо кивнула, и ее пальцы снова ловко запрыгали по клавишам. Она всегда ласково встречала девочку. А отец почему-то нахмурился, увидев ее. Нахмурился и не очень дружелюбно проговорил, показывая на дверь кабинета:
      - Побудь там, Света, пока я вот... Почитай что-нибудь.
      Светлана зашла в кабинет, но лежавшие на столе журналы и книги так и остались нетронутыми. Она уселась на мягкий диванчик, подогнув загорелые коленки, и чуть не заплакала от обиды. Ей так хотелось погулять сегодня с отцом, сходить с ним на полигон, а может, и прокатиться вместе: он на своем Вихре, сером в яблоках, а она на Бондаренковом Лютом. И почему это отец работает, все что-то диктует и диктует машинистке? Могла бы она, эта машинистка, и не приходить сегодня. Никогда в выходные дни она не приходила. Нет, не зря так не хотелось Светлане видеть ее здесь. Если бы машинистка не пришла, то, наверно, можно было бы пойти с отцом на полигон.
      Наконец Светлана успокоилась и принялась слушать, что диктует отец. Дверь кабинета была приоткрыта; в перерывах, когда машинка не стучала, было слышно, как отец шагает туда-сюда по приемной, как позванивают его шпоры. Но слов нельзя было разобрать: отец говорил очень тихо и машинка заглушала его голос. Скоро ли он кончит диктовать, скоро ли уйдет отсюда эта машинистка?
      Медленно и скучно тянулись минуты. Конечно, во дворе было бы веселей: там подошел бы к ней Бондаренко и придумал что-нибудь интересное, веселое. Можно было бы пойти к пулеметчикам и покататься на тачанке. Но никуда не тянуло Светлану. Даже Бондаренко не хотелось ей видеть. Она все слушала, как стучит за дверью машинка, как глухо звучит голос отца. Слушала, ждала и сама не заметила, как заснула. Может, в этом был виноват душный день, а может, оттого так получилось, что ночью девочке снились страшные сны и она часто просыпалась.
      Сколько времени проспала тогда Светлана, никто не знает, как не помнит этого и она сама. В памяти часто возникают только те первые минуты, когда она проснулась. Двери кабинета и приемной были распахнуты настежь. Отец о чем-то громко кричал в телефон, машинистка, хватая какие-то бумаги, опрокинула столик с машинкой. Во дворе что-то страшно гремело, лязгало, в окнах сверкал огонь. Нельзя было понять, сон это или ужасная явь. И будто в этом непреодолимом сне и испуге перед самыми глазами мелькнуло дорогое, крайне озабоченное лицо отца, потом откуда-то, словно из густого дыма и пламени, выскочил Бондаренко. Светлана почувствовала под собою чьи-то твердые руки. Может, Бондаренко, а может, отцовские. Все закачалось, затряслось перед нею, что-то загудело над головою. Вдруг показалось, что она куда-то едет. Раскрыла на мгновение глаза и увидела шофера с бледным стриженым затылком, а рядом с ним - бойца в пилотке, надетой блестящей звездочкой назад. Она прижалась к стенке кузова, сощурила глаза, чтобы воспомнить, представить, что произошло, почему так долго не проходит этот страшный сон? И опять внезапно окунулась в какую-то кипящую волну, опять все скрылось с глаз, будто исчезло в бездне...
      Потом уже глаза раскрылись, вероятно, оттого, что из-за тучки выплыло животворное летнее солнце и лучи его пронизали веки. И, увидев солнце, увидев чистое, спокойное небо над собою, девочка подумала, что теперь уж, наверное, прошел этот ужасный сон. На миг ей даже показалось, что она где-то у своего дома: будто возле того леска, за городом, куда часто бегали ее подруги, или на мураве полигона, где в свободные минуты любят отдыхать, наслаждаясь запахом молодого чебреца, кавалеристы. Вот и жаворонок поднялся над головой, затрепыхал крылышками, зазвенел. Если это полигон, то тут и речка недалеко.
      Скоро придет отец, и побежим тогда вместе на речку. Напиться бы холодной воды, смочить бы голову... Болит что-то голова...
      Невдалеке кто-то застонал, и сразу же умолкла песня жаворонка. Светлана приподнялась на локоть, огляделась вокруг. Перед нею колесами вверх лежал передок "газика". В первое мгновение девочке показалось, что колеса еще вертятся. В стороне, шагах в десяти, силилась встать какая-то девушка: она вытягивала руки, упиралась ими в землю.
      - Подождите немножко! - сказала Светлана. - Я вам помогу!
      Она вскочила на ноги, но мягкая трава будто провалилась под нею, и Светлана упала. Потом она все-таки подползла на коленках к девушке и попробовала помочь ей. И когда девушка кое-как встала и поправила на голове спутанные черные волосы, Светлана узнала в ней машинистку.
      - Где это мы? - спросила девушка.
      А Светлана смотрела на нее и не знала, что ответить. Ей только хотелось поскорее помочь девушке и помогать всем, если это надо. "Что с вами?" хотела она спросить машинистку, но та опередила ее:
      - Тебе не больно, Света?
      Девочка схватилась рукой за голову, и глаза ее налились слезами.
      А машинистка тем временем разорвала на себе кремовую блузку:
      - Дай я тебя перевяжу, Светочка.
      Пока перевязывала, она совсем пришла в себя и поняла, что сама не ранена. Тревожно было только за Светлану. У девочки - пятно чуть повыше лба. Может, это только царапина, а может, и хуже. Нет ли еще ран?
      У машинистки судорожно сжалось сердце. Но, усадив девочку к себе на колени, она сказала совсем спокойно:
      - Маленькая у тебя ранка, Света, она почти и не видна. Это ты, наверное, ударилась, когда падала с машины.
      Девочка обняла машинистку за шею.
      - А что это случилось? Где мой папа? Где Бондаренко?
      - Война, Светочка, - едва сдерживая слезы, сказала машинистка. Началась война.
      Сдвинув не очень умело сделанную, наползающую на глаза повязку, Светлана еще раз взглянула на передок "газика" с висящими, словно для забавы, колесами и увидела вблизи него большую круглую яму, окаймленную свежим черноземом; увидела на траве и ту пилотку, что недавно поблескивала начищенной звездочкой. Больше не о чем было спрашивать.
      Сначала они бежали по дороге почти одни. Изредка проходила машина или проносилась группа всадников. Встречные люди иногда и не знали, что случилось там, на границе, и смотрели на Светлану и машинистку удивленно, а то и подозрительно. Внешний вид их действительно вызывал удивление. Голова Светланы была обмотана кремовой повязкой, словно чалмой, а на плечах у машинистки болталась только половина блузки. Помнилось девушке, что брала она с собой косынку, когда выбегала из штаба, но косынка пропала, как пропал шофер, как пропал тот боец, что сидел рядом с шофером. Горячее летнее солнце жжет нестерпимо, красивые вьющиеся волосы могут выцвесть. Но бог с ними, с волосами. Только для того, чтоб не сомлеть от солнцепека, девушка подняла из канавки порыжевший лист газеты, свернула его корабликом и надела на голову.
      С наступлением сумерек появились грузовые машины, заполненные ранеными. Много шло машин, чуть ли не одна за другой. Бойцы в повязках, а некоторые и без повязок, видимо подобранные по дороге, сидели кто где мог: вдоль бортов, на бортах, стояли, прижавшись грудью к покатой крыше кабины. Тяжело раненные лежали на соломе - кто на животе, кто на боку, кто на спине.
      Светлана, с согласия машинистки, начала голосовать: она тоже раненая, ее должны взять на машину. Но шоферы изо всей силы нажимали на газ. Они смотрели только на дорогу, следили сквозь боковое стекло, чисто ли небо, нет ли в нем того страшного лиха, от которого вот эти люди в кузове остались, быть может, калеками.
      Наконец один шофер затормозил машину перед поднятой маленькой рукой.
      - Перевязывать умеете? - спросил он, высунув запыленный чуб через выбитое боковое окно.
      - Умеем, - ответила Светлана.
      Чубатый недоверчиво усмехнулся и, взглянув на машинистку, приказал:
      - Садитесь! Только быстро: раз, два! Вот бинты!
      Бойцы, сидевшие на бортах, зашевелились, каким-то чудом освободили местечко возле себя и помогли девушкам влезть. Машина так рванула с места, что Светлана свалилась одному бойцу на голову, однако тот ничего не сказал, только улыбнулся, превозмогая боль, и осторожно отвел перевязанное плечо.
      Кое-как примостившись, Светлана стала смотреть в ту сторону, где - она узнавала это по клубам дыма - должен находиться их военный городок. Может, он еще виден, может, удастся обнаружить хоть какие-нибудь приметы?
      Нет, никаких примет уже не было. Густые клубы дыма, которые еще не так давно поднимались где-то возле городка и сливались с облаками, теперь, видимо, рассеялись или уже остались далеко позади и поэтому недостижимы для глаз. По всей дороге виднелись только машины и подводы...
      Девочка стала присматриваться к своим соседям. Есть ли здесь кавалеристы? Кавалеристов она могла отличить всегда если не по синим петличкам, то по особому запаху. Ей почему-то казалось, что тут, в кузове, обязательно должен быть кто-нибудь из их полка. Если есть, она сразу узнает его.
      Один боец лежал у самой кабины. Петлицы его гимнастерки залиты кровью, - нельзя было различить, какого они цвета. Голова перевязана приблизительно в том же месте, где и у Светланы. Волосы густо чернели на темени, а около раны не видно было ни одного волоска.
      - Его хорошо перевязали? - спросила девочка у машинистки и незаметно показала глазами на бойца.
      - Плохо, - тихо ответила машинистка, - но на такой дороге трудно поправить.
      - Тетя, - вскоре опять заговорила Светлана. В ее голосе слышались нотки горечи и искреннего доверия. - А у него такая же рана, как у меня, правда?
      - Нет, что ты, - догадавшись, о чем думает девочка, быстро сказала машинистка. - У тебя совсем не такая, у тебя маленькая, просто царапинка. Твоя скоро заживет, и никакого следа не останется.
      - А волосы? - несмело произнесла девочка.
      - Все у тебя будет хорошо, - все, - успокаивала машинистка. - Ты не думай. Потом вот что, Светочка: не зови меня тетей. Меня Зиной зовут.
      Девочка замолчала, все еще не сводя печальных глаз с перевязанной головы бойца. Зина почувствовала неловкость: не сказала ли она Свете неправду? Рана у нее небольшая, но кто знает, как она будет заживать. Кожа надо лбом содрана, возможно, и в самом деле не будут расти волосы. Вероятно, девочка чувствует это и не верит ее словам. И, наверное, ей жаль этого бойца, что лежит у кабины, и еще больше жаль отца, - он остался там, в городке.
      Но ведь жаль и своих волос, таких пышных, золотистых. Их так любил и ласкал отец, так нежно и заботливо их некогда расчесывала мать. Давно уже нет у Светланы матери, умерла, а теперь вот и с отцом неизвестно, что будет...
      Боец у кабины вдруг зашевелился, застонал, и Светлана испуганно отвела глаза.
      - Воды-ы... - хрипло протянул он.
      - Есть у кого вода? - спросила Зина.
      - Давно нет, - ответил один из бойцов, опиравшихся на кабину.
      - Хотя бы глоточек, Зиночка, - вдруг услышала девушка совсем рядом с собою. - Прямо ссохлось все внутри.
      Зина оглянулась на этот голос.
      - Откуда вы знаете мое имя? - спросила она, не разобрав еще толком, кто говорил.
      - У меня же только глаза завязаны, - с нарочитой шутливостью ответил боец, - а уши ведь нет. Подслушал. Не обижайтесь...
      Светлана тоже взглянула на этого бойца и чуть не вскрикнула от неожиданности: у него на гимнастерке были синие петлицы.
      - Стучите шоферу в кабину! - громко приказала Зина, когда машина влетела на улицу какой-то небольшой деревушки.
      - Не остановится он, - сказал боец, который первый заговорил с нею.
      - Стучите! - твердо повторила девушка. - Мы его заставим остановиться.
      Несколько бойцов забарабанили по кабине.
      - Что такое? - крикнул шофер, притормозив машину.
      - Воды надо набрать, - сказала Зина.
      К удивлению всех, шофер сразу согласился и выключил мотор.
      - И мне надо воды, - проговорил он, вытягивая из-под сиденья погнутую жестянку. - Только прошу: раз-два. А то фашист прет за нами.
      Зина с помощью Светланы собрала у бойцов фляги, как можно быстрее наполнила их у колодца, шофер залил воду в радиатор, и машина помчалась дальше. Глотнув свежей воды, бойцы повеселели, стали смотреть на попутчиц с благодарным уважением, а сосед с завязанными глазами многозначительно произнес:
      - В нашем полку тоже была Зина, машинистка. Хорошая, говорят, была девушка, но погибла, наверно. Ведь первые бомбы упали на штаб.
      - Вы из того полка? - Светлана потянулась к нему, но Зина придержала ее за плечи и прижала к себе.
      - Не надо, Светочка, - зашептала она, - не надо, родная... Лучше не расспрашивать... Не будем сейчас тревожить людей и себя...
      - Светочка у нас тоже была, - неожиданно сказал боец. - Дочка командира полка.
      Девочка дрожала от волнения, чуть не плакала, а Зина все крепче прижимала ее к себе.
      - У вас такой тонкий слух, - грустно сказала она бойцу, чтобы хоть как-нибудь переменить тему разговора, - все слышите.
      - Уши у меня хорошие, - согласился боец. - Большие. Видите? - Он обеими руками потянул себя за уши. - Потому и ловят всё.
      "А мой папа? - порывалась спросить Светлана. - Не слышали ли вы чего-нибудь о моем папе?"
      Боец, словно почувствовав желание девочки, стал рассказывать об однополчанах, сказал бы, может, и о командире полка, но в это время машина зачихала и, замедляя ход, начала двигаться судорожно, рывками.
      - Приехали!.. - объявил наконец шофер, вылезая из кабины. - Съели все горючее.
      Лица у бойцов сразу помрачнели. Зина же смутно почувствовала что-то похожее на облегчение: если бы не этот случай, то боец сообщил бы о смерти отца Светланы. Зина была уверена, что командир погиб.
      - Да, это номер, - сказал боец с повязкой на глазах.
      - Ну, ничего, - произнес шофер, поглядывая из-под чуба только на Зину. - Вы тут немного побудьте, а я сбегаю вот в ту деревню, достану хоть какого-нибудь горючего. - Он снова вытащил из кабины свою погнутую жестянку. - Я быстро: раз-два!
      Шофер побежал, гремя жестянкой, и бойцы, что сидели на бортах, проводили его печальными и безнадежными взглядами.
      - Теперь будем загорать, - проговорил боец из кавалерийского полка.
      - Тише вы! - сказала ему Зина. - Надо сделать все, чтобы не стоять тут долго.
      Она проворно соскочила с борта, вышла на середину дороги и начала настойчиво останавливать грузовики. Почти все шоферы останавливались, однако горючего пока никто не давал.
      - А что бы мы делали с тем горючим, - все же не удержался боец с повязкой на глазах, - если бы нам его и дали? Разве вы, Зина, шофер?
      - Я шофер, - вдруг заявил один из бойцов, стоявших у кабины.
      - Руки и ноги у тебя целы? - спросил кавалерист.
      - Руки-то целы, - ответил тот, - и нога одна действует. Зина! обратился он к девушке. - Посмотрите-ка, шофер оставил ключи или нет?
      - Оставил, - ответила девушка, глянув в кабину.
      - Значит, поедем.
      И они, конечно, поехали бы, догнали бы где-нибудь своего чубатого шофера, если бы в это время над шоссе не появились вражеские самолеты. Все бойцы, кто хоть немного мог шевелиться, начали вылезать или просто выбрасываться из машины. В кузове остались только чернявый парень с перевязанной головой да еще несколько тяжело раненных бойцов. Зина попыталась высадить и их. Ей помогала и Светлана, но двоим им было трудно спустить на землю почти неподвижных людей. Тогда поднялся из кювета и приковылял к машине боец, назвавшийся шофером. Ловким движением сильных рук он опустил задний борт. Подбежал еще один военный с подвязанной рукой, с двумя треугольниками на петлицах, и они вдвоем стали принимать на руки бойцов, которые сами не могли даже шевельнуться.
      Самолеты уже ревели над самым шоссе и над той деревней, куда чубатый шофер пошел искать бензин. Воинские машины вихрем проносились мимо заглохшего и словно уже никому не нужного грузовика. Шоферы гнали во всю силу, чтобы побыстрее найти место, где можно было бы замаскировать машины.
      Фашистские стервятники стали заходить на шоссе. Они спускались совсем низко и били по машинам из пулеметов. Светлана, прижимаясь к своей старшей подруге, при каждом взрыве бомбы вздрагивала, хваталась руками за голову. Ей казалось, что все самолеты висели как раз над ее головой и хорошо видели ее кремовую повязку, ее праздничное платье, тоже светлое, только с малиновыми полосками.
      Было очень страшно: "А вдруг ударит по голове? Голова и так болит, и на ней уже, вероятно, не будут расти волосы. А у того чернявого, который лежал у кабины, наверное, еще сильнее болит голова. Где он теперь? Там, где мы его оставили, в кювете, или, может, отполз куда? Хоть бы на дорогу не выполз. Что-то не слышно его стонов".
      Светлана начала думать о бойцах, которых они недавно сняли с машины, и о тех, что выскочили из кузова сами и лежат теперь где-то у дороги, живые или мертвые. "А сколько машин пошло дальше! И на них вот такие же раненые, как этот чернявый боец. Помог ли кто-нибудь им выбраться из кузова?"
      Мысли о других немного успокоили Светлану. У нее вдруг мелькнула мысль, что скоро все кончится, что никакой осколок ее не заденет. Показалось даже, что боль начала затихать. Пройдет еще немного времени, и ранка заживет, ведь Зина очень хорошо перевязала ее. И волосы будут расти, как и раньше.
      Да, да, скоро все кончится. Начнут выползать из кювета и придорожного жита бойцы из их машины, которая стоит и ожидает всех на шоссе. Те двое военных - однорукий и одноногий - помогут Зине устроить в кузове тяжелораненых, прибежит из деревни чубатый шофер, и поедут они уже без всяких помех до самого госпиталя. Кавалерист будет шутить в дороге, а Зина, возможно, позволит расспросить у него о военном городке...
      Так казалось Светлане. А когда гул самолетов отдалился и Зина сказала, что уже можно выходить на шоссе, все предстало совсем иным. Машина оставалась на своем месте, но на ней не было капота, радиатора. Она стала значительно ниже, чем была, потому что скаты были прострелены. Боец, назвавшийся шофером, приковылял из жита на дорогу, посмотрел на грузовик и безнадежно махнул рукой.
      В первые часы Зина все еще надеялась, что удастся поехать дальше: ждала шофера с горючим и хотя неуверенно, но все же верила, что он нечто придумает. Если уж никак нельзя поставить на ноги эту машину, то он, возможно, найдет другую. Но не пришел шофер в тот вечер, после налета, не пришел и ночью, и на следующий день. Кто знает, что случилось: может, ранило или убило человека.
      Из ходячих больных остались возле тяжелораненых только тот однорукий, с двумя треугольниками на петлицах, и шофер, раненный в ногу. Остался, правда, еще и кавалерист, но он сам не мог ступить без поводыря и двух шагов.
      Первый день жили почти у самой дороги. Зина принесла из деревни лопату, отрыли щель, чтобы прятаться от воздушных налетов. Принесла она и немного спирта - выпросила у людей. Вдвоем со Светланой они промыли раны бойцам и наложили новые бинты всем пациентам своего маленького "госпиталя". Кавалерист, когда ему хорошо протерли глаза, узнал Светлану. Выяснилось, что у него повреждены не глаза, а надбровья и частично веки. Он просто крепко ушибся и порезался, когда вылетал из конюшни вместе с лошадьми, спасая их от бомбежки. Поняв, что слепым он не останется, да еще узнав Светлану, кавалерист так повеселел, что шутил даже тогда, когда никакие шутки были не ко времени. Весь "госпиталь" тоже с радостью воспринял его быстрое выздоровление, потому что в лагере прибавлялся еще один трудоспособный и очень полезный человек. Опасались, правда, чтоб он не дал маху из жита, как сделали некоторые его соседи по кузову.
      Весь тот день урчали на дороге машины, тарахтели подводы, шли и шли люди. Зина время от времени выходила на шоссе, голосовала, упрашивала шоферов взять раненых бойцов. Мало кто останавливался, заметив ее поднятую руку, а если и останавливался, то, сочувственно взглянув на нее, показывал на свой кузов и снова торопливо включал мотор.
      Под вечер вышли на дорогу вчетвером: кавалерист, которого уже все в лагере звали Грицко или Грицаем, однорукий командир отделения, Зина и Светлана. Растянувшись редкой цепочкой поперек шоссе, они упорно пытались останавливать машины. Один человек в штатской одежде сам принялся стучать своему шоферу, увидев впереди такую заставу. Он стоял в кузове у самой кабины и придерживал за веревочный повод корову.
      - В чем дело, товарищи? - громко спросил он. - Подъехать хотите? Так нам же недалеко, всего каких-нибудь шесть верст. Раненый? Нет, раненых не могу. Вот девушек можно подвезти, если хотят.
      Грицко и командир отделения стали на подножку машины.
      - Попробуй только тронуться! - грозно предупредил Грицко шофера. Видишь, что это? - И показал камень.
      - Может, так решим, - пошел на хитрость хозяин машины, видя, что ему не улизнуть. - Я доеду вот до той деревни, разгружусь, а тогда и пригазую за вами.
      - Пригазу-у-ешь, - недоверчиво протянул Грицко. - Нашел дурней.
      - Да что вы, товарищи! - начал возмущаться хозяин. - За кого вы меня принимаете? Сказал, подвезу, значит, подвезу. Горючего мало, но километров за десять подкину.
      - Ну, поехали! - вдруг приказал Грицко. - Торговаться нет времени. Я провожу вас до деревни, и вместе вернемся. Поехали!
      Он взглянул на шофера, и тот включил мотор, не ожидая команды хозяина.
      Щуплый, но с очень энергичным и волевым лицом командир отделения соскочил с подножки. Он, конечно, согласился с решением Грицко, хотя в душе сомневался, что это пойдет на пользу. Уговорит хозяин кавалериста, и они двинут отсюда вместе. Зина доверяла Грицко больше, но и ее смутило его неожиданное решение.
      Все трое возвращались назад с надеждой и тревогой в душе. Начинало темнеть, ночью машины идут, не включая фар, и ни одна не остановится, даже если ляжешь на дороге. А завтра?.. Кто знает, что будет завтра.
      - Это Валькин отец поехал, - задумчиво и как-то глухо проговорила Светлана. - Валя со своей мамой в кабине сидела. Она хотела заговорить со мной, а мама дернула ее за руку.
      - Почему же ты молчала? - удивленно спросила Зина. - Знакомые люди. Они взяли бы тебя, может, так было бы лучше.
      - Я не хотела с ними ехать, - твердо сказала девочка.
      Придорожный лагерь ожидал теперь своих посланцев с особенным нетерпением. Все раненые, даже те, кто чувствовал себя очень плохо, понимали, что сегодня обязательно надо найти какой-то выход. Каждый раз, когда Зина отправлялась на шоссе, они провожали ее ласковыми, доверчивыми взглядами, а потом, ожидая, считали минуты. Последний выход четверых еще больше обнадежил их, и тут уж каждая минута казалась часом. И все верили Зине, надеялись на нее. Если сегодня Зина ничего не добьется, то что же будет дальше, что ждет всех впереди? Продуктов почти нет - мало кто в тревоге успел захватить рюкзак. С водой тоже не просто. А что уж говорить о лечении, о медикаментах.
      Узнав, что Грицко уехал на грузовике и скоро должен вернуться с машиной, лагерь немного повеселел, а хромой шофер стал уверять, что он доедет на этой машине хоть до самой Москвы и каждого довезет, куда надо. Попросили Машкина - так звали щуплого командира отделения - пойти на дорогу подежурить, чтобы сразу же дать всем знать, как только подъедет Грицко.
      Однако прошел час, второй, а машины не было. Уже всё подготовили для быстрой погрузки, шофер даже смастерил носилки для переноски лежачих больных, а от Машкина - никаких вестей. "Сбежал Грицко, - стали думать некоторые, - использовал удобный момент".
      Тревожные мысли охватили и Зину, уже и она начала терять надежду на кавалериста. И тут прибежал в лагерь Машкин. Он сел на сноп зеленого жита рядом с Зиной и, отдышавшись, сказал:
      - По-моему, друзья, это немцы!
      Все, кто мог, повернули к нему головы.
      - Я долго лежал в борозде, - продолжал командир отделения, - хотел убедиться. Сначала проехали мотоциклисты. В темноте не разберешь, я еще сомневался. А потом пошли бронемашины, и я увидел: техника не наша, люди не наши. Значит, нас обошли.
      - Будем сидеть тут, пока тепло и за шею не льет, - попытался пошутить шофер.
      Но никто не поддержал его шутки, никто даже не взглянул в его сторону. Многим вспомнилось, что в самом деле с час назад была какая-то зловещая тишина на шоссе: не слышно было гула машин, людского говора, тарахтения колес. Вероятно, последние из наших отошли, а враги еще не пришли.
      Представив себе все то ужасное, что произошло, Зина почувствовала, как похолодело у нее в груди. Что же делать, за что браться, какими советами поддержать раненых? Пока за спиною были свои части, пока на границе - она знала - шла героическая борьба, пока полк, в штабе которого она служила, был еще на своем месте и тоже сражался против врага, в сердце жило неиссякаемое стремление бороться, побеждать все трудности. Она готова была изнывать без воды, голодать, стоять под пулями и под бомбами, чтобы только хоть чем-нибудь помочь фронту, помочь бойцам, которых она видела каждый день. А когда за спиной - страшно подумать! - уже ничего нет? Если враг ступил на нашу землю, занял тот чудесный лесок возле военного городка, который за последние годы стал ей родным, пробрался на зеленые улицы, запоганил тот маленький, обвитый плющом домик, где осталась ее мать? Зине вдруг показалось, что уже бессмысленно бороться, что руки уже начинают опускаться и ей не найти слов, чтобы утешить беспомощных людей, молча лежащих перед нею. Светлане тоже передалось общее настроение, и она всем своим тельцем прижималась к Зине.
      Тяжело застонал чернявый боец, и Зина бросилась к нему. В заботах о больном будто легче, быстрее бежало время, однако на душе усиливалось чувство какой-то безысходности: не поможешь раненому бойцу, как не поможешь уже теперь своему городу, своей родной матери. Не хватит силы у тебя на это, не хватит выдержки, потому что трудности перед тобой неимоверные и непреодолимые.
      Шепотом Зина подбадривала бойца, пытаясь хоть этим облегчить его страдания. В сущности, она ничего не может сделать, но этот шепот давал ей некоторую возможность обдумать положение, пока все считали, что она занята. Остальные бойцы тоже как бы отвлеклись из-за стонов смуглого соседа от своих собственных дум. Они тревожились, что этот стон могут услышать враги, но всей душой сочувствовали товарищу. Каждый в эти минуты думал о том, что придется делать, когда этот боец перестанет охать и перекатываться с места на место, что скажет Зина, найдет ли она хоть какое-нибудь спасение?
      Как только Зина отошла от больного, в жите что-то зашелестело. Это она услышала сразу, но не поверила себе. В таком душевном состоянии всякое может примерещиться. Взглянула на бойцов. Заметила, что и те насторожились. Машкин залег, словно приготовился к стрельбе, и здоровой рукой вынул из кармана нож. Зашевелились, ища что-то в карманах, и некоторые другие бойцы. Шофер вытащил из кирзового голенища ручную гранату.
      - Зиночка, что это? - Светлана тихонько заплакала.
      А Зина и сама ничего не могла сказать, только ей почему-то совсем не было страшно: будь что будет, лишь бы скорее все кончилось.
      Шелест послышался совсем близко, и кто-то глухим шепотом спросил:
      - Где вы тут, братва?
      Машкин вскочил.
      - Ни дьявола не вижу, где ж вы тут? - продолжал тот же голос уже немного громче. - Попрятались, ночлежники бисовы.
      - Грицко! - чуть ли не крикнул от радости Машкин и, пригнувшись, бросился ему навстречу.
      Кавалерист сел на зеленый снопик и вынул из кармана свой скомканный бинт.
      - Прошу прощения, доктор, - обратился он шепотом к Зине, - приладьте мне эту повязку снова.
      - Зачем же вы ее сняли? - тоном настоящего врача спросила Зина.
      - Мешала она мне, лоб гитлеру показывала в темноте.
      Зина стала перевязывать Грицко и заметила, что лицо у него очень печальное и расстроенное. "А голос совсем спокойный, - подумала она, - не хочет парень показывать тревогу перед ранеными. Что ж, может, это и правильно. Так и надо поступать сильному человеку".
      - Почему же ты без машины? - спросил шофер и, как показалось Зине, спросил требовательно, сурово.